Историография Древней Греции

Черты исторических знаний присущи и прозаическим грече­ским писателям VI—V вв. до н. э.— предшественникам Геродота и Фукидида. Сохранились упоминания о большом количестве писателей, обращавшихся как к географическим и этнографи­ческим сюжетам, так и к описанию исторических событий. Не­которых из них как своих предшественников называли Геродот и Фукидид. Писатели догеродотовой поры включали в свое повествование не только мифические рассказы, но и сведения, почерпнутые из письменных документов, хранившихся в храмах и у светских лиц, правда, к легендам они иногда подходили критически и демифологизировали отдельные мифологические эпизоды. Хотя эти писатели еще не создавали таких широких исторических полотен, как Геродот и Фукидид, но пересказ сведений о прошлом своего и других народов, стремление рас­полагать эти сведения в хронологической последовательности способствовали дальнейшим успехам историографии, непосредст­венно связанным с именами Геродота и Фукидида.

Выделение истории в особую отрасль знаний и в особую отрасль литературы должно было породить термин, обозначаю­щий эту отрасль. В древнеегипетских текстах не встречается слова, значение которого совпадало бы со словом «история». В догеродотово время у греков термин «история» уже существует.

«История» Геродота (между 490 и 480 — между 430 и 424 гг. до н. э.) аккумулировала исторические, географические и этно­графические знания своего времени и подняла их на более вы­сокую ступень.

На взглядах Геродота еще сказывались старые мифологические представления. В силу этого обстоятельства в «Истории» большая роль отводится непреодолимому року. Геродот даже употребляет выражения: «необходимо было произойти» или «пришлось случиться». По мнению С. Я. Лурье, «основной закон истории», по Геродоту, заключается в том, что непререкаемый рок наказывает каждого, кто захватил больше счастья, чем ему отведено.

Но Геродот постоянно останавливается на достоинствах и не­достатках правителей к ставит в зависимость от них наступление тех или иных исторических событий. Иногда Геродот сомне­вается; произошло ли событие потому, что так решили боги, или око возникло в результате решения людей. В этом смысле умест­но говорить об историческом плюрализме Геродота.

Если в толковании причинности Геродот оставляет много места божественному, роковому, то в описании исторических событий фантастическое и чудесное далеко отодвинуты у него на задний план. Правда, о неврах, являвшихся, по мнению некоторых исследователей, предками славян, Геродот говорит, что они умели перевоплощаться в волков. Об этом Геродот сообщает лишь потому, что слышал этот рассказ от других людей. Вообще же в изложении событий он стремится быть как можно ближе к реальным фактам. Если в мифах и эпосе мы должны продираться до фактов сквозь лес фантастических рассказов, то у Геродота положение в корне иное. В труде Геродота проступает рационалистическая критика мифов. Он отвергает миф о пребывании Геракла в Египте и о попытке принести героя в жертву египетским богам. «По моему мнению,— писал историк,— подобными рассказами эллины только доказы­вают свое полное неведение нравов и обычаев египтян». Геро­дот, который побывал в Египте, знал, что египетская религия не требует человеческих жертв.

Геродот проявляет критицизм по отношению к мифологиче­ским известиям, относящимся к скифам. По рассказам скифов, народ их произошел от человека по имени Таргитай — сын Зевса и дочери Борисфена (Днепр). «Я этому, конечно, не ве­рю»,— заключает Геродот. По словам эллинов, живущих на Понте, скифы происходят от Геракла и полуженщины — полу­змеи. Существует еще третье сказание: кочевые племена скифов пришли из Азии и завладели землей киммерийцев. Этому сказа­нию Геродот доверял больше.

Геродоту принадлежат следующие слова: «Я обязан пере­давать все, что говорят, но верить всему не обязан». Подобная установка придает особое значение информативности «Истории». Позднейшие читатели узнают такие данные, которым сам Геродот не верил и которые были бы навсегда утрачены при ином под­ходе к источнику.

Что же касается осторожности, с которой Геродот подходил к критике источников мифологического происхождения, и его половинчатости, то о ней можно судить по обращению Геродота к богам с просьбой простить за критику, которую он себе по­зволял. Так как внимание Геродота было привлечено к близкому прошлому, а не к мифическим временам, он получил возмож­ность повествовать о событиях, а не о преданиях. Повествуя о событиях, Геродот старается объяснить их личностными мо­тивами, т. е. целями, которые себе ставили исторические лич­ности. Впрочем, эти мотивы проступают у него сравнительно слабее, чем у его последователей.

Уже в античную эпоху Геродот был наречен отцом истории. Условность этого титула ясно выступает, если мы учтем посте­пенное становление исторической отрасли знаний до него на Древнем Востоке и у греков VI в. до н. э. Но известные осно­вания для подобного титулования Геродота можно усмотреть в том, что никто ранее не создавал столь 'большого историче­ского полотна, повествующего о целом историческом периоде греко-персидских войн, и столь систематически подробно не излагал события в их последовательности и взаимной связи. Наряду с универсализмом Геродота, благодаря которому в сфере внимания историка оказались и греки, и персы, и другие наро­ды, читателя подкупает его объективность даже по отношению к противникам греков.

Фукидид (ок. 460-400 гг. до н. э.) — автор превосходного труда «История», посвященного главным образом Пелопоннесской войне, пошел гораздо дальше Геродота в критике мифов. Фуки­дид писал, что его изложение, чуждое басен, может показаться менее приятным, но достаточно полезным для тех, кто пожелает иметь ясное представление. Сообщая о затмениях солнца, Фу­кидид не придает им значения чуда или предзнаменования, как это обычно делалось и в его время и значительно позднее. Насколько далеко Фукидид ушел от Геродота, можно видеть на таком примере: гибель спартанских послов в Афинах Геродот объяснял карой богов, а Фукидид местью афинян за убийство купцов.

Описаний прямого вмешательства божества в ход человече­ских дел у Фукидида почти нет, хотя существование богов и он не отвергал. Фукидида можно считать основоположником прагматической историографии. Правда, выражение «прагмати­ческая история» появилось позже Фукидида (его мы находим у Полибия), но понятие, которое в это выражение постепенно стали вкладывать, отчетливо выступает в «Истории» Фукидида.

Прагматическая историография не ограничивается простым описанием событий, простым повествованием. Она старается охарактеризовать причины, вызвавшие события. А поскольку она исходит из убеждения, что не боги, а люди делают историю, эти причины отыскиваются в побуждениях и страстях людей, в свойствах их природы. Человеческая природа остается неиз­менной, побуждения, цели и страсти людей тоже повторяются. Поэтому Фукидид полагал, что «но свойству человеческой при­роды и в будущем может произойти подобное» тому, что уже происходило. Из неизменности человеческой природы он, таким образом, выводил задачу истории — наставлять политических деятелей. Прагматическая историография является поучающей историографией. Суть ее отлично выражена крылатой фразой — «historia est magistra vitae» (история — наставница жизни).

Для Фукидида, как и для позднейших греческих и римских представителей прагматической историографии, решающую роль играли действия, определявшиеся желаниями и способностями власть имущих людей. Посвятив свой труд военной истории, Фукидид стремится понять и объяснить причины побед и пора­жений. Какую-то роль при этом он отводит густоте населения враждующих государств, их относительному богатству и наличию денежных средств, торговле и мореплаванию. Не придавая экономическим факторам решающего значения, он все же обра­щал на них внимание, создавая, таким образом, предпосылки для многих ценных заключений военной историографии далекого будущего. В то же время Фукидид первым заговорил о роли в войне морского флота.

В XVII в. Т. Гоббс, избрав для перевода на английский язык «Историю» Фукидида, писал, что автор этого произведе­ния глубже всех других историков сумел проникнуть в смысл событий и правильнее их объяснить. Много ли можно назвать историков, которые через 200 лет после своей смерти удостои­лись бы такого отзыва, какого Фукидид удостоился через 2000 лет?

Благодаря Геродоту и Фукидиду в историографию вошли такие подробные, связные и впечатляющие описания греко-пер­сидских и Пелопоннесской войн, каких не имело ни одно исто­рическое событие, происходившее до того. В центре внимания Геродота и Фукидида были события внешней, преимущественно военной, истории. Нельзя сказать, что внутриполитические собы­тия их вовсе не интересовали. Но систематическая внутриполитическая история, включающая политические реформы и госу­дарственные учреждения, впервые была разработана Аристотелем (384-322 гг. до н. э.).

Характеризуя социально-исторические взгляды Аристотеля, мы должны учитывать, что, будучи человеком своего времени и своей среды, он признавал рабов необходимой составной частью государства и оправдывал рабство превосходством гре­ков над негреками. Он уверял, что есть люди, способные только к физическому труду, и потому они непременно должны на­ходиться под властью других. Но вклад Аристотеля в развитие исторической мысли определялся, конечно, не рассуждениями о пользе рабства, которые широко были распространены в античном обществе и до и после него. Взгляды Аристотеля на общественное развитие содержат немало фундаментальных идей, прочно удер­жавшихся и после падения рабовладельческой формации.

Исторические взгляды Аристотеля отразились в разных его работах. Из них прежде всего надлежит назвать «Политику» и «Афинскую политик». Последний труд был открыт только в начале 1890-х годов, а ранее был известен фрагментарно. Он являлся одной из 158 историй греческих и негреческих государств, написанных Аристотелем в порядке подготовки об­общающей «Политики». В «Афинской политий» излагается внут­ренняя история Афинского государства, история политических реформ и политической борьбы.

Так, Аристотель рассказывает, что в течение длительного времени, предшествовавшего правлению Солона, строй в Афи­нах был олигархическим. Главное заключалось в том, что «бедные находились в порабощении не только сами, но также их дети и жены». Вся земля находилась «в руках немногих», а сидели на ней издольщики, которых Аристотель именует шестидольниками. За неуплату аренды можно было увести в кабалу арендаторов и их детей. Самым же тяжелым и горь­ким было рабское положение. «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок, и большинство народа было в порабощении у немногих, народ восстал против знатных. Смута была сильная, и долгое время одни боролись против других; наконец, они избрали сообща посредником Солона и поручили ему устройство государства».

Приведенные цитаты свидетельствуют о том, что Аристотель не сводил политическую борьбу к столкновению честолюбий и интриг отдельных исторических личностей, хотя соперничеству и конфликтам между ними уделял немалую роль. Интересы государства выступают в качестве мотивов, которыми руковод­ствуются исторические личности. Более того, в зародыше мы находим у Аристотеля и характеристику классовых противоре­чий как условия политической борьбы.

Аристотель стремился также понять, как складывались ха­рактеры исторических деятелей под воздействием наследствен­ности, среды и воспитания. Эти стремления оказали серьезное воздействие на формирование биографического жанра историо­графии. Таким образом, Аристотель подвел теоретическую базу не только под отрицание произвола богов, но и прихотей рока. Произвольные действия исторических личностей тоже представ­лялись ему недостаточным объяснением политических событий. Развивая идеи Фукидида и других древнегреческих историков и философов, Аристотель отводил большую роль природе чело­века. Определяя ее сущность, Аристотель приходил к выводу, что человек — существо общественное. Через много веков это опреде­ление будет взято под сомнение Т. Гоббсом. Но в споре о том, является ли древнейший человек общественным животным, Аристотель гораздо ближе к истине, чем Гоббс. В отличие от всех других живых существ, писал Аристотель в «Политике», человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость, А это создает основу семьи и государства, «человек, нашедший себе завершение в государ­стве, совершеннейшее из творений, и, наоборот, человек, живу­щий вне закона и права, занимает жалчайшее место в мире». И хотя природа вселила во всех людей стремление к государ­ственному общению, она привела их к сознанию государства не сразу. Почему природные свойства сработали не сразу, Аристотель не объясняет. Он даже говорит, что первый, кто организовал государственное общение, оказал человечеству ве­личайшее благо. Думаю, что в аргументации Аристотеля тут сталкиваются две фундаментальные идеи: неизменной природы человека и развития человеческого общества.

Аристотель говорил, что все, имеющее материю, подчинено движению или, что то же самое, изменению. В соответствии с этой мыслью, он приходит к утверждению, что природа прежде всего сводит мужчину и женщину для основания домохозяйства, затем семьи расширяются и превращаются в общины. И лишь соединение многих общин приводит к основанию полиса, кото­рый Аристотель и рассматривает как первоначальное государство. Вслед за Платоном Аристотель насчитывает шесть форм го­сударственного устройства. Три из них он считает правильными формами. Это монархия, аристократия и полития (которую он еще именует тимократией). Три других формы Аристотель считает ложными. Это тирания (ложная монархия), олигархия (лож­ная аристократия) и демократия (ложная полития). Правильны­ми, по Аристотелю, являются такие формы государственного устройства, при которых целью служит общее благо граждан (очевидно, не находящихся в рабской зависимости). Он пишет: «Когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руководствуясь общественной пользой, естественно, такие формы государственного устроения суть формы правильные, а те формы, при которых имеются в виду личные интересы или одного лица, или немногих, или большинства, суть отклонения от правиль­ных». То обстоятельство, что демократия признается Аристо­телем столь ложным строем, как олигархия и тирания, не могло сочувственно восприниматься поборниками демократии даже в его время. Но для политических и исторических взглядов Аристотеля оно характерно.

Аристотель обычно пользовался не одним, а несколькими источниками, сочетая их и приводя разноречивые характеристи­ки, которые давались одним и тем же фактам. При этом он руководствуется собственным здравым смыслом, отвергая неко­торые из характеристик. Так, он отвергает обвинения Солона в соучастии в бесчестных поступках его друзей. Возможно ли, говорит Аристотель, чтобы человек столь умеренный и предан­ный общественному благу запятнал себя в столь мелком и недо­стойном деле? Критика источника, с точки зрения здравого смыс­ла историка, получит в новое время широкое распространение. В настоящем курсе лекций нет возможности и надобности характеризовать каждого из крупных античных историков. Наша цель — определить место античности в мировой историографии, рассказать о ее влиянии на развитие исторических знаний. А с этой точки зрения из историков послеаристотелева времени нам представляется особенно значительным и интересным Полибий (ок. 200-120 гг. до н. э.).

Полибий назвал свой труд «Всеобщей историей». Раньше, писал он, события на земле совершались как бы разрозненно. Каждое из них имело свое особое место, особые цели и конец. В период же возвышения Римского государства почти все со­бытия насильственно направлены в одну сторону и подчинены одной общей цели. Понятно, что сейчас все разумные люди стремятся понять, «каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал под единую власть римлян в течение неполных 53 лет».

Геродот, Фукидид и Аристотель создавали исторические тру­ды, отличавшиеся от исторических преданий тем, что в них сообщалось не об отдельных разрозненных событиях, а прошлое народов и государств выступало в их трудах как связный процесс. Полибий поставил своей целью «исследовать, когда и каким образом началось объединение и устроение всего мира», под которым понимались земли в Европе, Африке и Азии, по­коренные римлянами. Конечно, в его исследовании история всех народов рассматривалась лишь как предыстория Рима, а затем история его провинций. Но при этом он сделал больше своих предшественников для придания историческим трудам широты и монументальности.

В поисках причин возникновения всемирного Римского госу­дарства Полибий обратился к его политическому устройству. Но, всецело поглощенный военной историей, он лишь в шестой книге дает характеристику политического устройства Римского государства. Полибий опирается на классификацию форм госу­дарственного устройства, предложенную Платоном и Аристоте­лем, считая, что в истории Греции эти формы сменяли одна другую. Прежде всего возникло единовластие. В результате его упорядочения и исправления утверждается царство. Однако царство переходит в тиранию, на развалинах которой возникает аристократия, по закону природы вырождающаяся в оли­гархию. Когда «разгневанный народ выместит обиды на пра­вителях, тогда нарождается демократия». Но необузданность народной массы и ее пренебрежение к законам порождают с течением времени охлократию (господство черни). При охло­кратии толпа совершенно дичает и тогда вновь «обретает себе властителя и самодержца».

Н. И. Конрад писал, что древнегреческий историк Полибий, как и древнекитайский Сыма-Цян, видел в истории вечное воз­вращение в определенном порядке к одним и тем же полити­ческим формам. Такое совпадение во взглядах древнегрече­ского и древнекитайского историков не случайно. Истоки их взглядов — в мифологических воззрениях людей первобытнооб­щинного строя, которые жизнь в природе и обществе восприни­мали как непрестанное круговращение, подобное восходу и за­кату солнца и луны, годичному циклу воскрешения и умирания растений, рождению и смерти людей и животных, т. е. как временное умирание для воскрешения в новом образе. Пред­ставление о цикличности общественной жизни было чрезвычайно живучим и в условиях классового общества нашло воплощение в мысли о круговращении политических форм. У Полибия и Сыма-Цяна эта мысль наиболее четко выражена, но ее мы найдем и у других древних ученых.

Нужно при этом заметить, что Полибий, отметив цикличе­скую смену шести форм политического устройства в Греции, не считал ее обязательной для всех государств. Римское госу­дарство, правда, прошло тот же круговорот. Но затем оно вырвалось из этого заколдованного круга. Три формы государ­ственного устройства, которые характеризуются положительными чертами (монархия, аристократия и демократия), пришли в гар­моническое сочетание в Риме. Если сосредоточить внимание на власти консулов, писал Полибий, то римское государство покажется вполне монархическим; если перенести внимание на сенат, то оно представится совершенно аристократическим. «При всем этом остается место и для участия народа, даже для участия весьма влиятельного».

В отличие от Аристотеля и подобно Фукидиду, Полибий был прежде всего военным историком. При описании войн и сраже­ний он учитывал соотношение сил противников и их боевое оснащение. Его интересовали моральный дух воинов и на­строения своих сил и сил противника. Большое внимание в его труде уделяется знаниям, рассудительности и искусству полко­водцев, их патриотизму и мужеству, умению поднимать дух под­чиненных и привлекать союзников. Чрезвычайно интересен анализ тактики сторон, предложенный автором «Всеобщей истории».

При описании знаменитого сражения при Каннах Полибий подробно характеризовал боевые порядки римлян и Ганнибала, их глубину и направление ударов, выяснил замыслы полковод­цев и то, как они осуществлялись. При этом он доказывал, что в сражении под Каннами, как и вообще в войнах, сила значила меньше, чем хитрость. Римляне нанесли удар в центре линии карфагенян, имевшей форму полумесяца. Римские легионы теснились к центру, т. е. «туда, где подавался неприятель». В результате они «умчались так далеко вперед, что с обеих сторон очутились между тяжеловооруженными ливиянами, на­ходившимися на флангах». Затем с тыла к римским легионам подошла карфагенская конница и завершила окружение римлян. Таким образом, «вышло так, как и рассчитывал Ганнибал».

На протяжении многих столетий военная историография в основном оставалась на позициях, на которых стояли луч­шие античные историки и прежде всего Полибий. Если сражение при Каннах еще в XIX — начале XX вв. — образец достижения решительного результата путем полного окружения противника, то описание Полибием этого сражения, как и других сражений и войн римской армии, чуть ли не до XIX в. являлось образ­цом для военных историков.

«Если изъять из истории объяснение того, почему, каким образом, ради чего совершено что-либо, достигнута ли была предположенная цель, то от нее останется одна забава, лишенная поучительности». Эти слова Полибия не были простой декларацией. Во всяком случае, военные события анализирова­лись им с большой глубиной. В этом анализе он достиг едва ли не наилучших для своего времени результатов, тщательно выявляя и чисто военные, и политические причины побед и поражений.

Называя свою историю прагматической, Полибий видел ее смысл в том, чтобы учить и убеждать любознательных людей. Развивая мысли Фукидида, он говорил, что знание прошлого не только прекрасно, но и необходимо. История — самая дейст­вительная и единственная наставница жизни. Полибий не исклю­чает направляющей роли богов и особенно судьбы в ходе чело­веческой истории: за злодеяния карфагенян постигла «кара от божества». В другом месте он говорит, что судьба «подобна ловкому устроителю состязаний» и меняет положение воюющих сторон. Вот еще несколько высказываний Полибия: судьба иногда поступает с нами, как с детьми; судьба покарала кар­фагенян за неправду; не подобает без меры искушать судьбу; судьба часто обращает козни против лиц, их замышляющих; судьба вмешивается в людские дела как живое существо. Но у того же Полибия есть и другие высказывания: участие богов и судьбы в людских деяниях ограничено; не на судьбу полагался Сципион Старший в своих предприятиях против кар­фагенян в Иберии, но на собственные соображения; Гасдрубал не раз успешно боролся с судьбой.

Полибий признавал веру в богов полезной в качестве сред­ства удержания в подчинении «легкомысленной и полной нечестивых вожделений» толпы. Эту «преисполненную духом на­силия» толпу можно обуздать только «таинственным ужасом и грозными зрелищами». В то же время автор «Всеобщей истории» решительно отказывается от рассказов о чудесах, относя их к разряду детских сказок.

В деле критики мифологических источников Полибий, как и Фукидид, превосходит Геродота. Он говорит, что люди, которые по природной ограниченности, невежеству «или же, наконец, по нерадению не в состоянии постигнуть в точности всех обстоятельств, причин и положений в каждом деле, видят в богах и в судьбе виновников того, что совершено благодаря расчету и предусмотрительности».

В историографической литературе есть мнение, что «подход античных историков к источникам носил наивный и дилетантский характер». Конечно, историки эпохи Возрождения, эрудиты XVII в. и просветители XVIII в. в деле расширения источниковой базы исследований и в деле критики источников ушли да­леко вперед по сравнению со своими античными коллегами. Но ведь оценивать вклад древних нужно не по тому, чего они еще сделать не смогли; а по тому, что нового они внесли. И поскольку речь идет об историческом источниковедении, нужно признать их вклад чрезвычайно значительным. Заключается он прежде всего в критике мифов и эпоса, в иногда сквозящей мысли о недопустимости приписывать богам и судьбе то, что совершается людьми. Необходимо также помнить, что историки древности наряду с материалом личных наблюдений, рассказов других очевидцев и фольклором стали привлекать к исследова­нию письменные источники и данные археологии, этнографии и языка.

В античное время были подвергнуты теоретической разра­ботке проблемы исторического повествования. Дионисий Галикарнасский — историк и ритор I в. до н. э. говорил о способах достижения убедительности, ясности и доходчивости историче­ских произведений, придавая при этом первостепенное значение мастерству, стилю и языку историков и особенно их умению изображать чувства и характеры людей. Нельзя не отметить, что умение заинтересовать и убедить читателя со времен античности и до сегодняшнего дня рассматривают как выдаю­щееся качество историка.

И вместе с тем в античное время мы наблюдаем проникно­вение риторических излишеств в историческую науку. Существо их заключается в требовании подчинять точность и правдивость изложения созданию приятного чтения и приукрашиванию дей­ствительности. «Самая первая и необходимая задача любого историка,— пишет Дионисий Галикарнасский,— выбрать достой­ную и приятную для читателя тему». К числу других задач историка он относит отбор того, «что следует включить в свой труд, а что оставить в стороне». Так, Фукидид порицается за описывание войны, «которая не была ни славной, ни победо­носной». Потомкам, уверяет Дионисий, «лучше о ней не вспоми­нать, предав ее забвению и обойдя молчанием». И уж если Фукидид стал описывать войну, в которой его родной город предстал в невыгодном свете, он должен был в конце своей истории описать «какое-нибудь замечательное и весьма приятное для слушателей событие».

Одним из самых популярных античных авторов был и сейчас остается Плутарх (ок. 45 — ок. 127 гг. н. э.), написавший значительное количество жизнеописаний выдающихся деятелей. Большая его популярность, объясняется яркостью и драматизмом повествования, а также устойчивым интересом читателей к био­графическому жанру вообще. Подобно Фукидиду и Полибию, Плутарх критически относился к сказочным вымыслам, но в кри­тике источников уступал своим выдающимся предшественникам и отводил божественному и фантастическому больше места. Сам Плутарх одно время был жрецом Аполлона в Дельфах. Плутарх не был строго беспристрастным и точным биографом и идеализировал своих героев, хотя и отмечал «ошибки и не­достатки, вкравшиеся в деяния человека». В то же время он считал, что их «не следует изображать в истории со всей охотой и подробностью, но как бы стыдясь за человеческую природу, что она не производит никакого характера бесспорно добродеятельного». Плутарх заботился о правдоподобности опи­сания своих героев: он рекомендовал не пропускать вовсе их мелкие недостатки и в то же время не выражать их слиш­ком точно, «потому что в последнем случае образ становится некрасивым, а в первом непохожим». Даже сказочному вы­мыслу следует придавать видимость настоящей истории.

В трактате «О злокозненности Геродота» (видимо, принад­лежавшем Плутарху) отец истории и другие классики античной историографии обвиняются в том, что они проявляют чрезмерный интерес к порокам своих героев или умалчивают об их прекрас­ных поступках. Самыми же злокозненными и даже низкими историками объявляются те, кто бросает стрелы в своих героев как бы из засады. Однако обвинения, предъявленные Геродоту, нельзя признать справедливыми. Пафос этих обвинений нужно видеть в стремлении оправдать идеализацию исторических фак­тов и деятелей. Подобное приукрашивание было характерно не только для Плутарха. Панегирик как литературный жанр возник в Греции еще в V в. до н. э. В исторической литера­туре неумеренные восхваления звучат особенно настойчиво при римских императорах. Но, поскольку речь у нас идет об историо­графии, мы должны отметить, что в античное время уже раз­давались голоса, протестовавшие против подобных неблаго­приятных для науки тенденций.

В 166 г. н. э. появился трактат Лукиана из Самосаты «Как писать историю», подчеркивавший коренное различие между поэзией и историей. «У поэзии и поэтических произведений одни задачи и свои особые законы, у истории — другие». Поэзия основана на вымысле, «единственное дело историка рассказать все так, как оно было». И далее: «Истина является сущностью истории, и тот, кто собирается ее писать, должен служить только истине». Еще до Лукиана Тацит требовал от истори­ков писать без гнева и пристрастия (sine ira et studio).

А. И. Немировский полагает, что «требование писать без гнева и пристрастия было для античных историков, как и для историков вообще, недостижимым идеалом». Но при этом следует решительно различать недостаточную объективность, вызываемую влиянием социальных и культурных условий, и на­рочитое приукрашивание, смягчение и замалчивание фактов, оправдываемые Плутархом и порицаемые Лукианом из Само­саты. Необходимо подчеркнуть, что уже античная мысль про­тивилась распространившемуся риторическому и панегириче­скому направлению в историографии. Представители этого на­правления в средние века и в новое время исходили из тех же принципов, на которых базировался Плутарх: исторические произведения должны являться подтверждением определенных моральных принципов; отход от действительности оправдан, если он осуществляется во имя моральных принципов. Мысль эта выражена словами персонажа пушкинского стихотворения «Ге­рой»:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман.

Однако историк ни при каких обстоятельствах не может идти на обман. Историк, который обманывает или утаивает истину, прикрывает или придает правдоподобие лжи, никак не может быть оправдан, даже если он руководствуется не корыст­ными, а высокоморальными стимулами.