III. Гарриет Бичер-Стоу Дочь пуританства

 

 

 

В истории литературы Новой Англии не найдется писателя с более пуританским складом ума, чем Гарриет Бичер-Стоу. Суровая духовная атмосфера, окружавшая ее с детства, неза­метно для писательницы направила развитие ее замечательных природных способностей по особому руслу. Художник в ней го­дами боролся с моралистом, но так и не сумел одержать верх. К тому времени, когда она взялась за перо, ее мировоззрение полностью сложилось. Она уже не могла не проповедовать. Всю свою жизнь она прожила в обстановке религиозности. Священ­никами были ее отец, муж, братья и сыновья. Интерес к рели­гиозным вопросам она всосала с молоком матери, в ее детский лепет уже вплетались богословские термины. Гарриет Бичер родилась в критический момент для веры ее отцов. Ее молодость протекала в самый разгар страстей, вызванных полемикой с унитарианцами, в напряженной грозовой атмосфере. Коннек­тикут был главным оплотом ортодоксии Эдуардса, а ее родной город Личфилд твердостью и нерушимостью своей веры напо­минал кряжи гор, среди которых он приютился. Естественно поэтому, что когда над кальвинизмом старой школы в Бостоне нависла угроза окончательного поражения, он призвал коннек­тикутского пророка Даниила на помощь — спасать освященную веками веру. Старый Лаймэн Бичер был настоящий кре­мень и один стоил многих. Сын кузнеца из Коннектикута, он вырос у наковальни, но затем тяга к учению привела его в Иельский колледж, который возглавлял тогда Тимоти Дуайт. Человек незаурядных способностей, добрый по натуре, наделенный практической сметкой, обладавшим тонким литератур­ным вкусом, хорошо владевший пером, Лаймэн Бичер был ревностным последователем Эдуардса и воинствующим консер­ватором, который с несокрушимой логикой бичевал нашу испор­ченную человеческую природу. Гарриет было всего восемь лет от роду, когда Чаннинг прочел свою Балтиморскую проповедь, а когда ей минуло четырнадцать, ее отца пригласили занять место пастора в одной из бостонских церквей — на Хэновер-стрит. В ту пору в детском сердце Гарриет безраздельно царила книга Бэкстера «Покой святого» («Saint's Rest»), а ее вообра­жением уже завладел труд Коттона Мезера «Великие деяния Христа». В ее представлении теократическая Новая Англия была окутана дымкой романтики, более увлекательной, чем вся романтика, которой окружил сэр Вальтер Скотт родину шот­ландских горцев. В истории Новой Англии она обнаружила героические подвиги и благородных деятелей, которым поклонялась со свойственной юности пылкостью. В четырнадцать лет Гарриет была приобщена к вере (может быть, несколько

 

[431]

 

преждевременно, так как у ее духовных наставников сложилось впечатление, что она в недостаточной степени прониклась созна­нием своей греховности). Однако с этого момента и до самой смерти она оставалась при убеждении, что величайшая челове­ческая драма — это драма души, ищущей пути к спасению.

 

Глубокое и сочувственное понимание писательницей духов­ной жизни пуританской Новой Англии дает нам верный ключ к разгадке секретов ее творчества. Всю свою жизнь она изу­чала психологию Новой Англии «с ее глубокой, невыразимой и поэтому невыраженной меланхолией», проистекавшей от вни­мательного созерцания суровой действительности. Мрачное и бесцветное прошлое, лежавшее позади унылой трезвенности настоящего, она знала, как никто другой. Под ее сочувственным взором оно представало в правильной перспективе. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Бичер-Стоу стала бытописательницей своего народа. Автобиографический материал, во­шедший в ее произведения позднего периода: воспоминания ее мужа, положенные в основу романа «Олдтаунские старожилы» («Old-Town Folks»), и ее собственные воспоминания, на основе которых был написан роман «Жители Поганука» («Poganuc People»), — представляет собой нечто большее, чем только автобиографический. Это подробная истерия Новой Англии, хро­ника новоанглийской жизни, преломленная сквозь призму личного восприятия. В первой из этих книг есть блестяще напи­санная глава, содержащая замечательный анализ развития пуританской Новой Англии. В свете этого анализа и следует рассматривать духовную жизнь самой писательницы. Пренеб­речь этой возможностью значило бы не воспользоваться самым красноречивым комментарием к ее творчеству, который только был написан.

 

Дочь пуританства, Бичер-Стоу прослеживает свою духовную родословную от английских пуритан, рационализм которых вы­держал долгую борьбу с феодальными обычаями и средневеко­вой идеологией. Пуритане Англии той давней поры, «по харак­теру своему самые благонамеренные члены общества и пример­ные граждане», отрицая божественное право короля Карла I на верховную власть, должны были наделить ею суверена выс­шего порядка. Свергнув суверенитет светского монарха, они создали божественный суверенитет. Их страстная привержен­ность новому суверену была естественным выражением «коре­нившейся в глубине их души потребности, которая, будучи ли­шенной своего законного объекта поклонения, жаждала удо­влетворения и стремилась обрести новую опору для себя». Но богословские воззрения, воцарившиеся в умах этих пуритан, представляли собой «наследие монархического средневекового прошлого». Освободиться от этого злосчастного наследия и со­здать демократическое богословие было делом нелегким.

 

[432]

 

Потребовалось целых два столетия, чтобы довести это дело до конца, причем только после войны за независимость, распро­странившей по всей Америке новую социальную философию, оно пошло полным ходом. Без демократической философии пуританская Новая Англия блуждала в тумане устаревшего бого­словия. Джонатан Эдуардс первым повернул сознание Новой Англии в сторону рационализма и положил начало той дли­тельной «контроверсии», которой суждено было привести ко мно­гим и многим переменам. Но, к несчастью, рационализм Эдуардса был поставлен на службу реакционным целям, и его «Трактат об истинной добродетели» («Treatise on True Virtue») оказался «одной из наиболее далеко идущих попыток логически обосновать устарелые монархические и аристократические представления о праве короля и знати на верховную власть». Несмотря на это, Эдуардс научил всю Новую Англию рациона­листически мыслить. Лишь благодаря тому, что они прошли суровый искус рационализма, обитатели Новой Англии смогли сохранить трезвую голову в годы революционной войны за не­зависимость и воздержаться от эксцессов, которыми была от­мечена революция во Франции. Этот искус в конечном итоге привел к тому, что для них вновь открылся гуманизм Христа и демократизм его религии. Новая Англия пробивалась к де­мократии через трясину своего феодального богословия, с воз­никновением же нового богословия она стала сознательно демократичной*.

 

 

 

* Harriet Beecher Stowe, Old-Town Folks, chap. XXIX, Works, Boston, 1896.

 

 

 

Не чем иным, как рационалистическим духом Новой Англии XVIII века, объясняется, по мнению Бичер-Стоу, суровый, неуживчивый и своеобразный характер янки старой пуритан­ской закваски. Любимым героем и идеалом Бичер-Стоу был Джонатан Эдуардс, вторым ее кумиром был Сэмюэл Хопкинс. И в том и в другом ее привлекал смелый рационализм. Она видела в них, особенно в Эдуардсе, олицетворение созидатель­ного начала, которое пробудило интерес к религии, превратив­шейся было в мертвую догму, вдохнуло в нее новую животвор­ную, силу и сделало ее основой повседневной жизни Новой Англии. Вся молодость Бичер-Стоу прошла под знаком прекло­нения перед великим Эдуардсом и его идейным наследником великим Хопкинсом. В другой главе «Олдтаунских старожи­лов» Гарриет Бичер-Стоу смелыми штрихами характеризует влияние, оказанное Эдуардсом:

 

«Хотя священники в Новой Англии раннего колониального пе­риода отличались начитанностью и эрудицией, они были не столько богословами, сколько государственными деятелями. Их мысль занимали отнюдь не тонкости богословия и философии,

 

[433]

 

а практические заботы о делах общества, бремя управления которым в значительной степени легло на их плечи. Они прини­мали свое вероучение таким, каким они унаследовали его от плеяды протестантских реформаторов, используя его как прак­тическое руководство и не вдаваясь в дальнейшие обсуждения. Такое положение сохранялось вплоть до выступления на бого­словском поприще Эдуардса, который первым начал процесс разрушения старых представлений, применив рационалистиче­ские методы исследования к общепринятым религиозным уче­ниям, причем его рационализирование носило настолько широ­кий и далеко идущий характер, что все его биографы по сей день не осмеливаются поведать об этом миру. Он пропилил насквозь громадную плотину, и поток свободной дискуссии за­хлестнул всю Новую Англию. Эта свободная дискуссия породила все многообразие оттенков религиозных убеждений, характер­ное для наших дней. Хотя сам Джонатан Эдуардс и не подозре­вал об этом, освобожденная им стихия создала в конечном итоге Уолдо Эмерсона и Теодора Паркера»*.

 

 

 

* Harriet Beecher Stowe, Old-Town Folks, chap. XXIX.

 

 

 

В этом потоке, выпущенном на волю философской пилой Джонатана Эдуардса, Бичер-Стоу черпала материалы для своих описаний Новой Англии. Никакое другое литературное произ­ведение не дает такого наглядного представления о том, какое огромное жизненно важное значение имела религия для детей пуританства и как узок был круг их жизни, вращавшейся ме­жду фермой и молитвенным домом. Они целиком уходили в хо­зяйственные заботы и доморощенное богословие. Суровая жиз­ненная рутина придавала им черты резкости и неуступчивости. В ее горниле закалялись самобытные характеры. Бичер-Стоу была большой любительницей всего необычного и своеобразного. Она любовно описывает богословские разногласия между чле­нами семей новоанглийских янки, придававшие индивидуальные особенности их характерам и вызывавшие споры, участники которых в подтверждение своих доводов так и сыпали цитатами из Библии. Вот, например, по-матерински любвеобильная ба­бушка Бэджер из «Олдтаунских старожилов». Это истая каль­винистка, ежедневно допекающая своего добродушно-веселого мужа, арминианца по своему вероисповеданию, учением о пре­допределении и устраивающая по воскресным дням со своим сыном, питомцем Иеля, настоящие богословские диспуты, именуемые «битвой бесконечностей». Богословие царило даже в разговорах на кухне фермера. Оно было тем стержнем, вокруг которого вращались все интересы безыскусственной деревен­ской жизни. Со страниц «Олдтаунских старожилов» и «Жите­лей Поганука» встает Новая Англия минувших дней с ее цепкими

 

[434]

 

аристократическими предрассудками*, резкими контра­стами между величественным старым строем и новым, несколько самонадеянным, но тем не менее представлявшим собой прочное здание, аккуратно сложенное из глыб новоанглийского гранита, намертво скрепленных цементом религии. Перед глазами чита­теля проходят представители всех слоев тогдашнего новоанглийского общества: арминианствующий пастор Лотроп в парике и при трости с золотым набалдашником; приверженец кальви­низма доктор Кушинг, враждебный всяческим проявлениям демократического якобинства; неотесанные мужланы; неподат­ливые фермеры, открыто голосующие за демократов, демонстри­руя в пику джентльменам-федералистам свою независимость. Этот причудливый, безвозвратно ушедший в прошлое мир по­дернут в романах писательницы дымкой викторианской сенти­ментальности. Ведь оставаясь дочерью пуританства, она была также детищем своего романтического поколения, и ей трудно было устоять против искушения идеализировать мир, где паства и пастыри примешивали богословие к совместному лущению ку­курузы и сбору яблок.

 

 

 

* «Как все-таки трудно дается нашей человеческой природе отказ от титулов и чинов, — сказала мисс Мегитабль. — Я, например, до сих пор питаю к ним смешную слабость. Знаю, что все это вздор, а из памяти не идет былое светское общество при губернаторской резиденции в Бостоне». («Олдтаунские старожилы», глава VI.)

 

 

 

Промежуточное положение между этими очерками ново­английской жизни и аболиционистскими романами Бичер-Стоу занимает ее роман «Сватовство священника» («The Minister's Wooing»), героиня которого, пуританка по вероисповеданию, превращается в холодном свете богословия Хопкинса в некое бесцветное воплощение добродетели, а совершенно неземной священник*, подкрепляя делом свое учение о бескорыстном милосердии (при готовности принять муки вечные во славу божию), добровольно уступает свою нареченную ее первому возлюбленному. Как и подобает история сватовства духовного наставника к отличающейся монашеским целомудрием пури­танке не содержит никакого намека на чувственную любовь. Эта повесть о возвышенной любви развертывается на фоне повседневной жизни новоанглийских янки с ее хлопотами по хозяйству и чинными чаепитиями, — жизни, текущей в соответ­ствии с предписанными религией правилами благопристойно­сти и омраченной трагическим сознанием обреченности недо­стойных божьей милости на адские муки. В этом мирке кра­сота добродетели имеет весьма бледный и аскетический вид, а бескорыстное милосердие не может пустить глубокие корни в сухой и бесплодной почве. Вполне очевидно, что Бичер-Стоу

 

[435]

 

избрала эту тему под воздействием двух увлечений утопического характера: горячего интереса к делу аболиционизма и любви к прошлому Новой Англии. Ее излюбленным занятием было собирать те романтические цветы, что распускались под блек­лыми новоанглийскими небесами, и в любовно подобранном ею букете даже старый центр работорговли Ньюпорт выглядит почти гуманным и обаятельным. Может быть, она и находила богословие старой Новой Англии суровым, но из любви к про­поведнику она прощала ему его проповедь. Как историк, кото­рого в кальвинизме больше всего интересовали люди, Бичер-Стоу видела в этом вероучении не только догматы, но и теплоту чувств. Напечатанные черным по белому проповеди этих каль­винистов производят впечатление почти невероятной суровости и несообразности. Как богословы эти облаченные в парики про­поведники были черствыми сухарями, но как мужья, отцы и соседи они, как правило, отличались добросердечием, бескорыстием и отзывчивостью. Отец писательницы Лаймэн Бичер по воскресеньям проповедовал, как скучный, сухой догматик, а по будним дням он удил рыбу, охотился на кроликов, ходил с сыновьями по орехи, копался в саду, коптил окорока или же помогал какому-нибудь соседу пахать либо косить и вообще проявлял себя на редкость трудолюбивым и жизнерадостным членом своего деловитого мирка. Если судить о нем под углом зрения его повседневной жизни, то суровость его богословия предстает в смягченном свете, и богослов-догматик обращается в весьма гуманного человека.

 

 

 

* Герой романа «Сватовство священника» — Сэмюэл Хопкинс. — Прим. ред.

 

 

 

Подойдя с этой точки зрения к доктору Сэмюэлу Хопкинсу, Бичер-Стоу без труда выявила его человечность и обнаружила под панцирем сурового доктринерства кротость и великодушие. Сама страстная приверженность Хопкинса логике сурового ве­роучения была в ее понимании признаком его глубокой и ис­кренней религиозности, которая не могла не претворяться в добрые дела. Мыслитель, сумевший извлечь из недр сурового кальвинизма учение о бескорыстном милосердии, должен был обладать чуткой совестью. Допустимо предположить, что ро­маном о Сэмюэле Хопкинсе Бичер-Стоу подсознательно стре­милась обелить новоанглийских священников, подвергшихся резкой критике со стороны аболиционистов за то, что они равнодушно или открыто враждебно относились к борьбе за осво­бождение рабов. Писательнице, убежденной в том, что жизнь этих священников была отмечена печатью бескорыстия и бла­городства, должно быть, доставляло тайное удовольствие изо­бражать преподобного доктора Хонкинса предтечей аболицио­нистов и утверждать, что этот сварливый схоластик школы Эдуардса, этот богослов, запутавшийся в абстрактных построе­ниях абсурдной системы, был тем не менее светочем веры, христианином, подобным первым христианским праведникам,

 

[436]

 

с сердцем, исполненным любви и доброты, человеком, который осознал несправедливость рабства и, не испугавшись неприят­ных для себя последствий, стал пастырем отверженных. Порт­рет этого священника — воплощенной неземной добродетели — любовно выписан автором, постаравшимся сгладить резкие, угловатые черты прототипа. Возвышенная одухотворенность Хоп­кинса разливает свое влияние на всю округу, заставляя выгля­деть ничтожными и жалкими оправдания его прихожанина, занимающегося работорговлей; сама его повседневная жизнь является проповедью, пробуждающей сердца, которые остаются равнодушными к его богословию. Вообще роман изобилует про­поведями, которые у современного читателя могут набить оско­мину, но это вовсе не умаляет его значения как документа ис­тории пуританской Новой Англии, свидетельствующего о том, что под хмурой личиной старого кальвинизма жила чуткая, от­зывчивая совесть.

 

Вполне понятно, что, имея подобного рода предшественни­ков и воспитанная в соответствующем духе, Бичер-Стоу про­никлась горячей ненавистью к рабству. Ее страстное человеко­любие подстегивало ее пуританскую совесть. Впервые она столкнулась лицом к лицу с ненавистной рабовладельческой системой в годы ее жизни в Цинциннати. Аболиционистские настроения, распространившиеся среди учащихся Лейнской се­минарии, привели жителей города в такую ярость, что ректор семинарии Лаймэн Бичер вынужден был одобрить решение по­печительского совета о запрещении любого обсуждения вопроса о рабстве. В результате началось такое повальное бегство сту­дентов из Лейнской семинарии в Оберлинский колледж, что се­минарию пришлось закрыть. Лишь такое непреодолимое пре­пятствие, как две мили пути по непролазном грязи штата Огайо, спасло здание семинарии и дома преподавателей от неистов­ства толпы из Цинциннати. Бичер-Стоу совершала поездки в соседний штат Кентукки, бывала на рынках рабов, видела, как ее отец и брат помогают беглым рабам спастись при помощи «тайной дороги»1. Ее угнетало сознание глубокой несправедли­вости рабовладельческой системы, а когда был принят закон о беглых рабах, чаша ее терпения переполнилась и она излила свой гнев на страницах романа «Хижина дяди Тома» («Uncle Tom's Cabin»). Несмотря на бросающиеся в глаза художествен­ные недостатки, несмотря на весь ее сентиментализм, эта книга явилась человеческим документом огромной важности, рассеяв­шим атмосферу покрывательства, которая окружала «неприкос­новенный институт» рабства, и обнажившим его вопиющую не­справедливость. «Хижина дяди Тома» открыла простым людям глаза на сущность рабовладения, затронула их чувства и про­будила их совесть. Роман, окрашенный в глубоко религиозные тона, подкреплял довод аболиционистов о том, что рабство —

 

[437]

 

это торговля душами христиан, и сеял ненависть к этому бесче­ловечному институту. Страницы романа, являющего собой при­мер благородной пропаганды, по сей день дышат гневом, па­фосом и страстной верой в социальную справедливость, заста­вляя современного читателя дивиться тому, как могли наши отцы так долго мириться со злом рабовладения.

 

Через пять лет после выхода в свет «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу опубликовала свой роман «Дред, повесть о проклятом болоте» («Dred, A Tale of the Great Dismal Swamp»), в котором сложная проблема рабства была подвергнута все­стороннему рассмотрению. Предлагаемое писательницей реше­ние само по себе лишь подчеркивало тот факт, что конфликт стал действительно неотвратимым. По своей сути оно ничем не отличалось от предложений, выдвинутых Кеннеди в его романе «Суоллоу-барн» еще за тридцать лет до этого, и сводилось к освобождению рабов на основе исторической аналогии с от­миранием крепостной зависимости в Англии1: рабовладельцы должны проявлять отеческую заботу о рабах, относиться к ним как к подопечным и путем образования подготовлять их к по­степенному освобождению. Это было феодальным решением феодальной проблемы, но оно требовало слишком многого от человеческой природы, не способной к такому проявлению гу­манизма, и сама Бичер-Стоу была вынуждена отдать дань не­отделимому от этой проблемы сплетению корыстных интересов и низменных страстей, сделав местом социального эксперимен­та, предпринятого эмансипатором-южанином, Канаду. Поистине поразителен переход от христианского миролюбия «Хижины дяди Тома» к экономической аргументации «Дреда». Если пер­вый из этих романов взывал к человеколюбию Севера, то второй апеллировал к своекорыстию Юга. Рабство, как доказывает героиня «Дреда», губительно для экономики рабовладельческих штатов, и если последние заинтересованы в том, чтобы их эко­номика развивалась в будущем нормально, они должны ликвидировать разорительную рабовладельческую систему. Контраст между производительностью свободного труда и бесхозяйствен­ным ведением дел на плантациях, где применяется рабский труд, был подмечен Уиттьером в его памфлете «Справедливость и целесообразность» еще в 1833 году и Карузерсом в его книге «Кентуккиец в Нью-Йорке» в 1834 году. Может быть, именно эти произведения привлекли внимание Бичер-Стоу к экономи­ческим аспектам проблемы отмены рабства. Однако признание писательницей всей сложности этой проблемы и попытка найти для нее соответствующее решение уменьшили притягательность «Дреда» для широкого круга читателей. А ведь этот роман написан с большим мастерством, чем «Хижина дяди Тома», и дает гораздо более широкую картину жизни рабовладельческого Юга. Особенно хороши в нем яркие образы «белых бедняков»;

 

[438]

 

проповедников, возрождающих интерес к религии; сценки из жизни плантаций. Замечателен образ старого Тиффа — собирательный тип слуги-негра. Нашло отражение в романе и неот­ступное чувство страха перед восстанием негров. Но для того, чтобы быть действенным, пропагандистское произведение дол­жно бить в одну точку, — «Дреду» же как раз этого и недостает. Отнюдь не мелодраматичность романа была причиной его меньшей популярности — ведь читающая публика легко, пере­варила мелодраматизм «Хижины дяди Тома». Причина здесь иная: роман лишен художественной цельности. В центре его не поставлен яркий образ, способный захватить воображение и завоевать симпатии читателя. «Дред» более удачен как социологическое исследование и слабее как роман.

 

Нелегким делом для новоанглийской совести было рас­статься с ролью проповедника ради литературного поприща, а для Бичер-Стоу с ее пылкой натурой и растущим бременем домашних забот это было трудно вдвойне. Если она умела смирять свою душу, то ей никогда не удавалось умерить свое перо. Она так и не постигла тайн художественного мастерства, так и не обрела чувства меры, позволяя перу свободно сколь­зить по бумаге, повинуясь лишь велению чувств. У нее был немалый литературный талант, но совершенно отсутствовала критическая жилка. Несмотря на богатую одаренность писатель­ницы, ее литературные труды постигла участь, уготованная творчеству тех, кто забывает, что после того, как улягутся страсти, сохранится в веках лишь нетленная красота.

 

 

 

[439]