Часть третья. Система взглядов трансценденталистов

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ТРАНСЦЕНДЕНТАЛИЗМА

 

 

 

Трансценденталистское движение, в котором возрождение Новой Англии достигло своего наивысшего расцвета, вышло из основополагающего учения унитарианства — учения о свободе мысли. Это движение было данью Новой Англии мировоззре­нию революционного романтизма. Начавшись с большим запо­зданием, оно, словно стремясь наверстать упущенное, приняло бурный, страстный характер. Хотя трансцендентализм ис­пытывал на себе сильное влияние со стороны французских уто­пистов и немецких мистиков, весь строй его идей носил специ­фический отпечаток, наложенный новоанглийской идеологией, которая давно уже созрела для восприятия новых учений, на­шедших в ней благоприятную почву. «На практике» трансцен­дентализм был, по определению наиболее проницательного ис­торика этого движения, «утверждением неотъемлемой ценности человеческой личности; в теории он утверждал божественную сущность инстинкта, наделял сверхъестественными свойствами физическую природу человека»*. Трансцендентализм предста­влял собой пламенную проповедь утопических философских уче­ний, лебединую песнь старого идеализма, романтические мечты которого вскоре были развеяны пришедшим ему на смену науч­ным и материалистическим мировоззрением. Трансценденталистам были близки социальные идеалы «Декларации незави­симости» и возвышенный принцип всеобщего равенства, но они собирались пойти дальше и поставить свое учение о присущем человеческой природе стремлении к идеальному на прочную философскую основу.

 

 

 

* Octavius В. Frothingham, Transcendentalism in New England, chap. VI, New York, 1876.

 

[440]

 

 

 

Этот любопытный скачок к воззрениям минувшей эпохи, происшедший в сознании новоанглийских трансценденталистов, понятен для каждого, кто знаком с историей пуританской мы­сли, пресекавшей любое проявление свойственного христиан­ству мистицизма. Со времен Роджера Уильямса, искателя и мистика, приводившего в полнейшее недоумение своих прозаических собратьев, идеализм влачил в Новой Англии жалкое существование. Религиозные догматы в зародыше подавляли его мистические порывы, сводили на нет его неясные мечты. Джонатан Эдуардс всю свою жизнь боролся с собой, пытаясь подчинить идеализм богословским канонам, и кончил бесплод­ным бунтом. Потенциальный Эмерсон, второй Беркли, он еще гуже стянул путами догматов сознание Новой Англии, лет на шестьдесят отсрочив час его освобождения. Даже у людей более свободомыслящих идеализм был загнан внутрь общераспро­страненным рационализмом. Пока в умах царили Локк и Юм, времена были неблагоприятными для мистика. В бурные дни войны за независимость, когда интерес к богословию сменился интересом к политике, казалось, занялась заря новой эпохи. Находившийся под спудом идеализм Новой Англии нашел свое выражение в мечтах таких самобытных демократов, как Сэмюэл Адамс, и расцвел пышным цветом под сенью французских утопических учений, но, к несчастью, бостонский федерализм быстро положил конец этому движению, вновь утвердив власть старых догматов. Этот федерализм отгородился глухой стеной от демократического движения и не желал ничего слышать о демократии. Подобная атмосфера ограниченности наложила свой отпечаток на развивавшееся унитарианское движение, ко­торое не могло избежать иссушающего влияния рационализма и консерватизма, свойственных респектабельным и скуповатым бостонцам. В результате этого новое либеральное движение было взято на откуп федералистами и переродилось в новую ортодоксию. «Худосочный аскетизм бостонского унитарианства» (пользуясь известным выражением Эмерсона) не давал пищи трансценденталистским надеждам.

 

Тем не менее унитарианство несло в себе семена новой ве­ры, которые были заложены если не в его философских уста­новках, то, во всяком случае, в его умонастроении. «В целом унитарианцы, — отмечает Фрозингем, — принадлежали к школе Локка, отвергавшей учение об имманентных идеях и аналогич­ные воззрения... Почти не было таких случаев (да и были ли они вообще?), чтобы кто-либо из отцов церкви, проповедовав­ших или отстаивавших унитарианство, являлся последователем Платона»*. Однако, несмотря на то, что оно было вскормлено

 

[441]

 

на идеях XVIII века, и даже благодаря этому, унитарианство стало движением, сыгравшим большую роль в раскрепощении умов. При всей своей узости и провинциальности оно было одним из аспектов всемирной революции идей, основным вкла­дом Бостона в дело ниспровержения прошлого и расчистки почвы для будущего. Оно подорвало власть догматов над ума­ми пуритан, расширило круг чтения, раздвинуло умственные горизонты. Но роль унитарианства далеко не ограничивается этим: оно восстановило исконное учение протестантства — уче­ние об ответственности человека за свое собственное спасение, отвергавшееся если не на словах, то на деле кальвинистской ортодоксией. Унитарианство утверждало, что человек по при­роде своей порядочен, что люди, даже если они не являются детьми божьими, наверняка не принадлежат к исчадиям ада, и апеллируя к этой природной порядочности человека, призывало его вести подобающую ему порядочную жизнь. Унитарианство не стремилось запереть мысль в темнице догматов, отрезать все дороги в царство небесное, кроме одной. Если унита­рианцы и были, как все богатые люди, в глубине души консер­ваторами, то по крайней мере они почитали себя «сторонниками свободомыслия в области религии». Их взгляды не являлись собственно вероучением, скорее их можно охарактеризовать как умонастроение. Если они сами и не принадлежали к числу иска­телей, то откровенно заявляли, что никому не станут мешать быть искателем. Вполне возможно, что лишь немногие из них отважились бы в полной мере проявить свое свободомыслие на практике. Тем не менее они «искренне, хотя и неосторожно, ис­поведовали принцип более широкий, чем то содержание, кото­рое они вкладывали в него, и провозглашали абсолютную сво­боду мысли в качестве основной отличительной особенности своей веры»*.

 

 

 

* Octavius В. Frothingham, Transcendentalism in New England, chap. VI, New York, 1876.

 

 

 

Но все это было лишь предпосылкой. Теперь предстояло установить, какие открытия сделает свободная мысль, отпра­вившаяся в смелые поиски истины в область неведомого. Вполне естественно, что мыслящая молодежь Новой Англии (ко вре­мени ее выхода на историческую арену ее сознание было рас­крепощено, мрачные догматы об избрании ко спасению и об осуждении на муки вечные отброшены, грозный бог развенчан, а его место занял бог любящий) решила расширить свой кругозор и, вооружившись стимулирующим мысль принци­пом свободы поисков истины, стала знакомиться с веяниями новых учений, распространенных в мире. Эти молодые транс­ценденталисты были почти поголовно унитарианцами и в боль­шинстве своем — священниками. Больше всего их интересовала

 

[442]

 

метафизическая философия, и властителем их дум был уже не Локк, а Платон. Рационалистическая идеология XVIII века была, на их взгляд, мертва, и они отправились на поиски от­кровений нового века. Из-за океана доходили до них веяния этого более светлого века, воплотившись, в творения Вортсворта и Шелли, Кузэна и мадам де Сталь, Колриджа и Карлейля. Свежая красота этой новой поэзии, глубокое воздействие этой новой философии зажгли в них желание черпать вдохно­вение в самих его источниках и испить живой воды истины. Тогда-то они и открыли для себя романтическую Германию, где новорожденный идеализм наголову разбил философию сенсуа­лизма и где великая школа мыслителей-трансценденталистов охватила безраздельное господство. Со времени этого откры­тия, оказавшего глубокое влияние на мысль Новой Англии, на­чинается история новоанглийского трансцендентализма.

 

Непосредственным результатом этого нового и животвор­ного влияния немецкой философии на бунтарски настроенных образованных людей Новой Англии было дальнейшее усиление их увлечения Платоном, которое получило теперь благослове­ние из Германии. Не следует ни на минуту забывать, что транс­цендентализм являлся не столько философией, сколько верой. Ему свойственно было не столько размышлять, сколько пророчествовать, не столько вопрошать, сколько утверждать. К не­мецкой философии трансценденталисты обратились не для того, чтобы подвергнуть критической проверке основы своей веры, а для ее подтверждения. Вера у них предшествовала философии, причем, если бы они не увлеклись философией, ее место заняла бы интуиция и для удовлетворения запросов трансценденталистского ума оказалось бы достаточно одного поэтиче­ского вдохновения. Они обрели себе бога еще до того, как фи­лософы обосновали их веру. И в Германии они обнаружили лишь то, что уже было заложено в них. И все же это было для них настоящим откровением — еще бы, ведь они нашли в Гер­мании свою собственную философию, сведенную в стройную систему, основанную на законченном метафизическом учении, философию, которая одержала верх над модным скептицизмом Вольтера и Кондильяка1 опиравшимся на сенсуализм Локка, и которая с помощью блестящей диалектики обосновала веру в бога и в человека, — веру в божественное начало, разлитое в природе и присутствующее в душе человека! Знакомство с немецкой философией определило ход развития новоанглийского трансцендентализма. Метафизика Канта, мистицизм Якоби, идеалистический эгоизм Фихте, трансцендентализм Шлейермахера, представлявшие собой новое евангелие духовного воз­рождения Германии, — все это было той живой водой истины, которой мыслящие люди Новой Англии утоляли свою духовную жажду, не допуская ни малейшего сомнения в ее

 

[443]

 

доброкачественности. Все они были молоды и крепки своей верой и мнили себя поэтами и пророками. Пусть другие разрабатывают диалектику идеализма — они же станут служить идеалам в своей повседневной жизни.

 

По существу, эта новая трансценденталистская вера была гимном сознанию и воле. Вновь утвердив величие души, раз­венчанной рационализмом, она породила эгоцентрическое и ми­стическое представление о мироздании как о месте, где дети божьи могут блаженствовать в сознании своей божественности. Если унитарианцы утверждали, что человеческая природа со­вершенна, то трансценденталисты считали, что она божествен­на. Последние приписали ей необъятные возможности, превра­тили ее в обиталище всевышнего, объявили, что сокровенное проявление жизни, которое люди называют инстинктом, является внутренним гласом божьим, тайным повелениям которого только и следует повиноваться. В годы отлива веры люди могут начать отрицать свою собственную божественную природу, но ее божественность от этого не исчезает: музыка живущего внутри божества звучит в раковине все время, пока ее не затопит вер­нувшийся прилив. Чудом из чудес является каждодневное возро­ждение бога в душе человеческой; каждый день исполнен но­визны; всякое деяние — это новое чудо; вера, надежда, доверие сопровождают человека в его смелых странствиях. Разве не должен он поэтому, спрашивал трансценденталист, доверять самому себе? Разве не должен он питать веру в свое высокое назначение? К чему подвергать сомнению сокровенные побу­ждения, толкающие его вперед? Если он действительно дитя божье, то пусть и живет, как подсказывает ему голос божий, если же вдруг окажется, что предпосылка ошибочна и что на самом деле он — дитя сатаны, то пусть живет, повинуясь веле­ниям сатаны. Это все-таки лучше, чем вовсе не доверять себе. Что и говорить, неисправимыми романтиками были эти мо­лодые певцы новой веры, сыны века новых надежд и револю­ционной ломки старого, неопытные пророки мира переходной поры, витавшие в облаках, пока торжество научного мировоз­зрения не подсекло им крылья! Им заново открылась захваты­вающая книга природы и человека, и они готовы были восклик­нуть вслед за Мирандой:

 

 

 

О чудо!

 

Какое множество прекрасных лиц!

 

Как род людской красив! И как хорош!

 

Тот новый мир, где есть такие люди!

 

 

 

* В. Шекспир, Буря, действие V, сцена I.

 

 

 

Во всем они видели незримое присутствие бога, ибо, соглас­но их мировоззрению, божественно было само их сознание. Зло не смогло проникнуть в тайники их сердца и заронить

 

[444]

 

сомнение в том, что жизнь прекрасна. Ни одного хмурого облачка не виднелось на их небосклоне, так что ничто не могло засло­нить божественного света, в лучах которого купалось в их пред­ставлении все мироздание. Посвятив двести лет насаждению суровой праведности, старый догматический пессимизм рассеял­ся без остатка. Зло исчезло, остался господь, и отныне дети божьи должны были стать в этом новом мире наследниками царства небесного на земле, свободными творить добро, кото­рое является высшей действительностью. Неисправимые роман­тики, они лелеяли свою трансценденталистскую мечту, подобно тому как другие неисправимые романтики лелеяли мечты о джэксоновской демократии, мечты об экспансии, мечты об уто­пии. У различных людей и в различные эпохи романтизм проявляется по-разному. Эмерсон и Джефферсон были столь же отличны друг от друга, как и эпохи, в которые они жили, но оба они были романтиками, высокие идеалы которых в одина­ковой степени служили выражением духа своего времени.

 

Многие годы спустя после того, как трансценденталистское движение пошло на убыль, один из его второстепенных глаша­таев следующим образом изложил кредо трансценденталистов:

 

«Трансцендентализм, — утверждал он, — основывается на тех идеях в сознании, которые являются жизненными законами. Говорят, что Пантеизм растворяет человека и природу в боге, Материализм растворяет бога и человека в природе, а Трансцен­дентализм растворяет бога и природу в человеке. Но это опре­деление, где ради красного словца принесена в жертву истина, возводит напраслину по крайней мере на трансценденталиста. Последний считает основой познания истины не чувство, а со­знание... Что первозданно — сама наша душа или вместилище духа, существовавшее в своей низшей живой форме и постоян­но поднимавшееся к высшим организмам, чтобы вновь достигнуть вершины вечного круговорота, подобно тому как в коло­дезе пустое ведро опускается, а полное поднимается? Вечные категории нельзя познать в споре — они познаются прозрением... Душа наша старше нашего организма. Она первична, а ее оболочка — вторична. Она — причина, а не следствие ее материальных составных частей. Если бы дело обстояло иначе, то, значит, правы были бы материалисты, отрицающие суще­ствование души... Но что представляет собой то нечто, которое терпит невзгоды, ниспосылаемые всевышним, оправдывает провидение, причиняющее ему горе, отстаивает дело того, кто наказует его, очищает себя в преисподней своих страданий от всякого непослушания заповедям господним и превращает свои мучения в торжество? Это — вечный принцип. Это — непреходя­щая основа основ. Это — неотъемлемая часть божества, кото­рому оно поклоняется. Это — нечто бессмертное, так же как

 

[445]

 

бессмертен бог. Подобно своему создателю, оно не нуждается в подтверждении своего существования. Нужны доказательства его бытия? Но ведь именно оно является доказательством всего сущего. Оно существует самостоятельно, а все остальное — производно. Это — царство, к которому приложится все про­чее»*.

 

 

 

* С. А. Bartol, цит. по Octavius В. Frothingham, Transcen­dentalism in New England, chap. XIV.

 

 

 

Все это чистой воды мистицизм, но в той или иной степени каждый трансценденталист был мистиком — одиноким отщепен­цем среди людей, вечно жаждущим более близких, братских отношений с людьми, ожидающим мимолетных моментов оза­рения, в которые ему открывается смысл жизни. «У меня бы­вают короткие состояния прозрения, — рассказывает Эмерсон, — которые могут случиться и в пути и на рынке, в любом месте и в любое время, физическое это ощущение или наитие свы­ше — известно одному лишь богу. В эти мгновения я сознаю, что все это время я валял дурака в обществе дураков, тогда как для меня и для всех существует закон; что мне свойствен­но доверие, детское доверие и послушание, а также поклонение идеям и что впредь я должен быть умнее»*. Мимолетны и не­передаваемы подобные вспышки озарения, но для тех, кто смотрит на них широко открытыми глазами, они подобны яс­ному свету солнца. «Если вам не нужно выслушивать мою мысль, потому что вы можете прочесть ее по выражению моего лица и распознать ее по моим поступкам, то я буду делиться с вами своими мыслями с рассвета до заката. Если же вы не в состоянии уловить их, то вы не поймете и того, что я говорю»**. А так как реалист не был способен понять трансценденталиста, последний отвернулся от него и предпочел жить в одиночестве. «Они сознают, что больше всего они расположены к дружбе тогда, когда, оставив людей, они выбирают тебе в друзья са­мого себя».

 

 

 

* Ralph Waldo Emerson. The Transcendentalist, Works, Boston 1903 — 1904.

 

** Ibid.

 

 

 

Подобное умонастроение легко может стать источником кри­тического отношения к окружающему. Тот, кто витает в сфере идеального, редко бывает удовлетворен действительностью, ко­торая представляется ему убогой и жалкой по сравнению с тем, что могло бы быть. Поэтому трансценденталисты, хотели они этого или нет, стали взыскательными критиками современной им жизни. Их выводило из себя любое несоответствие идеалу, вследствие чего вся их жизнь стала обвинительным приговором утилитарному миру янки. «Своей открытой неудовлетворенностью, — утверждал Эмерсон, — они показывают нашу нищету,

 

[446]

 

ничтожество человека по сравнению с идеалом человека». «Их недовольство каждым человеком, встречающимся на их пути, вызвано не его человеческой сущностью, а малой сте­пенью его приближения к идеальному человеку. Вся беда в том, что он недостаточно оправдывает свое назначение... Это заста­вляет нас испытывать странное разочарование, бросающее тень на всех молодых людей. Столько многообещающих юно­шей и ни одного законченного человека!»*

 

 

 

* Ralph Waldo Emerson. The Transcendentalist, Works, Boston, 1903 — 1904.

 

 

 

«Что касается общего уклада жизни и повседневных заня­тий людей, то трансценденталисты не видят в них особых до­стоинств: ведь они являются составной частью все того же порочного круга. И если люди не отвечают своему высокому на­значению, то, естественно, нет ничего возвышенного и в ремес­лах, которыми они кормятся. Более того, трансценденталисты на опыте убедились в том, что повсюду — среди людей свобод­ных профессий и чернорабочих, в любезных манерах академии и колледжа и в светских условностях балов и утренних визи­тов — царит дух трусливого компромисса и притворства, гово­рящий об ужасающем скептицизме, о жизни без любви, о дея­тельности без цели»*.

 

 

 

* Ibid.

 

 

 

Но какими бы они ни были идеалистами, трансцендентали­сты не могли не сталкиваться на каждом шагу с реальной дей­ствительностью, окружавшей их со всех сторон: с социально-политическими институтами, с законами, с обществом, с самим государством. Богом, а не кесарем заняты были их помыслы, поэтому они сочли невозможным для себя служить и тому и другому, пытаясь примирить их несовместимые требования. Когда кесарь попробовал навязать им свою волю, когда ой поставил под угрозу их идеалы, потребовав от них подчи­нения законам, которых они не одобряли, они попросту отка­зались признавать его власть и продолжали идти своим соб­ственным путем. Ничего нельзя было поделать с такими людь­ми — самая их жизнь стала критическим осуждением Новой Англии и Америки. Если трансцендентализму и не хватало по­рой здравого смысла, то он никогда не был безрассуден в своих критических суждениях, никогда не закрывал глаза на про­пасть, отделяющую идеал от действительности. Критика его может показаться суровой, но она отличалась вдумчивостью и нелицеприятностью, а вдумчивая и нелицеприятная критика была нужна Америке как воздух.

 

[447]