II. Джон Г. Уиттьер. Пуританин-квакер

 

 

 

Если самым твердокаменным из всех воинствующих аболиционистов был Гаррисон, то Уиттьер был самым обаятельным и мягким. Его как инакомыслящего не коснулось душевное очер­ствение, ценою которого совесть Новой Англии расплачивалась за суровые догматы господствующей религии. Мягкая душа гу­манистической религии не была у него прикрыта твердым пан­цирем кальвинизма. Ведь у квакеров ежедневное служение праведности не превращалось в нечто неприятное, а красота до­бродетели не предавалась забвению, потому-то Уиттьеру, не в пример его ближним — кальвинистам, легче было построить свою жизнь в соответствии с учениями Нового завета и почитать Хри­ста больше, чем ветхозаветных пророков.

 

Семейству Уиттьеров удалось избежать многих искушений благодаря тому, что его члены мирно и скромно служили своим собственным заветным целям. В отличие от многих филадель­фийских собратьев массачусетские квакеры никогда не изменяли простому образу жизни ради погони за богатством. Патриар­хально-замкнутый хозяйственный уклад и общественное положе­ние инакомыслящих наложили отпечаток на их религию, про­никнутую духом миролюбия и доброжелательства. Задолго до того, как Чаннинг обнаружил в учениях французского гума­низма веру, основанную на любви, первые квакеры обрели эту раннехристианскую веру на задворках Англии XVII века и пе­ренесли ее в Новый свет. Здесь они на примере своей повседневной жизни демонстрировали совершенства христианского братства, снося попреки и произвол фанатически настроенных прихожан господствующей церкви. Их вера закалилась в

 

[420]

 

горниле религиозных гонений. Секта квакеров по праву носит название «Общество друзей» — самое прекрасное из названий сект. Искренние приверженцы равенства и братства, квакеры были друзьями бедных и отверженных мира сего. Их вера существовала не от воскресенья к воскресенью — она не оставляла их и по будним дням. Эта вера с ее мистическим учением о вну­треннем озарении — прямом общении души с духом святым без посредничества священника и церкви — невольно способство­вала распространению демократических взглядов в деспотиче­ском мире. Она в буквальном смысле принимала учение о том, что члены христианского братства равны в глазах господа и друг перед другом и что нет на земле ни возвышенных, ни уни­женных в общем братстве во Христе. Она невозмутимо отвер­гала притязания церковных иерархий, настаивая на том, что религия — это частное дело человека, которое он должен решать наедине с богом. Само собой разумеется, что «наемное духовен­ство» не могло примириться с подобным вероучением. Церков­ники-пуритане понимали, что идеалы квакерского братства пред­ставляют собой угрозу идеалам теократии, — этим объясняется резко враждебное отношение к квакерам в теократической Новой Англии. Демократия Общества друзей была явно не по вкусу деспотическим правителям Массачусетса.

 

Уиттьера, как и всякого квиетиста, больше всего на свете интересовали проблемы нравственности. Он не был ни трансценденталистом, ни прожектером-утопистом. Апостол доброжела­тельства и поборник справедливости, он являлся воплощением веры ранних христиан. Происходя от многих поколений ново­английских фермеров, он был плоть от плоти земледельцев, скромным в своих потребностях и державшимся чрезвычайно независимо. В нашу литературу он вошел как самый послед­ний из прямых выразителей простой и цельной веры, как последний отзвук духовного демократизма XVII столетия. По характеру законченный янки, он тем не менее не давал этой своей натуре взять верх. Правда, в молодости он, подавляя в себе квакера, лелеял мирские честолюбивые замыслы. Порывы юношеской романтики породили у него желание стать поэтом в духе Байрона, а политическая жилка янки поселила в его сердце надежду стать представителем своего округа в конгрес­се. Он был в тесной дружбе с ловким приспособленцем Кейлебом Кушингом, и искушение принять участие в политической игре едва не побудило его стать на скользкий путь, но вскоре он переборол этот дьявольский соблазн и поставил свою добропорядочность вне подозрений, примкнув к аболиционистскому движению. Это означало конец всем его мечтам о политиче­ской карьере. Сжигая свои корабли, он в 1833 году издал за свой счет небольшой аболиционистский памфлет, озаглавлен­ный «Справедливость и целесообразность» («Justice and

 

[421]

 

Expediency»). Переизданный Льюисом Тэппаном, этот памфлет разошелся большим тиражом и имел широкое хождение. В том же году Уиттьер присутствовал в качестве делегата на Нацио­нальном аболиционистском съезде в Филадельфии и поставил свою подпись под принятой съездом декларацией. В течение по­следующих тридцати с лишним лет он отдавал все свои силы борьбе, которую вели аболиционисты. Он служил делу освобо­ждения рабов своим пером: и как автор многочисленных аболи­ционистских произведений в стихах и в прозе, и как редактор аболиционистских изданий. Наряду со всеми аболиционистами ему пришлось хлебнуть горя. Так, однажды погнавшаяся за Уиттьером толпа забросала его камнями.

 

Обдуманная и спокойная решимость, с которой Уиттьер, от­кликнувшись на зов совести, стал на сторону непопулярного движения, была плодом квакерского воспитания. Для квакера не в новинку было бросать вызов общепринятым мнениям. Вот уже на протяжении жизни многих поколений род Уиттьеров при­надлежал к «вышедшим» жертвовавшим материальным бла­госостоянием во имя своей веры. Уиттьер вырос диссидентом. Ему была хорошо известна история длительной борьбы за уста­новление в Массачусетсе демократической свободы. Эта исто­рия дошла до него в виде устных преданий: рассказы о гоне­ниях в Новой Англии ранних дней передавались в семье Уиттьера из поколения в поколение. Во время оно его предки жили при суровой пуританской теократии и в то же время отчужден­но от нее. Эта отчужденность развивала в них резко крити­ческое отношение к действительности, обостренное чувство справедливости. Уиттьер от всей души одобрял их невозмутимое отстранение от всего, что их квакерская совесть считала непра­ведным, их фактическое непризнание несправедливых властей. Глубокое знание начального периода истории Массачусетса по­могло ему усвоить некоторые вещи, ускользнувшие от внимания официальных историков. Главное его наблюдение сводилось к тому, что диссидентство и свобода шли в Новой Англии рука об руку. С юных лет он любил рыться в старых архивах, выис­кивая документы, повествующие о быте того времени и сохра­няющие колорит и стиль своей эпохи. Обнаружив, что многие страницы истории Массачусетса запятнаны преследованиями и гонениями, он заинтересовался извращениями психики у якобы благочестивых людей на почве суеверий. Собранные в течение долгих лет материалы он уже в зрелом возрасте опубликовал в книге «Страницы из дневника Маргарет Смит, написанного в Массачусетсе в 1678-1679 гг.» («Leaves from Margaret Smith's Journal of Massachusetts Bay, 1678-79»). Преломившись сквозь призму авторского воображения, проникнутого чувством благо­желательности, эти материалы воскрешают яркую картину жизни второго поколения новоанглийских колонистов.

 

[422]

 

В целом книга «Страницы из дневника Маргарет Смит» яв­ляется достижением Уиттьера в области прозы. Написанная на основе исторических материалов, она так же верно воспроизво­дит дух прошлого, как и пожелтевшие документы, которые по­служили для нее источником. Страницы книги овеяны мягким романтизмом, согретым теплым авторским чувством и не выхо­дящим за рамки исторической правды. В этом удивительно живом повествовании любовное отношение автора к изображаемому сочетается с резкой, порою уничтожающей критикой. На бесхит­ростно написанных страницах книги до конца раскрыта идеоло­гия пуританской Новой Англии, предстающая перед читателем в довольно неприглядном свете. Нельзя сказать, чтобы повсе­дневная жизнь пуритан протекала без сучка и без задоринки: наряду с хорошим было в ней много гадкого и отталкивающего. Такие «сучки» и «задоринки» в облике пуританина, как травля квакеров (причем непримиримость самих рэнтеров1, конечно, только подливала масло в огонь); наивное легковерие, создавав­шее благоприятные условия для «охоты на ведьм»; жестокое обращение с неграми и индейцами и суровость характера, по­рождавшая скупость и нетерпимость, не ускользнули от взгляда Уиттьера, но этими отрицательными чертами он наделяет лишь некоторых персонажей: сребролюбцев-священнослужите­лей, сварливых женщин, нетерпимых магистратов — таких, как диакон Доул, Гуди Лейк и Роджер Эндикотт, которые в своем слепом фанатизме тиранили лучших людей колонии. Уиттьер тщательно просеивал свои материалы, выискивая крупицы добра, однако нельзя не признать, что ему удалось собрать лишь жалкие крохи. Правдолюбец Роберт Пайн, который не может допустить, чтобы с кем-либо обошлись несправедливо; добряк Расс, пытающийся удержать толпу от расправы над несчастными жертвами суеверных подозрений; капитан Сэмюэл Сьюолл, отважный защитник отверженных, — таковы в изобра­жении Уиттьера лучшие из лучших среди колонистов, благород­ное меньшинство, которое не в силах повести за собой инертную и легковерную массу. Но в глазах Уиттьера и они не являются героическими фигурами. Его подлинными героями были «вы­шедшие», среди которых выделяется Пегги Брустер (прототипом которой, по всей видимости, послужила его прабабка квакерша Мэри Писли, вышедшая в 1694 году замуж за Роберта Уитть­ера) — добрая самаритянка, живущая в пуританском окруже­нии; благодаря своему человеколюбию она завоевывает неволь­ное расположение соседей, что, впрочем, не означает терпимого отношения к ее инакомыслию в вере.

 

Углубленное изучение психологии религиозных преследова­ний — это подлинная школа свободомыслия, и Уиттьер не был бы квакером, если бы не извлек из него урок для себя. Он вправе был придерживаться невысокого мнения об общественной совести

 

[423]

 

респектабельной Новой Англии. Как он убедился, господствующая религия Массачусетса дала угаснуть факелу свободы, а пу­ританская праведность была явно не в ладах со справедливостью. Нечего рассчитывать на то, что сильные мира сего ста­нут вершить дело божье, — оно продвигается трудами людей простых и незнатных. Твердо усвоив эту истину, Уиттьер хладно­кровно распростился со своими честолюбивыми упованиями и по примеру Пегги Брустер посвятил себя служению добродетели. Подобно ей, он предпочел оказаться среди отщепенцев-«вышедших» и обличать несправедливость американского народа в воп­росе порабощения негров. Путь вооруженной борьбы, избранный стариной Джоном Брауном, был не для него. Его оружием стал меч духовный. Он считал, что решение проблемы рабовла­дения — дело совести американского народа. Как член «Обще­ства друзей» и мирный человек, он был противником крутых мер в отношении приверженцев рабства, противником всякого наси­лия. Однако, как янки, наделенный способностями политика, он стоял за использование политических методов борьбы, дабы пробудить спящую совесть и собрать ее силы под одним знаме­нем. Поэтому он занял среди аболиционистов место политиче­ского вожака. Уиттьер проявил себя как умелый, и напористый политик. Он принимал активное участие в «проталкивании» аболиционистских петиций в конгресс, поддерживал Джона Куинси Адамса и оказывал нажим на неустойчивого Кейлеба Кушинга. Уиттьер поддерживал политику действий изнутри старых партий, но, когда подобные методы оказались бесплод­ными, он стал одним из самых энергичных руководителей дви­жения за создание третьей партии. Он одним из первых поддер­жал либеральную партию, которая во время президентских вы­боров 1844 года отняла у Клея столько голосов избирателей в Нью-Йорке, что он не прошел из-за этого в президенты. Уиттьер выступал на стороне партии фрисойлеров, а впоследствии — рес­публиканской партии.

 

Установка Уиттьера на использование политических методов борьбы явилась причиной его разрыва с Гаррисоном. На пер­вый взгляд этот разрыв был вызван только лишь расхожде­ниями по вопросам тактики, однако на самом деле в основе его лежали глубокие разногласия в области взглядов на государ­ство. После того как Гаррисон встал на позиции религиозного анархизма, аболиционистское движение раскололось на последо­вателей перфекционизма и на сторонников политической борьбы. Учение об отказе от голосования и неподчинении, конституции встретило решительный отпор, и Уиттьер наряду с Берни Джерритом Смитом, Джонатаном Сьюоллом, Джоном Пирпонтом и братьями Тэппан1 выступил против политической линии перфекционистов. Для прирожденного политика Уиттьера не было ничего естественнее, как обращаться для достижения своих

 

[424]

 

целей к политическим средствам. «Моральное воздействие в от­рыве от политических действий» представлялось ему «нелепи­цей». Но когда он, применяя на практике квакерский принцип «выхода», выступил за создание отдельной партии, Гаррисон ополчился против Уиттьера со свойственной ему нетерпимо­стью. Гаррисон видел в движении за создание третьей партии угрозу аболиционизму, считая, что торгово-промышленные круги неминуемо используют кампанию за третью партию как призывный клич для привлечения под знамя этого движения черни, в результате чего неразумная и своекорыстная толпа вос­торжествует над меньшинством. Напротив, «все политические группы меньшинства, — утверждал он, — имеют более или менее либеральный характер. Поэтому, если аболиционисты упо­требят все свое влияние для поддержки таких организованных меньшинств, их движение внушит страх и уважение всем поли­тическим партиям»*. По его убеждению, самая мудрая страте­гия заключалась в том, чтобы сохранять равновесие сил между старыми партиями, награждая друзей и карая врагов, а тем временем будить совесть Америки, ибо голосование без участия совести противно интересам справедливости.

 

 

 

* «Life of William Lloyd Garrison», vol. II, p. 310 — З11.

 

 

 

Уиттьер не разделял подобных радикальных убеждений Гаррисона. В политической области он зарекомендовал себя как до­вольно прозаичный политик-янки, практичный, искусный в поли­тических стычках тактического характера, далекий от умозри­тельной философии и склонный к компромиссу. Он не принадле­жал ни к одной школе политической мысли. Если он являлся сторонником равенства, то причиной тому была не политическая теория, а его квакерская вера. Готовя себя к выступлению на политическом поприще, Уиттьер изучал Мильтона и Берка. Памф­леты видного пуританина привлекали его как выражение нрав­ственного горения героического века. Он воспринимал аристокра­тический республиканизм Мильтона так же некритически, как вигийский либерализм Берка. Ни тот, ни другой не имели ничего общего с квакерским учением о равенстве. Учения Руссо, Тома­са Пейна и Джефферсона, должно быть, пришлись бы ему по душе, но он не был знаком с ними. В Новой Англии той поры они пользовались дурной славой, и молодой Уиттьер был также наивно-провинциален в своих политических симпатиях, как и Гаррисон. Он совершенно не умел мыслить экономическими категориями, и экономические интересы, вызвавшие раскол на сторон­ников и противников федерализма, вероятно, всегда оставались для него чем-то непонятным. Несмотря на то, что шесть поколе­ний его предков были фермерами, возделывавшими один и тот же клочок земли, нельзя сказать, чтобы Уиттьер сочувствовал идеям аграрной демократий. Он слепо принял на веру

 

[425]

 

 «Американскую систему» Клея и, работая в молодости редактором, с гордостью писал о развитии промышленности в Массачусетсе. Ни в области экономики, ни в области политики он не был бун­тарем. Он олицетворял собой голос совести, а не голос разума. Он не столько мыслил, сколько чувствовал. Только лишь когда затрагивались вопросы нравственного порядка, ввязывался он в борьбу. Но даже в такого рода схватках он оказывался плохо подготовленным к прозаическим прениям. Переполнявшее его чувство морального негодования легче всего изливалось в поэти­ческой форме, и в скором времени он стал признанным поэтом аболиционистского движения, отражавшим кипение тогдашних политических страстей в злободневных стихах.

 

Уиттьер, безусловно, не был ни великим, ни даже выдаю­щимся поэтом. Уитмен был на голову выше его. Если не считать Брайента, Уиттьер — самый ограниченный по своему творческо­му диапазону и самый бедный по мысли среди известных аме­риканских поэтов. Его аскетически бесцветный образ жизни не способствовал развитию в его характере чувственного жизнелю­бия и оставлял мало места для интеллектуальных страстей. От слишком усердного разбавления водицей вина язычества ново­английский характер стал худосочным. Богатое чувство юмора, отличавшее поселенцев Запада и прорывавшееся буйным, полно­кровным и грубоватым весельем в творчестве его писателей, на­чиная от Дэйви Крокетта и кончая Марк Твеном, у янки пол­ностью атрофировалось. Здоровый деревенский уклад жизни, вдохновлявший творческую фантазию англичанина Беньяна и шотландца Бернса, ничего не говорил чахлой музе Уиттьера. Этот янки превратился в комок нервов, реагировавший только на раздражители морального порядка. Уитмен в нескольких словах правильно выразил всю сущность этого квакерского поэта:

 

«Поэзия Уиттьера символизирует собой нравственность... про­цеженную сквозь позитивный пуританский и квакерский фильтр: она чрезвычайно ценна как искреннее выражение чувства... Уит­тьер представляет собой весьма величественную фигуру доволь­но постного и аскетического вида, отнюдь не в греческом духе, а также недостаточно сложную и универсальную (каковой он не собирается и не пытается становиться), чтобы быть выразите­лем идеального американизма»*.

 

 

 

* George Rice Carpenter, Life of Whitman, p. 293.

 

 

 

Не будучи великим художником, редко поднимаясь до зрелого мастерства, Уиттьер-поэт по большей части занимался тем, что с жаром повторял общие места, хотя время от времени и у него бывали проблески, когда его Пегас сворачивал с избитого пути.

 

Наивысшей точки обличительный пафос Уиттьера достиг в строках, обращенных к Уэбстеру. Доведенный до белого каления,

 

[426]

 

Уиттьер изливает здесь свое негодование со страстной искренно­стью, отличающей прозу Торо.

 

Наряду с другими аболиционистами Уиттьер возлагал на Уэбстера большие надежды вопреки многочисленным фактам, говорившим об отступничестве последнего. Он недоучитывал си­лы экономических пут, привязывавших Уэбстера к финансовым кругам Стейт-стрит, и недооценивал стремления Уэбстера занять президентскую должность. Знаменитая речь Уэбстера от 7 марта1 произвела на него ошеломляющее впечатление, причем его по­трясло не только отступничество Уэбстера, но и демонстративное одобрение этого шага со стороны богатых избирателей. Уэбстер получил официальный поздравительный адрес с выра­жениями благодарности за то, что он «убедил разум народа и затронул его совесть», подписанный семьюстами представите­лями самых респектабельных кругов Массачусетса, и в том числе такими столпами общества, как Руфус Чоут, Джордж Тикнор, У. Прескотт, президент Гарварда Джэрид Спаркс, профессор Гарвардского университета Фелтон, преподаватели богослов­ской семинарии Эндовера Мозес Стюарт и Леонард Вудс. Все это произвело обескураживающее впечатление на аболиционис­тов, воочию убедившихся в том, с какими неимоверными труд­ностями столкнулось их движение. «Позорная измена Уэбстера и поддержка, оказанная ему семинарией Эндовера и Гарвар­дом, — писал Уиттьер Гаррисону, — показывают, что нам нечего ждать от крупных политических партий и религиозных сект»*.

 

 

 

* William Sloane Kennedy, John G. Whittier, p. 113.

 

 

 

Весь Север читал разящие строки «Ихавода», которые, должно быть, ранили Уэбстера в самое сердце. Даже сам Уит­тьер был настолько обеспокоен их резкостью, что тридцать лет спустя он посвятил Уэбстеру еще одно стихотворение, которое он поставил рядом с «Ихаводом» в собрании своих сочинений. «Утраченная возможность» («The Lost Occasion») свидетель­ствует о квакерском добросердечии Уиттьера, не любившего обижать людей, но и такие теплые воспоминания не могли ни от­менить, ни смягчить суровый приговор, прозвучавший в следую­щих строках:

 

 

 

Все кончено. Будь духом тверд,

 

Иное — прах.

 

Денница падший мыслью горд,

 

Хоть и в цепях.

 

 

 

Теперь очей великих свет

 

Угас навек:

 

Коль честь мертва, коль веры нет,

 

Мертв человек.

 

[427]

 

 

 

И всё же славе поклонись

 

Его былой;

 

Взор опусти и отвернись

 

И стыд сокрой!

 

 

 

Если Уиттьер был плохо знаком с Бостоном, олицетворением которого были Стейт-стрит и Бэк-бей, и с гарвардской культу­рой Кембриджа, то он близко знал сельский Массачусетс, где речь от 7 марта вызвала глубокую антипатию к Уэбстеру и к партии вигов, что, должно быть, и вселило в Уиттьера веру в конечный успех, которая нашла свое выражение в ярких семи­стопных ямбах его стихотворного «Послания Массачусетса Вир­гинии» («Massachusetts to Virginia»). Для тех, кто вращался в одном социальном кругу со специальным уполномоченным Лорингом, профессором права в Гарварде, и Руфусом Чоутом, сам собой напрашивался вывод, что Массачусетс деградирует. Джосайя Куинси, остроумный федералист старой школы, так охарак­теризовал Бостон, ставший безучастным свидетелем возвращения Симмса рабовладельцу:

 

«Когда был принят закон [о беглых рабах]1, я был убежден, что нравственное чувство общества не допустит его проведения в жизнь, и утверждал, что этот закон никогда не войдет в силу. И что же я вижу? Мои сограждане не только покорно смирились с ним, но к тому же всячески помогают проводить его в жизнь. Да, Бостон в 1851 году — это далеко не то, что Бостон 1775 года. Бостон превратился в обычную лавку — место, где покупают и продают товары и где, думается мне, также покупают и продают людей»*.

 

 

 

* «Life of William Lloyd Garrison», vol. Ill, p. 328.

 

 

 

Лоуэлл, живший в удушливой атмосфере тех же обществен­ных кругов, писал:

 

 

 

Массачусетс вслед за всеми

 

Спину гнет без лишних слов...

 

Если б жило это племя

 

В родовом гнезде орлов! **

 

 

 

** James Russel Lowell, Biglow Papers, Part I, 1, Works, Boston, 1904.

 

 

 

Но Уиттьер был лучшего мнения о совести Новой Англии. С большой гордостью за свой штат пишет он о городах и поселе­ниях Массачусетса — от «свободного, широко раскинувшегося Мидлсекса» до холмистого Гэмпшира:

 

 

 

Восстал песчаный Барнстэбл — его кропит прибой,

 

В ответ по Наррагансетту шлет Бристоль голос свой,

 

С их голосом Коннектикут свои призывы слил,

 

Клик лесорубов гэмпширских колышет Холйок Хилл.

 

[428]

 

 

 

To голос Массачусетса! Сынов и дочерей

 

Зовущий бездну бездны глас, бурлящий рев морей!

 

Какой тиран не дрогнет, услышав грозный зов?

 

Цепей нет в нашем штате! Не знаем мы рабов!

 

 

 

Когда долгий спор был наконец закончен и Уиттьер смог снять доспехи бойца, его поэзия стала богаче, мастерство — более зрелым. Уиттьер не был рожден для битв, поэтому он со вздохом облегчения вернулся в райские кущи поэзии, о которых он грезил, трудясь в поте лица своего на ниве аболиционизма. Вспоминая впоследствии ту страдную пору, он в полушутливой форме изобразил самого себя в поэме «Палатка на берегу моря» («The Tent on the Beach»):

 

 

 

Там был мечтатель. Славный груз

 

На плечи он взвалить посмел,

 

Оставил он обитель Муз

 

И жернов мнения вертел.

 

Цевницу обратив мечом,

 

Он выступил на бой со злом,

 

Запряг фантазию, чтобы она

 

Пахала те поля, где правда зреть должна

 

 

 

Ему ли было оседлать

 

Дракона грозного реформ,

 

Его ль напеву заглушать

 

Рокочущий, свирепый шторм?

 

Застенчив, робок и смущен,

 

Казался неспособным он

 

Противостать всей лжи, что слал злодей,

 

Проклятиям попов, насилию властей.

 

 

 

Пока он жил, свой труд верша,

 

Пока он груз тяжелый нес,

 

Внимала чуткая душа

 

Далеким песням Царства Грез:

 

Незримый сонм ему шептал —

 

И шум окрестный затихал,

 

И в поле неустанного труда

 

Являлась перед ним видений череда.

 

 

 

Носились в воздухе мечты —

 

Он передать их всем сумел,

 

Что пели травы и кусты —

 

То громко он народу пел.

 

В заливах тихих, средь холмов

 

[429]

 

 

 

Он внял седых видений Зов,

 

И все предания теней ночных

 

Он честно облекал в свой немудреный стих.

 

 

 

Много произведений создал Уиттьер в безмятежную пору своей старости: картины прежних дней, вроде поэмы «Занесен­ные снегом» («Snowbound»), воспевающей уютный домашний уклад жизни, давным-давно погребенный под снегами позабытых зим: яркие повествования, как, например, «Авраам Дейвенпорт» («Abraham Davenport»); баллады, подобные «Путешествию шкипера Айрсона» («Skipper Ireson's Ride»), от которых веет духом старины. Тридцать лет своей жизни он посвятил служению делу социальной справедливости, и никто, конечно, не будет ста­вить ему в упрек тот факт, что на закате своих дней он витал в эмпиреях. Жить прошлым — это лучшее, что он мог сделать, ибо Америка нового века эксплуатации, Новая Англия, воплоще­нием которой были города Лоуэлл и Лоуренс, так и оставалась для него непостижимой страной. Рабство черного невольника было для него понятно, а рабство наемного рабочего он, как и Гаррисон, понять не мог. До конца своих дней он оставался че­ловеком старомодных взглядов, для которого материалистиче­ская философия современного ему общества была книгой за семью печатями. Есть что-то трогательное в его «Песнях труда» («Songs of Labor»). Его экономические воззрения, так же как и его демократизм, принадлежали безвозвратному прошлому и не имели ничего общего ни с напористым фрисойлерством, ни с алчным капитализмом. Для члена Общества друзей с его ис­полненными кротостью мечтали о братстве людей не находилось места в этом новом мире. Квакер, известный своим страстным свободолюбием, коренившимся в идеалах праведности, Уиттьер быстро становился анахронизмом в Новой Англии, помыслы которой были заняты делами совсем иного рода. Приветствен­ные строки, обращенные к будущему, красноречиво говорят о том, насколько устарелым стал их автор. Непритязательные, с хромающим порой размером, но зато глубоко искренние, эти стихи, написанные Уиттьером в свое собственное оправдание, не заставят краснеть музу Новой Англии:

 

 

 

Но искренни мои слова:

 

Любой тиран — мне супостат;

 

На бой с врагами естества

 

Я за людские шел права

 

И словно сам страдал, когда страдал мой брат.

 

Свобода! Не дан мне в удел

 

Дар, Мильтона вознесший встарь,

 

И ум, с которым Марвелл1 пел...

 

Пусть! С жаром, что и в них кипел,

 

Дары души моей кладу на твой алтарь!

 

[430]