Глава четвертая. Теодор Паркер проповедник-трансценденталист

 

 

 

Один из биографов Теодора Паркера назвал его «лучшим из созданных до сего времени образцов американца», а по опреде­лению одного его собрата по профессии — священника Паркер был олицетворенной «совестью, не имевшей себе равных со вре­мен Лютера». Напрашивается еще одна оценка Теодора Пар­кера: он был типичным представителем Новой Англии — наполовину янки, наполовину пуританином. Его глубокий и гибкий ум отличался двойственностью. С одной стороны, Паркеру были свойственны черты английского склада ума: практическая хват­ка, логика, конкретность, ясность мышления, любовь к фактам и стремление накапливать знания, сноровистость в повседневной деятельности и умение устроить свои дела в этом мире. С другой стороны, он был глубоко эмоциональной натурой, мистиком и идеалистом, верующим, отличавшимся искренней религиозностью и постоянно общавшимся с богом, как сын с отцом; человеком, который принимал близко к сердцу несчастья других людей и совесть которого не могла мириться с не­справедливостью. Один из самых замечательных проповедни­ков в истории Новой Англии, он был пастырем и добрым советником, священником и учителем. «Я хочу прочно стоять на земле, — говорил он, — даже если я проникну взором дальше звезд. Я стану жить с простыми смертными, а мыслить — с фи­лософами»*. Такая широкая и одаренная натура не могла замкнуться в узких стенах церкви, — приходом для Паркера служил весь Бостон, вся Новая Англия была его конгрегацией. Человек поразительной энергии и неуемной жажды знаний, он поглощал целые библиотеки. Паркер был сведущим во мно­гих областях знаний. Обладая исключительной памятью, он в совершенстве знал целый ряд иностранных языков — по утверждению Томаса Уэнтуорта Хиггинсона, он владел

 

[482]

 

девятнадцатью или двадцатью языками и чувствовал себя как рыба и воде в самых трудных для понимания областях знания. Отличаясь такой же огромной работоспособностью, как Коттон Мезер, он достиг того, чего не мог достичь его предшественник, отличавшийся врожденной провинциальной ограниченностью: свободы от местных предрассудков и широты взглядов, позво­лявшей ему судить о Бостоне, исходя из таких критериев, с точ­ки зрения которых Бостон не выдерживал критики.

 

 

 

* John Weiss, Life and Correspondence of Theodore Parker vol. I. New York, 1864, p. 115.

 

 

 

Паркер, этот потомок новоанглийских фермеров, был стой­ким борцом. Никто, даже Гаррисон, не мог сравниться с ним в отваге, никто не мог тягаться с ним в умении наносить удары. При всем том Паркер был добрым и отзывчивым человеком, обладавшим смекалкой и здравым смыслом простолюдина. Сын лексингтонского фермера-ремесленника, Теодор Паркер вышел из наиболее здоровой среды в Массачусетсе и, обладая желез­ной волей, сумел самостоятельно развить свои таланты. Его дед был капитаном «людей минуты»1, оказавших вооруженное со­противление английскому отряду под Лексингтоном в апреле 1775 года. Теодор Паркер часто с нескрываемой гордостью от­зывался о своих предках. Характерны в этом отношении его слова, произнесенные в мае 1851 года на съезде церковников в оправдание своего отказа исполнять закон о беглых рабах: «Я не боюсь оскорбить людей. Мне безразлично, как они будут относиться ко мне — с ненавистью или с уважением. Я не очень пекусь о своей репутации». И далее:

 

«Мне пришлось вооружиться. Теперь, когда я пишу пропо­веди, в столе у меня хранится заряженный пистолет со взведен­ным курком, а рядом с моей правом рукой лежит шпага, выну­тая из ножен. Подумать только — человеку приходится воору­жаться в Бостоне в середине XIX века! Я был вынужден при­нять эти крайние меры, чтобы защитить безвинных членов моей церкви — не только мужчин, но и женщин! Вам известно, что я не любитель драться... Но что оставалось мне делать? Я ро­дился в городке, где произошло первое кровопролитное столкно­вение в истории нашей революции. В Лексингтоне, на могиле тех, кто первым пал в войне за независимость, воздвигнут па­мятник, „посвященный делу свободы и прав человека". Люди, чей прах покоится здесь, говорится в надписи на могильном камне, пали, сражаясь „за священное дело господа и своей родины". Это была первая надпись, которую я прочел в моей жизни. Я — плоть от плоти этих людей. Мой дед первым обнажил меч в войне за независимость. Мои предки первыми разря­дили ружья во врага. Кровь, которая течет в моих жилах, сродни крови, пролитой американцами под Лексингтоном. Когда я пишу в своей домашней библиотеке, по одну сторону от меня лежит Библия, по которой каждое утро и каждый вечер мои предки

 

[483]

 

читали молитвы в течение целого столетия. По другую сторону от меня висит кремневое ружье, с которым мой дед сражался еще в годы первой Французской войны, с которым он ходил на штурм Квебека и которое на славу послужило ему во время Лексингтонской баталии. Рядом с ним висит еще одно ружье — первый трофей войны за независимость. Этот трофей был за­хвачен также моим дедом. Имея перед глазами эти реликвии и храня в сердце память о славном прошлом, разве могу я за­хлопнуть дверь перед женщиной, моей прихожанкой, беглой рабыней, спасающейся от своих преследователей? Самое мень­шее, что я обязан сделать, — это дать ей убежище в моем доме и защищать ее до последней капли крови»*.

 

 

 

* Theodore Parker, Speeches, Addresses and Occasional Sermons, vol. I, Boston, 1876, p. 13 — 15.

 

 

 

Идейный наследник 1776 года, которому довелось жить в не­доброе время, ознаменованное принятием закона о беглых ра­бах, человек чуткой совести, преклонявшийся перед героическим прошлым, вольнодумец от религии, достигший вершин трансценденталистской мысли, Теодор Паркер стал олицетворением ново­английского возрождения. Пожалуй, ни один другой представи­тель этого движения не воплотил и не выразил с такой полно­той основные революционные тенденции своего времени и своей среды: идеалистический теизм, вытекавший из унитарианской реакции на засилье кальвинизма, трансценденталистский инди­видуализм, заложенный в основе учения об имманентности бо­жества, страстное стремление к праведности, к утверждению воли божьей в мире, где открыто хозяйничал сатана. Будучи убежденным и последовательным иконоборцем, Паркер жаждал низвергнуть ложных кумиров — бога Жана Кальвина с его кле­ветой на человеческую природу и бога Стейт-стрит с его прене­брежением к справедливости, — которым Новая Англия, как он считал, поклонялась слишком долго, предав забвению идеалы американской революции. По его убеждению, сознание и совесть Бостона задыхались под гнетом респектабельности. Справедливость, подобно беглому рабу, была вынуждена скрываться, и если рисковала показаться в открытую, то только вооружась пистолетом. Паркер считал своим долгом — долгом свободолю­бивого и справедливого человека — освободить сознание и со­весть бостонцев от гнета и пристыдить Бостон, продававший во вратах бедняков за пару обуви. Освобожденные его стараниями сознание и совесть Бостона смогут очиститься и приступить к трудам праведным в мире, в котором правит бог, а не сатана. Критические выступления Паркера были резки и беспощадны. Он рубил прямолинейно, не стесняясь в выборе выражений, за­ботясь о справедливости, а не о соблюдении вежливости. Не вынося лицемерия и своекорыстия, он предпочитал суровую

 

[484]

 

критику избитому славословию. Под ударами его критики руши­лись репутации бостонских знаменитостей, которых он умел выставить во всей их низости и пошлости; лопались, словно мыльные пузыри, дутые авторитеты. Человек честных убежде­ний, Паркер открыто высказывал всю правду, которой он до­искивался, не жалея сил. В результате все, против кого было направлено острие его критики: священники, юристы, купцы, политики, высокопоставленные сановники, столпы бостонского общества, — подняли против него шумную кампанию, изображая его демагогом и смутьяном. Ни один человек в Новой Англии, за исключением Гаррисона, не вызывал к себе такой ненависти. Следы этой лютой, непримиримой ненависти, окружавшей имя Паркера при жизни, сохранились и по сей день, накладывая от­печаток на последующие оценки его роли, проявляясь в версии о том, что поведение Паркера не было на такой же высоте, как его нравственные идеалы*. Так или иначе, этот проповедник-янки с совестью пуританина, этот критик-трансценденталист с огромным багажом знаний был исключительно живым и инте­ресным человеком, которого нельзя сбрасывать со счетов при, подведении итогов возрождения Новой Англии.

 

 

 

* См. Barrett Wendell, Literary History of America, 1900, p. 348.

 

 

 

Знаменитая проповедь Паркера «О преходящем и вечном в христианстве», произнесенная в мае 1841 года и сыгравшая в истории унитарианства не меньшую роль, чем Балтиморская проповедь Чаннинга, ознаменовала собой переход унитарианского движения на новый, важный этап. Отказавшись от учения об управляющей мирозданием сверхъестественной силе, учения, которое зижделось на признании Священного писания в каче­стве непререкаемого авторитета, унитарианство усвоило кон­цепцию эволюционного теизма, сводящуюся к тому, что бог, голосом которого является совесть, постепенно открывается людям по мере развития их способностей. В прошлом унитариаиство, руководимое Чаннингом, отказалось от основных догматов кальвинизма — догматов о коренной испорченности человеческой природы, о предопределении, о грозном боге — и вместо неиз­менной воли господней поставило во главу угла безграничную божественную любовь, чем привлекло на свою сторону крупней­шие церкви Бостона. К 1830 году унитарианство прочно завое­вало положение господствующей религии респектабельных кругов Бостона, а это означало, что его вольнодумство было по­ставлено в строгие рамки. Как только первый порыв свободо­мыслия пошел на убыль, унитарианство, довольное достигну­тым, стало создавать новую ортодоксию. Именно против этой новой ортодоксии, неразрывно связанной со старым учением о сверхъестественном начале, и повел атаку Теодор Паркер. «Унитарианцам присущ

 

[485]

 

один серьезный недостаток, — отмечал он. — Преодолев страх перед великим и грозным богом Ветхого завета, они так и не научились любить всеблагого и прекрасного в своем совершенстве [бога] всего мироздания»*. Стремясь к тому, чтобы смелая мысль шла вперед, не зная остановок и не сворачивая на избитые пути догматизма, Пар­кер со свойственной ему кипучей энергией отдался делу осво­бождения унитарианства от преждевременно сковавшей его ортодоксии.

 

 

 

* John Weiss, Life and Correspondence of Theodore Parker, vol. II, Appendix II, «Letter to the Members of the Twenty-Eighth Congregational So­ciety of Boston», New York, 1864, p. 482. Этот «Опыт проповеднической дея­тельности» представляет собой краткую интеллектуальную автобиографию, имеющую первостепенное значение для исследователей творчества Паркера.

 

 

 

Паркер был прекрасно подготовлен к такого рода деятель­ности. Человек, превосходивший ученостью всех церковников тогдашней Новой Англии, глубокий знаток немецкой теологии и философии, бывший в курсе всех новинок в области библей­ской критики, он обладал всеми данными для того, чтобы крити­чески отделить историческую действительность от религиозных преданий, исключить из своего богословского учения элементы сверхъестественного. Его мировоззрение носило одновременно научный и трансценденталистский характер. Он перевел книгу Ветте «Введение в Ветхий завет» («Introduction to the Old Testament») и досконально изучил труд Штрауса «Жизнь Иису­са» («Leben Jesu»). Паркер знал, какое влияние оказала на развитие древнееврейской мысли философия других народов Древнего Востока, был знаком со сравнительным методом ис­следования религии, наглядно сопоставлявшим фетиши и табу, и собирал материалы для всеобъемлющей истории религии на­чиная от первобытных времен. Отличаясь пытливым умом и неутолимой жаждой знаний, он перерос своих менее эрудиро­ванных и менее свободомыслящих собратьев — унитарианцев. Однако Паркер был гораздо больше, чем просто ученым-богословом: его с полным основанием можно назвать религиозным гением. Убежденный интуитивист, он не принимал на веру ни­каких авторитетов, проверяя их опытом трансцендентализма. Он открыто отвергал учение о сверхъестественном с вытекаю­щей из него верой в чудеса, «фетишизацией Библии» и пропове­довал теизм, заменявший веру в сверхъестественное горячей лю­бовью к богу. Основанная на личном опыте, его вера звала к добрым делам. Любовь к богу значила для него больше, чем исторически сложившаяся религия, нашедшая воплощение в исторически сложившейся церкви; любовь к ближнему была для него важнее мертвых догматов. Этим объясняется глубоко нравственный характер веры Паркера, горячей, сердечной, щед­рой, столь отличной от более холодной и суровой этики ортодоксальных унитарианцев. Одухотворенность Чаннинга получила

 

[486]

 

у Паркера еще большее развитие благодаря его пламенной и любвеобильной натуре.

 

В «Письме к членам двадцать восьмого конгрегационного общества» («Letter to the Members of the Twenty-Eighth Con­gregational Society») Паркер развивает три главнейшие концеп­ции, лежавшие в основе его теизма: бесконечное совершенство бога, способность человека выполнить свое назначение и пре­восходство абсолютной, отвергающей культ сверхъестественного религии. На всем ходе его рассуждений лежит явственный отпе­чаток доминирующего влияния трансценденталистской мысли. Его мировоззрение насквозь проникнуто светлым философским оптимизмом. Паркер не признает ни триединого божества, ни дьявола. Для него существует лишь «бесконечно совершенный бог», «имманентный в мире материи и в мире духа — в этих двух полушариях, из которых состоит в нашем представлении мироздание». Это мироздание сотворено «в соответствии с совершенным замыслом для его совершенного осуществления из совершенной субстанции и как совершенное средство для дости­жения цели». Отсюда, по логике Паркера, вытекает, что

 

«...должно существовать полное единство между богом и со­здаваемым им двояким мирозданием. Совершенный творец яв­ляется, таким образом, и совершенным провидением. Более того, творение и провидение представляют собой не объективные и произвольно существующие качества божества и не его субъек­тивные прихоти, а развитие совершенного замысла к его совер­шенному осуществлению, претворение любви в мироздание, исполненное совершенного благоденствия. Я называю бога отцом, а также и матерью... чтобы точнее охарактеризовать его неж­ную и бескорыстную любовь, которая больше всего ассоции­руется в сознании человека с любовью матери»*.

 

 

 

* John Weiss, Life and Correspondence of Theodore Parker, vol. II, «Letter to the Members of the Twenty-Eighth Congregational Society of Bos­ton», p. 470 — 471.

 

 

 

Учение о способности человека выполнить свое назначение логически вытекает из концепции имманентности бога, но Пар­кер стремился подвести под это учение более широкую основу. Представление о способности человека к совершенствованию, дошедшее до Паркера из различных систем романтической и идеалистической мысли, находило для него высшее подтвер­ждение в трансцендентализме, по его практический ум тре­бовал, чтобы это представление основывалось, если возможно, на научной почве. Антропология должна была подтвердить, по его мнению, правильность философской концепции. Хотя Паркер и не был уверен в том, что наука сможет предста­вить неопровержимые доказательства, он готов был идти путем

 

[487]

 

объективного исследования, куда бы этот путь ни завел его. Когда вышел в свет труд Дарвина «Происхождение видов» («Origin of Species»), Паркер был уже смертельно болен, од­нако многие рассуждения его позволяют сделать вывод, что он на ощупь шел к аналогичной концепции «единства жизни всего рода человеческого», «постепенно развивавшегося» «из состоя­ния невежества, нищеты и полной обнаженности души и чувства, которое является неизбежным условием первобытного существо­вания людей, к нынешней цивилизации». В отрывочных архео­логических сведениях о прошлом, постепенно накапливаемых и изучаемых наукой, Паркер видел «доказательство того, что че­ловек, это воплощение духовной гармонии, в течение долгого времени приближался к нынешним формам жизни в ее личных, семейных, общественных и национальных проявлениях, накапливая материальные и духовные богатства, которыми характери­зуется цивилизация». Быть может, наука и не сможет обосновать учение о способности человека к совершенствованию, но есть все основания рассчитывать на ее успех, так как это учение выте­кает из опыта истории, считал он.

 

«Однако это постепенное развитие на нас не кончается — нам довелось видеть только самое его начало. Грядущие достиже­ния человечества, несомненно, намного превзойдут все достиг­нутое по сей день. В изначальных инстинктах и бессознательных желаниях человека я вижу залог исполнимости его упований, которые рано или поздно осуществятся... Те блага, которыми мы пока еще не обладаем, будут достигнуты в будущем благодаря труду, размышлениям и религиозной жизни»*.

 

 

 

*John Weiss, Life and Correspondence of Theodore Parker, vol. II, «Letter to the Members of the Twenty-Eighth Congregational Society of Boston» p. 471 — 472.

 

 

 

По мысли Паркера, религия является высшим, конечным вы­ражением светлых идеалов человека, совершающего медленную и трудную эволюцию, причем по мере того, как пониманию людей будут постепенно открываться все более высокие истины, религия, став воплощением высшего идеала социального со­вершенства, превратится в потребность повседневной жизни. Наиболее возвышенна, на его взгляд, не та религия, которая живет верой в чудеса, а та, которая обходится без сверхъесте­ственного. «Абсолютная религия, присущая человеческой при­роде и постепенно раскрывающаяся в ней, заключается в явствен­но ощущаемой людьми, но смутно представляемой ими идее гу­манности, которая озаряла на миг сознание верующих всех стран и многих эпох, фигурируя в их молитвах как мечта о „царстве небесном"». Эта идея вечно обновляется, меняя свое обличье в душе каждого религиозного человека, видоизменяясь

 

[488]

 

с каждым веком, приносящим перемены в области мысли. «Религиозная история человечества представляет собой не что иное, как летопись непрерывных, хотя и неосознанных, усилий человека, стремящегося к осуществлению „этого желания всех на­родов"»*. К несчастью, каждый новый успех в этом направле­нии вскоре выливается в закостенелые формы новых догматов и установлений, и всевозможные табу и фетиши вновь лишают свободы мысль, стремящуюся вырваться на волю. Поэтому сле­дует изо дня в день ломать старые формы, чтобы освободить место для дальнейших опытов. Необходимо, чтобы религия была свободной. Она должна стихийно подниматься из глубин жизни. Серьезный вред причинили христианству фетишизация Библии, культ сверхъестественного и узкое сектантство, милое сердцу «скептиков от религии», по мнению которых «христиан­ская церковь и Библия мыслимы только в том случае, если исключается всякая возможность создания их человеком, то есть если признается невозможным существование составителей Биб­лии и основателей церкви». В каждую эпоху люди должны со­здавать новую библию, руководствуясь данными им от бога инстинктами, проникнутыми божественной любовью, которая исподволь преобразует общество в соответствии с божественным замыслом.

 

 

 

*John Weiss, Life and Correspondence of Theodore Parker, vol. II, «Letter to the Members of the Twenty-Eighth Congregational Society of Boston», p. 473.

 

 

 

«Ни злопыхателю-безбожнику, ни фанатику-верующему не дано остановить род людской своим призывом: „Человечество, откажись от своих религиозных исканий! Миллиардоголовое, ты все равно ничего не сможешь узнать непосредственно о своем боге, о своем долге и о себе самом. Остановись, послушайся меня — мое слово истинно. Остановись и оставь надежду!"»*

 

 

 

* Ibid., p. 475.

 

 

 

Именно нравственным характером религиозных убеждений Теодора Паркера объясняется его нетерпимое отношение ко вся­кому беззаконию и его горячее желание добиться торжества со­циальной справедливости. Его религиозные убеждения делали еще более отзывчивой его общественную совесть, побуждая его принимать участие в тогдашних многочисленных движениях в пользу реформ. Вместе с Гаррисоном и Уэнделлом Филлипсом Паркер организовывал воинствующих бостонских радикалов. Его политические убеждения отличались простотой и неприми­римостью. В их основе лежали английские и французские ли­беральные воззрения XVII и XVIII веков — учения Сиднея, Локка, Руссо, великих корифеев естественно-правовой школы. Тот, кто принимает за аксиому учение о благородстве человеческой

 

[489]

 

природы и о способности человека к совершенствованию, может оказаться романтиком в политике, но он не может не быть поборником свободы. Паркер был демократом до мозга костей, но демократия, соответствующая его представлениям о царстве божьем на земле, о наступлении которого он мечтал, носила, подобно демократии Эмерсона и демократии Чаннинга, не по­литический и не экономический, а этический характер: она мыс­лилась как «осуществление божественной справедливости по­средством законов, принятых человеком»*. «Даже в Новой Англии демократическая идея развивается медленно и постепен­но», — признавал Паркер, оставаясь при убеждении, что она все же укрепляет свои позиции и что «государство все в боль­шей и большей степени становится правительством всех, волею всех и ради всех»**. Он ненавидел федерализм такой же лютой ненавистью, как Джефферсон, и так же яростно, как Гаррисон, обличал федералистов в среде духовенства, стремившихся поставить церковь на службу богатым прихожанам и использовать авторитет Священного писания для оправдания эксплуатации. Сильная государственная власть внушала ему опасения, ибо го­сударство, как он убедился, стояло на стороне богатых, а не на стороне бедных, служило интересам своекорыстной выгоды, а не божественной справедливости. Как и другие аболициони­сты, Паркер питал недоверие к централизованной государствен­ной машине, которую со знанием дела создавали в Вашингтоне. «В Америке существует старая традиция — противиться централизации власти, — говорил он. — Надеюсь, она останется вечно молодой»***. Однако он отказывался поддерживать также и власть большинства, если она принимала решение, с которым не могла примириться его совесть. Как индивидуалист трансценденталистского толка, он был сторонником отмены безнрав­ственного законодательного акта во имя высшего закона****.

 

 

 

* Theodore Parker, Speeches, Addresses and Occasional Sermons, vol. I, «The Nebraska Question», p. 327.

 

** Как видно, эти слова Паркера легли в основу известного изречения Линкольна. Ibid., p. 33.

 

*** Ibid., vol. II, p. 29.

 

**** Theodore Parker, Speeches, Addresses and Occasional Sermons, vol. II, «The Law of God and the Statutes of Men», p. 181.

 

 

 

Паркер никогда не упускал из виду тот факт, что политика основывается на экономике. Более того, он настолько ясно представлял себе непосредственную зависимость государственного законодательства от классовых интересов, что исходил из нее во всей своей политической деятельности. В политической об­ласти Паркер был самым проницательным критиком среди со­временников. Он не принадлежал к числу избирателей, которые попадались на удочку напыщенного красноречия демагогов-по­литиков. Слишком хорошо знал он американскую историю, 

 

[490]

 

слишком большой исторической проницательностью был наде­лен, чтобы принять за чистую монету трескучую риторику вся­ких Руфусов Чоутов. У него было свое собственное мнение о государственном строе Америки, и велеречивые разглагольство­вания о конституции не производили на него никакого впечат­ления. Конституция, утверждал он, «представляет собой временный компромисс между идеальными политическими принци­пами „Декларации независимости" и реальными, своекорыстными интересами жителей Севера и Юга». С точки зрения Паркера, Америка не была демократией. Освободившись из-под ига тео­кратии, аристократии и монархии, она не нашла ничего лучшего, как заменить их «властью денежного мешка, который господ­ствует над всем и вся». Для Паркера не могло быть двух мнений о том, что является экономической основой, на которой зиждется американский общественный строй. И в церкви и в государстве деньги «обладают на сегодняшний день самой большой властью и стране». Партийные лозунги и программы как вигов, так и демократов не могли ввести его в заблуждение; ведь он видел, что обе партии служили экономическим интересам, а не интере­сам справедливости.

 

«Итак, партийная организация строится вокруг доллара, ко­торый является ее краеугольным камнем, ее центральной идеей. Партия вигов — это порождение доллара — руководствуется де­нежными соображениями... Она глумится над бедняками, питает презрение к народовластию и к самому народу. Она принимает законы, направленные против бедняков и защищающие интересы богачей... кучки людей, наделенных желанием, талантом и воз­можностью разбогатеть. Сокровенный девиз этой партии гласит: „Заботьтесь о богатых, а они позаботятся о бедных". Все должно подчиниться власти денег... Для вигов не существует таких поня­тий, как Безусловная справедливость и Безусловная несправед­ливость. Для них существует понятие Выгодно и Невыгодно... Поэтому миллионер является в глазах вигов высшим порожде­нием общества. Это идеал вигов, убежденных, что только он заслуживает права называться „человеком, достигшим совершенства".

 

Демократическая партия уповает на грубую волю большин­ства, независимо от того, справедлива эта последняя или нет, и не признает высшего закона... Между партией вигов и демокра­тической партией нет существенной разницы, по своим мораль­ным принципам они ничем не отличаются друг от друга. Виг делает ставку на Само богатство, а демократ — на Желание разбогатеть. Вот и вся разница между ними... Лишь тонкая пе­регородка отделяет эти две партии друг от друга. Стоит при­тронуться к ней, и она развалится, а партии смешаются... Де­мократ — это виг в зародыше, виг — это демократ, достигший

 

[491]

 

зрелости. Демократ — это будущий виг, который станет законодательствовать в интересах богачей, как только сам разбогатеет. Виг — это бывший демократ, который некогда подпевал боль­шинству: „Долой деспотизм денежного мешка! Да здрав­ствует желание разбогатеть! Долой богачей, да здравствуют бедняки!" Вот типичная история вига. В 1812 году он, безвест­ный и безденежный молодой человек, снедаемый страстью к наживе, был демократом; занявшись каперством в войне против Англии, сколотил состояние и посему стал „одним из выдаю­щихся граждан нашей страны"; в 1851 году он был вигом и при­нимал участие в охоте на беглых рабов»*.

 

 

 

* Theodore Parker, Speeches, Addresses and Occasional Sermons vol. I, «The Nebraska Question», p. 331 — 335.

 

 

 

Современная Паркеру Америка на глазах становилась все более буржуазной, и Паркер, подобно Линкольну, не видел в этом ничего дурного. Он одобрительно относился к честному на­копительству и богатству, нажитому честным путем, но на спе­куляцию, оторванную от созидательного труда, он смотрел с традиционным недоверием. «Человек имеет право на все свое достояние, будь то один доллар или много миллионов долларов, если он сполна заплатил за него своим деятельным, продуктив­ным трудом, физическим и умственным... Если его богатство на самом деле приобретено подобным честным путем, так что по­лученное им эквивалентно отданному, то его состояние, которое он может добродетельно сберегать или использовать, расходуя в гуманных целях, никогда не будет чрезмерно большим»*„ Однако Паркер был убежден, что, помимо бога преуспеяния, есть и другие боги, более достойные поклонения, что следует стремиться к социальной справедливости, а не к нетрудовому доходу. Он решительно выступал против распространенного в Америке культа материальных ценностей. «Чтобы возвести зда­ние веры и нравственности, я должен расчистить строительную площадку», — говорил он. Но ему пришлось убедиться в том, что снести храмы Стейт-стрит — задача не из легких, что, падая, они произведут немало разрушений. Человека менее мужествен­ного это могло бы напугать, но Паркер не ведал страха. Бостон, который он знал как свои пять пальцев, «был городом тори». «Город, слывший родиной пуритан, стал столицей консервато­ров»**. Однако Паркер, в котором жил дух 1776 года, «взывал не к Бостону, опьяненному золотом и на время обезумевшему от ненависти, а к разумному Бостону, час которого наступит». Он взывал не к вигскому Бостону, а к Бостону революционному,

 

[492]

 

не к Стейт-стрит, а к Лексингтону, не к Фэней-холлу Руфуса Чоута, а к Фэней-холлу Сэма Адамса. Он стремился пробудить былой идеализм Бостона, променявшего свое пуританское на­следие на барыши от торговли с Югом и усыпившего свою со­весть буржуазными мечтами о материальном процветании. Никогда еще не доводилось Бостону внимать таким речам — страстным, бичующим, необычным образом сочетающим язык Библии и жаргон янки. Бостон воспринимал эти речи болезненно и упрекал пророка в невежливости.

 

 

 

* Цит. по John Weiss, Life and Correspondence of Theodore Parker vol. II, New York, 1864, p. 488.

 

** Theodore Parker, Speeches, Addresses and Occasional Sermons, vol. II, Boston, 1876, p. 111.

 

 

 

«Когда был принят закон о беглых рабах, все шесть штатов Новой Англии крепко спали. Массачусетс дрых, подложив под голову тюки непроданных хлопчатобумажных и шерстяных тка­ней. Во сне ему снилось, как „Юг заваливает его заказами". Явилась справедливость и принялась будить его... очнувшись, он пробормотал с перепугу молитву-другую и снова погрузился в сон. Но Бостон, который дремал у себя в лавке, чутко при­слушиваясь к тому, что происходит на рынке, сжимая в руке кошелек и грезя о бойкой торговле, проснулся, стряхнул с себя сон и бурно возликовал.

 

О Бостон, Бостон! Если бы в этот час твоего торжества ты смог уразуметь, что может дать тебе душевный покой! Но нет. В ослеплении он продолжал молиться своему божеству — денеж­ному мешку. Это божество вняло его мольбам, но поразило су­хоткой его душу»*.

 

 

 

* Theodore Parker, Speeches, Addresses and Occasional Sermons, «The Boston Kidnapping», vol I, p. 89.

 

 

 

Кроме того, Паркер нарушил бостонские правила хорошего тона еще более серьезным образом: он перешел на личности. Он называл имена. В проповедях, которые он читал при боль­шом стечении прихожан, и в книгах, которые он публиковал, Паркер подвергал критике бостонцев, признанных столпами об­щества на Бэк-бей и тузами на Стейт-стрит. Никогда еще бостонских джентльменов не отчитывали так жестоко. Как беспо­щадно он разделался с уполномоченным Лорингом, судьей по завещательным делам и гарвардским профессором, за то, что он замарал себя, сыграв неблаговидную роль в деле Энтони Бернса! Как едко высмеял он выхолощенную эрудицию Эдуарда Эверетта, рьяного поборника рабовладения: «этот профессор греческого языка и литературы в Кембридже изучил язык, на котором написана Библия, только для того, чтобы обнаружить, что там, где в английском переводе Писания стоит слово „слуги", в оригинале говорится „рабы!"»* А с какой убийственной кри­тикой обрушился он на великого Уэбстера, когда тот стал верой и правдой служить экономическим интересам, новоанглийских

 

[493]

 

толстосумов! Эта критика, проникнутая духом честного реализ­ма, много говорит о подлинной американской истории. Его статьи «К вопросу о Небраске» («Nebraska Address») и «О Уэбстере» («Webster Address») являются замечательными историческими документами, в которых содержится глубоко реалистический анализ (что было редкостью в ту пору господ­ства романтических воззрений), сделанный проницательным человеком, следившим за текущей политикой и умевшим обна­ружить скрытые пружины партийной политики. Глубокие познания Паркера, его аналитический ум, его искренняя при­верженность высоким идеалам — все это нашло отражение в статье «О Уэбстере». Грустным и тяжелым был, по признанию Паркера, тот день, когда долг повелел ему выступить против человека, незаурядными талантами которого он привык восхи­щаться. Но Теодор Паркер честно выполнил свой долг: он не стал закрывать глаза на неприглядные факты, не стал преда­ваться банальному славословию. Трансценденталиста Паркера больше всего возмущал в Уэбстере экономический реализм в духе XVIII века, а также, разумеется, его сделки с совестью. В своей статье Теодор Паркер отталкивается от известного изречения Уэбстера о том, что «великой целью и назначением государства является защита собственности внутри страны и за­щита его славы и престижа за ее пределами». Бичуя Уэбстера, Паркер последовательно противопоставляет его взгляду на на­значение государства свой идеал государственного управле­ния — «осуществление божественной справедливости посредством законов, принятых человеком». Для такого ревнителя нрав­ственности, как Паркер, Уэбстер был человеком беспринципным, ставившим во главу угла политическую выгоду, а не справедливость. Карьера великого сенатора служила для него трагической иллюстрацией к тому, как, поступившись прин­ципами, человек роет яму самому себе. Плохо приходится политику, привыкшему к дешевому успеху у невзыскательной публики, когда он попадает на зубок нелицеприятному и про­ницательному критику, а у Уэбстера было так много недостат­ков, что подобный беспристрастный анализ оказался для него губительным. Пожалуй, Паркер дал наиболее критический, и притом наиболее справедливый, разбор деятельности Уэбстера. Больше всего поражает в Паркере его созвучность эпохе. Этот блестящий проповедник, проповедовавший простым, разговор­ным языком и умевший заразить слушателей своим волнением, был куда современней своего собрата Чаннинга. Его критиче­ские стрелы, оперением для которых служили подлинные факты, били прямо в цель; утверждение справедливости значило для него больше, чем соображения высшей политики; он ненавидел присущие тори напыщенную банальность и величественное по­зерство и не заботился о соблюдении принятых в обществе

 

[494]

 

условностей. Это был живой, энергичный, весьма своеобразный человек с темпераментом борца, апостол совести, всегда высту­павший на стороне слабых и беззащитных. Он обладал изуми­тельным литературным талантом, но он так и не стал настоящим художником — для этого он был слишком нетерпелив, слишком поглощен практическими заботами. Поэтому он посвятил себя служению непосредственным целям, не заботясь о будущей славе и целиком отдавая себя людям. Оратор всегда преобла­дал в нем над писателем, — на произведениях, принадлежащих его перу лежит неизгладимый отпечаток пылкой устной речи. Эмерсон считал Паркера одним из четырех величайших людей своего времени. Независимо от того, сохранится ли эта оценка в силе или же восторжествует мнение, что страстная натура бойца не позволила Паркеру стать крупным философом-трансценденталистом, Теодор Паркер войдет в историю как один из величайших пуританских проповедников и, может быть, как по­следний представитель в блестящем ряду священников-пуритан.

 

 

 

* Ibid., vol. II, p. 115.

 

[495]