А. Марти

О ПОНЯТИИ И МЕТОДЕ ВСЕОБЩЕЙ ГРАММАТИКИ И ФИЛОСОФИИ ЯЗЫКА ¹

Когда я включил наименование «всеобщая грамматика» в название моей работы «Исследования к обоснованию всеобщей грамматики и философии языка», я прекрасно понимал, что как сам предмет, так и его наименование не пользуются общей любовью. Но так как я поставил своей задачей совместно с выдающимися языковедами, имеющими подобные же намерения, воздать должное тому правильному, что, по моему мнению, лежало в основе ранних стремлений к установлению «всеобщей грамматики», и, насколько это в моих силах, пополнить его и развить дальше, то мне казалось целесообразным сохранить также и данное наименование, несмотря на то что оно вызывает ироническое отношение со стороны некоторых ученых.

Но как можно говорить о научной описательной грамматике отдельных языков, так возможно это и в отношении всеобщей грамматики, которая точным образом описывает общие черты и элементы всех форм человеческой речи. А то, что эти последние, несмотря на все частные различия, можно обнаружить повсюду, гарантируется совпадением подлежащего выражению содержания, а также общностью средств и путей, которыми человек, вследствие равных способностей и психофизической организации, располагает для выражения. Эта описательная всеобщая грамматика является необходимым добавлением к учению о всеобщих особенностях и законах развития языка, которое более правильно называть учением о принципах истории языка; между ними существуют такие же отношения, какие имеют место между описанием организмов и их частей, с одной стороны, и учением об органических изменениях или о генезисе и последовательности соответствующих явлений, с другой стороны. Как там, так и здесь совершенно невозможно удовлетворительное объяснение процессов становления и развития, кроме как на основе возможно более точного анализа и описания их компонентов, точно так

¹ A. Marty, Über Begriff und Methode der allgemeinen Grammatik und Sprachphilosophie, «Zeitschrift für Psychologie», Bd. 55, 1910. Статья приводится с сокращениями.

же, как и особенностей и функций этих последних. Оба разветвления этого лингвистического учения о принципах, ориентированных на генетическое и описательное изучение, можно называть также «философской грамматикой» и разделом философии языка, постольку поскольку при этом речь идет о проблемах, решение которых является по преимуществу делом психологов, как это имеет место в описательных и генетических вопросах общей семасиологии.

Понятие философского и философии я определяю таким образом, что включаю в него все те направленные на вскрытие всеобщего и закономерного исследования, которые- касаются либо вопросов психологии, либо в интересах дальнейшего своего прогресса в такой мере вынуждены обращаться к психологическому познанию и методам, что объединение их в руках психологов обусловливается требованиями правильной организации и распределения труда.

В соответствии с этим общим понятием философии и философского, по моему мнению, надо толковать и специфическое понятие философии языка. Она охватывает все направленные на всеобщее и необходимое или закономерное языковые исследования и вопросы, главная трудность которых и поиски ответов на которые лежат в психологической области и где в соответствии с принципами практического разделения работы представляется желательным, чтобы в поисках решений психология принимала преимущественное участие.

Эти исследования в области философии языка можно далее, как это вообще имеет место в философии, подразделить на теоретические и практические. Теоретические исследования нечто иное, как то, что также можно назвать психолингвистическими исследованиями или «философской грамматикой», и львиная доля принадлежит здесь вопросам всеобщей описательной и генетической семасиологии.

Специально для описательной части всеобщей семасиологии мне представляется наиболее удачным наименование «философской грамматики».

Но я, как уже отмечалось, и ее причисляю к «психологии языка» и считаю неправильным и вводящим в заблуждение, когда эти исследования часто называют «логическими» или даже относящимися к теории познания. О последней точке зрения нет надобности распространяться. Что же касается первой, то, конечно, правильно поступают те, кто значение средств выражения, в противоположность грамматическим явлениям, часто называет «логическими явлениями». Точно так же не вызывает сомнения, что логика в качестве руководства к правильным суждениям оказывает влияние и на языковое выражение (и в особенности выражение понятий и суждений) и тем самым предоставляет место для определенных описательно-семасиологических соображений. Но было бы неправильно последние считать такими, которые представляют ценность и являются предметом этой практической дисциплины только в упомянутом объеме. Не только в отношении выражения понятий и суждений (чем непосредственно должны заниматься логики), но и имея в виду всю совокупность психической жизни они также представляют теоретический

интерес, и называть их просто «логическими исследованиями» значило бы недооценивать их теоретическое значение.

Еще более неправильно, с моей точки зрения, при описательных исследованиях говорить о «логическом» методе в противоположность психологическому. Подобные методы не в большей мере «логические», чем те, которые применяются при каждом точном научном анализе и расчленении, и такой описательный анализ явлений точно так же относится к основам всякой точной психологии и тем самым к подлинно психологическому методу.

Выше я употреблял наименование «психология языка». Я хочу отметить, однако, что я при этом не разумел какого-то особого ответвления психологии. Я должен согласиться с Г. Паулем, когда он говорит, что языкознание, конечно, должно быть насквозь психологическим даже тогда, когда речь идет о констатации отдельных фактов, но об особой «психологии языка» не больше оснований говорить, чем об особой психологии права или экономики. И если бы игры (шахматы, карточные игры и пр.) были бы не только играми, но и серьезным занятием, так что стоило бы заняться сопровождающими их психологическими проблемами и явлениями, то можно было бы с таким же самым правом говорить и о «психологии шахмат» или «психологии бриджа». В этом я полностью согласен с названным замечательным исследователем, которому «психология языка» обязана более, чем. кому-либо, хотя он и не выдавал себя за ее представителя.

На этой так называемой «психологии языка», так же как и на общей психологии, строятся и практические исследования. Я разумею под этим «руководство к правильной речи», но не в том смысле, что оно должно устанавливать стандарты для того или иного времени и места (такое руководство не имеет философского характера и вообще не является предметом науки), а в смысле того, что в идеале является правильным или целесообразным. И эта «правильность» имеет много значений соответственно целям, которым более или менее совершенным образом может служить употребление языковых, знаков. Так, речь может быть об идеальном языке, которому индивидуальные и коммуникативные логика и учение о методе предъявляют требования с учетом качеств языка, наиболее важных для формирования и сообщения элементов познания. Далее — об идеальном языке, которому дает предписания и указания ориентация на обычаи и право, а также примыкающие к ним социальная экономия и мировая политика. Наконец, и о таком идеальном языке, когда дается право эстетике определять, какие качества языка превращают его в наиболее совершенное средство на службе красоты и искусства. Именно для этих целей, по моему мнению, существуют практические разделы философии языка, которые занимаются исследованием и изложением общих закономерностей и методов, в соответствии с которыми происходит образование такого рода идеального языка. Я назвал их глоссономией и глоссотехникой и упоминаю их во вводной части своих «Исследований» в связи с их положением во всей системе философии языка, но из дальнейшего изло-

жения моей книги исключаю. Моя книга — теоретическое исследование и, исключая вводную часть и приложение, специально посвящена обоснованию всеобщей описательной семасиологии, которую я считаю для философов основой всех теоретических и практических исследований языка.

Среди вопросов этой области центральное место, по моему мнению, надо отвести тем, которые устанавливают различие между явлениями, называемыми в области семантики материей и формой. Они возникают в каждом языке, и на их основе среди языковых знаков различают материальные слова и формальные слова, или «формы», имея при этом в виду все средства выражения, которые действительно употребляются для обозначения тех или иных элементов значения, или же только такие способы и средства обозначения, которые по своему значению особенно пригодны для выражения формы или же материи и считаются «адекватными» им¹. При этом обычно говорят: материальные слова означают «понятия» или «предметы», а формальные слова, или «формы», — «отношения» (понятий или предметов). Иногда вторая часть этой формулы имеет такой вид: формальные слова, или «формы», обозначают «отношения слов».

Все это представляется мне малоубедительным и вовсе не противопоставляется тому положению, что материальные слова означают понятия, а следовательно, должны обозначать и предметы. Более естественным противопоставлением всему этому является положение, что такие явления, как отношения предметов (или понятий), обозначаются формами, причем это точно так же будет характеристикой, несомненно, семантического порядка.

Но если эта констатация относительно того, что, собственно, в значении является материальным или же формальным элементом, как-то приближается к истине, то она все же еще не есть совершенная истина. И здесь мы оказываемся перед вопросом, который с очевидностью нам показывает, что обычные понятия грамматики, поскольку они носят семасиологический характер, для своего разъяснения, более точного толкования и отграничения нуждаются именно в таких исследованиях, которые Фосслер называет лишь «логическими», не относящимися к грамматике и «гетерогенными» ей. Я имею в данном случае в виду точный анализ и описание психических функций, а также их содержания, без чего данные о значении наших языковых средств будут в такой же степени неполными и туманными, как это имело место в отношении медицинского познания органов и функций человеческого тела, до того, как оно оперлось на научную анатомию и физиологию.

¹ В связи с этим последним термином некоторые говорят о формальных и материальных языках, разумея под первыми такой языковый тип, где также и для так называемых формальных элементов значения имеются пригодные и «адекватные» средства выражения (таковыми могут быть, например, так называемые флексии), а материальными языками называют такие, у которых среди их средств выражения отсутствуют «действительные формы», иными словами, такие, которые формальные элементы значения выражают так же одинаковыми или сходными средствами, как и «материальные» элементы значения.

Что же касается понятия формы и материи в области значения, то более детальное изучение показывает, что в это различие вносят много путаницы и что если избавиться от нее и обратиться к рациональному зерну, то мы неизбежно натолкнемся на различие автосемантических и синсемантических составных частей человеческой речи, которое обнаруживается в каждом языке и рассмотрение которого находится в центре описательной семасиологии. Под автосемантическими языковыми средствами я разумею такие, которые сами по себе способны на полное выражение обладающих коммуникативными качествами психических явлений (или содержаний); как мне кажется, они распадаются соответственно основным классам видов психической деятельности (различаемых мною) на вызывающие представления (среди которых «имена» в широком смысле этого слова играют ведущую роль), высказывания и связанные с экспрессией выражения, или эмотивы. Поэтому главная задача всеобщей, или философской, грамматики в смысле всеобщей описательной семасиологии заключается в разрешении вопроса о функциях этих автосемантических элементов как в отношении того, что они выражают или (непосредственно) обнаруживают, так и того, что они (опосредствованно) значат. А это, естественно, приводит к обсуждению еще более глубоких психологических вопросов, а именно: о сущности сознания, о различии акта и содержания и о природе и подразделениях этого содержания в различных классах функций сознания.

Если отойти от функций и значения автосемантических языковых средств, как мы их каждодневно употребляем, и обратиться к вопросу о их форме и образовании, то мы неизбежно столкнемся с синсемантическими явлениями, т. е. частями речи, которые сами по себе ничего не значат и способны на это только в соединении с другими, и именно тогда, когда они помогают образовывать автосемантические элементы (высказывание, эмотив, имя и т. д.), хотя нашим языковым чувством воспринимаются как отдельные части речи. Короче говоря, мы сталкиваемся с фактом, что наши автосемантические средства выражения почти всегда обнаруживают соединение «частей речи», или «слов», что они образуются синтаксически и что очень многие из этих синтаксически объединенных для выражения целого частей функционируют только синсемантически. А так как вполне понятные причины, действующие во всех формах речи, всегда стимулировали и продолжают стимулировать синтаксические образования, то и явление синсемантики в том или ином виде свойственно всем языкам, а потому по праву является предметом исследования всеобщей грамматики. Однако эта последняя проводит при этом определенные различия. В частности, надо различать два важных класса — такой, где соединению знаков соответствует аналогичное соединение в мыслях или вообще в значении, где, следовательно, наличествует повод к синсемантическому образованию, и такой класс, где это не имеет места. Ориентация на экономию знаков и деятельность памяти проявляется и в первом классе, но она не является решающим фактором. Напротив того, это является характерным для второго из названных

классов. Учитывая то, что в противоположность грамматическому, или языковому, значению языковых средств этот тип значений часто именуют просто «логическим», я называю первый случай «логически обоснованной» синсемантикой, а второй — «логически необоснованной». Естественно, что всеобщая грамматика в первую очередь интересуется первой и ставит своей задачей выяснить и перечислить все причины, которые приводят к тому, что все факты человеческой духовной жизни и ее содержания, поскольку они поддаются языковому выражению, образуют синсемантические явления посредством соединения предназначенных для сообщения элементов.

Что касается логически необоснованной синсемантики, то в отношении нее всеобщая грамматика ограничивается тем, что приводит ее общие типы и иллюстрирует их примерами из существующих языков. Это будет сделано во втором томе наших «Исследований» и там же будут рассмотрены по отдельности причины разных случаев логически обоснованной синсемантики, но общая характеристика как первой, так и второй содержится уже и в первом томе.

Мы выше указывали, что неправильному пониманию того фактического, что лежит в основе традиционного разграничения формальных и материальных элементов в значении, способствовало смешение понятий. Со значением и его элементами путают то, что именуется также «формой», в частности явление так называемой внутренней формы языка, которая в действительности относится не к выражаемому содержанию, а к средствам выражения и понимания¹. Она также является важным предметом всеобщей грамматики не только потому, что ее так или иначе можно обнаружить во всех языках (как то, что я называю «образной», так и конструктивной внутренней формой языка), но и потому, что для семасиологии очень важно четко и последовательно отграничить явления, которые так легко смешать со значением и фактически очень часто смешиваются с ним, от самого значения. О природе этих явлений и их отличии от «внешней формы языка», с примерами того, как они путаются и смешиваются со значением, также говорится в первом томе моих «Исследований», который, таким образом, посвящен главным образом описательно-семасиологическим вопросам и проблемам самого общего порядка. Второй том, кроме уже упомянутых задач, будет стремиться к критическому рассмотрению иных учений о формальных и материальных элементах в значении — на основе вскрытых нами отношений между автосемантическими и синсемантическими языковыми средствами.

¹ А. Тумб жалуется, что выдвинутое Гумбольдтом понятие «внутренней формы» каждым толкуется по-своему. Это замечание не лишено основания. Но это происходит потому, что, начиная от самого Гумбольдта, вплоть до настоящего времени, подлинная природа этого явления (и особенно образная внутренняя форма языка, сущность и важность которой для различного формирования языков Гумбольдт только предугадывал) всегда понималась неправильно.

Различие внутренних форм языка (и особенно той, которую я называю конструктивной внутренней формой языка) и связанные с ними различные методы синсемантического выражения играют, разумеется, определенную роль в разных «типах языкового строя».