Вступление 8 страница

Обе стороны следует рассматривать в тесном единстве. Практически во всех случаях, в любых рядах и сериях наблюдений социально-психические явления имеют эти две стороны. Социально-психические процессы связывают и в известной мере унифицируют данную общность, порождают у ее членов однородные, схожие побуждения и акты поведения. И это — параллельно социально-психическим процессам, порождающим у членов данной общности противопоставление или обособление себя в отношении другой общности по какому-либо признаку.

Оба эти одновременных процесса в одних общественных условиях действуют непроизвольно, в других — могут быть в разной степени сознательными, идеологически мотивированными.

Оба эти психических процесса имеют материальный субстрат в физиологии нервной деятельности. В том числе психическая контагиозность, заразительность, опирается на выработавшуюся еще у животных предков человека несколько загадочную, ибо физиологи не раскрыли еще ее механизм, автоматическую имитацию, или подражательность. Это и есть биологическая база контагиозное. “Мы” формируется путем взаимного уподобления людей, т.е. действия механизмов подражания и заражения, а “они” — путем лимитирования этих механизмов, путем запрета чему-то подражать или отказа человека в подчинении подражанию, навязанному ему природой и средой. Нет такого “мы”, которое явно или не явно не противопоставлялось бы каким-то “они”, как и обратно.

Перед нами вырисовываются два таких же коренных явления, как, скажем, возбуждение и торможение в физиологии высшей нервной деятельности индивидуального организма. Процесс уподобления и процесс обособления взаимно противоположны, но в то же время они взаимодействуют, находятся в разнообразнейших сочетаниях. Вот что, по-видимому, образует неисчерпаемо богатую ткань общественной психологии.

Эти ее простейшие, абстрагированные элементы бесконечно осложняются в соответствии с бесконечной сложностью самой конкретной общественной действительности.

Но возьмем сначала вопрос как можно более отвлеченно и обобщенно. Вот перед нами две человеческие общности — А и В. Крайними противоположными случаями их взаимного обособления были бы, во-первых, случай, когда между ними существует лишь минимум различия при сходстве во всем остальном, во-вторых, когда существует лишь минимум сходства при различии во всем остальном. При этом, разумеется, речь идет о таких признаках сходства и различия, которые лежат в сфере общественно-психической, т.е. фиксированы и акцентированы вниманием и поведением; иначе, конечно, сходство физических и материальных черт, объективно наличных, всегда перевешивало бы. Между указанными крайними случаями, разумеется, возможна шкала всяческих переходных ступеней. Но рассмотрим крайние случаи.

Примером первого могут явиться, скажем, две бригады, два коллектива, занятые однородным трудом рядом друг с другом. В качестве противоположного случая представим себе контакт двух очень далеких культурно-этнических общностей, между которыми нет ни средств языкового общения, ни иных путей к взаимному пониманию.

В обоих случаях “мы” настолько выражено в сознании людей, что отличение от “них” может отступить далеко на задний план и даже словно вовсе потеряться из виду.

Такая утрата психического негативизма служит как бы синонимом степени организованности и сплоченности данной общности. Чем внутренне организованнее коллектив, тем более он противостоит не каким-либо определенным другим людям, а лишь вообще не членам этого коллектива. Хор — это группа людей, вместе поющих. Это и есть “мы”, противостоящие лишь слушателям вообще или даже не участвующим в пении вообще.

Раз только какое-то “мы” образовалось, открывается простор для способности коллектива, человеческой среды оказывать усиливающее (или ослабляющее, тормозящее) влияние на различные чувства и действия людей. Это — своего рода “ускоритель”, который во много крат “разгоняет” ту или иную склонность, умножает ее, может разжечь ее до огромной силы.

Всякое простое соединение труда, работа сообща дает тому яркое подтверждение. Общая сила больше, чем сумма индивидуальных сил. И это не только вследствие того или иного разделения труда — возрастают сами индивидуальные силы. Маркс в “Капитале” описал это явление: при простом объединении однородного труда многих людей не только их объединенная сила превосходит сумму индивидуальных сил этих лиц (что относится к сфере технологии), но сам их контакт в процессе труда “вызывает соревнование и своеобразное возбуждение жизненной энергии (animal spirits), увеличивающее индивидуальную производительность отдельных лиц…” Выражением “animal spirits” Маркс иронически дает понять, что наука еще не раскрыла природы указанного явления — психического механизма повышения индивидуальной энергии при соревновании в коллективе; но несколькими строками ниже он намекает на путь объяснения этого феномена: дело в том, говорит он, что человек по самой своей природе есть животное общественное[283].

Одно из направлений социальной психологии в капиталистических странах как раз ухватилось за этот эмпирический факт и, благодаря субсидиям предпринимателей, сделало его главным объектом изучения. О повышении интенсивности и эффективности труда рабочих в коллективе зарубежные психологи Мёде, Герцнер и другие опубликовали исследования, экспериментально подтверждавшие и уточнявшие ту сторону дела, которая особенно важна предпринимателям[284]. Однако и советские психологи, хоть исходя из принципиально иных общественных интересов, весьма заинтересованы в изучении этого комплекса явлений.

Одним из элементарных понятий социальной психологии и является понятие о социальном коллективе не как о простой сумме индивидуальных психик, но как о системе, усиливающей или ослабляющей те или иные стороны каждой индивидуальной психики. Рассматривая эту сторону, социальная психология вправе на время даже вовсе абстрагироваться от противопоставления данной общности какой-либо иной. При подобной абстракции общность исследуется только изнутри.

Однако тем самым мы неминуемо перешагиваем в тот раздел науки о социальной психологии, в котором изучается взаимоотношение между общностью и индивидом. Пока нам достаточно рассмотреть те крайние случаи, когда между общностью и индивидом нет сколько-нибудь выраженного противоречия, о чем речь будет в следующей главе, а доминирует то социально-психическое отношение, которое передается словом “мы”, при ослабленном или весьма неопределенном и потому ускользающем от сознания “они”.

Выше приводился пример из историко-этнографического прошлого охотников-тунгусов. Люди татуировали себе лицо особым образом и специально отделывали свое оружие первично для того, чтобы отличаться от других родовых групп; но в этой межродовой вражде необходимость взаимопомощи, сплочения членов каждого данного рода подстегивает силу контагиозности родового обычая. В конце концов они могут и забыть о “чужих” и ощущать эти свои родовые обычаи просто как “свои”, “наши”.

Среди “нас” с тем большей силой действует взаимное подражание, взаимное заражение, чем полнее и яснее это сознание “мы”. А сознание это тем сильнее, чем организованнее общность.

В недавние годы в США антикоммунистическая истерия породила своеобразную кампанию в области спорта. Возникла целая доктрина и целая организация по борьбе со всеми командными видами спорта. Истинный спорт “мира индивидуальной инициативы” — это, видите ли, только соревнование между спортсменами-одиночками. Весьма грозным проникновением коммунистических принципов и идей кажется этим мракобесам увлечение (будто бы как раз со времени появления социалистических стран на карте мира) командными играми, где “личность растворяется в коллективе”. Борьба против “коммунистической заразы” должна включать в себя и полное запрещение каких-либо видов спорта, в которых соревнуются коллективы, которыми, следовательно, пропагандируется дух коллективизма. Подлинный спорт — это только соревнование один на один или же соло атлета перед судьями.

Бесноватые ратоборцы индивидуализма изволили забыть, что соревнование командами так же древне, как сам спорт (тесно связанный когда-то с военным искусством). Если же вообще говорить о психологии спорта, то всем спортсменам, в том числе атлетам, известно, что присутствие зрителей, тем более симпатизирующих (“мы”, “наши”), несколько повышает результат по сравнению с тренировками. Но и тренируясь в полном одиночестве, спортсмен вовсе не одинок: он сознательно или бессознательно подражает мастерам этого вида спорта, он бежит мысленно среди других бегунов, он как бы слышит их дыхание и волнение публики.

Но нас сейчас интересует явление в его чистом и наглядном виде. Да, спортивная игра команды побуждает каждого игрока выжимать из себя больше, чем он мог бы один, наглядно поднимает его энергию. Это явление давно экспериментально изучено и описано во всех главах о социальной психологии любых учебников психологии. Школьнику дают силомер, и он выжимает свой максимум.

Потом то же самое повторяется, по перед всем классом — результат неизменно выше. Подобных экспериментальных методик предложено и испытано довольно много.

Перенесемся в сильно упрощающий и обнажающий эту картину кабинет психиатра: отлично известно, что гипноз и внушение легче и эффективнее удаются по отношению к целой группе пациентов (или испытуемых), чем с глазу на глаз между гипнотизирующим и гипнотиком, внушающим и внушаемым. Это обстоятельство используется в медицинской практике. Считается, что взаимовнушение слушателей (или зрителей) увеличивает силу и эффект внушения. Мало того, что по мере роста числа членов коллектива эффект внушения тоже растет, оказывается, он растет быстрее, чем число членов коллектива, подвергаемых внушению. Эффект внушения также в огромной степени зависит от авторитетности внушающего в данной среде, следовательно, от олицетворения в нем организованности, сплоченности коллектива.

Если в перечисленных случаях мы имеем дело с камеральным, очищенным, поэтому неизбежно односторонним социально-психологическим опытом, то нетрудно мобилизовать в памяти и множество ситуаций из практики человеческой общественной жизни, иллюстрирующих сходный механизм.

Как спортсмен на стадионе, как школьник с силомером в руке перед классом, точно так же и актер перед публикой, оратор перед слушателями проявляют добавочную силу таланта, находчивости, выразительности.

Напомним также отрабатывавшиеся тысячелетиями механизмы религиозного внушения толпе, сборищу верующих того, что не было бы возможным внушить им порознь, — экзальтации, видений, изуверств.

В истории человеческого общества очень-очень много примеров нагнетания психического ощущения “мы” во имя целей, чуждых подлинным интересам вовлекаемых людей. Таковы в современном мире все формы религиозного фанатизма, сектантства и нетерпимости. Религиозные обряды и церемонии сплачивают людей в мнимые общности, но подчас характеризующиеся крайней экзальтацией и накаленностью этого ощущения “мы”, т.е. внутреннего единства такой общности.

Не сходным ли образом производилось одурманивание фашизмом огромных масс людей? По образным словам одного автора, “бесконечные парады, движения обезличенных масс людей под отупляющий треск барабанов и истерические выкрики готовили полчища автоматизированных убийц”[285].

Нечто подобное, хотя бы не в столь крайних формах, наблюдается в практике политической жизни всего капиталистического мира, например в искусственном ажиотаже политических выборов при двухпартийной системе.

Но этим реакционным и чуждым народным интересам формам активизации ощущения “мы” противостоит игравшее и играющее высокопрогрессивную роль в истории сплачивание трудящихся в ходе классовой борьбы, национально-освободительных движений. Особенно явную тягу к объединению проявлял рабочий класс с первых же шагов своего исторического развития. Сам крупный характер капиталистического производства содействовал этому. Рабочие сплачивались сначала в масштабах отдельного предприятия, затем — отдельной отрасли промышленности, далее — целой страны или создавали международные товарищества для борьбы за свои экономические и политические интересы. Дух сплоченности, единства отмечает все самые героические, самые лучшие страницы истории рабочего движения. Здесь ощущение “мы” перерастает в сознание общественно-исторической закономерности этого коллективного организованного действия рабочего класса, его партий, его профессиональных союзов.

Порой менее научно осознанными, но все же высокими по идейному и психологическому уровню являются массовые сплоченные движения непролетарских трудящихся масс в условиях национально-объединительной и национально-освободительной, в особенности в условиях антиимпериалистической борьбы.

Глубочайшую трансформацию пережили все эти социально-психические механизмы в условиях социалистического общества. Внутри него нет антагонизма, который давал бы объективное, научно осознанное основание для выделения каких-либо противопоставляющих себя другим, особенно сплоченных “мы”. Совершенно новые черты психологии сравнительно с капиталистическим строем особенно бросаются в глаза не нам самим, а посторонним наблюдателям. Вот как написал об этом в 1964 г. гостивший в СССР английский прогрессивный писатель Алан Силлитоу. “В Братске говорят: „Здесь мы ставим дома", или „Мы пускаем новый завод", или „Мы построили новую плотину". А в Англии всегда слышишь только; „Говорят, в будущем году они начнут строиться на том земельном участке". Если бы я спросил рабочего в Ноттингеме: „Что это вы тут строите, приятель?", он бы ответил: „Да вот они хотят ставить электрическую станцию", „Они опять строят новые дома для учреждений". В Советском Союзе я ни разу не слышал, чтобы мне сказали „они строят", все здесь говорят „мы строим", будь то писатель, заместитель председателя горсовета, боксеры в спортивном зале Братска, водитель такси, студент, работница, выкладывающая плитками пол в помещении электростанции в Волжске”.

Пусть это впечатление английского гостя покажется нам несколько схематичным или гиперболичным, оно в сущности великолепно передает гигантское различие социально-психологической категории “мы” при капитализме, где царит классовый антагонизм, и при социализме, где его нет.

Но, едва заговорив об этой категории, мы все-таки обнаруживаем невозможность представить себе какое бы то ни было общественно-историческое “мы” без его противопоставления какому-то “они”. Категория “мы” вне этого — абстракция. Сплочение пролетариата — это не просто внутриклассовый процесс, но революционное сплочение, т.е. совершающееся в борьбе с антагонистическим классом, буржуазией, и во имя конечной цели — его свержения. Сплочение советского народа, по крайней мере на пройденном историческом пути, трудно было бы обособить как от новых и новых военных угроз со стороны капиталистического мира, так и от напряженного экономического соревнования и идеологической борьбы с ним.

Впрочем, уже было сказано, что категория “они” вовсе не подразумевает вражду и войну. Чем более сплачивается весь трудящийся народ при социалистическом строе, тем отчетливее выявляется закон социалистического трудового соревнования как внутренний закон его движения и развития. Причем после попыток ограничиться индивидуальным соревнованием рабочих мы скоро перешли к коллективному соревнованию, при котором внутрибригадное (внутрицеховое и т.д.) “заражение” трудовым подъемом сочетается с соперничеством бригад, цехов, предприятий, колхозов, совхозов, районов и т.д.

Таким образом, мы снова возвращаемся к основному тезису. Ни история, ни этнография не знают каких-либо групп или общностей людей, каких-либо “мы”, изолированных от других и так или иначе не противопоставляющих себя другим.

Было бы незакономерно рассматривать специфическое усиливающее или ослабляющее действие коллектива, общности на те или иные мотивы и черты поведения отдельного члена в отрыве от одновременного внешнего отличения коллективом, общностью себя от других коллективов, общностей. Поистине, это две стороны одного и того же явления.

Однако для социального психолога, как и для историка, чрезвычайно важно учитывать, что бывают и мнимые “они”. Если “мы” не может психически сконструироваться без такого противопоставления, то этому способны послужить и иллюзия, фантазия, вымысел, ложь. “Они” в таком случае существуют не в реальности, а только в воображении. Человеческая история кишит примерами.

Политики нередко подстегивали сплочение тех или иных общественных сил слухами или сообщениями о мнимых заговорах и мнимых шпионах, о “происках Коминтерна” и “руке Москвы”. К мнимым “они” надо отнести распространяемые расистами и антисемитами вздорные представления о неграх и евреях в целях сплочения национального “мы”, когда оно раскалывается реальным антагонизмом и борьбой классов. Число иллюстраций можно умножать до бесконечности.

Самыми крайними случаями мнимых “они” являются вымышленные сонмы бесов и ангелов, темные силы ада и сверхчеловеческие небесные силы. Социальная роль этих фантомов состоит, среди прочего, как раз в их подстановке там, где недостает действительных “они” для оформления некоторых больших и малых психических общностей. Само понятие о божествах и единичном боге может быть подвергнуто анализу под этим углом зрения. Ниже будет показано, как на точке соприкосновения “мы” с “они” рождается “он”, а “он” трансформируется в “ты”. Бог в мировых религиях (христианстве, исламе) — это и “он”, и “ты”. Учение социальной психологии о психической оппозиции “мы и они” открывает новые горизонты для научного анализа происхождения и природы религиозных представлений.

Но если в крайних проявлениях мнимые “они” не связаны ни с какой реальностью, то в огромной массе случаев в общественной жизни происходит нечто среднее; та или иная реальная грань преувеличивается, раздувается или искажается фантазией. В этом расширительном смысле мнимые “они” составляют весьма характерное и распространеннейшее социально-психическое явление.

Для психолога чрезвычайно важно это настороженное выискивание таких “они”, которые словно бы не видны на первый взгляд. Этот психический механизм служит постоянным критическим зондажем в своем собственном “мы”: а нет ли в нем притаившихся, замаскированных под “нас” элементов, которые в действительности являются не “нами”, следовательно “ими”. Трудно переоценить роль этой неустанной и неусыпной рекогносцировки. Естественно, что она тем более напряженна и интенсивна, чем более замаскированными представляются эти не принадлежащие к “мы” элементы. Соответственно враждебность и отчужденность встречаются не только к отдаленным культурам или общностям, но и к наиболее близким, к почти тождественным “нашей” культуре. Может быть даже в отношении этих предполагаемых замаскированных “они” социально-психологическая оппозиция “мы и они” особенно остра и активна.

Настроение

Читатель помнит, что все виды социально-психических общностей грубо делятся на устойчивые и подвижные, на психический склад и настроение. Все сказанное о “мы и они” справедливо как для противопоставления одного народа другому или класса — классу, сословия — сословию, профессии — профессии, так и для противопоставления круга недовольных, оппозиционных, борющихся людей устаревшему общественно-политическому порядку и его носителям. И в том, и в другом случае отличение во вне стимулирует уподобление внутри; негативизм по отношению к “ним” стимулирует контагиозность среди “нас”.

Люди, охваченные однородным настроением и выражающие его более или менее совместно, тем самым составляют общность. Настроение находит свое выражение, как правило, не опосредствованно — через культуру, обычаи, воспроизводящие жизненные порядки, а непосредственно — в виде определенных эмоций, сдвигов сознания. Настроения порождаются теми или иными противоречиями в общественном бытии, в объективных общественных условиях. Потребности и интересы людей вступают в конфликт с возможностями их удовлетворения.

И потребности, и интересы являются довольно сложными социологическими и одновременно психологическими понятиями. Потребности ни в коем случае не являются чисто природной, физиологической категорией — они меняются в разных исторических, социально-экономических, культурных условиях. К тому же потребности никогда не сводятся только к материальным, а включают в себя больший или меньший объем и духовных потребностей.

Потребности неодинаковы по интенсивности: это может быть влечение, увлечение, страсть; по мере удовлетворения самых насущных и неотложных потребностей повышается роль выбора, предпочтения. Но всегда это — стремление к тому, чего недостает. Удовлетворенная потребность — уже не потребность.

На основе суммации длительных устойчивых потребностей формируются интересы как личные, так и соответствующие объективным нуждам и субъективным устремлениям той или иной общности. Интересы классовые, общенародные или узкопрофессиональные и групповые глубже и неискоренимее интересов личных, подчас ограничивают последние. В буржуазном обществе те и другие открыто сталкиваются друг с другом. Одна из важнейших особенностей и задач социалистического общества — их гармоническое сочетание.

А из социальных интересов вырастают социальные чаяния, идеалы, мечты, надежды, иногда совсем смутные, иногда в разной степени обдуманные и осознанные.

Наконец, социальные настроения — это эмоциональные состояния, связанные с осуществлением или неосуществимостью, с разными фазами борьбы за осуществление тех или иных надежд и чаяний, помыслов и замыслов. Как правило, социальное настроение — это эмоциональное отношение к тем, кто стоит на пути, кто мешает, или, напротив, кто помогает воплощению желаемого в жизнь. Они опять-таки могут варьироваться в диапазоне от совершенно аффективных до таких форм, которые называют умонастроением или даже общественным мнением.

Групповое, коллективное настроение привлекало внимание многих крупных ученых, пытавшихся построить науку о социальной психологии, в частности В. М. Бехтерева и других[286]. При этом главный акцент делался на импульсивности, динамичности, изменчивости настроений, на их колебаниях, способности к быстрому перерастанию в действия. Иначе говоря, настроения рассматривались примерно так же, как психология толпы — главным образом применительно к аморфной массе людей. Справедливо, конечно, что настроения редко охватывают весь состав той или иной устойчивой социальной общности. Однако именно потому, что они порождаются объективными потребностями и интересами, они сплошь и рядом распространяются на большинство людей этой общности. Но еще важнее, что настроение в свою очередь само составляет и формирует общность и в тем большей мере, чем более оно стойко, организованно, т.е. чем более оно осознанно и отчетливо.

Мимолетные социальные настроения, задевающие подчас людей разных классов и слоев, способны легко переливаться одно в другое, как цвета спектра на хрустале. Настроения могут быть ошибочными, например порожденными тем или иным ложным слухом. Но тем они относительно устойчивее, тем более представляют уже некое “мы” и тем самым некую общественную силу, чему-то противостоящую. Чем выше стоит данное общество по уровню общественного развития, тем обычно больше простора открывает оно для этих динамичных общностей. Они могут быть окрашены преимущественно в позитивные тона, т.е. отвечать надежде и усилию осуществить чаяния и идеалы. В таком случае мы наблюдаем настроения классовой солидарности, национального чувства, революционного или освободительного чувства, трудового энтузиазма, уверенности и бодрости, массового одушевления и героизма, патриотизма, подъема моральных или, допустим, эстетических и религиозных чувств и эмоций. Настроения могут быть окрашены обратным тоном, когда чаяния и действительность особенно расходятся. Тогда на передний план выступят настроения недовольства, беспокойства, неуверенности, усталости, страха, гнева, возмущения. Бывают настроения очень специфичные для той или иной эпохи, например страсть к рискованным и случайным средствам обогащения в эпоху первоначального накопления, к рыцарской доблести и перемещениям к “святым местам” в эпоху крестовых походов, к изощренным наслаждениям или, наоборот, к отречению от земных благ в последние века Римской империи.

Один из советских исследователей проблем социальной психологии, Б. Д. Парыгин, такими словами резюмирует природу настроения: “Итак, настроение является сложным, многогранным и исключительно импульсивным эмоциональным состоянием личности. Групповое, коллективное и массовое настроение, сохраняя эти черты настроения личности, обладает и некоторыми дополнительными характеристиками — заразительностью, еще большей импульсной силой, массовидностью и динамичностью. Эти особенности группового настроения делают его исключительно важным звеном в процессе формирования общественной психологии в целом. Огромная побудительная сила настроения и вместе с тем его податливость всякому воздействию позволяет использовать настроение как главное звено для перестройки всего внутреннего мира человека”[287].

Отметим в проблеме социального настроения этот чрезвычайно важный аспект: настроения поддаются воздействиям, их можно в той или иной мере формировать и видоизменять, ими можно овладевать. Если на одном конце настроение смыкается с действием, то на другом конце — с убеждением, пропагандой. Через настроение можно воспитывать массу и руководить ее действиями. В этом аспекте особенно ясны действенные возможности науки о социальной психологии. Ведь она дает возможность научно анализировать всяческие влияния на настроения — внутри класса и межклассовые, внутри страны и международные, анализировать также национальные и межнациональные эмоции, играющие такую большую роль в современном мире, подъем массового энтузиазма и подавленность, природу коллективных выступлений и даже коллективных преступлений.

Характерная черта сегодняшнего человечества — это то, что важнейшим условием овладения настроениями все более и более, с огромным ускорением становятся убедительность, истинность идей, их доказательность и научность. В этом — психологическая почва для окончательного успеха передовых общественных сил наших дней, ибо борьба за настроение и действия масс людей оказывается в конечном счете борьбой между неоспоримыми научными истинами и опровержимой, при всей ее изощренности, неправдой.

Настроение не только сплачивает людей в некое одинаково настроенное “мы”, но связано и с некоторым мысленным идеальным “мы”. Люди как бы говорят себе, что они живут в “чужом”, “ихнем” мире. В массовых движениях против существующего порядка вещей было много утопизма. Например, пытались усмотреть подлинное “мы” в далеком прошлом — в раннем христианстве, в “золотом веке” и т.п. Или усматривали подлинное “мы” хоть и в нынешнем времени, но где-то далеко в пространстве — на неведомом острове или у заморских неиспорченных дикарей. Наконец, подлинное “мы” помещали в будущем, — и это наиболее реалистичная и часто наиболее действенная форма мечтания. Однако в реформы и в революции в историческом прошлом люди устремлялись с огромным багажом утопизма, с помыслами о неомраченном блаженном общем счастье. Они испытывали горькие разочарования, когда оказывалось, что жизнь полна противоречий и что все еще существуют какие-нибудь “они”. Однако с накоплением современного опыта утопическое мышление все более уступает место рациональному научному сознанию. Сила его воздействия на настроение масс от этого ничуть не уменьшается, напротив, возрастает.

Но настроение лишь поддается воздействию сознания, само оно принадлежит миру не столько мысли, сколько эмоции.

Все эмоции и чувства людей делятся на приятные и неприятные, на чувства удовольствия или неудовольствия. Иначе можно сказать, что они, как электрический заряд, имеют знаки плюс или минус. На поверхностный взгляд кажется, что такое деление чувств дано от природы и животным и человеку. На деле у человека сходны с животными только некоторые внешние выражения эмоций, но физиология не может доказать, что у животных состояния эмотивного возбуждения могут быть описаны с помощью понятий удовольствия и неудовольствия.

Правда, многие ученые, в том числе советские физиологи П. К. Анохин и П. В. Симонов, старались разработать чисто физиологическую теорию удовольствия и неудовольствия. Им удалось очень многое раскрыть в физиологическом субстрате эмоций. Такие-то и такие-то эмоции отвечают таким-то и таким-то изменениям в отделах мозга, лежащих ниже новой коры, и в разных физиологических системах организма. Но этим ученым как-то казалось само собой разумеющимся, что эмоции обязательно делятся на да и нет, добро и зло, удовольствие и неудовольствие. Подоспел даже наглядный опыт, как будто подтверждающий наличие в мозге животного “центра удовольствия” (а значит и противоположного центра). Один экспериментатор вводил в головной мозг крысы электрический провод, который она сама могла подключать к источнику тока и отключать. И вот, хотя эти раздражения не сигнализировали ей ни о каких полезных биологических факторах, крыса снова и снова подключалась к этому электрическому раздражению. Последовал вывод: значит он просто доставлял ей удовольствие, значит ток возбуждал “центр удовольствия”. Однако другой вывод неизмеримо правдоподобнее: электрическое раздражение в данном участке мозга вызвало у животного галлюцинаторное удовлетворение какой-то потребности; так как оно было мнимым, животное снова и снова до бесконечности прибегало к нему. Словом, в физиологическом анализе эмоций все верно, кроме деления их на два, т.е. введения оценочных суждений или отнесения к положительным и отрицательным ценностям. Это уже привносит наблюдатель по аналогии со своей человеческой психикой.

У человека же эти плюс и минус проистекают вовсе не из каких-нибудь взаимно противоположных биологических, вегетативных, сосудистых, эндокринных антагонистических сдвигов в организме. Ничего даже отдаленно похожего доказать нельзя. Дрожь может быть при радости, при гневе, при страхе. Пот бывает в состоянии ужаса, застенчивости и страха. Смех может не сопровождаться сознанием и чувством комического: он может быть и при благодушии, но может сопровождать и тяжелые, мучительные состояния. Всякий знает, от сколь различных и противоположных причин человек может покраснеть или побледнеть. Слезы могут течь из глаз человека от боли, от радости, от сострадания. К тому же справедливо и обратное. По образным словам академика К.М.Быкова, “печаль, которая не проявляется в слезах, заставляет плакать другие органы”. Это значит, что эмоция может проявиться и на очень удаленных, неадекватных физиологических путях, вызвать болезненную реакцию со стороны различных внутренних органов и систем.