Учебной и научной литературы 7 страница

Под ощущением, или чувственным восприятием, обыкновенно разумеют суждение об объектах с помощью образов, именно посредством сравнения и различения их. С ощущением в том смысле, в каком оно понимает­ся здесь, необходимо связана память, дающая воз­можность сравнивать прежнее с позднейшим и разли­чать их друг от друга. Поэтому ощущение требует также разнообразия образов, чтобы различать их друг от друга. Например, человек, который не имел бы дру­гого чувства, кроме зрения, и смотрел бы всегда на один и тот же объект без всякого различия и разнооб­разия формы и цвета, смотрел бы да глядел, но не видел или созерцал. Ибо равнозначно, ощущаю ли я всегда одно и то же или вовсе не ощущаю. Несколько таких верных мыслей и замечаний содержатся у Гоббса, особенно в его физике и эмпирической психологии. Лучше всего 11—14 главы “De homine”,

Так как сущность ощущения состоит в движении, то органы ощущения не могут одновременно приво­диться в действие двумя объектами так, чтобы возни­кали два образа от обоих. В одно и то же время мож­но воспринимать лишь один-единственный объект.

Движение органа, из которого возникает изображе­ние, называется ощущением, пока объект присутству­ет, если же он отсутствует, но образ остался — фанта­зией или воображением. Поэтому воображение есть ощущение, ослабленное и потускневшее по причине удаления объекта. Субъект ощущения есть само ощущающее, именно живое, и поэтому следует говорить: животное или жи­вое видит, а не: глаз видит. Объект есть то, что ощу­щается. Поэтому мы видим собственно не свет, а солн­це, ибо свет, цвет, звук, теплота и остальные чувствен­ные качества не объекты, а представления, или образы, ощущающего. Так называемые чувственные качества в самом объекте суть не что иное, как движе­ние материи, посредством которого объект различным образом действует на органы ощущения, и точно так же они суть в нас лишь различные движения, ибо дви­жение производит лишь движение; и явления или ка­чества во сне или в бодрствовании суть простые обра­зы, акциденции ощущающего, а не объекта. Как дав­ление на орган осязания вызывает представление тре­ния, давление на глаз — представление свечения, а давление на ухо — звук, так и объекты, видимые или слышимые нами, вызывают представление посредством давления, хотя и незаметного. Ибо если бы цвета и звуки были в самих объектах, то они не могли бы быть отделены от них, что, однако, в действительности на­блюдается при отражении видимых объектов зеркалом, а слышимых — гористыми местами. Видимые объекты представляются нам часто в местах, где, как нам опре­деленно известно, их нет, они кажутся разным лицам различно окрашенными и часто также пребывающими одновременно в нескольких местах.

Возникновение качеств, например света, происхо­дит следующим образом. Тело солнца своим движе­нием отталкивает от себя эфир, окружающий его, так что части эфира, ближайшие к солнцу, приводятся в движение им самим, а последние передвигают и оттал­кивают более отдаленные части, пока наконец это дви­жение не станет касаться передней или внешней части глаза или не будет давить на нее, а отсюда распрост­ранится до сердца, внутреннего центра жизни. Проти­водействующее движение сердца идет тем же путем, как первоначальное, в обратную сторону и оканчивает­ся направленным наружу движением сетчатой или нервной оболочки. Это движение наружу есть именно свет или представление светящегося.

§ 30. Обзор и критика гоббсовской морали и политики

Гоббсова философия или, правильнее, эмпирия не знает ничего о духе и душе. Она, ограничивая область мышления материальным, делает объектом филосо­фии единственно тело, только его считает мыслимым, только ему приписывает действительность и субстан­циальное бытие, поэтому в ней не может быть речи о психологии, то есть учении о душе, но лишь об эмпири­ческой антропологии. Поэтому и в её морали человек может быть объектом только как чувственный, еди­ничный, эмпирический индивид. Но так как она берет за основание единичный, чувственный индивид и фик­сирует его как реальный, то основа морали — воля, как воля чувственного индивида, связанная с его чувствен­ностью и единичным бытием, должна быть также чув­ственной, то есть недуховной, неморальной волей, то есть влечением, стремлением. А так как носитель и субъект воли, единичный индивид, обусловлен, определен из­вне, подвержен механическим впечатлениям и дейст­виям объектов — словом, просто и вполне определен, то и воля здесь должна быть определенной, зависимой;

она не что иное, как вызванное объектами самой воли движение крови и жизненных духов. Далее, так как индивид не только единичен, но необходимо также раз­делен, отличен от других индивидов, то и объект воли, имеющей своей основой единичный, особенный, отлич­ный индивид, — добро — есть только особенное, раз­личное, чисто индивидуальное, только относительное. Ничто само по себе и для себя не является ни благом, ни злом, мерой благости или зла служит чувственный индивид. Поэтому добро имеет лишь значение благо­творного, приятного, вызывающего удовольствие, по­лезного; зло же имеет значение лишь бедствия, непри­ятного, вредного. С этой точки зрения наибольшее из всех благ неизбежно есть самосохранение, наибольшее из всех зол — смерть.

Так как человек является объектом и основой гоб­бсовской эмпирии лишь как чувственный, единичный индивид и фиксируется в этой чувственной единичности как самостоятельный и реальный, то государство неизбежно должно быть в ней не первоначальным и существующим само по себе, но чем-то вызванным и созданным или насилием и подчинением, или свобод­ным соглашением и договорами самих индивидов; по­тому государство предполагает состояние неограничен­ной самостоятельности и свободы отдельных индивидов как так называемое естественное состояние. “Могущественное чудовище, называемое государством, есть артефакт, своего рода искусственный человек. Однако оно значительно превосходит по своей силе и значению естествен­ного человека, для блага и обеспечения которого оно приду­мано”. “Если бы люди были в состоянии руководить собою путем самообладания, то есть жить по есте­ственным законам, то они не нуждались бы в государстве и принудительной власти”. “Существуют два вида государства: естественное, власть которого отеческая и деспотичная, и законное, которое можно также назвать поли­тическим. В первом господин приобретает подданных своей волей; во втором граждане свободным решением выбирают себе господина”. Отсюда государство как соединение существующих в этой чув­ственной единичности и индивидуальности, самостоя­тельных и реальных, не только равнодушных ко вся­кому соединению и друг к другу, но и враждебных индивидов может быть лишь насильственным состоя­нием, единством, но не организма, подчиняющего граж­дан, а подавляющей, то есть слепой, грубой, механической власти. Хотя индивиды в государстве получают звание и определение граждан, теряя по отношению к тира­нически подавляющему государству все права, хотя граждане по отношению к согражданам сохраняют вместо права на все, которое имел каждый в естествен­ном состоянии, лишь ограниченное право на нечто, однако в государстве они остаются вне государства, в соединении — вне соединения, остаются в так называемом естественном состоянии, то есть отдельными само­стоятельными индивидами. “После образования государства каждый гражданин удерживает для себя лишь столько свободы, сколько нужно для приятной и спокойной жизни, тогда как остальные ли­шаются возможности создавать опасность. Вне государства каждый имеет неограниченное право на все, но так, что в действительности он никогда не может спокойно наслаждаться. В государстве права каждого ограничены, но то, что причи­тается ему, обеспечено”. Ибо сами по себе, по своей природе граждане равнодушны ко всякому государст­венному соединению и единству, они ценят его, лишь поскольку могут достичь в государстве приятной жиз­ни — той цели, которая недостижима во всеобщей вой­не, имеющей место в естественном состоянии. С необ­ходимостью поэтому эта масса, эта разрозненная толпа равнодушных друг к другу индивидов должна сдержи­ваться лишь неограниченной деспотией, и потому един­ство, государство получает бытие лишь в абсолютной верховной власти, так что, представляет ли она господ­ство многих или одного деспота, она является самим народом, государством. “Quod de civitate verum est, id verum esse intelligitur de eo homine vel coetu hominum, qui summam habet potestatem; illi enim civitas sunt, quae nisi per summam eorum potestatem non exsistit” “To, что верно для государства, счи­тается верным и для человека или собрания, имеющего вер­ховную власть, ибо они составляют государство, которое существует лишь в силу верховной власти”. “Civitatem in persona Regis contineri” “Государство за­ключается в личности правителя”. Конечно, status civilis гражданское состояние есть состояние, отличное от status naturalis естественного состояния, даже насильствен­ное отрицание его, так как оно устраняет предполагае­мую в морали и в status naturalis реальность отдель­ных индивидов, лишает их в отношении к государст­ву всех прав, свободы и самостоятельности; но в то же время государство остается всегда в естественном со­стоянии, хотя именно деспотия составляет государство, а следовательно, и различие status civilis от status naturalis. Это содержится уже в происхождении верховной власти, как выводит её Гоббс. Именно люди переносят на того или тех, кто должен управлять, всю свою силу и власть, то есть всё свои права. Правда, власть, право правителя по форме, то есть поскольку она перенесена, отличается от права других, врожденного, естественного, но по содержанию это то же са­мое право, которое имели другие, именно неограниченное, безусловное естественное право. Люди, переносящие свою власть, могли сказать: мы отдаем право, данное нам природой, тебе одному, чтобы ты с этим сокровищем, этой сплоченной Массой права приобрел ту власть, которая необходима для водворения мира и порядка. Чтобы вступить в состояние мира и порядка, мы выходим из состояния природы; тебя одного мы оставляем в нем, чтобы ты из богатой сокровищницы пол­ноты прав снабжал твоих прежних братьев, обобранных тобой и ставших теперь нищими, грошовыми правами и таким обра­зом утвердил неограниченной властью естественного права состояние, лишающее прав других, скорбно ограничивающее их, status civilis, то есть гражданское состояние. Ибо деспот имеет право на все, что в естественном состоянии имел каждый, почему оно и было естественным состоянием; поэтому status civilis отли­чается от status naturalis лишь тем, что в первом сосре­доточено у одного или нескольких лиц то, что во вто­ром имели все. Абсолютная неограниченность верхов­ной власти уравнивает её с той естественной свободой, которую имеет каждый в естественном состоянии; она как неограниченная и неопределенная остается ненрав­ственной, недуховной, неорганической, уничтожающей понятие государства, грубой естественной силой.

Это противоречие, вытекающее из самой основы Гоббсова учения о государственном праве, возникает особенно от того, что Гоббс под правом разумеет толь­ко естественную свободу, отделяет понятие права от понятия государства и переносит его из государства в воображаемое естественное состояние. Государство же имеет лишь значение устранения или ограничения не­ограниченной естественной свободы или естественного права. Право есть естественная свобода, которая не создается законами, но лишь не вполне отнимается. Если устранить за­коны, то свобода опять налицо. Она испытывает первое огра­ничение от естественного и божественного закона, затем от гражданского закона... Поэтому между законом и правом боль­шое различие. Законы представляют оковы; право есть сво­бода; это полные противоположности. Правда, верховная власть заключает в себе ещё всю чрезмерную полноту неограниченного естест­венного права, но именно ввиду этой концентрации власти в одних руках право народа остается под вла­стью государства жалким и скудным остатком того первоначально неограниченного права, которое ныне ограничено государством; так что государство, хотя, с одной стороны, оно кажется противоположным есте­ственному состоянию, с другой — не отличается от него качественно, не приводит людей к точке зрения, по понятию и по содержанию, качественно и специфиче­ски отличной от естественного состояния, то есть, не воз­водит их на нравственную и духовную ступень, а яв­ляется лишь ограниченным естественным состоянием.

Это видно также из того, что Гоббс считает целью государства. Цель его есть мир и основанное на нем благо народа, то есть граждан или, скорее, толпы. Но бла­го есть самосохранение и физически приятное наслаж­дение жизнью. Жизнь в государстве есть жизнь, в ко­торой равнодушные друг к другу индивиды, ограничен­ные и сдерживаемые законами государства, живут мирно рядом и вне друг друга, ведут приятную и вы­годную жизнь; жизнь в естественном состоянии, в ко­тором индивиды не ограничены и враждебны друг к другу и поэтому находятся в состоянии всеобщей вой­ны, есть неприятная, вредная жизнь. Конечно, прият­ная жизнь отличается от неприятной, но обе они имеют общее понятие, сферу чувственной субъективно­сти человека как отдельного естественного индивида;

в приятной жизни я пребываю ещё в status naturalis так же, как в неприятной. Поэтому государство, имея целью физическое благосостояние личности, благо dissolutae multitudinis разрозненного множества, представляет лишь ограничение естественного состоя­ния, то есть оно лишь сдерживает и ограничивает индиви­дов, так что они остаются без всякого духовного и нравственного определения и качества, вне друг друга, только в отношении к себе самим и своей чувственной самости, такими же грубыми животными, какими они были в status naturalis, только теперь они выражают свою грубость уже не в форме войны, которая уничто­жает мир, самосохранение и приятную жизнь.

Конечно, вместе с государством и в нем самом воз­никает различие между общей волей и разумом и еди­ничной волей и разумом, и таким образом устраняется господствующая в естественном состоянии и в морали неопределенность и относительность того, что такое бла­го и зло; но эта общая воля и этот общий разум стано­вятся всеобщими лишь через власть, утверждающую себя как единственная, исключительная и подавляющая воля одной верховной власти, которая ввиду своего неограниченного права находится в status naturalis. Она всеобщая воля лишь потому, что имеет власть повелевать, но не по своему содержанию, кото­рое ко всему безразлично, и, следовательно, не отли­чается от произвола властителя. То, что повелевает верховная власть, — безразлично, всеобще ли оно по своей природе или содержанию, то есть истинно и закон­но или нет, — есть право, а то, что она запрещает, не­законно, и, таким образом, принцип произвола, лежа­щий в основе естественного состояния, является также верховным принципом государства. Законные правители своими повелениями устанавли­вают, что такое право, а запрещениями — что такое произвол. Носитель верховной власти не ограничен гражданскими законами. Поэтому, как и законность, и справедливость, добродетель граждан состоит лишь в безусловном повиновении (obedientia simplex), то есть в слепом, не различающем, не определенном никаким содержанием повиновении; итак, прин­цип законов, правого и неправого, вместе с тем принцип са­мого государства есть лишь голая, бессодержательная, просто формальная воля повелителя, стоящего лишь за субъектив­ными и неопределенными законами морали, то есть чистый произ­вол, веления которого имеют всеобщую объективную обяза­тельность не в силу своего содержания или основы, но лишь потому, что они объявлены.

§ 31. К морали Гоббса

От выше рассмотренных чувственных представле­ний или ощущений отличаются ощущения страдания и удовольствия, которые возникают не из реакции серд­ца на внешнее, но из движения, распространяющего­ся от самой крайней части органа к сердцу. Ибо так как сердце есть принцип жизни, то движение, распро­страняющееся от ощущающего к сердцу, должно об­легчать или затруднять движение жизни, то есть движе­ние крови, и обнаруживаться в качестве удовольствия или страдания. Как представления, возникающие из направленного наружу движения, кажутся находящи­мися вне нас, так, напротив, ощущения страдания и удовольствия в силу того, что они происходят от движения, направленного внутрь, кажутся существующи­ми внутри нас.

Как чувственные объекты суть причины представ­лений, так они являются и причинами удовольствия и неудовольствия или влечения и отвращения, ибо по­следние отличаются от первых лишь тем, что отличает влечение от наслаждения или будущее от настоящего. Ведь влечение также удовольствие, а отвращение — неудовольствие, но первое есть удовольствие от при­ятного, а второе неудовольствие от неприятного, кото­рое ещё не наступило, но ожидается. Поэтому мы стремимся к чему-либо не потому, что желаем этого (ибо желание само есть стремление), и питаем отвра­щение не потому, что не желаем этого, но потому, что стремление и отвращение вызываются самими объек­тами влечения или отвращения или являются необхо­димыми следствиями представляемого удовольствия или неудовольствия от данных объектов. Представле­ние существует раньше стремления, ибо, будет ли то, что мы видим, приятно или нет, мы можем знать лишь из опыта или ощущения. Если стремлению предше­ствует размышление, то оно называется волей. Впро­чем, предмет воли и стремления один, различие между ними лишь в подходе.

Поэтому свобода желания и нежелания у человека не больше, чем у животных, ибо у стремящегося стрем­лению предшествовала достаточная причина и потому необходимо последовало само стремление. Таким обра­зом, свобода, свободная от необходимости, не присуща воле человека так же, как и животных. То, что проис­ходит внутри человека, когда он желает чего-либо, не похоже на то, что происходит в других животных, ко­гда они желают чего-либо после размышления. Если же мы понимаем под свободой способность делать то, что желаем, а не способность желать, то её можно приписать как человеку, так и животным.

Все, что мы желаем, называется благом; все, чего избегаем, — алом. Но ничего нельзя назвать про­сто благом, ибо все хорошее относительно, оно хорошо лишь для некоторых; в зависимости от личности, времени, места и других обстоятельств и условий это называется добром или злом.

Высшее благо или блаженство, как и конечная цель, недостижимы в настоящей жизни, ибо с дости­жением конечной цели всякое стремление прекращает­ся; если бы человек достиг её, то для него уже не было бы блага, он даже перестал бы ощущать, ибо всякое ощущение связано с каким-либо стремлением или отвращением, и не ощущать — значит не жить. Но высшее благо состоит в том, чтобы беспрепятственно переходить от одной цели к другой. Даже в процессе наслаждения наслаждение есть стремление к желан­ному, именно движение души наслаждающегося по ча­стям предмета наслаждения, ибо жизнь есть постоян­ное движение, которое, если оно не может идти по прямой линии, вращается по кругу.

§ 32. К политике Гоббса

От природы все люди равны и имеют право на все. Поэтому, пока люди живут вне государства, находятся в естественном состоянии, вследствие их страстей, их равенства и права на все необходимое имеет место война всех против всех, состояние, в котором все по­зволено, нет ничего правого или неправого. Но такое право никак не полезно людям, ибо оно имеет почти такое же действие, как если бы не было вовсе никакого права. Поэтому взаимный страх людей друг перед другом, вызываемый таким состоянием, и убеждение в крайнем вреде войны всех против всех и в невозмож­ности достижения общей цели — сохранения жизни побуждают людей выйти из такого состояния и искать мира. Поэтому люди отказываются от своего права на все, связывают себя договорами, которые диктуются естественным и нравственным законом, сохранять и осуществлять мир, который также предписывается ра­зумом и естественным или нравственным законом для действий сообща. Но для этой цели, а именно для без­опасности, сохранение которой требуют предписанные природой или разумом законы, обусловливающие мир, недостаточно простою соглашения или общества без общей власти, которой подчиняются отдельные люди из страха наказания. Для этой цели требуется фор­мальное единение (unio), которое связано с полным подчинением воли отдельных лиц единой воле. Поэто­му единственное средство к установлению и сохране­нию мира состоит в том, чтобы каждый всю свою силу и власть перенес на одного человека или единое собра­ние людей и таким путем все воли свелись бы к един­ственной, то есть чтобы один человек (или собрание) пе­ренял на себя личность каждого отдельного человека и каждый признал себя ответственным за все дейст­вия, выполняемые этим лицом, и подчинял бы свою волю его воле и суждению. Таким образом, все соеди­няются в одну личность, и это соединение происходит путем договора, который каждый заключает с каждым, как будто каждый говорит каждому: я переношу на этого человека (или это собрание) мою власть и мое право управлять самим собой при условии, что и ты перенесешь свою власть и свое право на то же лицо. Таким путем толпа превращается в одну личность и возникает государство, тот великий Левиафан, или смертный бог, которому мы обязаны всяким миром и всякой защитой под властью бессмертного бога. Ни один гражданин, ни все вместе, за исключением того, чья воля означает всеобщую волю, не могут счи­таться государством. Государство лишь одна личность, воля которой, согласно договорам многих, имеет силу всеобщей воли, чтобы она использовала силы и способ­ности отдельных лиц для общей защиты и мира.

Собрание или человек, чьей воле отдельные люди подчинили свою волю, имеет абсолютно неограничен­ную, безраздельную власть в государстве. Ибо он имеет в своих руках меч правосудия, он законодатель, он назначает магистраты и государственных служащих, определяет, что справедливо или несправедливо, что есть зло или добро, и запрещает вредные для мира уче­ния и мнения. Все, что он делает, должно оставаться безнаказанным. Он не связан законами государства, так как они его повеления. Граждане не имеют ничего собственного, на что он не имел бы права, ибо его воля определяет волю отдельных лиц, и лишь государство есть источник собственности. Те, кто имеет верховную власть в государстве, не могут причинить гражданам несправедливости, ибо она состоит лишь в нарушении договоров, а верховная власть не связана никакими договорами. Ибо если, например, монархия выводится из власти народа, который переносит свое право, то есть верховную власть на одного человека, то в этот момент, когда монарх получил от народа свою власть, народ перестает быть народом, то есть личностью, когда же ис­чезает личность, исчезают и обязательства по отноше­нию к ней.

Поэтому государство олицетворяется в короле или вообще в верховной власти. Но чтобы получить поня­тие о государстве, весьма существенно различать на­род и толпу. Народ один, имеет единую волю, ему мо­жно приписать единое действие, но этого нельзя ска­зать о толпе. Народ управляет в каждом государстве, народ господствует даже в монархиях посредством воли одного человека, так как сам хочет этого; толпа же состоит из граждан, подданных. В демократии и аристократии курия есть народ, а толпа — граждане. А в монархии подданные — толпа, король же народ. Поэтому совершенно неправильно говорят, что госу­дарство взбунтовалось против короля, ибо это невоз­можно, только толпа может взбунтоваться против народа.

Впрочем, так как государство основано не ради себя самого, но ради граждан, ибо люди добровольно вступили в государство, чтобы жить возможно прият­нее, то единственный и высший долг правителей есть забота о благе народа.

§ 33. Критический взгляд на государственное право Гоббса

Государственное право Гоббса, как вся его эмпирия, распадается на сплошные противоположности и проти­воречия. Даже глубокие и верные сами по себе мысли, бесспорно встречающиеся у него, вследствие того как они сформулированы и выражены, приводят к взаимно уничтожающим противоречиям. Например, верными и глубокими мыслями, без сомнения, можно считать то, что государство не только общество, но и единство, что нравственность только в государстве (конечно, государ­ство разумеется в себе, в своей сущности) действитель­на, только в нем имеет всеобщее, объективное, опреде­ленное существование или что только с государством возникает общая мера того, что справедливо и неспра­ведливо, добро и зло, и таким путем устанавливается различие между всеобщей и единичной волей и, нако­нец, связанная с этим мысль, что разум существует лишь в государстве и человек вне государства находит­ся в животном состоянии. Отношение между естественным и гражданским состоя­нием, то есть свободой и подчинением, то же самое, что и между влечением и разумом, животностью и человечностью. О разнице между cognitio privata частным познанием и всеобщим разумом государства ср., например, 1. с., с. XII, § 1, и Leviath., с. 29. А о государстве как общей мере нравственности см. De horn., с. 13, § 8, 9. Но мысль о единстве снова опорочивается определением его, так как это не един­ство различающего, удостоверяющего, упорядочиваю­щего, то есть организующего в едином разуме, но един­ство надменности, которое лишь потому единство” что одно становится на место соединяемого, един­ство исключительной и потому утверждающей свою всеобщность единичности или произвола. Поэтому cives граждане остаются простой толпой относи­тельно этого unio единения, multitude dissoluta разрозненным множеством. Этим определением един­ства и государства уничтожается также вторая мысль; ибо принцип справедливого и несправедли­вого, доброго и злого, всеобщий разум или всеобщая воля есть только формальная воля, то есть, хотя и пере­данная, на деле же в высшей степени высокомерная и грубая власть, произвол, утверждающий себя как един­ство и всеобщность, будет ли она corpus союзом мно­гих, курией или только одним лицом. Граждане, воля и разум которых не содержатся в воле и разуме пове­лителя, но скорее поглощены ими, коих права утоплены в безднах права верховной власти, под конец, правда, снова выступают как цель государства на сол­нечный свет бытия, ибо благо граждан есть цель госу­дарства; но именно потому, что государство” которое должно быть существованием разума и объективной морали, снова сводится к простому средству, имеющему целью лишь физическое благо отдельных лиц, уничто­жаются не только обе первые, но и третья мысль. Ибо цель государства, коего начало положено отрицанием естественного состояния именно потому, что физическое благосостояние толпы, то есть эмпирическое прият­ное существование людей как отдельных чувственных индивидов, считается этой целью, в существенном все-таки является естественным состоянием, хотя теперь уже приятным, свободным от тягостей и опасностей всеобщей войны. Таким образом, по существу устра­няется различие между государством и естественным состоянием.

§ 34. Отношение Гоббса к религии

“Это ещё проблема, был ли Гоббс атеистом”. Неко­торые “причислили его к толпе атеистов и оставили там”, но Гундлинг ²⁶ снял с него это обвинение. “Гоббс не был другом ни высшего духовенства вообще, ни английского в частности. Его “царство тьмы” (господ­ство духовенства, особенно католического, Leviath., с. 44—47) так же мало говорило в пользу этого духо­венства, как и в пользу папы. Но кто отнимает нечто от того или другого, тот еретик и атеист. Селден дол­жен быть отнесен именно к этому классу, так как ос­паривал их духовную десятину, а Гоббс пошел дальше Селдена: он выплеснул ребенка вместе с водой; у него была своя философия и теология”.

Упрек в атеизме основан был прежде всего на том, что, по воззрению Гоббса, одно материальное, телесное действительно, так что бог, по его мнению, тело. В при­ложении к “Левиафану” сам Гоббс защищался следую­щим образом: “Покажи мне, если можешь, слово “бестелесный” или "нематериальный” в писании. Я же покажу тебе, что вся полнота божества во плоти пре­бывала во Христе. Все мы пребываем и движемся в боге, говорит апостол. Но все мы имеем величину. А может ли то, что имеет величину, находиться в том, что не имеет величины? Бог велик, говорится в писа­нии, но величина не может мыслиться без телесности”. Во-вторых, этот упрек был основан на том, что Гоббс называет свойства бога, как, например, мудрость, непо­стижимыми атрибутами, которые прилагаются к непо­стижимому существу лишь как знаки почести. “Но я не нахожу, — замечает на это Гундлинг, — почему то­го, кто... считает природу бога incomprehensibel непо­стижимой, считают атеистом, тогда как все теологи признают, что ничего нельзя, proprie собственно, ни знать, ни понимать о свойствах бога и всей его сущно­сти, но именно потому, что все в нем бесконечно, о нем говорят лишь en general вообще”. Гундлинг прав. Гоббс не атеист, по крайней мере не более атеист, чем наши современники. В частном и действительном он материалист, атеист, но en general он теист. Бог есть тело, но каково оно? Воздух, свет, вода, солнце, луна, звезда, камень, растительное, животное, человеческое тело? Нет, только тело en general, тело без телесности, тело, о котором мы поэтому вовсе ничего не знаем, ни­чего не мыслим, ничего не можем сказать. “Кто не хо­чет прилагать к богу другого имени, — говорит Гоббс,—кроме соответствующих естествен­ному разуму, тот должен пользоваться лишь отрица­тельными выражениями, как бесконечный, вечный, не­постижимый, или превосходными степенями, как высо­чайший, величайший, или неопределенными именами, как благой, праведный, святой, творец, и притом так, чтобы выразить этим лишь свое поклонение и удивле­ние, а не сказать, что есть бог. Совершенно верно, предикаты бога суть лишь предикаты человеческого духа, человеческого аффекта. Вообще у Гоббса встречаются отдельные удачные замечания о религии и её происхождении, которые он, правда, ограничивает лишь язы­ческими религиями (1847). Есть только одно имя для его сущности: он есть” (“Unicum enim naturae Sual nomen habet: est”). Quid sit — сущность, содержание, положительное — принадлежит атеизму, миру, чувствам; а простое “есть” — теизму, божеству. Таким образом, Гоббс вовсе не отрицает бога; но его теизм по существу, по содержанию, как и вообще теизм на­шего времени, есть атеизм, его бог лишь отрицатель­ная сущность или, вернее, не-сущность.