double arrow

Истоки происхождения философии

История философии как методическое мышление на­чалась два с половиной тысячелетия назад, но как мифо­логическое мышление — намного раньше

И все-таки начало (Anfang) — это нечто другое, неже­ли происхождение (Ursprung). Начало исторично и вследствие уже проделанной мыслительной работы не­сет для последующих поколений все возрастающее ко­личество предпосылок. Происхождение же — это всегда исток (Quelle), из которого проистекает побуждение к философствованию. Посредством этого побуждения, прежде всего, и понимают^существо настоящей филосо­фии, включая сюда также и более раннюю философию

Это изначальное (Urspriingllche) многогранно. Из удивления проистекает вопрос, познание, из сомнения в познанном — критическая проверка и ясная уверен­ность, из потрясения человека и осознания им своей потерянности — вопрос о самом себе. Рассмотрим те­перь ближе эти три мотива

Первое: Платон сказал, что философия происходит из удивления. Наше зрение "дало нам возможность быть причастными виду звезды, солнца и небесного свода". Этот вид "вызвал в нас стремление к исследованию все­го. Отсюда произошла философия — величайшее благо, которое как награда было получено смертным родом от богов". Аристотель: "Удивление — вот то, что привело людей к философствованию: они удивились прежде все­го тому поразительному, что открывается им, затем они шли постепенно дальше и спрашивали об изменениях луны, солнца, небесных светил и возникновении всего"

Удивление настойчиво требует познания. В удивле­нии я осознаю свое неведение. Я ищу знания, но ради самого знания, а не "ради какой-то общей потребности".

Философствование — это как пробуждение из состоя­ния связанности жизненными нуждами. Это про­буждение совершается в особом, не связанном опреде­ленной целью взгляде на вещи, небо и мир, в вопросах: откуда все, что есть, и что это такое, — вопросах, ответ на которые не должен служить никакой пользе, но ищется только ради своего собственного удовлетворения.

Второе: когда мое удивление и восхищенное изумле­ние находят удовлетворение в познании сущего, очень скоро начинает заявлять о себе сомнение. Хотя позна­ния накапливаются, однако же критическая проверка показывает, что нет ничего, что было бы достоверно (ge-wifi) определенным. Чувственные восприятия обуслов­лены нашими органами чувств и обманчивы, во всяком случае, не согласованы с тем, что вне меня есть само по себе, независимо от воспринятого. Наши формы мышле­ния — это формы нашего человеческого рассудка. Они запутываются в неразрешимых противоречиях. Повсю­ду одно утверждение противостоит другому. Философ­ствуя, я прибегаю к сомнению, пытаюсь его радикально осуществить. Однако это обращение к сомнению предпо-лагет или страсть (Lust) к отрицанию, которое, опира­ясь на сомнение, ничего не признает, но, с другой сторо­ны, и ни одного шага вперед сделать не может, или вопрос: где же находится достоверность, которая не под­лежит никакому сомнению и сохраняет свою прочность даже при самой добросовестной критике?

Знаменитый тезис Декарта "Я мыслю, следователь­но, существую" обладал для него несомненной достовер­ностью, когда Декарт подвергал сомнению все остальное. Ведь даже полное заблуждение в процессе познания, заблуждение, которое я, возможно, и не замечаю, не мо-

жет обмануть меня в том, что в тот самый момент, когда я обманут в моем мышлении, я все-таки существую.

Сомнение в качестве методического сомнения стано­вится источником критической проверки всякого позна­ния. И_ потому без радикального сомнения никакое ис­тинное философствование невозможно. Однако реша­ющее значение имеет то, как и где посредством самого сомнения достигается достоверное основание.

И, наконец, третье: отдаваясь познанию предметов в мире, осуществляя сомнение как путь к достоверности, я обращаюсь к самим вещам, думаю не о себе, не о своих целях, счастье и благе. Напротив, я забываю о себе и нахожу удовлетворение в самом осуществлении этого познания.

Все изменяется, если я начинаю осознавать свою соб­ственную ситуацию.

Стоик Эпиктет сказал: "Происхождение филосо­фии — в обнаружении собственной слабости и бесси­лия." Каким образом я помогаю себе в своем бессилии? Его ответ гласит: тем, что я все, находящееся вне моей власти, рассматриваю как безразличное для меня в его необходимости, а то, что зависит от меня, т. е. способ и содержание моих представлений, я, напротив, посредством мышления довожу до ясности и свободы.

Давайте удостоверимся в нашем человеческом поло­жении. Мы всегда находимся в определенной ситуации. Ситуации меняются, представляются благоприятные случаи. Если они упускаются, то не возвращаются сно­ва. Я сам могу работать над изменением ситуации. Но есть такие ситуации, которые остаются неизменными по своей сути, даже если их мгновенное проявление меня­ется и их всеохватывающая власть скрыта от глаз: я должен умереть, должен страдать, должен бороться, я за­вишу от случайности, я с неизбежностью обнаруживаю собственную вину. Эти основополагающие ситуации

нашего существования мы называем пограничными. Это ситуации, из которых мы не можем выйти, которые не можем изменить. Осознание этих ситуаций, вслед за удив­лением и сомнением, является глубочайшим истоком философии. В обыденном существовании мы часто ук­лоняемся от них, закрывая на них глаза и живя так, как будто бы их нет. Мы забываем, что должны умереть, за­бываем наше виновное и оставленное на волю случая бытие. Тогда мы имеем дело только с конкретными си­туациями, с которыми справляемся с пользой для себя и на которые реагируем посредством планов и кон­кретных действий в мире, подгоняемые интересами на­шего наличного существования. На пограничные же си­туации мы реагируем или их сокрытием, или, если мы их действительно постигаем, отчаянием и последующим избавлением от него: мы становимся самими собой в процессе того, как изменяется наше осознание бытия.

Давайте теперь проясним себе наше человеческое положе­ние иначе: через ненадежность всего мирового бытия.

Мы совершенно безо всяких вопросов рассматрива­ем мир как бытие. Будучи счастливы, мы ликуем, на­сколько хватает сил, испытываем бездумное доверие, не знаем ничего другого, кроме нашего настоящего (Gegen-wartigkeit). В состоянии боли, бессилия и слабости мы приходим в отчаяние. А когда эти состояния преодоле­ваются и мы все еще живы, то снова позволяем себе самозабвенно окунуться в счастливую жизнь.

Но в результате такого рода опыта человек стано­вится умнее. Угроза, которую он ощущает, настойчиво заставляет его подстраховываться. Господство над при­родой и человеческое общество должны гарантировать наличному существованию такое страхование.

Человек овладевает природой, чтобы поставить ее себе на службу; благодаря познанию и технике природа долж-

на надежно служить нам.

И все-таки в господстве над природой остается все­гда момент непредвиденности, а вместе с ним и постоян­ная угроза, а затем и провал идеи господства в целом: тяжелую, утомительную работу, возраст, болезни и смерть устранить невозможно. Превращение управляемой при­роды во что-то надежное — это лишь нечто специфи­ческое в рамках тотальной ненадежности.

С другой стороны, люди объединяются в общество, чтобы ограничить и в конце концов прекратить беско­нечную борьбу всех против всех; во взаимопомощи хо­тят они добиться гарантии безопасности.

Однако и здесь сохраняется граница. Только там, где общее состояние государства позволяло бы каждому граж­данину относиться к другому так, как того требует аб­солютная солидарность, только там справедливость и сво­бода в целом могли бы быть гарантированы. Ибо только тогда, в случае несправедливого отношения к кому-либо, все остальные как один восставали бы против этого. Так никогда не бывало. Всегда существует только очень огра­ниченный круг людей, или же вообще только отдельные люди, которые в самых чрезвычайных ситуациях и в ситуациях полного бессилия действительно остаются рядом. Никакое государство, никакая церковь, никакое общество не защищают абсолютно. Такая защита была прекрасным обманом в то спокойное время, когда огра­ниченность этой защиты оставалась завуалированной.

' Однако всей ненадежности мира противостоит и нечто другое: в мире есть нечто достоверное (Glaubwur-dige), вызывающее доверие, есть несущая основа: роди­на и родной край, родители и предки, братья и сестры, друзья, жена. В собственном языке, вере, творчестве мыс­лителей, поэтов и художников есть историческая осно­ва — традиция. Но и традиция не дает ощущения безо­пасности, абсолютной надежности. Ибо то, в качестве чего

она обращается к нам, это все труд человека: нигде в мире нет Бога. Вместе с тем традиция всегда остается как вопрос. Каждый раз, обращаясь к ней, человек дол­жен сам, исходя из собственного первоистока (aus eigenem Ursprung), постичь, что такое для него уверенность, бы­тие, надежность. Однако в ненадежности всего мирово­го бытия содержится своего рода указатель. Он запре­щает находить удовлетворение в мире; он указывает на нечто другое.

Пограничные ситуации смерть, случай, вина и нена­дежность мира — обнаруживаются для меня как ситуа­ции провала. Что делать мне перед лицом этого абсо­лютного провала, осознания которого я при честном рас­смотрении избежать не могу?

Совет стоика уйти в собственную свободу, обретае­мую в независимости мышления, нас не удовлетворяет. Стоик заблуждался, рассматривая бессилие человека недостаточно радикально. Он недооценил зависимость мышления, пустого самого по себе и вынужденного об­ходиться тем, что ему дано, а также возможность безу­мия. Оставляя нам одну лишь независимость мышле­ния, стоик оставляет нас без всякой надежды, потому что этому мышлению не хватает содержания. Он остав­ляет нас безо всякой надежды, потому что отсутствует всякая попытка спонтанного внутреннего преодоления, отсутствует такое самоосуществление, в котором даришь себя в любви другому, отсутствует надежда и ожидание возможного.

Однако то, чего хочет стоик, — это подлинная фило­софия. Нужно исходить из пограничных ситуаций, поскольку именно отсюда проистекает основное побуж­дение: в ситуации крушения обрести путь к бытию.

Решающее значение для человека имеет то, каким об­разом он испытывает эту ситуацию крушения: остается

ли оно для человека скрытым и только фактически в самом конце захватывает его, или же человек в состоя­нии видеть его неприкрытым как постоянную границу своего существования в каждый данный момент; хвата­ется ли он за иллюзорные решения и успокоения, или же честно хранит молчание перед тем, что не поддается объяснению. То, как испытывает он свое крушение, ле­жит в основании того, кем становится человек.

В пограничных ситуациях или обнаруживается ничто, или становится ощутимым то, что подлинно, несмотря на всю мимолетность мирового бытия. Даже отчаяние благодаря самой своей фактичности, благодаря тому, что оно возможно в мире, будет указателем, выводящим за рамки мира (ttber die Welt hinaus).

Иначе говоря: человек ищет освобождения (Erlosung). Спасение и освобождение предлагается великими уни­версальными религиями спасения. Их отличительный признак — это объективная гарантия истины и действи­тельности освобождающего спасения. Их путь ведет к акту обращения отдельного человека. Этого философия дать не в состоянии. И все же всякое философствование есть преодоление мира, аналог освобождения.

Давайте сведем воедино сказанное: происхождение фило­софствования лежит в удивлении, в сомнении, в осозна­нии потерянности. В каждом случае оно начинается с охватывающего человека потрясения и связанного с ним состояния удрученности и озадаченности, из которых он всегда отправляется на поиск своей цели.

Платон и Аристотель исходя из удивления искали сущность бытия.

Декарт в бесконечности неизвестного искал прину­дительно-достоверное основание.

Стоики в страданиях существования искали душев-

ный покои.

Каждый из путей имеет свою истину, представление и язык которой облачены в историческое одеяние. В историческом усвоении мы проникаем через них к пер-воистокам, которые все еще присутствуют в нас.

Это стремление направляется к надежной основе, к глубинам бытия, к тому, что делает причастным вечнос­ти (zur Verewigung).

Но, возможно, ни один из этих первоистоков не яв­ляется для нас самым изначальным и безусловным. Открытость бытия удивлению позволяет нам перевести дух, однако соблазняет нас отклониться от человека и предаться чистой, зачаровывающей метафизике. Область убедительной достоверности распространяется только на сферу научного знания, благодаря которому осущест­вляется ориентирование в мире. В стоицизме невозмути­мое состояние души рассматривается лишь как вынуж­денное переходное состояние, как спасение от полного разрушения, но само оно остается бессодержательным и безжизненным.

Три действенных мотива — удивление и познание, сомнение и достоверность, потерянность и становление самим собой — не исчерпывают того, что движет нами в современном философствовании.

В наш век радикального перелома истории, неслыхан­ного всеобщего распада и лишь смутно угадываемых шансов на будущее представленные до сих пор три мотива хотя и имеют силу, однако недостаточны. Они выступают лишь при определенном условии — при условии коммуникации между людьми.

В истории до сего дня существовала как нечто само собой разумеющееся связь между человеком и челове­ком, обнаруживающая себя в надежных сообществах, в различных институтах и в некотором всеобщем духе. Даже одинокий человек, при всем своем одиночестве, был равно вовлечен в эту связь. Сегодня же распад наи-

более ощутим в том, что все больше людей не понимают друг друга, противостоят друг другу и избегают друг друга, равнодушны друг к другу, что верность и сооб­щество более ненадежны и находятся под вопросом.

Всеобщая ситуация, которая фактически всегда име­ла место и для нас теперь становится решающе важной, заключается в том, что я могу прийти к согласию с дру­гим в истине и вместе с тем этого может не произойти; что моя вера как раз в тот момент, когда я сам в себе уверен, наталкивается на другую веру; что где-то на гра­нице всегда, кажется, остается только борьба без надежды на единство, с одним возможным исходом - или подчи­нение, или уничтожение; что к мягкости и отсутствию сопротивления неверующих можно или слепо при­соединяться, или упрямо упорствовать — все это не является чем-то случайным и несущественным.

Это могло бы быть несущественным, если бы я мог довольствоваться истиной, найденной мною в изоляции от других. Страдание от недостающей коммуникации, един­ственное в своем роде удовлетворение, обретаемое в под­линной коммуникации, не озадачивало бы нас в фило­софском плане, если бы наедине с истиной, в этом аб­солютном одиночестве, я чувствовал себя уверенно. Од­нако же я существую только с другим, один я — ничто.

Коммуникация не только от рассудка к рассудку, от духа к духу, но и от экзистенции к экзистенции имеет все свои неличностные содержания и значения лишь в качестве медиума. Акты оправдывания и нападения в таком случае — средства, служащие не тому чтобы дос­тигнуть власти, а тому, чтобы приблизиться друг к дру­гу. Борьба эта — любящая борьба, в которой каждый с готовностью сдает другому все свое оружие. Достовер­ность собственного (подлинного) бытия имеет место только в той коммуникации, в которой свобода со свобо­дой находятся в безоговорочном противостоянии друг

другу (Gegeneinander) благодаря стоянию друг с Дру­гом (Miteinander), в которой всякое обхождение с дру­гим — это только предварительная ступень, в решаю­щем же все взаимно испытывается и опрашивается в своих корнях. Прежде всего, в коммуникации осуществ­ляется любая другая истина, только в коммуникации я являюсь самим собой, — если речь идет о том, чтобы не просто впустую проживать жизнь, но исполнять ее. Бог показывает себя лишь непрямо и не без любви челове­ка к человеку; убедительная достоверность партикулярна и относительна, подчинена целому; стоицизм, таким об­разом, превращается в пустую и застывшую позицию.

Основополагающая философская позиция, мыслимое выражение которой я вам предлагаю, коренится в обес­покоенности отсутствием коммуникации, в стремлении к подлинной коммуникации и в возможности любящей борьбы, глубинной связи самости с самостью (Selbstsein).

И такое философствование коренится одновременно в тех трех философских состояниях обеспокоенности, которые обозначаются мною ввиду того, что они зна­чат — будь то в качестве помощника или же врага — для коммуникации между человеком и человеком.

Итак, исток философии хотя и лежит в удивлении, сомнении и опыте пограничных ситуаций, но в конце концов все это замыкается в воле к подлинной коммуни­кации. Это обнаруживается с самого начала уже в том, что всякая философия стремится к сообщению, высказы­вает себя, хочет быть услышанной, что ее суть — это сама сообщаемость, которая не отделима от истинство-вания (Wahrsein).

Только в коммуникации достигается та цель филосо­фии, в которой все цели находят свое последнее осно­вание и смысл: внятие бытию (das Innewerden des Seins), просветление любви, совершенство покоя.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: