Глава шестая. От полифонии к монизму

Полифонический и монистический этапы литературного развития; переходный период; отстранение А.Воронского(1927); травля Е.Замятина, М.Булгакова, Б.Пильняка, А.Платонова; завершение связей с эмиграцией; школа «вульгарного социологизма» и ее разгром (1929); дискуссия о школе «Перевал»(1930); дискуссия о мировоззрении и творчестве; «вопрекисты» и «благодаристы»; судьба журнала «Литературный критик»; дискуссии о языке(1934) и о формализме(1936); критика военных лет; Постановления ЦК ВКП(б) 1946-48 годов; теория бесконфликтности и поиски врагов; постутопическое сознание (В.Ермилов); А.Тарасенков.

Итак, литературно-критический процесс 20-х годов может быть означен как полифонический. Литература как саморазвивающаяся система представляла собой целый комплекс течений, направлений, идейно-стилевых тенденций, находящихся в постоянном взаимодействии. Это взаимодействие проявлялось в самых разных формах литературной жизни 20-х годов.

Мы наблюдаем множество группировок, весьма различных по своей значимости, длительности существования, влиянию на литературный процесс, но все они так или иначе были организационным воплощением идейных и литературно-художественных устремлений писателей и критиков, входивших в них.

Для этого десятилетия характерны интенсивные стилевые поиски, ознаменованные развитием традиционного типа повествования (нейтральный стиль), экспансией сказовых форм (фольклорный сказ, комический сказ) и орнаментализма (активное заимствование прозой принципов поэтического языка).

Именно в это время литература разрабатывает различные варианты художественной концепции личности, которые активно обсуждаются в критике.

Осуществляются творческие эксперименты, связанные с поэтикой невероятного, с формами условной образности, фантастического гротеска; идет интенсивное взаимодействие между модернистской и реалистической эстетикой.

Последующий этап (1930-50-е годы) будет характеризоваться как монистический: на поверхности литературной жизни восторжествует единственная эстетическая система, получившая название социалистического реализма. Ее чертами станут жесткая жанровая иерархия, единый (авторитарный) стиль, поэтика жизнеподобия и четко сформировавшийся эстетический канон.

Различие между этими двумя этапами затрагивает не только литературу, но и все сферы культурной жизни: музыку, изобразительное искусство, кино, архитектуру. Именно это обстоятельство дает возможность современному исследователю В.Паперному[221] условно обозначить эти периоды как «Культуру Один» (20-е годы) и «Культуру Два» (30-50-е годы). Он выстраивает целую серию бинарных оппозиций, обнаруживающих различную направленность культурных тенденций двух этапов: Растекание – Затвердевание, Механизм – Человек, Аскетизм – Зажиточность, Горизонталь – Вертикаль, Дело – Чудо и др. Думается, что обращение к литературно-критическому процессу заставляет нас добавить еще одну оппозицию: полифония – монологизм, соответственно характеризующие два этапа. Заметим, что исследование Паперногодает интереснейший материал, показывающий, что на организационном уровне тенденция монологизации затрагивала буквально все сферы общественного сознания: литература не была исключением.

Переход от многовариантного литературного развития к монистическому противоречил самым глубинным, сущностным качествам литературы как саморазвивающейся системы, основанной на взаимодействии альтернативных художественных концепций, стилевых и идейно-эстетических систем. Он стал возможен в результате продуманной целенаправленной и последовательной политики партии в области художественной литературы. В сущности, менее чем за десять лет удалось принципиально изменить характер литературного процесса и сформировать совершенно новый тип литературы, официальной, государственной, когда главная линия, соцреалистическая, была и единственной, безальтернативной. Таким образом естественный путь альтернативного развития был подорван, а на смену механизму взаимодействия идейно-эстетических систем пришел новый, основанный на государственной поддержке или же отрицании того или иного художественного течения. Разумеется, подобный тип литературного развития оказался возможен после сворачивания НЭПа и государственной монополизации издательств и периодики, а так же при введении жесткой политической и идеологической цензуры.

Орудием этой политики оказалась литературная критика, мобилизованная к ее выполнению. Изменились и формы литературно-критической деятельности как способа воплощения этой политики в жизнь. Это и традиционные жанры критических статей, где на первый план выходит социально-политическая интерпретация того или иного произведения; и дискуссии в печати, явно инспирированные партийно-политическим руководством; и дискуссии по вопросам литературы и искусства, проводимые в Комакадемии; и постановления ЦК ВКП(б), резюмирующие полученные результаты.

Таким образом, мы можем выделить своеобразный переходный период от полифонии к монизму, от культуры «Один» к культуре «Два», от двадцатых годов к тридцатым – пятидесятым. Начало этому периоду кладет 1927 год, когда с поля литературной битвы, по выражению М.Горького, был удален А.К.Воронский, главный редактор «Красной нови». Формальным поводом для снятия Воронскогос поста главного редактора стало его участи в троцкистской оппозиции, разгромленной в 1927 году. При этом не были обойдены молчанием и собственно литературные причины: предпочтение, которое отдавал Воронскийтак называемым «попутчикам». Тогда, объясняя его отстранение от редактирования журнала, говорили, что он, получив указание партии приручить попутчиков, сам оказался у них на поводу, превратив свой журнал в орган попутнической литературы, противопоставив его пролетарской литературе. Основу подобным обвинениям давал тот факт, что в 1923 году критик встал на точку зрения Троцкого, утверждавшего невозможность построения пролетарской культуры, которая позже была интерпретирована как «капитулянтская». Еще раз напомним ее суть: Троцкийполагал, что пролетариат находится на столь низком уровне развития, что никакой культуры создать не может, а когда это культура будет создана, то ее творец уже перестанет быть пролетариатом. Старые симпатии к Троцкому сыграли свою роковую роль. После смены редактора (им стал Федор Раскольников) журнал «Красная новь» перестал играть ту исключительную роль в литературе, какой он обладал при Воронском, являясь по сути консолидирующим центром формирующейся советской литературы.

Поворотным оказался 1929 год. События политические, в первую очередь, коллективизация, успехи в которой дали возможность Сталинуназвать его «годом великого перелома», сказались не только на судьбах деревни: литература познала свой «великий перелом». Именно в этом году была развязана травля писателей, и до того бывших излюбленной мишенью критики: Б.Пильняка, Е.Замятина, М.Булгакова, А.Платонова. Однако принципиально новым был мотив, по которому эти художники подверглись разгрому: публикация своих произведений за рубежом.

Массированная организованная травля была политической акцией, направленной на формирование в общественном сознании представлений о новом характере отношений писателя и политической власти. Она утверждала зависимость писателя от политики и идеологии, лишала его естественных раньше прав: свободно печататься. Кампания публичной проработки дополнилась вероломными акциями экономического характера в отношении зарубежных издательств, бывших своего рода экстерриториальной зоной русской литературы: им давали заказ и не выкупали миллионные тиражи, приводу таким образом издательство к банкротству. Таким образом, писатель лишался последней возможности выбора между советским и зарубежным издателем.

Этого, однако, было мало для формирования монистической концепции советской литературы: была необходима стройная идейно-эстетическая концепция, которая утверждала бы художественные параметры официального литературного направления (социалистического реализма), предлагала бы его социальную и философскую базу. Без решения этой задачи монистическая концепция советской литературы не могла бы реализоваться. Первые шаги в этом направлении тоже были сделаны в 1929 году. К ним относится дискуссия о школе профессоров В.М.Фричеи В.Ф.Переверзева. В результате резкой критики эта школа получила название вульгарно-социологической и была разгромлена.

«Вульгарно-социологическая» школа В.М.Фричеи В.Ф.Переверзев и ее разгром.

На первый взгляд, удар по социологическому литературоведению, в основе которого, как мыслили его участники, лежит марксистский анализ литературных явлений с социально-классовых позиций, кажется странным. В самом деле, подобная школа вроде бы и давала основания для теоретического утверждения монистической концепции советской литературы – созданной писателями из рабочих для своего класса. Эта школа вроде бы и могла предложить теоретическое обоснование той самой пролетарской литературы, которую чаяли представители РАППа, ЛЕФа, Пролеткульта на протяжении всех 20-х годов. И все же последовал разгром. Этому, вероятно, были причины как собственно эстетического, так и социально-политического характера.

Что же представлял собой так называемый «вульгарный социологизм»? Это, в первую очередь, серьезная литературоведческая школа, возникшая еще до революции и утверждающая социально-классовый анализ любого художественного явления с точки зрения марксизма. В 20-е годы, к моменту своего расцвета, она воспринималась участниками литературного процесса как магистральное направление советского литературоведения. Именно поиски социально-классового эквивалента художественного образа мыслились основной целью эстетического анализа. Ее основоположниками явились замечательные ученые, последователи Плеханова, профессора МГУ В.М.Фричеи В.Ф.Переверзев. Идеи этой школы разделяли в 20-е годы такие известные историки литературы, как П.Н.Сакулин, П.С.Коган. Школа воспитала целую плеяду учеников,, среди них Г.Н.Поспелов, Б.И.Арватов. Идеи этой школы столь прочно вошли в эстетическое сознание, что уничтожающая критика 1929-30-го годов не привела к искоренению «вульгарно-социологических» позиций, они сказывались еще на протяжении как минимум трех десятилетий, а в традиции школьного образования вплоть до 80-х годов.

В.М.Фричеи В.Ф.Переверзевбыли отнюдь не кабинетными учеными, напротив, людьми публичными, занимавшими значимое общественное положение. Владимир Максимович Фриче(1870-1829) руководил литературным отделом Института красной профессуры и секцией литературы в Комакадемии, был ответственным редактором теоретических журналов «Печать и революция» и «Литература и марксизм», редактировал первые два тома начавшейся тогда «Литературной энциклопедии». Следовательно, он, так же, как и Валериан Федорович Переверзев(1882 – 1968), бывший профессором МГУ и Комакадемии, имел общественную трибуну для широкой пропаганды своих взглядов. Оба исследователя сформировались как ученые еще до революции. В 1908 году Фричепишет «Очерк развития западных литератур», издававшийся до 1934 года и считавшийся классикой марксистского анализа литературы, а В.Ф.Переверзев, участник революции 1905 года, проведший шесть лет в сибирской ссылке (1905-1911), привез оттуда две книги, которые и издал одну за другой: «Творчество Достоевского»(1912) и «Творчество Гоголя»(1914). В 1920-е годы мы видим их самыми авторитетными учеными-марксистами, прямыми наследниками Плеханова.

Стремясь осмыслить эстетические явления с марксистской точки зрения, ученые приходили к прямому отождествлению литературного и общественно-экономического развития: литература в их концепции прямо определялась господствовавшим способом производства. «Каждая форма хозяйственной деятельности, - утверждал Фричев «Очерке…», - создает те общие людям данной эпохи психологические особенности, которые отличают их внутренний мир и их приемы творчества от людей других эпох»[222], и это, с его точки зрения, ставило литературную эволюцию в прямую зависимость от экономической формации, от способа производства. Эти «психологические особенности», выраженные в соответствующих «приемах творчества», и определяли, по Фриче, литературные течения и стили. В результате история литературы представала как смена различных исторических стилей, и каждая эпоха имела свой стиль, выражающий психологический склад господствующего класса, порождаемый общественно-экономическими отношениями, в конечном итоге, способом производства, отношениями базиса и надстройки. В результате все литературные эпохи были расписаны за экономическими формациями: художник не мог выйти за рамки стиля своей эпохи и был фатально обречен вращаться в кругу образов, навязанных ему его классовой принадлежностью. Он не мог выйти за его пределы, как бы того ни хотел, как бы не стремился к этому сознательно, и эта фатальная обреченность станет одной из центральных идей школы «вульгарной социологии». Именно этой обреченностью обусловлены, к примеру, противоречия в творчестве художника, жизнь которого пришлась на смену общественно-экономических формаций. Байрон, например, «идеологически порой становился на точку зрения нового восходящего класса, но в подсознательных глубинах своей психики» не мог порвать «с миром натурального хозяйства, в атмосфере которого жили его предки»[223].

В 1928 году проф. Переверзевс группой своих учеников выпустил первый сборник «Литературоведение», который некоторое время издавался периодически. При этом программный характер концепции, изложенной в сборнике, был заявлен и на различных встречах с общественностью, что вообще характеризовало активный, наступательный, энергичный стиль ученого. В частности, незадолго до выхода сборника Переверзеввыступал на московской конференции преподавателей вузов с докладом, в котором были суммированы его идеи. В частности, он рассказал своим слушателем, как именно происходит социальная детерминация художественного образа.

Жестко увязать творчество художника и классовую среду, которой он принадлежит, Переверзевсумел с помощью теории искусства – игры. Именно игра, полагал Переверзев, в частности, игра ребенка, совершенно бескорыстная, лишенная каких-либо практических интересов, имеет тем не менее очень важную цель: ее суть состоит в воспроизведении общественного поведения, принятого в данном обществе – трудового, социального, семейного, бытового и т.д. Искусство, полагал Переверзев, тоже есть игра, только возведенная на принципиально иной уровень. Если ребенок, играя во взрослых и создавая образы их жизни, отождествляет себя в этот миг с ними, то в искусстве образ отделяется от играющего, объективизируется, ведет самостоятельное существование в виде статуи, картины, персонажей литературного произведения. В этой объективизации и заключается акт художественного творчества: «социальный характер», «субъект игры» (т.е играющий человек, художник, писатель) объективизируется, сам воплощается в созданных им же образах. Иными словами, художественный образ есть «проекция социального характера» играющего, т.е. автора, творца художественного произведения. Автор как бы играет на сцене (воплощает в создаваемых художественных образах) свой собственный социальный характер, воспроизводит «систему поведения», присущую своему классу, но не в силах осмыслить его, взглянуть на себя со стороны. Процесс этот происходит независимо от осознанного желания художника выразить свой классовый взгляд или же, напротив, порвать со своей средой и обрести новые социальные связи.

Этим же, с точки зрения Переверзева, и определяются функции искусства: воздействовать такой «психологической игрой» на подсознание читателя или зрителя, вызывая подражание ей, закрепляя социально-классовые формы поведения, морали, быта и т.д. «Социальный характер», одна из центральных категорий эстетики Переверзева, формируется способом товарного производства, является его отражением в зеркале искусства. Именно поэтому художник фатально связан со своим классом, не может (как бы того ни хотел) выйти за его рамки, встать на другую идеологическую позицию. «Какой это вообще характер воспроизводится в игре? – вопрошал Переверзеву своих оппонентов на дискуссии в Комакадемии и тут же отвечал. - Да, очевидно, характер художника, потому что ничей больше характер там воспроизвестись не может». Он «замкнут в определенном мире» созданных им образов и «за пределы этого мира он не в силах вырваться»[224].

Теория искусства-игры была развита Переверзевымполно и последовательно. Совокупность художественных приемов, используемых художником при создании своих образов, он называл стилем, видя его социально-классовую обусловленность. При этом бытие любого класса не может быть монолитным, возможны разные классовые группы, уровни, общественные слои и т.п. Именно поэтому образы, создаваемые художником, разнятся, отражая разные проявления классового бытия своего творца. Литературная история представлялась как смена стилей, соответствующих той или иной формации; классовая борьба отражалась в искусстве как борьба стилей, а художник представал как выразитель сознания своего класса. Гогольвоплощал бытие мелкопоместного дворянства эпохи разложения натурального хозяйства, Достоевскийпредставал как выразитель бытия городской мелкой буржуазии, разоряющейся в эпоху развития капитализма. В сущности, задача исследователя сводилась к выявлению «классового эквивалента» творчества того или иного писателя. Прикрепление художника, системы его образов к производственному процессу и классу, связанному с этим процессом, почти трагическая обреченность вращаться в кругу образов, порожденных «общественным бытием» его класса, с одной стороны, давало возможность выстроить четкую монистическую концепцию историко-литературного развития, с другой стороны, лишало возможности обратиться к тем (весьма значительным) аспектам содержания художественного произведения, которые не укладываются в классовую канву, т.е. тем, которые часто называют общечеловеческими. В сущности, и история литературы представала лишь как отражение социально-экономической истории, иллюстрировала смену базиса и надстройки, что является, с точки зрения марксизма, единственным двигателем политических процессов. Разумеется, подобная концепция обедняла возможности научной интерпретации литературы – при всей очевидной талантливости трудов В.М.Фриче, В.Ф.Переверзеваи их учеников. Многие из этих трудов актуальны и по сей день[225], в первую очередь, конкретным анализом произведений.

Разумеется, вульгарная социология существовала, но проявлялась чаще всего не в трудах основателей школы, а в статьях эпигонов. Примеров множество, среди них – ранняя статья Арватова «Контрреволюция формы»[226], в которой автор подвергает «социологическому анализу» стихи В.Брюсова и обнаруживает, что поэтика Брюсова «носит феодально-буржуазный характер», выявляя попутно «реакционность брюсовского синтаксиса». Подобный анализ демонстрирует, как выглядели работы вульгарно-социологического направления.

С ноября 1929 года по январь 1930 секция литературы, искусства и языка Комакадемии провела дискуссию о концепции В.Ф.Переверзева, которая переросла в общественный разгром его школы. В январе 1930 года президиум Комакадемии принял резолюцию, «вскрывшую вульгарно-социологический характер» научного направления.

Дискуссия о концепции В.Ф.Переверзева, проходившая под лозунгом «Против механистического литературоведения», «не вспыхнула внезапно, не появилась случайно, но была обусловлена всем предыдущим развитием нашей революции и литературной науки»[227], - говорилось в предисловии к изданию материалов дискуссии. Далее объяснялись причины того, почему именно школа профессора Переверзеваподвергается критике: «Борьба с Переверзевым стала необходимой… Переверзианство обратилось против марксизма, ибо оно стремилось к гегемонии в области литературоведения, ибо оно перестало быть «спутником» марксизма-ленинизма, но подменило его собой»[228].

Научная дискуссия обернулась политическим разгромом: «Переверзеввыступает с меньшевистской оценкой нашей революции, его антиленинская теория русского исторического процесса, механистичность как философская основа его методологи, его фактическое отрицание литературной политики как метода воздействия на литературный процесс в интересах пролетарской диктатуры, забвение им классовой борьбы, его теория стихийности общественного процесса, его «объективизм» как проявление той же стихийности – все это требовало отпора со стороны марксистов ленинцев, и ответом на это явилась литературоведческая дискуссия в Коммунистической академии»[229]. Однако эти обвинения из предисловия к материалам дискуссии носят отнюдь не литературоведческий, а политический характер и являются элементарным шельмованием ученого.

Почему же признанный еще совсем недавно как ортодоксальный марксист, В.Ф.Переврзев стал объектом уничтожающей критики? Почему в ходе дискуссии ему были предъявлены политические обвинения: его взгляды были квалифицированы не только как вульгарно-социологические, но и как меньшевистские? Одной из причин разгрома стало теоретическое положение о пожизненной обусловленности творчества художника его социально-классовой принадлежностью. Оно вызывало недоумение у официальных критиков и послужило одной из причин отказа от вульгарно-социологического направления. Объективно выводы Переверзеваставили под вопрос саму возможность воздействия на писателя со стороны партии и государства, саму возможность его «переделки», «перековки», «приручения». Подобное идейное перевоспитания декларировалось как основа партийно-государственной политики в области литературы. Переверзевже начисто отрицал возможность подобного воздействия: «Партийность художника определяется не сознательными тенденциями, а подсознательными переживаниями. Художник может всю жизнь не догадываться, что своим творчеством он служит делу определенной партии и, наоборот, может вообразить себя художником определенной партии, будучи для нее совершенно бесполезным, а иногда и прямо вредным»[230].

«Каждый писатель, - возмущался по этому поводу Луначарский, - определен раз навсегда в своей классовой сущности. Что это значит, - непонятно. К 16 году или позже человек становится буржуем или мелким буржуем, и после этого ему никуда ходу нет. Во всех своих произведениях он начинает изображать самого себя в виде стилизованного классового Я… Суть же дела такова: …писателя нельзя перевоспитать, на писателя нельзя повлиять, сам он от себя никуда убежать не может…»[231]. Однако до поры подобные недоумения не приводили к разгрому. Для него требовались более веские причины. И они носили очевидный сейчас социально-политический характер.

В современной научной исторической литературе утвердилась мысль о том, что на протяжении 30-х годов происходит смена социально-политического и идеологического курса: от политики классового интернационализма и курса на мировую революцию Сталинмедленно, постепенно переходит к политике национальной, утверждая идею народности, но не классовости, идею национально-государственного объединения, а не классового размежевания, при этом русская культура и национальная история становятся основой патриотического воспитания, русский язык утверждается как средство межнационального общения, реабилитируются в общественном сознании герои русской истории и образы, созданные русским фольклором. Изменения в политической сфере (изгнание из высших органов политического руководства ленинских соратников, разгромы оппозиций, решительные изменения во внешней и внутренней политике, даже в атрибутике государственной власти) заставляет многих историков говорить о «контрреволюции сверху», осуществленной Сталинымна протяжении 30-х годов (1929-1938)[232]. Если согласиться с этими выводами, то становится очевидным, что классовый подход к общественной или литературной истории становился неактуальным, ибо противоречил новой государственной политике: не классовое размежевание, но национально-государственная консолидация.

Однако классовый подход оказался не только неактуальным, но и опасным для нового государственного курса. Он обнаруживал явную несостоятельность принятых тогда представлений о классовой структуре советского общества.

Современные исследования показывают социально-классовую сущность процессов, происходивших после года «великого перелома» в советской обществе. Сплошная коллективизация, перевод крестьянства на колхозные рельсы обернулась отчуждением от земли. Часть крестьян в результате раскулачивания была уничтожена физически, сорвана с места, сослана, рекрутирована на спецпереселение, в трудовые армии, часть деклассировалась, перейдя в город и утратив связь со своим классом, не обретя новых социальных связей. Изменился не только его численный состав, но и качество сознания, потребности. Приближенное по своему положению к рабскому, что особенно сказалось в конце 30-х – начале 50-х годов, крестьянство лишалось важнейших своих социальных качеств, «раскрестьянивалось».

Рабочий класс утратил те немногие рычаги политического управления государством, которыми мог еще располагать в предшествующее десятилетие, все более оттесняемый формирующимся сталинским аппаратом управления. Именно он и складывался постепенно в новую социальную группу, весьма значительную по своему численному составу. Это сталинский аппарат управления, партийная бюрократия, через которую осуществлялось руководство страной сверху вниз, обнаружившая способность к социальному самовоспроизводству, к пополнению своих рядов, к созданию для себя целого штата обслуживающего персонала, системы социально-экономических льгот и привилегий. Сформировалась, таким образом, социальная группа или класс новой советской бюрократии, захватывающей власть и использующей ее в своих интересах.

Складывающаяся ситуация противоречила официальным представлениям о классовой структуре советского общества, закрепленной в сталинской конституции 1936 года. Она констатировала отсутствие в СССР эксплуататорских классов и наличие принципиально новой классовой структуры советского общества, которую составляет рабочий класс, трудовое крестьянство и социальная прослойка – трудовая интеллигенция. Эта структура принципиально не могла содержать в себе антагонистических противоречий. Именно эти представления, весьма далекие от реальности, устраивали социальную группу сталинской бюрократии, и она стремилась к консервации догматических представлений о социальной структуре советского общества и вовсе не была заинтересована в научном исследовании проблемы. Именно поэтому столь незавидно определилась в советские годы судьба социологии как научной дисциплины.

Любая школа, исследовавшая реальные классовые процессы в современном обществе, представляла серьезную опасность, ибо могла обнаружить противоречие между фундаментальными социально-политическими представлениями о классовой структуре советского общества и подлинным положением вещей. Опасен стал классовый анализ любой сферы социальной жизни, в том числе, литературной. Школа Переверзеватакой анализ осуществляла, пусть и с издержками, характерными для его концепции. Последовал разгром. В результате в критике и литературоведении произошла резкая смена методологических позиций: под сомнение была поставлена категория классовости, классовый анализ стал пугающим, на смену ему пришла категория народности. В том, что классовые позиции оказались дискредитированы, огромную роль сыграла дискуссия в Комакадемии о школе Переверзева.

То, что речь шла не столько о школе Переверзева, сколько о классовом анализе современной литературы и, следовательно, общества, способном приоткрыть истинное положение дел и дестабилизировать официальные взгляды, подспудно ощущали многие участники дискуссии. Сотрудник комакадемии С.Е.Щукин, выступивший с главным, разгромным, докладом, осознавал, что Переверзеви его школа – лишь предлог, с помощью которого можно дискредитировать классовый анализ. Об этом свидетельствуют политические ярлыки, которыми был оснащен его доклад. «В защите себя и Переверзева, - говорит он в своем заключительном слове уже в конце дискуссии рапповцам, чья критика, с его точки зрения, была недостаточно резкой, - вы прибегаете еще к одному трюку: что вы нападаете на Переверзева, обращаетесь вы к нам, взгляните по соседству, что делается: сидят Айхенвальд, Жирмунский, Тынянов, Сакулин, целый легион формалистов, эклектиков и т.д. Да, существуют все эти группы и люди. Но когда вы выступаете здесь с такого рода аргументацией против нас, то какой объективный смысл имеет это кроме того, что вы хотите ослабить удар, направленный против Переверзева? Не об этом мы спорим, кто идеалист, кто формалист и пр., но мы спрашиваем: каким оружием вести борьбу? Вы до сих пор воевали таким оружием, которое направлено против большевизма…

Вы говорите, что нельзя рассматривать изолированно профессора Переверзева, отвлекаясь от эклектиков и идеалистов. Нет, когда речь идет о сущности взглядов проф. Переверзева, об его оценке, мы должны на время отвлечься и сосредоточить на ней все свое внимание»[233].

Выступления Щукинаи других оппонентов Переверзеваизобилуют прямыми политическими обвинениями: «Это есть атака, вылазка против большевизма», «партия не встретит аплодисментами защиту Переверзева», «меньшевизм» и т.д. Это обусловлено как раз тем, что классовый анализ литературы, в которой, с точки зрения ученого, отразилась классовая борьба, проводилась в трудах его школы непреложно. Суть этих взглядов выразил сам Переверзевв своем докладе на дискуссии: «Во всех рядах социального процесса мы имеем перед собой только специфическое проявление единого процесса классовой борьбы. Классовая борьба выражается не только в политических формах: классовая борьба выражается в юридических формах; классовая борьба выражается в формах научных, она выражается и в фактах литературных, и везде она выражается по-своему, и все эти специфические выражения классовой борьбы для самой классовой борьбы представляют огромной важности ценность. Выкинуть один ряд из классовой борьбы значит нанести большой ущерб, большой удар по классовой борьбе. Все служит делу классовой борьбы: любая политическая форма, как и любая литературная форма, служит делу классовой борьбы. Этого не отрицал никогда ни один марксист»[234].

Простота и ясность выводов Переверзевабыла совершенно неприемлема и не могла служить формированию литературного монизма. Ведь если встать на его точку зрения, то творчество писателей, не вписывающихся в формирующиеся рамки социалистического реализма, Замятина, Платонова, Зощенкотоже было порождено классовыми отношениями и выражало позицию крестьянства, уничтожаемого в год «великого перелома» и после (Н.Клюев, С.Клычков, П.Орешин), интеллигенции, (М.Булгаков, Ю.Олеша, Е.Замятин), рабочего класса, отстраненного от политической власти (А.Платонов). Последний, в частности, прекрасно ощущал свою классовую принадлежность, полагая себя рабочим писателем. «Я хочу сказать Вам, - обращался Платоновк Горькому, - что я не классовый враг, и сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс – это моя родина, и мое будущее связано с пролетариатом»[235]. Трудно усомниться в искренности слов Платонова, который и в повести «Впрок», и в «Котловане», и в «Чевенгуре» выразил трагическое мироощущение пролетариата, лишенного в новых социальных условиях политических, идеологических, жизненных, бытийных, религиозных ориентиров.

На дискуссии о школе Переверзевапроизошла подмена: клянясь пролетарской классовостью и утверждая классовую борьбу, от которой-де отвернулся Переверзев, сталинская бюрократия, обслуживаемая профессиональной литературной критикой, препятствовала проявлению классового подхода к литературе и анализу классовой составляющей произведения, написанного с точки зрения рабочего или крестьянства – любого трудового класса вообще. Она боялась обнаружить в научных исследованиях школы, готовой обратиться к современной литературе, факт своего социального существования.

Разумеется, литературоведение не может замыкаться лишь на социальном анализе литературы (что происходило со школой Переверзева), это, естественно, обедняет взгляд критика и не может исчерпать характер литературного процесса или проблематику того или иного произведения, но принципиально отказываться от такого взгляда (видя в нем один из возможных аспектов анализа) нет смысла даже с сегодняшней точки зрения.

Разгром школы Переверзевасоздал в литературоведении и в общественном сознании в целом вакуум, который не смогли заполнить в течение всего последующего десятилетия. Детерминация мировоззрения художника и всего его творчества с классовых позиций была отвергнута, но на смену ей так и не выдвинулась альтернативная теория. Между тем она была необходима для формирования монистической концепции советской литературы. Кроме того, разгром школы породил ощущение неуверенности и даже разочарования в марксистском литературоведении. Спустя почти десять лет после дискуссии «Литературная газета» в редакционной статье «Марксистско-ленинская теория и наука о литературе» писала, что «в той быстроте, с какой научная мысль очищалась от пережитков догматического марксизма, кроется своеобразная опасность»: критика «вульгарной социологии оставила в сознании многих специалистов литературоведения весьма неприятный осадок с оттенком необоснованного разочарования в марксистской теории искусства»[236].