О фундаментальных вопросах политической теории

В начале XX в. труды русского ученого П.И. Новгородцева по политологической проблематике и прежде всего его основная работа «Об общественном идеале» были широко известны не только в России, но и в развитых зарубежных странах, особенно европейских. И немало сделанных этим мыслителем научных выводов обоснованно рассматривались в специальной литературе по государствоведению и юриспруденции в качестве нового слова в мировой науке. Некоторые из сформулированных П.И. Новгородцевым теоретических положений сохраняют актуальность и поныне. В частности, это относится к следующим его идеям.

1. О политических идеалах и способах их достижения. П.И. Hoвгородцев разделял теоретическую позицию Э.В. Дайси, согласно которой опыт человечества обнаружил невозможность «для добросовестного мыслителя думать, что в мире воображаемом или действительном можно открыть какую-либо совершенную конституцию, способную служить образцом для исправления недостатков существующих государственных форм» [1]. П.И. Новгородцев считал: «Нет такого средства в политике, которое раз и навсегда обеспечило бы людям неизменное совершенство жизни» [2]. В подтверждение этой мысли он цитировал А.И. Герцена, отмечавшего: «Кто в мире осмелится сказать, что есть какое-нибудь устройство, которое удовлетворило бы одинаковым образом ирокезов и ирландцев, арабов и мадьяр, кафров и славян» [3].

По мнению П.И. Новгородцева, политический «прогресс есть только восхождение от более несовершенного к менее несовершенному и все же бесконечно далекому от совершенства». При этом в ходе политического прогресса «незримый, но могущественный дух традиции, который живет в каждом обществе, сдерживает крайности субъективного произвола, смягчает противоречия и контрасты, умеряет грозные бури общественных переворотов». Но этот дух традиции может оказаться «духом отсталости и косности, задерживающим дальнейшее развитие». Вот почему для политического прогресса «не менее, чем спокойная преданность общим установлениям, важны противоречия личности с обществом и столкновения общественной жизни», а также «бесконечно ценно право личности отрываться от существующих установлений и требовать их усовершенствования». Вместе с тем и «дух общественных преданий», и «дух личного протеста» безусловно необходимы для политического развития, составляя «его органические элементы. Между этими двумя полюсами движется и волнуется море общественной жизни, то успокаивающееся, то снова бурное в зависимости от того, какое начало оказывается сильнее».

П.И. Новгородцев полагал, что именно на такой основе идеи о постоянном совершенствовании государственно организованного общества при надлежащем учете в указанном процессе традиций и нововведений должна быть построена теория естественного права «как учение об идеале» политического развития. Забвение же этой истины порождает на практике ложные убеждения, препятствующие прогрессу. В частности, «вера в возможность осуществления безусловного совершенства» иногда побуждает людей «резко разрывать с прошлым и требовать немедленного перехода к новым формам», что представляет собой политический радикализм. Когда же люди цепко держатся за существующие учреждения и не допускают их перемены, поскольку «предлагаемые новые формы не дадут безусловного совершенства», имеет место политический консерватизм. Если первое из этих идейных течений отрицает относительные и переходные ступени прогресса, чтобы сразу возвыситься к совершенному будущему, то второе негативно относится к упомянутым ступеням прогресса в целях сохранения неизменным настоящего.

В консерватизме боязнь новизны сопровождается уверенностью, что привычное и налаженное лучше необычного и неизведанного; «предполагается, что к новым формам следовало бы переходить лишь при условии их абсолютного совершенства и что всякие относительные улучшения не имеют цены». Как заметил П.И. Новгородцев, в XVIII в. эту точку зрения разделял немецкий юрист Густав Гуго. Утверждая, что всякие новые формы «неизбежно сопряжены с какими-нибудь недостатками», Г. Гуго «находил, что каждому народу лучше оставаться с тем, к чему он привык». Таково, писал П.И. Новгородцев, «было самое простое и элементарное выражение консерватизма, оправдывающее все существующее одним фактом его существования». В XIX в. в связи с широким распространением правового государства подобный консерватизм «нередко выражался в торжестве и злорадстве по поводу “банкротства парламентаризма”. Как будто бы парламентаризм должен был принести с собою райское блаженство!»

Примеры политического радикализма, заявлял П.И. Новгородцев, «сплошь и рядом встречаются у мыслителей, горячо верящих во всемогущество своих идей и возводящих эти идеи на степень безусловных ценностей. Превосходными образцами такой веры в безусловную силу известных относительных начал являются политические теории XVIII века, на которых хотели основать убеждение в абсолютных преимуществах правового государства. Такова теория народовластия», чьи приверженцы «превратили слово народ в нечто священное» [4] и «в которой вслед за Руссо думали найти полное разрешение проблемы справедливого государственного устройства. Такова и теория разделения властей, в которой также видели тайну политического искусства, своего рода философский камень, с помощью которого дурные формы превращаются в хорошие». Как известно, практика доказала ошибочность отмеченного понимания концепций народовластия и разделения властей. Ею же и сам идеал правового государства в целом, некогда «считавшийся абсолютным пределом общественного прогресса,... низведен до степени относительного блага» политической культуры, имеющего свои недостатки. Причем оказалось, что так обстоят дела с идеалом правового государства совершенно «независимо от различных начал», с которыми он «попеременно связывался».

В соответствии с воззрениями П.И. Новгородцева, «XIX век был особенно богат опытами этого рода, которые, по-видимому, должны были бы отучить» от того, чтобы политическим доктринам «придавать абсолютную ценность». И если «та же ошибка повторяется в отношении к социализму, анархизму и другим идеальным начертаниям предполагаемого совершенства, то после всех поучений истории» и разъяснений науки «это еще менее может быть оправдано теоретически».

П.И. Новгородцев констатировал, что «вера в безусловное значение известных построений», приводящая к политическому радикализму, «большей частью сочетается с резким осуждением и существующих форм, и других идеалов». В самом деле, «когда какое-либо направление» общественной мысли «мнит себя в обладании абсолютной истиной,... оно проникается уверенностью, что царство правды легко осуществить, что путь к совершенству близок. И вместе с этой уверенностью появляется обыкновенно дух непогрешимости и нетерпимости, отрицание всего, что несогласно с принятой точкой зрения, что отличается от нее». Однако «соприкосновение с жизнью заставляет нередко смягчать эти суровые приговоры, мириться с действительными условиями, входить в компромисс с требованиями времени». Тогда политический радикализм совлекает с себя печать непогрешимой догмы и отыскивает пути для практического осуществления своих целей. Это именно и случилось с доктриной народного суверенитета и правового государства, а также происходит с учением социализма. Но бывает и так, что политические радикалы остаются в области утопий и отвлечений, в силу чего относительные блага государственной жизни теряют в их глазах всякую цену. «Настаивая на полном осуществлении абсолютных начал как единственно способных исцелить до конца» социальные пороки, политические радикалы «отрицают все остальное как несоответствующее абсолютной норме». Однако, утверждал П.И. Новгородцев, «исповедовать такой абсолютизм не значит ли осуждать себя на бездействие, на бегство от действительной сложности жизни?»

По его мнению, едва ли не лучшими примерами подобного радикализма являются политические взгляды Т. Карлейля и Л.Н. Толстого. В отношении этих мыслителей к политике, к ее лозунгам и путям много общего, и оно создается их радикализмом. Т. Карлейль и Л.Н. Толстой отрицали «прогрессивные стремления передовых общественных групп»; как бы ослепленные светом высшего совершенства, не хотели видеть тех относительных преимуществ, которые дают оправдание и парламентаризму, и всей прогрессивной политике вообще. «Вce до конца, до последних выводов, как бы они ни были чужды или неприятны нам. Всеили ничего» [5], - писал Л.Н. Толстой. Но именно этот максимализм заставлял и его, и Т. Карлейля отвергать и порицать «мир... частичных успехов общественной жизни», что невольно сближало их с консерватизмом в политике. Хорошо известно, как Л.Н. Толстой «своим осуждением политических реформ и освободительного движения в конце 1904 года вызвал ликование в консервативном лагере». Точно так же и Т. Карлейль со «своим отрицанием относительных улучшений не раз оказывался заодно с английскими консерваторами». Отсюда ясно, что политический радикализм соприкасается с противоположным ему направлением политического консерватизма «и одинаково с ним создает препятствия к общественному прогрессу».

Вместе с тем, полагал П.И. Новгородцев, «скептическое отрицание высших стадий развития, исходящее из желания удержаться на низших стадиях как более испытанных и привычных», заслуживает «особенного осуждения». Ведь хотя для «низших стадий высшие должны были бы служить целью стремлений», политический консерватизм подмечает в последних «только недостатки, которые в соединении с их неизведанностью и новизною будто бы лишают их всякого значения». При этом «скептические практики жизни вместо того, чтобы критиковать свою собственную действительность в целях ее усовершенствования, критикуют неизбежные несовершенства чужой и высшей действительности для того, чтобы, отвергнув ее для себя, удержаться на данной стадии, по существу еще более далекой от идеала».

Согласно взглядам П.И. Новгородцева, в политике «каждый новый шаг вперед есть известное удовлетворение», но одновременно «и повод для нового движения». Эта идея о «беспредельности прогресса открывает бесконечный простор для свободных исканий и свободного творчества: каждый конкретный идеал» с такой точки зрения «признается лишь временным, оставляющим место для критики, для пересмотра, для дальнейших усилий». Ведь «обычная участь человеческих учреждений - становиться предметом критики после того, как они утвердятся в жизни и обнаружат неизбежные недостатки».

Последнее обстоятельство объясняется тем, что «нет власти, нет порядка, нет устройства, которые примирили бы с собой всех, которые покорили бы все умы, все сердца, все воображения». Человеку «суждены вечные искания, суждена история... как процесс постоянных перемен». Причем практика показывает: «…в этой самой смене форм человек меняет не только старое на новое, но и новое на старое. Когда старое из действительности становится воспоминанием, оно нередко делается также и мечтой. Его недостатки,... злоупотребления забываются. В памяти остается чистый принцип, который всегда, если дело идет о старой исторической традиции, имел и глубокие реальные корни, и подлинное историческое оправдание». Новое же, став из былой мечты реальной действительностью, неизбежно обнаруживает не только свои бесспорные преимущества, но и присущие ему недостатки, а также «возможные извращения. При таких условиях нередко ведется успешная пропаганда в пользу возврата к старым формам», которой зачастую помогает то, что в жизни политических учреждений «имеет решающее значение не столько их техническое совершенство, сколько отношение к ним окружающих». Поэтому, «когда жестокая критика подрывает престиж существующих учреждений, возможны самые неожиданные перемены».

Иными словами, «дух человеческий жаждет критики и перемен... И в этом неутомимом стремлении своем он не может успокоиться ни на чем данном, то забегает вперед, то возвращается назад, то снова идет по прямой линии вверх». Вот почему «круговорот политических учреждений и начал... идет не только снизу вверх, но и сверху вниз». Ряд же «социальных усовершенствований никогда не может быть закончен,... он уходит в бесконечность. И что бы ни делали реформаторы и творцы новой жизни», они всегда встретят перед собою «ту же критику, ту же жажду новизны».

Отчасти так происходит, считал П.И. Новгородцев, в силу социальной закономерности, которую Ф.М. Достоевский раскрыл в «Записках из подполья». В соответствии с ней, даже если в будущем установится в высшей степени разумное политическое устройство, то нельзя удивляться, когда «вдруг ни с того, ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтобы все эти логарифмы отправить к черту и чтобы нам по своей глупой воле пожить!» И этот джентльмен, продолжал Ф.М. Достоевский, «везде непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, о которой бы, кажется, и упоминать не стоило: именно оттого, что человек всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды... Свое собственное вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы и самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, - вот это все и есть та самая пропущенная, самая выгодная система, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту» [6].

Пo мнению П.И. Новгородцева, «эти замечательные слова Достоевского с редкой яркостью указывают на то, о что действительно при напряженности критических исканий разбиваются все идеальные системы, все рационалистические построения и начала, все планы самой разумной и благожелательной политики во имя общего блага». Таким рифом, вызывающим крушение кораблей политических идеалов, является присущее каждому человеку «свое собственное вольное и свободное хотение - ведь это и есть именно та глубина и бесконечность стремлений личности, которых нельзя удовлетворить никакой системой общественных отношений. И вот почему всегда в каждой системе общественного устройства будут поводы для критики и нападений, для новых... исканий, и прогресс общественной жизни будет постоянно сопровождаться борьбой между рациональным устроением жизни и вольным и свободным хотением человека со всей неопределенностью и широтой его склонностей и стремлений».

В соответствии со взглядами П.И. Новгородцева, политический прогресс не является объективным законом, действующим независимо от воли и желания людей, а выступает в качестве задачи человечества, которую оно может как решать, так и не решать. «Бесконечность совершенствования» есть «отсутствие логического завершения у... прогресса относительных форм, а не обеспеченность их беспрерывного развития». И во всяком случае в сфере политического прогресса «не может быть преодолено противоречие между идеалом и действительностью, и тщетно искать разрешения этого противоречия в мечтах о счастливом конце или вечном продолжении истории». Очевидна «ошибочность... представлений, согласно которым человечество уже владеет тайной идеального общественного устройства и приближается к высшему и последнему пределу истории». Нужно «отказаться от мысли найти такое разрешительное слово, которое откроет... форму... земного рая» и укажет средства ее осуществления. Надо оставить надежду «в близком или отдаленном будущем достигнуть такой блаженной поры, которая могла бы явиться счастливым эпилогом пережитой ранее драмы... Не блаженное успокоение, а неустанный труд, не безусловное совершенство, а бесконечное совершенствование - вот что» является задачей политического прогресса. Однако «если абсолютное совершенство будущего оказывается недосягаемой целью, то тем более выдвигаются относительные задачи настоящего. Жизнь не ждет, она должна быть и теперь устроена как можно лучше. Об этом можно не думать, если завтра наступит полное освобождение от всех бедствий. Но если ясно, что оно не наступит, все усилия сосредоточиваются на нуждах текущего дня».

П.И. Новгородцев соглашался с грустным выводом тургеневского Базарова о том, что независимо от усилий человека в жизни в конечном счете из него «лопух расти будет». Признавал верным П.И. Новгородцев и окрашенное подобными эмоциональными тонами заключение С.Н. Булгакова о человечестве в целом, согласно которому человеческое общество «есть повторение на неопределенном пространстве и времени и неопределенное количество раз нас самих со всей нашей слабостью и ограниченностью. Имеет наша жизнь смысл, цену и задачу», их имеет и общество. «Но если жизнь каждого человека, отдельно взятая, является бессмыслицей, абсолютной случайностью», то так же бессмысленны и судьбы общества. «Не веруя в абсолютный смысл жизни личности и думая найти его в жизни целого собрания нам подобных, мы, как испуганные дети, прячемся друг за друга». Общество как «логическую абстракцию хотим выдать за высшее существо, впадая, таким образом, в логический фетишизм, который не лучше простого идолопоклонства, ибо мертвому, нами созданному объекту приписывает черты живого Бога» [7].

Однако согласие с приведенными суждениями не помешало П.И. Новгородцеву считать обоснованной оценку политики вообще и политических идеалов в частности через призму «неотразимого и бессмертного вопроса Платона: а сделала ли эта политика граждан из худших лучшими?» Такая оценка предполагает, что хороша только та политическая доктрина, осуществление которой приводит к совершенствованию граждан государства.

П.И. Новгородцев подверг критике теоретические представления Л. Фейербаха, K. Маркca и О. Конта, в соответствии с которыми конечной целью политики является достижение гармонии личности и общества. Их взгляды он суммировал следующим образом: «Между личностью и обществом может установиться полное совпадение и единство,... в совершенном обществе личность находит свою собственную сущность в ее подлинном, неискаженном виде. Задачи человека исчерпываются общением с себе подобными, и в осуществлении общественного идеала он находит свое истинное призвание».

С точки зрения П.И. Новгородцева, «это воззрение логически включает в себя... предпосылку, что отдельные лица в своей разумной сущности однородны и тождественны друг с другом: как единицы арифметического ряда, равные и неразличимые …, слагаются они в стройные итоги». Поэтому без противоречий и затруднений из отдельных лиц создается совершенное общество. Ничем иным как именно этими предположениями, полагал П.И. Новгородцев, следует объяснять заявления Л. Фейербаха и К. Маркса, что «личность должна слиться с обществом и что только таким образом она получит истинную свободу». Однако, утверждал П.И. Новгородцев, «в этих представлениях забыта та сторона личности, которая обнаруживается не в общественном ее проявлении, а в ее индивидуальном стремлении, в глубине ее собственного сознания,... в ее притязании на свободное самоопределение и творчество. Личность, бесспорно, находит свое счастье и в служении обществу. Но это не может заглушить в ней более глубокого стремления - следовать голосу своей совести, зову своей души, если даже и приходится для этого уйти от близких и окружающих на высоту собственного идеала. Какое общество, хотя бы и самое совершенное, заменит человеку величайшее духовное благо - быть самим собою?»

Отсюда П.И. Новгородцев делал вывод: неверно, что «личность может найти в обществе полное удовлетворение, что через общество она получает свое спасение. Нет, не в обществе, а в себе самом должен искать человек своего высшего торжества и расцвета... Высший смысл жизни в том, чтобы каждый осуществил свой собственный идеал, не равный никакому другому». Вот почему «личное и общественное развитие не могут прийти в прочную гармонию,... в пределах исторического процесса между ними возможно лишь временное и неполное примирение... Для личности, которая должна еще искать идеального государства, невозможно видеть верховный критерий жизни» в любом «действительном государстве».

При этом не может быть и речи о том, что всегда и везде отдельное лицо должно рассматриваться как цель, в отношении которой общество служит в качестве средства. «Личность, - писал П.И. Новгородцев, - есть начало... не самодовлеющее: общество, которое ей противопоставляется, ведь это другие лица, которые могут быть не средствами, а только целями для данной личности. Являясь лицом и притязая на безусловное нравственное значение, я должен и в других лицах признать такую же безусловную ценность. Я не могу видеть в обществе, то есть в других лицах, только средства для моих целей, я должен признать за ними значение таких же... целей, какое они, то есть все общество, должны признать за мною. Тут создается не отношение средства к целям, а более сложное отношение взаимодействия целей».

И тем не менее социальная организация и политический прогресс «суть только средства к развитию лиц в их стремлении к... идеалу». Причина этого очевидна. «Так называемый общественный организм не имеет самостоятельного бытия, независимого от составляющих его лиц: он существует только в лицах и в отношениях лиц». Причем «общество по своей задаче должно быть не ограничением личности, а ее расширением и восполнением». Но для того, чтобы осуществить указанную задачу, общество «должно быть соответствующим образом организовано, и в этом заключается великая цель» политического прогресса.

П.И. Новгородцев был убежден: все проекты достижения социальной гармонии «несут с собою дух принудительного сектантства и упорного консерватизма. Ставя целью своей осуществить некоторый рассудочно задуманный и логически стройный план, эти проекты требуют от человеческой природы более, чем она может дать: они требуют такой стройности, такой согласованности общественной жизни, при которой живая человеческая личность приносится в жертву абстрактному плану. В самом деле, как ни заманчиво звучит обещание провести гармонию» социальной жизни, нельзя «забывать, что никогда это не может быть достигнуто без ущерба для... свободы» членов общества. «Что иное может означать осуществленная гармония и неизменная солидарность» людей «как не тягостное насилие над человеческой свободой? Одно из двух: или гармония, или свобода; или принудительный режим полного согласия, в котором противоречия и различия стерты и уничтожены, в котором неожиданные осложнения первоначального плана заранее преграждены; или свободный путь для широкого проявления всяких новых возможностей и творческих сил, свободная почва для всяких противоречий и конфликтов, на которых зреет и растет человеческая личность. В каких бы ярких красках ни рисовали... прекрасную гармонию идеального общества,... в своем осуществлении гармония эта неизбежно превратится в принудительную задержку личного развития, в вынужденный режим внешнего согласия. Иначе не может быть там, где исчезает внутреннее единство душ. А оно непременно исчезает, если только отдельные лица развиваются и растут, если они идут самобытными и оригинальными путями, прокладывают новые пути. В этом - жизнь, в этом - закон жизни. В свободном движении, в разнообразии человеческих сил проявляется животворящий дух истории, дух развития и прогресса. И все это хотят заменить принудительной гармонией, вынужденной верностью установленному плану! Герцен очень метко отозвался в свое время о планах фурьеристов: “В широком, светлом фаланстере их тесновато: это устройство одной стороны жизни, другим неловко” [8]. Но не то же ли следует сказать о всех союзах подобного рода, все равно, будет ли это небольшая колония в 5040 семейств, как проектировал Платон, или целое замкнутое государство, образ которого пытался начертать Фихте?»

Пo словам П.И. Новгородцева, Платон при создании теоретической модели идеального политического сообщества «ясно сознавал, что, как ни удаляй людей от соблазнов мира и от тлетворных внешних влияний, все же остаются опасности внутренние, которые постоянно грозят установленной гармонии жизни - изменяющиеся воззрения новых поколений, пылкие стремления молодежи, протесты масс и, наконец, неподатливость человеческой природы вообще, которую трудно удержать в строго определенных рамках. Все это - неизбежные помехи для общего согласия и единства. Ввиду этого Платон прибегает к особому средству» поддержания социальной гармонии. «Установив для граждан своего проектируемого государства подробнейшие законы, предусмотрев каждый шаг их жизни», он замышляет организовать систему постоянного идеологического воздействия на этих лиц для убеждения в правильности основ задуманного им государственного строя. Так, Платон «предлагает составить хоры, которые будут петь гражданам на разные лады, что добродетель и счастье неразлучны, что гражданин должен стремиться к общему и не уклоняться от предначертанного пути. Песнопения и славословия добродетели вечно раздаются» в сконструированном Платоном идеальном политическом сообществе. Даже старики участвуют здесь в «задаче увещаний как рассказчики поучительных саг. Все это имеет целью внушить гражданам верность определенному духу, как бы загипнотизировать их в известном направлении и таким образом подчинить их волю общему объединяющему всех режиму».

В свою очередь И.Г. Фихте, «задумав начертать идеал гармонического общества, в котором все элементы должны пребывать в полном и неизменном равновесии», выбирает другой путь решения задачи поддержания общественной гармонии. А именно, встречаясь с вопросом о том, «как устранить опасность нарушений» социального «равновесия, как предотвратить непредусмотренное проявление свободы», он, не колеблясь, предлагает установить в государстве систему «широко организованного и бдительного полицейского надзора». Согласно воззрениям И.Г. Фихте, «каждый должен быть уверен, что малейшее нарушение права будет непременно наказано, и для этого следует учредить зоркий и неусыпный контроль государства над жизнью граждан. Полиция должна знать во всякую минуту дня и ночи, где находится и что делает каждый гражданин. Для облегчения ее задачи все должны иметь с собою свои паспорта, по которым их можно узнать». Как учил И.Г. Фихте, «главный источник зла» в реально существующих человеческих обществах «заключается в беспорядке и в невозможности установить настоящий порядок. В обществе идеальном, напротив, все должно подчиняться порядку, все должно ходить по струнке».

Выводы Платона и И.Г. Фихте, рассуждал П.И. Новгородцев, «убеждают, что есть только два средства сохранить первоначальную гармонию общественного устройства: или гипнотический сон мысли и чувства, или неусыпный полицейский надзор над свободной жизнью. И легко предвидеть, что на практике придется скорее прибегнуть к внешним средствам полицейского принуждения, чем к трудной системе нравственных увещаний. Убедить всех быть верными данному порядку, убедить их не думать о другом, не искать нового - для этого нужны сверхчеловеческие усилия и способности. Лишь на время, под влиянием порыва и воодушевления, какая-нибудь группа лиц может увлечься планом предлагаемой неизменной формы жизни. Но на временном порыве нельзя основать прочного устройства. Прошел первый энтузиазм, наступило охлаждение, и все идет вразброд: это вечная история всех опытов подобного рода».

С точки зрения П.И. Новгородцева, хотя «авторы утопий гармонического блаженства обыкновенно полагают, что... открывают такой прекрасный быт, который может держаться вечно», они ошибаются. «Пeредовые по замыслу, эти утопии оказываются в высшей степени консервативными по существу», ибо «утверждаются на неподвижной основе. Бурный и широко разливающийся поток действительной жизни общества они стремятся вдвинуть в узкие берега жизни придуманной и отвлеченной, поставить на» его «пути плотины и преграды, остановить и успокоить то, что по существу предназначено к вечному течению и постоянному беспокойству». Однако «всякая попытка построить общественный идеал на почве незыблемой гармонии интересов и сил есть не более как мечта, которая не только не ведет к цели, а, напротив, уводит от нее. Это - прямая ошибка расчета, которая, к сожалению, не всегда остается только теоретическим недоразумением, но нередко создает и практические затруднения. Сколь часто приходится считаться с... предрассудком, будто каждый новый шаг истории, каждая новая форма учреждений и быта лишь тогда были бы желательны, если бы от них можно было ждать всеобщего удовлетворения. В этом предрассудке мы встречаем ту же старую мысль о гармонии, которая будто бы и может, и должна достигаться каждой правильной формой быта. А между тем каждый новый шаг истории, каждый новый успех общественных форм приносит с собою новые затруднения и новые конфликты, и политик оценивает общественный прогресс не с точки зрения незыблемой гармонии, а с точки зрения... возможности дальнейшего развития».

П.И. Новгородцев заметил, что «каждый идеал, который строится в предположении близкой гармонии общественной жизни, обыкновенно отличается большой заботливостью в разъяснении всех подробностей и даже мелочей предполагаемого строя. Для того, чтобы... сплотить воедино разрозненные силы и создать из них прочную... внутреннюю гармонию, очевидно, следует предусмотреть каждую подробность и предупредить каждую опасность. Надо дать картину ясную и наглядную, чтобы убедить сомневающихся, что такая гармония вполне возможна и осуществима». Но «чем заполняются все подобные картины будущего? Случайными желаниями и предположениями их авторов, отражением нужд их эпохи. Продолжив одни линии жизни, совершенно изменив другие, присоединив к ним третьи, предполагают создать живую картину будущего». Однако, полагал П.И. Новгородцев, «такое произвольное начертание грядущей судьбы общества, как бы ни было оно подчас художественно и конкретно, в сущности остается совершенно абстрактным... Личная мысль, - самая гениальная, самая просвещенная, - не в силах предугадать конкретных картин будущего. То будущее, которое наступит на смену знакомых нам образов и понятий, создается собирательной мыслью, коллективной работой мacc, тем загадочным и сложным творчеством жизни, в котором сознательное перемешивается с бессознательным, должное и желательное с возможным и неизбежным, предвиденное и привычное с совершенно неожиданным и необычным».

В такой ситуации, заявлял П.И. Новгородцев, создателям теоретических моделей наилучшего государственного строя нужно отдавать себе отчет в трех вещах. Во-первых, «рациональная норма и иррациональная стихия при конкретном построении» политического идеала «должны быть одинаково приняты во внимание» и осуждены течения общественной мысли, не учитывающие этого правила. Речь идет о социализме и анархизме как политических идеологиях. Так, «социализм, исходящий из принципа обобществления жизни, достигает вершины своего утопизма в идее совершенного регулирования, а следовательно, и абсолютной рационализации общественных отношений». Подобным образом пребывает в сфере утопии и анархизм, который «в высшем своем выражении стремится к отвержению всякого регулирования жизни», иными словами, к социальной стихийности. И если социализм делает ошибку, игнорируя стихийные элементы жизни, то анархизм ошибочно «склоняется к отрицанию самой идеи рациональных норм и принципов, связывающих лиц между собою».

Во-вторых, необходимо, чтобы теоретическое представление о политическом идеале удовлетворяло требованию, в свое время сформулированному Р. Штаммлером. А именно эта доктрина должна выступать в качестве «учения о правильном хотении людей», которое при реализации формировало бы у народа желание изменяться к лучшему.

В-третьих, нельзя включать в содержание политического идеала «различные частные условия и относительные блага». Напротив, следует довольствоваться его «отвлеченным определением» как доктрины, обеспечивающей совершенствование граждан государства [9].

Столь абстрактного определения политического идеала, считал П.И. Новгородцев, вполне достаточно для осуществления необходимой функции, которую понятие политического идеала призвано выполнять. Раскрывая ее содержание, он писал: «Для... обремененных, для бедных тружеников земли нужны впереди светлые перспективы». Отсюда «идеальное общение должно... дать выход и надежду всем... обремененным, и только на этой основе можно строить общественный идеал». И концепция наилучшего государственного строя самого П.И. Новгородцева, бесспорно, является способной реализовать указанную функцию. В самом деле, его трактовка политического идеала как «представления о неизменном... совершенствовании» граждан государства означает при достижении идеала реальное улучшение жизни каждого человека, ибо люди, добившиеся значительных успехов на пути к совершенству, производят и потребляют лучшие продукты труда и имеют более широкую систему удовлетворяемых потребностей, чем менее совершенные человеческие индивиды.

Что же касается путей претворения в действительность так определенного политического идеала в различных исторических условиях, то П.И. Новгородцев указывал на необходимость правильного сочетания на практике «понятий абсолютного и относительного в идее» прогрессивного политического развития. «И особенно, - по его мнению, - следует настаивать на том, что абсолютизм высшей цели вполне уживается с релятивизмом практических средств. Когда от определения безусловной цели» осуществляется переход к вопросу о ее реализации, требуется «изучение конкретных условий» и имеющихся отношений. «Общественный идеал нельзя осуществлять в одинаковых формах среди зрелых народов с высокой культурой и у диких племен, едва выступающих на путь гражданственности. Историческая действительность представляет величайшее разнообразие положений, применительно к которым должны различаться и пути практической политики. Здесь на помощь... должна прийти совокупность всех тех наук, которые изучают причинные соотношения общественной жизни: и политическая экономия, и юриспруденция, и история должны быть приняты во внимание и привлечены к разрешению сложного вопроса об общественном прогрессе. Без знания действительных отношений - такова старая политическая истина - самые лучшие стремления останутся бесплодными. Более того: настойчивость в целях без надлежащего выбора средств может дать обратные результаты и натворить бедствий там, где ожидаются улучшения и благодеяния».

При этом недопустима самa мысль «о непогрешимых, безусловных и всеисцеляющих средствах». Перед «бесконечным величием идеала относительные средства, меняющиеся от эпохи к эпохе, должны быть низведены до степени условных приемов, технических опытов, пробных путей. Носиться тут с непогрешимыми рецептами, с единоспасающими программами» ошибочно. Дело в том, что «в области приемов и средств людям открыт известный выбор и простор. Здесь может быть и так, что несколько путей ведут» к одной и той же цели: «одни медленнее, другие скорее, одни хуже, другие лучше». Однако во всех случаях «выбор средств должен совершаться в границах», которые устанавливаются целью политики, а эти средства призваны обеспечить не только внешнее силовое давление на людей, но и их самосовершенствование. П.И. Новгородцев соглашался с теоретической позицией, по которой «движение вперед человечества» всегда совершается двумя способами, осуществляющимися одновременно: не только так, что «лучшие элементы общества, захватив власть, употребляя насилие против тех людей, которые находятся в их власти, делают их лучшими» [10], но и посредством того, что отдельные люди «неуклонно и безостановочно» по собственной инициативе предпринимают усилия, чтобы стать лучше.

С точки зрения П.И. Новгородцева, создателям программ совершенствования государства, по-видимому, следует соблюдать определенные моральные нормы, не позволяющие предпринимать сознательные усилия по введению в заблуждение народных мacc в целях реализации политических идеалов. По крайней мepe, такой вывод можно сделать из критики П.И. Новгородцевым основоположников марксизма, которые, по его мнению, сделали подобную попытку ввести народ в заблуждение.

Едва ли возможно прийти к иному заключению из следующих суждений П.И. Новгородцева. С одной стороны, он констатировал осознание основоположниками марксизма того, что «совершенное общество, совершенное... государство... могут существовать только в фантазии». С другой стороны, П.И. Новгородцев отмечал: «Наряду с теоретическими мотивами в доктрине Маркса и Энгельса все время сказываются и практические, и весь абсолютизм их общественного идеала вытекает из таких практических мотивов. Для того, чтобы вмешаться в практическую борьбу, для того, чтобы идти к людям с твердым намерением заменить им и старую религию, и старый общественный строй, можно ли было выступить с доктриной, которая предрекала впереди одно вечное движение и вечную борьбу? Для жизненных борцов нужны светлые горизонты... Усталые путники на жизненном пути, люди ищут отдохнуть и забыться в сладких мечтах о счастье, пережить хотя бы в воображении это блаженное состояние, где нет более ни борьбы, ни тревог, ни тяжкого изнурительного труда... И вот чем объясняется», что основоположники марксизма, «эти новые приверженцы Гераклита, находят необходимым создать в перспективе бесконечных исканий и борьбы тихую гавань человеческого благополучия, земной рай, в котором для всех будет хватать “и хлеба, и роз, и мирт, и красоты, и радости, и сладких горошин”. И у Маркса, и у Энгельса, и у Лассаля остается незыблемой эта вера в будущее совершенство жизни. Критика может, однако, спросить, в каком отношении эта идея грядущего рая стоит к понятию вечной изменчивости сущего. Очевидно, конец не сходится здесь с началом, и революционный смысл преобразованной Марксом диалектики подрывает утопическую веру социализма».

Действительно, «разве “Коммунистический Манифест” и “Капитал” не давали надежды, что в социалистическом строе все противоречия будут разрешены? Где, в самом деле, у Маркса хотя бы слабые намеки на то, что социализм не представляет универсального средства исцеления всех общественных бед, где указания, что социализм имеет свою частную относительную задачу, как имели ее буржуазное государство, феодальный строй и тому подобные исторические уклады? Всвое изображение социализма Маркс таких указаний и намеков не мог внести принципиально: как бы мог он думать, что в этом виде, как частный и относительный принцип общественной жизни, социализм дает человеку все, - и счастье материальное, и удовлетворение духовное? Как бы мог он идти против всего исторического прошлого, против всех исконных верований человечества, если бы он не вкладывал в социализм всю полноту надежд, если бы он не придавал ему абсолютного смысла? В этом и была его коренная ошибка, а вместе с тем и главный источник его противоречий: частному и относительному началу он придал абсолютное значение, безусловный идеал он хотел видеть осуществленным на земле». Однако «последовательность требовала обратить эволюционно-критическую точку зрения и на будущее, признать, что принцип бесконечного развития не останавливается ни перед какими относительными ценностями. Но это значило и социализм поставить под знак сомнения, и к нему, еще только желаемому и ожидаемому, отнестись с той же разрушительной критикой. Психологически это было для Маркса невозможно».

Таким образом, «основное противоречие, которое раскрывается при анализе... классического марксизма, есть противоречие между абсолютизмом его конечных практических стремлений и требованием относительности», вытекающим «и из его собственной теории, и из начал научного познания, под знамя которого он становится. Утопия земного рая со всеми ее догматами о величии и торжестве человека в будущем царстве свободы никак не могла быть примирена с теорией научного эволюционизма». Марксизм же «возвестил людям радостную весть о всеисцеляющем общественном идеале, и эту возвещенную им истину... облек в простые и ясные формулы положительной догмы». И потребовался А.И. Герцен, чтобы сделать вывод о социализме, согласующийся с теорией научного эволюционизма: «Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною нам революцией... Вечная игра жизни, безжалостная, как смерть, неотразимая, как рождение, приливы и отливы истории, вечный двигатель маятника» [11].

2. О понятии государства. С точки зрения П.И. Новгородцева, «государство не есть только классовое господство, это прежде всего публично-правовое регулирование частной и общественной жизни... Государственная власть может существовать не только как орудие угнетения и эксплуатации, но и как средство для устранения угнетения и эксплуатации... Существо государства не зависит от... эксплуатации одного класса другим». При этом «государство сочетает различия, вытекающие из свободы, с единством общей цели, обусловленной общностью и взаимностью развития».

3. О суверенитете в государстве. «Суверенитет, - писал П.И. Нoвгородцев, - есть принцип объединения социальных сил на почве общего... для всех права. Для того, чтобы утвердить в жизни начала законности..., нужна сила могущественной центральной власти. Когда начала эти утверждены и противоборствующие силы сломлены, суверенная власть может превратиться из могущественной силы в простой символ единства. Тогда наступает пора для развития децентрализации и федерализма... Прогрессирующие успехи федерализма могут иметь место только на этой почве». Однако «суверенная власть как символ единства остается необходимым условием и для этого дальнейшего процесса развития. В то время как при отсутствии общегражданской правоспособности... частные силы оказывались центробежными, расходились в стороны, создавали раздробленность и партикуляризм, на почве общего права они являются лишь выражением потребности свободного самоопределения децентрализованных союзов и лиц».

4. О разделении властей. Для представительной системы управления государством, отмечал П.И. Новгородцев, обычно «разделение властей исполнительной и законодательной... С принципом разделения властей связывается идея взаимного контроля и взаимной сдержки как залог правомерной деятельности высших органов власти и как условие общей свободы». Однако «когда народ имеет более непосредственное влияние на дела, предполагается, что он сам контролирует исходящие от него власти, не нуждаясь в их взаимном контроле друг над другом. Таковы основы... политической программы, которую Маркс извлекает из деятельности парижской Коммуны».

5. О связи демократии и роста народного благосостояния. Пo мнению П.И. Новгородцева, «ожидать растущей власти демократии значит полагать, что впереди предстоит... известный прогресс … повышающегося народного благосостояния... При постепенном обеднении народа рост демократии был бы немыслим».

6. О несовместимости основных постулатов концепции правового государства и марксистского политического учения. Теория правового государства, считал П.И. Новгородцев, предполагает «идеальную сверхклассовую цель государства» и способность государственной власти проводить в жизнь «некоторое общее и объединяющее всех граждан государственное благо» путем «применения... правовых начал, имеющих сверхклассовый и... общегражданский характер». Она учит, что «государство, правильно организованное, может стать воплощением... общечеловеческой справедливости, осуществляемой в положительном праве».

Содержание этой концепции обширно и многопланово. В частности, оно включает два обязательных для нее компонента. Во-первых, «идеи общественной солидарности и социального мира» в государственных границах «как выражение истинных задач политического искусства». Во-вторых, теоретическое «противопоставление государства как начала... общей связи» его граждан «обществу как области частных и противоречивых интересов» этих лиц.

Задачей общественного прогресса, согласно теории правового государства, является постоянное совершенствование государственных институтов. Эта концепция «принципиально исключает» представление «о катастрофе, которая погребает под собою самые основы государственного правопорядка» для того, чтобы на месте государственно-правовой системы создать «утопию безгосударственного состояния».

Марксистская «классовая теория государства», наоборот, предполагает такие катастрофу и утопию, ибо «государство представляется ей как объект для разрушения». Последнее она и стремится осуществить. В противоположность концепции правового государства марксистская политическая доктрина «своей теорией классовой борьбы» уничтожает «идею общего народного дела», выполняемого государством, и «отрицает принцип сотрудничества и солидарности классов». Более того, свойственный марксистской теории государства «принцип классовых противоречий, возведенный в норму общественных отношений, устраняет всякую мысль... о государственном единстве». И, наконец, если марксистскую «классовую теорию государства проводить последовательно и до конца, то из нее нельзя сделать никаких иных выводов, кроме... постоянной и принципиальной вражды ко всем существующим государственным учреждениям», борьба с которыми и должна увенчаться уничтожением политико-правовой системы.

7. Об обеспечении достойного человеческого существования как о цели политики. «Есть в одном из ранних произведений Маркса место, - заметил П.И. Новгородцев, - в котором... здоровый исторический корень социализма выражается с классической силой и простотой». Речь идет о следующем теоретическом положении. «Неимение не есть только категория, а весьма печальная действительность, так как человек, который ничего не имеет, в настоящее время и сам есть ничто, так как он отрезан как от существования вообще, так и еще более того от человеческого существования... Неимение,... это полнейшая недействительность человека и полнейшая действительность нечеловека, это очень положительное имение, - имение голода, холода, болезней, преступлений, унижения, идиотизма, всякой нечеловечности и противоестественности» [12].

Разъясняя приведенное суждение, П.И. Новгородцев продолжал: «Кто не помнит тех многочисленных страниц “Капитала”, в которых это общее положение подтверждается подавляющими своей горькой правдой данными официальных отчетов? И кто не знает, что, приводя эти данные, Маркс неизменно обращает внимание на то, как тяжелые условия труда “уродуют рабочего, делая из него получеловека”, как отражаются они не только на физическом состоянии, но также на умственном и нравственном сознании рабочего класса. Взятые из самой жизни картины положения неимущих сопровождаются уничтожающими отзывами Маркса о том общественное порядке, при котором такое положение вещей оказывается возможным. Это превращает ученое исследование о процессе производства капитала в жестокую сатиру на капиталистический строй. С величайшей силой нравственного негодования восстает Маркс против “печальной действительности” неимения, и вслед за автором читатель проникается сознанием, что “категория неимения” должна замениться противоположной категорией, что неимущие должны стать имущими не в смысле корыстного стяжания, а ради достойного человеческого существования».

Причем, «как очень хорошо говорил Маркс в своих ранних статьях, он хочет не политического только, а человеческого освобождения» класса рабочих, ибо «общение, от которого удален рабочий, совершенно другой реальности и совершенно другого объема, чем политическое общение. То общение, от которого отделяет рабочего его собственная работа, это - сама жизнь, физическая и духовная, это человеческая нравственность, человеческая деятельность, человеческое наслаждение» [13]. K. Маркс полагал, что «вот эту полноту человеческой жизни, которой лишен теперь рабочий, и должна принести с собою человеческая эмансипация, которая настолько же выше политической эмансипации, насколько “человек бесконечно выше гражданина, а человеческая жизнь бесконечно выше политической жизни”» [14].

По мнению П.И. Новгородцева, «эта идея достойного человеческого существования, которое должно быть обеспечено для каждого, и составляет ту жизненную правду, которая раскрывается в глубочайших прозрениях марксизма и которая в новейшее время все более входит в общее сознание». Другое дело, что не только из Маркса черпает «современный мир это убеждение: тысячи источников и путей проводят его в жизнь. При этом по существу принцип достойного человеческого существования есть начало либеральное, а не социалистическое, и в марксизме это начало не развивается, а затемняется». И тем не менee за марксизмом следует «признать значение той идейной грани, после которой уже невозможен возврат... сознания к прошлому, после которой и... государство должно было радикально изменить свой взгляд на задачи политики, на сущность права, на принципы равенства и свободы».

Правда, указывал П.И. Новгородцев, «из содержащейся в марксизмe идеи человеческого освобождения» вытекает сложная социальная проблема, которая требует «не только экономического преобразования общественного строя, но и духовного воспитания человека». Причем «бесконечная широта задачи предполагает и бесконечные усилия общественного творчества и нравственного прогресса». Поэтому, «возлагая на себя высокую миссию осуществления идеи достойного человеческого существования,... государство встречается с необходимостью реформ, которые лишь частью осуществимы немедленно, а в остальном или вовсе неосуществимы, или осуществимы лишь в отдаленном будущем и, вообще говоря, необозримы в своем дальнейшем развитии и осложнении».

8. Об анархизме как политической идеологии. С точки зрения П.И. Новгородцева, «исходное начало» этого течения социальной мысли есть человеческая свобода, которая рассматривается «не как принцип индивидуального обособления, а как основа разумного и совершенного общения. Анархизм имеет своею целью дать построение общественного идеала, разрешить социальную проблему, и он притязает на то, чтобы быть самым лучшим разрешением этой проблемы».

Идеологи анархизма предполагают создать гармоническую жизнь «на чистой свободе, на естественности, стихийном стремлении человека». Все связывающее и обуздывающее естественную свободу людей понимается ими как ненужное и вредное усложнение человеческих отношений. «В этом выражении своем анархизм является последним прибежищем, последней надеждой утопизма, ищущего общественного идеала в плоскости гармонического единства. После того как мысль исследует все формы идеального устройства власти и все их найдет недостаточными, она, естественно, обращается к анархизму, к мысли об устроении общественной жизни без власти и без закона, на чистом принципе свободы».

Анархизм «ставит себе ту же задачу, которою открывается “Общественный договор” Руссо: “найти форму устройства, в которой каждый, соединяясь с другими, повиновался бы, однако, только самому себе и оставался бы столь же свободным, как и прежде”. Но это задача квадратуры круга», и отсюда начинаются все затруднения. «В обществе свобода человека неизбежно ограничивается, и совместить наивысшую свободу с совершеннейшей гармонией общения столь же невозможно, как нельзя смешать белое и черное без всякого для них ущерба».

Поскольку свобода в ее анархическом понимании «не допускает примирения с государством», то «для анархизма... бунт против государства составляет его существо». Вот почему «анархизм по природе своей всегда является учением революционным» в том смысле, что «лишь в ниспровержении государства» анархисты «видят осуществление своих целей и что лишь при этом условии они ожидают действительных улучшений» социальной жизни. «Таковы все анархические учения. Все они отвергают государство, потому что исходят из безусловного начала свободы». Более того, «анархизм лишь до тех пор остается анархизмом, пока он... отрицательно относится к идее власти». Без такого отношения анархизм «или склоняется к социализму и сливается с ним до неразличимости, или путем последовательных уступок и самоограничений приближается к демократическому либерализму. Настоящий и подлинный анархизм не знает этих уступок и самоограничений: его верховным принципом остается начало свободы в ее исключительности и безусловности».

Эта трактовка свободы как основной ценности учения анархизма побуждает его приверженцев к восстанию не только «против государства и власти, но и против всякого авторитета, против всякой нормы, против всякой обязанности». Вce связи, стоящие над личностью, в анархизме отвергаются. «И этот анархический бунт нe ограничивается одними человеческими установлениями: личность, жаждущая полной свободы и безусловной независимости, с логической последовательностью приходит и к бунту против закона Божеского, против идеи Бога». В анархизме «непримиримая вражда к власти земной переносится и на власть небесную. Идея Бога как мироправительного разума» представляется анархистам «неразрывно связанной с почитанием земных правлений и царств и потому подлежащей искоренению».

П.И. Новгородцев отмечал, что «революционная сущность анархизма всегда создавала для него изолированное положение, ставила его в стороне от путей текущей политики». Причина такого положения проста. Повсюду социальный cтрой «держится на принципе власти, и потому у анархизма не может быть с ним никаких соглашений, никаких сделок». Отсюда ясно, почему «анархизм, поскольку он хотел быть действенной практической силой, собирал под свои знамена лишь небольшие группы особенно радикальных членов общества, объявлявших себя непримиримыми врагами существующего. Но эта позиция вечного отрицания не может создать влиятельной политической организации, действующей на протяжении долгого времени». Судьба всех групп подобного рода «заключается в том, что, будучи неспособны к непосредственному практическому действию, они растрачивают постепенно и свой революционный энтузиазм».

Дух свободы, заявлял П.И. Новгородцев, «представляется анархизму высшей святыней... С болезненной чуткостью относится анархизм ко всяческим стеснениям свободы», проистекают ли они от принудительной власти государства или только предвидятся в будущих формах социального устройства. В частности, «анархизм столь же отрицательно и враждебно относится к возможному господству социализма», как и к политическим условиям капитализма. «В этом смысле за ним следует признать значение ревностного и неумолимого стража свободы, полагающего выше всего охрану ее неприкосновенности».

П.И. Новгородцев констатировал, что «наиболее чистой и последовательной формой воплощения анархического принципа» нужно признать учение М. Штирнера. «Идея власти, регулирующей свободу, идея нормы, ограничивающей индивидуальную волю, идея авторитета, стоящего над личностью, все это у Штирнера принципиально отвергается». Безусловная свобода признается М. Штирнером «началом всемогущим и всеисцеляющим: от нее одной ожидается гармоническое устроение жизни. Но таким образом предполагается, что в основе стихийного движения свободы скрыта всемогущая устрояющая сила, сила разума и порядка, сила стройности и гармонии».

По мнению П.И. Новгородцева, едва ли это верно. В самом деле, в анархизме постулируется, что «разрушение всех устоев существующего уступит место свободному разливу стихийных сил. Но кто поручится, что это свободное творчество жизни не повторит известных... опытов прошлого? Безусловная свобода личности включает в себя всякие возможности, в том числе и отрицание свободы. Полный простор жизненных сил может принести расцвет одним и рабство другим. Если все освобождено, то почему окажется связанным зло? Если нет никаких норм и преград, как ждать, что отсюда и произойдет именно наилучшая гармония, а не злейшая вражда?» Теория анархистов «ничего не может противопоставить этим сомнениям и вопросам, кроме голой веры в зиждительное действие свободы. Провозглашая неверие», анархизм «сам оказывается в плену у веры».