Властвования

К числу людей, которые сделали значительный вклад в развитие общей теории политики, государства и права в начале XX в., принадлежит французский ученый Л. Дюги. Его лучшие труды по указанной проблематике – «Конституционное право. Общая теория государства», а также «Социальное право, индивидуальное право и преобразование государства». Из сформулированных здесь научных идей о закономерностях политического властвования некоторые стали неотъемлемой составной частью современного политико-юридического знания. В наибольшей мере это относится к следующим теоретическим положениям.

1. О силе как основе политической власти. «Во всех социальных группах, называемых государствами, - отмечал Л. Дюги, - как в самых примитивных и простых, так и в наиболее цивилизованных и сложных, всегда наблюдается один постоянный факт. Индивиды, более сильные, чем остальные, хотят и могут сделать свою волю обязательной для других. Не важно, живут или не живут эти группы на определенной территории, признаны ли они или не признаны другими группами, имеют ли они однородную или дифференцированную структуру. Повсюду сохраняется один и тот же тождественный факт: более сильные подчиняют своей воле более слабых. Эта сила, дающая преобладание, принимала различные виды. Иногда она являлась чисто материальной, иногда моральной и религиозной, иногда умственной, иногда - и очень часто - экономической силой». Нередко «этой доминирующей силой была, а ныне стремится стать повсеместной, сила числа», ибо в условиях демократии политическая власть «принадлежит более сильным... по своей численности».

Иными словами, «во всех странах и во все времена более сильные в материальном, религиозном, экономическом, моральном, умственном или численном отношении стремились подчинить и в действительности подчиняли своей воле остальных людей. Правящими всегда были, есть и будут наиболее сильные фактически». Во многих случаях «с помощью своих приверженцев они старались сделать эту силу законной, но для этого... могли придумать лишь два искусственных объяснения». Первое из них заключается в том, что сильные «объявляли себя как бы делегатами на земле некой сверхъестественной власти. Теократическая идея имеет великую силу в эпохи и в странах, проникнутых глубокой верой. Она была удобным средством, чтобы оправдать всякую тиранию». Но во времена религиозного охлаждения такая идея «делается недостаточной... Тогда выдумали» второе искусственное объяснение законности господства сильных – «фикцию социальной воли. Начальник, отдающий приказания, король, император, протектор, президент, обсуждающие и распоряжающиеся правители, большинство парламента или народного собрания являются будто бы лишь органами коллективной воли, которая подчиняет себе индивидуальные воли именно потому, что она есть коллективная воля».

Однако нужно понимать, что «божественное право, общественная воля, национальный суверенитет - все это слова, не имеющие цены, софизмы, которыми правящие ублажают своих подданных и часто сами ублажаются». Такими словами в обществе обозначается факт его «разделения на правящих и управляемых, возможность одних отдавать санкционируемые материальным принуждением приказы другим. Это - материальное принуждение, монополизированное известной социальной группой. Это - сила сильных, господствующая над слабостью слабых».

Правда, «доминирующая сила очень часто - быть может, даже в большинстве случаев - принималась более слабыми, которых она себе подчиняла, добровольно». Последние зачастую «полагали, что вполне в их интересе добровольно и по собственной инициативе подчиняться приказам более сильных». Тем не менее «такое добровольное повиновение» не только не устраняло факт политического господства могучих, но «было лишь причиной еще большей силы для начальствующих». В самом деле, пусть «приказывающие и некоторые из управляемых или даже все управляемые желают одного и того же». Ведь «и при этом остается верным, что тот, кто приказывает, делает это потому, что он является более сильным. Сила эта увеличивается благодаря добровольному принятию» управляемыми власти правящих. Однако при отказе в повиновении сила власть имущих может быть употреблена для того, чтобы принудить остальных людей им подчиняться.

Вместе с тем «публичная власть тем крепче будет держать управляемых в повиновении, чем более охотно она принимается ими». Поэтому «задача политического искусства состоит в отыскании приемов управления, наиболее подходящих для добровольного подчинения подданных повелениям публичной власти». Речь идет о «приспособлении форм и приемов управления к моральным и религиозным верованиям, к экономическим нуждам страны и в совершении этого в таком духе, чтобы подданные были глубоко убеждены, что правители правят в интересах всех, а не в своих личных интересах». Если же у массы граждан государства не сложилось подобного убеждения, то возглавляющее их «правительство, какова бы ни была его форма, совершенно не обладает моральной силой, без которой материальная сила может быть только непрочной».

2. Об участии народа в управлении государством. Как полагал Л. Дюги, наиболее действенное «средство, придуманное до сих пор людьми» для охраны от произвола со стороны правящих лиц, «заключается в том, чтобы привлечь как можно большее число индивидов к осуществлению государственной власти или, по крайней мере, к контролю над нею. Но так как в современных больших странах народ сам не может осуществлять или контролировать этой государственной власти, то ему предоставляют назначать представителей», которые от его имени принимают «законы и надзирают за правительством».

Разумеется, орган народного представительства, избранный всеобщим голосованием и имеющий «преобладающее влияние в стране, является политическим учреждением, которое обеспечивает управляемым серьезные гарантии». Однако «избранный народом... парламент... легко делается тираническим, а тирания коллективности столь же грозна, если не более, как и тирания одного человека». Для избежания «опасного всемогущества парламента лучший способ, который был найден», состоит «в так называемом (не точно) разделении властей», вернее сказать, в сотрудничестве властей. «Необходимо, чтобы власть останавливала власть», - отмечал Ш. Монтескье. Но он писал также, что «власти вынуждены идти согласно». Следует поэтому, чтобы «власть осуществлялась в сотрудничестве представителями всех социальных сил», имеющихся в стране, а также чтобы эти представители ограничивали друг друга самим «своим существованием и своим сотрудничеством». Если же между ними возникает столкновение, то необходимо апеллировать «к избирательному корпусу», который как «суверен призывается разрешать конфликт. И все остальные государственные учреждения должны подчиниться его безапелляционному вердикту»*.

3. О системах республиканского правления. Л. Дюги считал, что «республиканскими... являются все правительства», единоличные «или коллективные, главы которых имеют не наследственное право» руководить государством, «а пожизненное или временное». Причем, согласно его взглядам, возможно несколько вариантов организации верховной власти в республике. Прежде всего тот, когда индивид или индивиды, исполняющие функции республиканского правительства,

^*Впрочем последние теоретическое положение ввел в науку отнюдь не Л. Дюги. В частности, оно осознавалось еще Т. Джефферсоном, писавшим о политическом управлении в США: «Счастливое преимущество нашей благословенной системы заключается в том, что при конфликте.. мнений между разными комплектами слуг народа право на апелляционное решение не принадлежит ни одному из них, но только их нанимателям – миролюбиво собравшимся на конвент представителям народа. Это вещь более разумная, чем … право сильного или пушечное жерло, этот … последний и единственный довод короля.

представляют собой только агентов или служащих парламента и «не могут... ни созвать, ни распустить» этот орган, а также «ответственны перед ним за все свои акты». Парламент же имеет «возможность в любой момент уволить» этих лиц как простых исполнителей его воли. Именно «таков был идеал авторов монтаньярской конституции 1793 г.» во Франции. При этой системе республиканского правления парламент сосредоточивает в собственных руках все властные полномочия. «Действуя без противовесов, он располагает властью, которая легко делается диктатурой», и приходит к последней «с тем большей легкостью», что может «опираться на народное избрание, лежащее в его основе... Кровавая тирания» французского Конвента в 1793 г.,

«единого собрания, соединявшего власть законодательную» и исполнительную, показывает это совершенно ясно.

Для избежания подобных ситуаций «в стране, где признается принцип народного суверенитета и применяется представительная система», лучшими средствами являются, во-первых, «создание из правительства», будет ли оно состоять из одного лица или «поручено коллективному целому, представительного органа» и, во-вторых, «противопоставление... друг другу» правительства и парламента как «двух представительных органов, взаимно» один другого ограничивающих. Однако если искусно не урегулировать отношения этих двух органов, то действительного ограничения всемогущества парламента либо правительства не происходит или же возникает угроза конфликтов и государственных переворотов. Так, в политически и административно централизованной стране при образовании представительного исполнительного органа «из одного лица, назначаемого всеобщим избирательным правом,... следует бояться, чтобы глава правительства» не добивался «и даже не получил диктатуры. Государственный переворот 2 декабря 1851 г.» во Франции, «произведенный принцем Людовиком-Наполеоном, президентом республики, избранным прямым и всеобщим голосованием, показывает, что опасения этого рода не химеричны». Когда же единоличный представительный исполнительный орган выбирается «ограниченным голосованием, то он не имеет авторитета и силы по отношению» к избранному всеобщим голосованием парламенту, который остается всевластным. Вместе с тем «если правительство поручить коллегии», то возникает опасность нарушения его единства и создания во главе государства истинной анархии. Например, период Директории во Франции с 1795 по 1799 г., «во время которого правительственная власть принадлежала пяти директорам, ознаменован рядом государственных переворотов и всякого рода конфликтов». Их главной причиной «была правительственная анархия, несомненно проистекавшая из коллегиального характера правительства». Наконец, можно представить себе систему, по которой «глава правительства... соглашается на избрание парламента, ограничивающего его законодательную власть в том отношении, что закон может быть издаваем только с согласия парламента и главы государства». Но подобная организация «ведет к полному подчинению парламента» представительному исполнительному органу и всемогуществу последнего.

Л. Дюги утверждал, что единственным способом республиканского правления, при котором возможно взаимное ограничение правительством и парламентом друг друга как органами верховной государственной власти без угрозы стабильности и анархии в управлении государством, является так называемый парламентский режим. «Он покоится... на... тесном сотрудничестве» парламента и правительства «во всякой государственной деятельности». Это сотрудничество обеспечивается «элементом, представляющим» собой «существенную часть политической машины», а именно «советом министров, министерством или кабинетом».

Обязательной чертой парламентского режима выступает «равенство парламента и правительства в престиже и влиянии, каково бы ни было... происхождение обоих органов. Если парламент по тем или другим причинам окажется в положении подчиненности» относительно правительства, олицетворяемого главой государства, то «равновесие нарушено, и парламентский режим быстро уступает место диктатуре главы государства».

В связи с равенством парламента и правительства «суверенитет... осуществляется в представительстве» этих «двух органов государства, действующих в согласии между собой. Старинное правило английского права, что парламент един и обнимает в своем единстве корону, палату лордов и палату общин, вполне точно соответствует» указанному «существенному элементу парламентского режима».

Однако, обладая неидентичной «структурой, парламент и правительство по необходимости в различной форме участвуют в функциях государства». Известная формулировка «парламенту - законодательная власть, правительству – исполнительная» совершенно «не точна при действии парламентского режима. Необходимо сказать»: как парламенту, так и правительству присуща определенная «мера участия в законодательной власти и в том, что принято называть исполнительной... В законодательстве парламент участвует, иногда предлагая закон» и во всех случаях обсуждая и принимая его. Правительство вовлекается в законодательный процесс, внося законопроекты в парламент, участвуя в их обсуждении, а также в обнародовании законодательных актов. К тому же правительство нередко действует в рамках «законодательной функции, формулируя под прямым контролем парламента общие нормы», именуемые «ордонансами... или регламентами». Что же касается парламента, то он вовлекается в исполнительную государственную деятельность, принимая «все распоряжения бюджета», которые устанавливают «сумму публичных расходов» и определяют «кредиты, назначенные для различных публичных нужд». Кроме того, «парламент косвенным образом сотрудничает во всякой правительственной деятельности», потому что она «выполняется под его непрерывным контролем».

Парламентскому режиму свойственно право правительства «распускать выборную часть парламента и призывать избирателей» в установленный законом «срок для новых выборов». Причем «правительство может и должно распустить парламент, раз оно убеждено, что преследуемая» последним «политика не отвечает воле страны». Однако такое полномочие правительства при парламентском режиме имеет себе противовес. «Он состоит» главным образом «в политической и солидарной ответственности министров» перед парламентом, предполагающей обязанность правительства «выходить в отставку всякий раз», когда парламент не одобрит политической линии правительства.

В силу того, что «подобная система... не согласуется с условиями устойчивости, которой должно обладать всякое правительство, необходимо было отыскать способ» совмещения «правительственной устойчивости с политической ответственностью правительства». Решение этой проблемы дала английская конституционная практика. Согласно ей, «глава государства... составляет устойчивый и постоянный элемент правительства», ибо он не только «поставлен над партиями», но и при всех условиях «остается неприкосновенным и неответственным... Известные избранные им министры образуют совет, кабинет - по английскому выражению, - собирающийся для совещаний под председательством первого министра и направляющий политику страны под своей солидарной и политической ответственностью» перед парламентом. «Таким образом, кабинет является изменяющимся и ответственным элементом правительства и, следовательно, элементом действительно активным».

Роспуск «парламента и политическая ответственность кабинета составляют два главных средства, путем которых осуществляется взаимодействие обоих» отмеченных органов. «Кабинет является главною частью механизма. Он - представитель главы государства» перед «парламентом и представитель парламент» перед «главою государства». При выражении парламентом порицания политике кабинета последний «должен удалиться, если только он, найдя одобрение у главы государства, не распустит» парламент. Когда же случается такой роспуск, «избирательное учреждение произносит свой приговор», перед которым «все должны склониться». В конце концов, констатировал Л. Дюги, наиболее видной «чертой парламентского режима является солидарная и политическая ответственность кабинета» перед парламентом. «И когда его определяют как политический режим, при котором глава государства назначает министров, образующих совет кабинета, солидарно и политически ответственного» перед парламентом, то это «определение представляется во всех своих частях совершенно безупречным».

4. О режимах государственного регулирования человеческой деятельности. По мнению Л. Дюги, существуют два таких режима - правовой и полицейский. Правовой режим предполагает, что «индивидуальная физическая, умственная, моральная и религиозная деятельность может, в принципе, свободно проявляться» без какого-либо «предварительного ограничения». И только при противоправности поведения «законодатель уполномочивает публичную власть выступить, чтобы наказать» правонарушителя, принудить его к возмещению вреда или отменить незаконные акты. «Например, я могу проявлять мою физическую деятельность, как мне угодно, но если я убиваю или ворую, то... буду арестован, судим и осужден. Я могу свободно передвигаться по общественным путям пешком, в экипаже, на велосипеде, в автомобиле; но если я причиняю» какой-либо ущерб окружающим по моей неосторожности или небрежности, то должен возместить его. «Я могу обнародовать устно или письменно всякое мнение, но если выражение этого мнения сопровождается обидой, диффамацией, возбуждением к деяниям, квалифицируемым как преступные», то «власть будет компетентна в силу закона предпринять против меня репрессивные меры, потребовать» возмещения ущерба «или сделать то и другое вместе». Наконец, «я могу заключить такой контракт, какой... считаю нужным, составить такое общество, какое мне нравится, но если, поступая так, я преследовал цель, противную закону», то «компетентная в силу закона власть признает» заключенный «контракт недействительным или закроет» созданное общество.

При полицейском режиме «закон, ограничивающий свободу каждого» в интересах «свободы всех», дает публичной власти «особые полномочия, которые называются полицейскими». Они позволяют государственным органам «выступить раньше, чем какое-нибудь» правонарушение совершено, «с целью предупредить по мере возможности факт или акт, противный праву». Например, запрещено убивать и воровать, и закон, требующий арестовать и осудить убийцу или вора, нисколько не принадлежит к числу полицейских. «Но, наоборот, полицейским является закон», дающий право «компетентным властям принимать всякого рода предупредительные меры - облавы, патрули, разъезды жандармов, - дабы воспрепятствовать, насколько возможно, совершению воровства» и убийств. «Я могу свободно передвигаться пешком или каким-нибудь другим способом» при условии, «что я вознаграждаю за все, причиненное мною по ошибке или небрежности. Но в то же время это передвижение подчинено полицейскому режиму, так как законы установили или дозволили компетентным властям издавать постановления, запрещающие» известные способы перемещения, равно как и превышение определенной скорости движения. «Я могу обитать в каком угодно доме и вести в нем тот образ жизни, какой мне нравится. Но если закон дозволяет публичной власти приказать мне произвести в моем доме», признанном опасным для общественного здоровья, «такие исправления, какие эта власть найдет подходящими, то я подчинен полицейскому режиму. Точно так же имеется налицо полицейский режим, если я не могу предпринять известного труда, заниматься известным производством или торговлею, подписывать некоторые договоры или образовывать некоторые общества без разрешения начальства».

В государстве «в принципе должен быть правовой режим», но в виде исключения присутствует и режим полицейский. В частности, последний необходим, во-первых, «когда свобода осуществляется на публичном пути или вообще в местах, доступных публике, в особенности» там, «где... происходят большие скопления» народа. Вот почему издаются «полицейские законы, предназначенные обеспечить порядок, спокойствие и безопасность на общественном пути». Во-вторых, «законодатель должен установить полицейский режим всякий раз, когда правовой режим, основанный на системе репрессии и возмещения, оказывается бессильным» возместить «социальный или индивидуальный ущерб». Так, в сфере народного здравоохранения есть область, в которой вред следует предупреждать, ибо здесь «было бы невозможно» его исправлять и напрасно за него наказывать.

Хотя «существование полицейского режима наряду с правовым есть вполне» уместная «вещь, надо,... чтобы законодатель принял серьезные предосторожности против» полицейского произвола. Иными словами, нельзя «забывать, что... полицейский режим должен быть... законным... Административная власть всегда должна выступать в полицейской сфере, как и во всякой другой, лишь в случаях и при условиях, определенных законом».

5. Об обязательных условиях охраны индивидуальной свободы в государстве. По убеждению Л. Дюги, «для того, чтобы индивидуальная свобода действительно была признана и защищена законом», требуется «соединение трех условий». Первое. Необходимо, чтобы «индивид мог быть арестован и подвергнут заключению лишь в случаях, нарочито указанных законом». Второе. Нужно, «чтобы арест и заключение индивида могли произойти лишь по приказу чиновников, представляющих особые гарантии независимости». Их «в... государственных организациях... представляют лишь судебные должностные лица». Третье. Следует обеспечить, «чтобы чиновники, допускающие, приказывающие или утверждающие незаконные аресты, подвергались... ответственности». Однако, с точки зрения Л. Дюги, если в государственных законодательствах «нет принципа более торжественно, категорически и часто утверждаемого, чем принцип индивидуальной свободы, то нет также принципа более часто и грубо нарушаемого». Особенно вопиющее нарушение этого принципа совершил французский Конвент в принятом им законе от 17 сентября 1793 г. Там указано: «Непосредственно после опубликования настоящего декрета все подозрительные лица, находящиеся на территории республики и до сих пор пребывающие на свободе», должны быть арестованы. Поэтому «комитеты надзора» обязаны «составить, каждый в своем округе», списки «подозрительных лиц и издать против них приказы об аресте».

6. О светском символе веры. «Государство, - отмечал Л. Дюги, - может сделать известную доктрину обязательной для признания со стороны граждан под страхом изгнания или смерти. Это - идеал якобинцев», внушенный им Ж.Ж. Руссо. Как утверждал последний, суверену надлежит устанавливать «символ чисто гражданской веры», без которой «невозможно быть ни хорошим гражданином, ни верным подданным». Причем возможно «изгнать из государства того», кто его не разделяет; «изгнать не как нечестивого, но как не общественного, как неспособного искренне любить законы и справедливость, принести в жертву в случае нужды свою жизнь» гражданскому долгу. Более того, «если кто-нибудь, после того как публично признал» этот самый символ, «ведет себя как неверующий» в него, то «он должен быть наказан смертью», - заявлял Ж.Ж. Руссо.

Однако, по мнению Л. Дюги, это воззрение ошибочно. Законодатель не должен «устанавливать светский символ веры» и запрещать выражать мнения, которые противоречат такому символу. Мысли следует быть независимой «от всякой нормы», сформулированной «государством. Каждый может... верить, чему он хочет». Нужно, чтобы «свобода верить» была «настолько же полной, как и свобода не верить». И всякому человеку надо предоставить право «свободно выражать без предварительного разрешения все, что он думает, все, чему он верит. Эта свобода имеет лишь одну границу... - уважение свободы другого». Выражение мнения необходимо подавлять только тогда, «когда оно, - как записано во французской “Декларации прав человека и гражданина” 1789 г., - нарушает общественный порядок, установленный законом». Вот почему «государство не может ни запретить, ни сделать обязательным преподавание» в учебных заведениях «какой-нибудь доктрины. Государство не должно иметь доктрины». Ему надлежит «все доктрины уважать и все их охранять», а не организовывать «инспекции, чтобы контролировать доктрины, тенденции и дух преподавания» в том или другом учебном заведении.

7. О синдикализме в государстве. Как считал Л. Дюги, под синдикализмом следует понимать общественное «движение, имеющее своею целью дать определенную юридическую структуру... группам индивидов, уже соединенным тождеством работы» в системе разделения общественного труда, то есть классам. Последние после приобретения юридической структуры становятся тем, что принято называть синдикатами. Необходимость синдикализма диктуется общегосударственными интересами любой страны, ибо в истории «борьба классов была тем слабее, чем разнороднее» оказывались эти профессиональные группы людей и чем лучше проводилось их юридическое разграничение. «При таких условиях устанавливалась координация между различными классами, сводившая к минимуму социальную борьбу и охранявшая вместе с тем индивида одной группы против притязаний других классов и против произвола центральной власти».

Не говоря уже «о кастах Индии и древнего Египта», западноевропейский «феодализм... в XIII в. показал... пример общества», где господствовал синдикализм. В это время феодальные профессиональные группы или «классы, иерархически и координированно расположенные, были связаны между собою» соглашениями, по которым каждый социальный и профессиональный слой имел права и обязанности в соответствии с местом, занимаемым им в общественном целом. Реализация этих договоров обеспечивалась королем как верховным сюзереном. Однако «с абсолютной монархией исчезает социальная иерархия классов. Централизованное королевство привлекает к себе все власти и все функции. Сословия существуют, но уже как пережиток. Не неся никакой службы, они осуждаются на смерть и на самом деле исчезают при первой вспышке революции». Тогда государство, «опираясь на догму национального суверенитета,... воцаряется без противодействия над толпою изолированных и бессильных индивидов, над человеческой пылью».

Синдикализм предполагает организацию «этой бесформенной массы индивидов, образование сильных и сплоченных групп с определенной юридической структурой, составленных из людей, уже соединенных общностью социальной работы и профессиональных интересов». Причем складывание таких объединений «из всех индивидов всех социальных классов, путем коллективных соглашений определяющих юридические отношения», дает «могучую, единственно надежную гарантию против всемогущества правящих лиц» - класса или партии либо «большинства, фактически монополизирующих силу». Ведь подобные синдикаты - не что иное, как «прочное устройство, которое сможет противодействовать применению всякой притеснительной меры». Они - как бы постоянное оборонительное средство против притеснения.

8. О корпоративном представительстве в парламенте. «Общество, нация, - размышлял Л. Дюги, - составляется не только из индивидов, но также и из» их групп: коммунальных и семейных, рабочих, сельскохозяйственных, промышленных, научных и религиозных. Поэтому «если желают», чтобы «парламент был точным представительством страны», то нужно его образовать «из двух палат». Из них одна - палата депутатов – «представляла бы более индивидов..., а другая - сенат - более социальные группы, согласно системе», определенной для каждой страны в соответствии с требованиями политического искусства. «В этом случае... парламент содержит все конститутивные элементы страны» и оказывается «настоящим органом представительства».

В корпоративной палате особенно необходимо участие лиц, выражающих интересы профессиональных ассоциаций, и не только потому, что последние являются «элементами чрезвычайной важности в народной жизни». Разделение «властей между человеком, облеченным исполнительной властью, и парламентом», наделенным «законодательной властью, ни в каком случае» не служит «ограничением политической власти» и надежной гарантией против произвола правительства, пока в парламенте не организуется профессиональное представительство указанным образом. Причем, как заметил Э.Ж. Сийес, «если хотят достигнуть наилучшего», то парламент должен включать только три примерно одинаковые по численности группы депутатов, а именно «приблизительно равное число людей, отдающихся трем великим» производствам: «сельской промышленности,... городской промышленности и... той, которая производится повсюду и имеет объектом культуру человека».

9. Об обновлении высших представительных государственных органов в условиях демократического политического режима. На вопрос, «должны ли представительные собрания» государств «обновляться целиком в определенные промежутки времени или по частям", Л. Дюги отвечал: «Всякое представительное собрание должно обновляться целиком. И... даже если есть две палаты, то полное обновление той и другой должно происходить одновременно. Логические соображения и опыт согласны, чтобы оправдать такое решение. Парламент есть представитель страны. На него возложено выражение ее воли. Нужно, чтобы он исходил, так сказать, из национальной воли. Эта национальная воля выражается лишь тогда, когда все составляющие ее элементы проявляются одновременно. Если собрания обновляются по частям, то выступают лишь одни избирательные коллегии, содействующие частичному обновлению. А они не могут претендовать» на выражение национальной воли. К тому же нельзя допустить ухода парламента «от всякой ответственности» перед «избирательным корпусом. Он получает мандат, в котором... должен дать отчет... Это представление отчета» не будет иллюзорным, лишь когда парламент целиком представляет «всей стране политику, которой он следовал во время протекшего законодательного периода». Правда, при полном обновлении парламента «могут происходить неожиданные повороты, производящие толчки и сотрясения в политике страны в ущерб ее интересам». Однако «если национальная воля не пустое слово», то «нужно именно, чтобы она» была в состоянии, «когда это ей угодно, переменить в корне политическое направление».

Нельзя не удивляться «публицистам, юристам, политическим деятелям, торжественно провозглашающим принципы национальной воли и ищущим всех средств, чтобы ее связать». Ведь «система частичного обновления» парламента преследует именно последнюю цель. «При подобной системе страна никогда не призвана выражать свою волю». Так, некогда Ж. Эсмен утверждал: если бы во Франции было установлено «частичное обновление для палаты депутатов, то право президента республики распускать палату неизбежно применялось бы чаще», ибо «оно служило бы для того, чтобы вызвать большие национальные консультации, необходимые» при демократии. Иными словами, «частичное обновление не является национальной консультацией». Странный же получается «демократический и представительный режим, где существенный орган представительства не был бы результатом национальной консультации!»

Сторонники частичного обновления парламента иногда предлагают осуществлять их идею следующим образом. «Так называемая низшая палата, избранная прямым голосованием», обновляется целиком, а «так называемая верхняя палата» обновляется по частям. Однако «из двух систем» обновления «одна лучше другой, и нет основания применять ее лишь к одной палате».

10. О различии между назначением и выборами государственных должностных лиц. В соответствии с представлениями Л. Дюги, «между назначением и выборами» чиновников государства имеется «лишь просто фактическое различие, которое не может составить различия правового. Выборы есть назначение, сделанное группой индивидов, а назначение в собственном смысле делается одним индивидом». Другое дело, что при выборах «избирательное учреждение того или другого территориального округа является властью, получившей от закона компетенцию на назначение» конкретных чиновников. Однако «этот акт назначения должен обладать тем же самым юридическим характером, что и акт назначения, исходящий от главы государства, от министра или иной власти».

11. О всеобщем и равном избирательном праве. Как отмечал Л. Дюги, французский «Конвент 1793 г., выдвигая на первый план естественное и социальное равенство людей, установил всеобщее и равное избирательное право... Однако в действительности так называемая уравнительная система всеобщего избирательного права есть нарушение истинного принципа равенства», который заключается в равном отношении к равным людям и в неравном отношении к людям неравным. Справедливо всем дать «участие в публичной власти, так как все заинтересованы в том, чтобы публичные дела велись хорошо и чтобы все несли публичные повинности. Но если желают всем дать равное участие в публичной власти под предлогом, что все суть члены социального целого, то это является чистым софизмом». Ведь «хотя все индивиды - члены социального целого, но они оказывают обществу различные услуги и имеют различные способности. Следовательно, для того, чтобы соблюдать принцип равенства, нужно было бы каждому дать равное участие в политической власти сообразно его способностям и услугам, которые он» в состоянии «оказать или действительно оказывает обществу». Такую задачу решить гораздо труднее, «чем сказать: всякий гражданин имеет один голос и только один. Но это было бы более справедливо и более соответствовало бы истинному положению вещей».

12. Об обязательном труде граждан государства. «На государстве, - заметил Л. Дюги, - лежит долг издавать законы, делающие для всех труд обязательным, - не труд в какой-нибудь определенной форме, а как таковой. Недопустимо, чтобы член общественного целого ничего не делал, и недопустимо, чтобы государство не обязало его делать что-либо».

13. О справедливости налогообложения. «Налог не должен более тяжело давить на один класс граждан, чем на другой», - заявлял Л. Дюги. Вот почему противоречит «истинному принципу равенства налоговый закон», полностью освобождающий «от уплаты налога всех граждан, доход которых» не превосходит «известного размера, установленного законодателем. Что не все плательщики налогов уплачивают налог, арифметически пропорциональный их доходу, это понятно и может являться условием истинного равенства. Но когда некоторые граждане совсем не платят налога, в этом заключается известное нарушение закона равенства. Все члены социального тела пользуются услугами общества. Поэтому совершенно законно, чтобы они несли повинности сообразно своим средствам».

14. О собственности в государстве. «Собственность... в смысле римского права, - констатировал Л. Дюги, -... есть исключительное предназначение известного богатства для потребностей индивида с возможностью пользоваться вещью, получать с нее плоды и ею располагать». Однако «нет собственности, которая не могла бы быть уничтоженной законом». Такое положение отнюдь не случайно. Доктрина, базирующая обладание собственностью «на праве каждого пользоваться продуктом своего труда, делает абсолютно невозможным обоснование» почти всех видов собственности. «Быть может», ею «можно было бы обосновать личную собственность на движимое имущество. Но ясно, что она» не способна «сделать законной ни недвижимую собственность, ни капиталистическую собственность в ее различных формах, ни тем более передачу ее по наследству. Недвижимая, капиталистическая и наследственная собственность может объясняться только социальной полезностью. И законность ее» возможно доказать лишь в случае, если будет показано, что «в данную эпоху она социально полезна».

Отсюда вытекает, что «собственность, опирающаяся единственно на социальную пользу, должна существовать только в потребной для этой пользы мере. Следовательно, законодатель может создать для личной собственности все ограничения, которые соответствуют общественным нуждам». Иными словами, право собственности «не принадлежит к числу священных и неприкосновенных прав, но является правом беспрерывно меняющимся», которое должно согласовываться с социальными потребностями. «Если пришел момент, когда личная собственность не отвечает более общественной» нужде, «то законодатель должен вмешаться для организации другой формы» присвоения богатств.

Как полагал Л. Дюги, «собственник уже потому, что он собственник, должен выполнять определенную» полезную «общественную роль». Объем принадлежащего ему права собственности следует определять законодательством «и применяющей его судебной практикой соответственно» этой роли. Вот почему государству нужно охранять имущество собственника лишь в той степени, в какой последний использует свое достояние на благо общества. Например, охрана капиталистической собственности правомерна только тогда, когда капиталист не расточает свое имущество, а передает накопленные капиталы в распоряжение предприятий.

15. Об элементе анархии в политической системе. При режиме государственной жизни, «основанном... на принципе законности, - считал Л. Дюги, - нельзя позволить агентам государства определять легальность закона, который они обязаны исполнять. Закон - основание и граница их компетенции. Позволить им оценивать этот закон значит позволить им восставать против того самого принципа, в силу которого они могут действовать. Это значит вводить настоящий элемент анархии».

Однако именно такая ситуация характерна для США. Здесь перед «всяким трибуналом, в котором ссылаются на применение закона, тот, против» кого делается «ссылка на закон, может противопоставить ей указание на его неконституционность. Трибунал может тогда рассмотреть конституционность закона, и если найдет его неконституционным», то «прекратит его применение. Это право принадлежит каждому суду» федерации и штатов, «а не только... высшему союзному суду». Правда, «суд, даже верховный союзный, найдя закон неконституционным, не отменяет его», ибо «не имеет на это права. Он отказывается применять закон в случае, от него зависящем». К тому же в суд не подается жалоба непосредственно на закон. Последний оспаривается «только косвенно при решении какого-нибудь частного дела», поскольку вынесение решения «вынуждает суд высказаться о конституционности закона».

16. О сопротивлении граждан государственной власти. В теории политики, указывал Л. Дюги, различаются три вида подобного сопротивления - пассивное, оборонительное и наступательное. «Пассивное сопротивление состоит в невыполнении» несправедливого «закона... или незаконного акта, пока нет насильственного принуждения выполнять его». Оборонительное сопротивление заключается «в противопоставлении силы силе, когда суверен хочет заставить исполнять несправедливый закон или... акт, противный законам». Наступательное же сопротивление представляет собой «восстание, мятеж с целью силой принудить правительство отменить несправедливые законы, им созданные, или незаконные решения, им принятые, и даже с целью низвергнуть правительство».

По убеждению Л. Дюги, любой «индивид имеет право сопротивляться применению» всякого несправедливого закона или всякому противозаконному акту, выполняя этого рода предписания лишь в случае используемого против него физического принуждения и после того, как употребит все находящиеся в его распоряжении способы обжалования. «Понятое таким образом право пассивного сопротивления... не может быть оспариваемо. Каждому надлежит оценивать по совести, должен ли он добровольно подчиняться тому или другому акту власти или он должен подчиняться только под давлением принуждения. Закон в силу одного того, что он закон, не является абсолютной истиной. Требовать от всех пассивного повиновения закону - значит желать сделать народ рабами. Повиновение закону есть общественная необходимость. Но каждый свободен» составить собственное суждение о достоинствах и недостатках «закона и делать все, что он сможет, не прибегая к насилию, чтобы устраниться от выполнения закона», который он считает несправедливым, а также «от выполнения акта, который он считает противным закону». Иными словами, как писал Б. Констан, «повиновение закону есть обязанность. Но, как все обязанности, оно не абсолютно, а относительно», и «покоится на предположении, что закон исходит из законного источника и заключается в справедливых границах. Эта обязанность не прекращает своей силы, пока закон» отклоняется от указанной «нормы лишь в некоторых отношениях. Мы должны многим жертвовать общественному спокойствию... Но никакая обязанность не связывает нас по отношению к таким законам,... порочное влияние которых угрожает наиболее благородным сторонам нашего существования».

Что касается оборонительного сопротивления граждан государственной власти, то теоретически их право на него также «не может быть оспариваемо. Но нет сомнения, что осуществление подобного права» порождает дезорганизацию социальной жизни. Более того, вообще едва ли возможно существование общества, «где за каждым гражданином» признают «право противопоставить силу выполнению закона, который он считает» несправедливым. Неоспоримо к тому же, что с точки зрения положительного права индивид совершил бы преступление мятежа, если бы противопоставил вооруженное сопротивление агенту власти, действующему в границах своих полномочий для обеспечения исполнения этого закона. «Суд не мог бы не осудить его за мятеж». Однако «индивид... имеет право силой воспротивиться индивидуальному акту» должностного лица государства, произведенному «в нарушение закона». Действия агента власти в подобном случае не имеют «законной цены. Это акт грубой силы, на которую индивид имеет право ответить силою».

Остается вопрос о наступательном сопротивлении или о праве на восстание. Здесь также теоретически решение не вызывает сомнений. Всякое правительство, которое постоянно издает несправедливые законы, «совершает или дает возможность совершать произвольные акты, нарушающие существующие законы, является тираническим правительством, не выполняющим своей миссии». И народ, совершающий революцию, чтобы ниспровергнуть его, поступает, разумеется, обоснованно. Но на практике осуществление такого дела чрезвычайно опасно и для его участников, и для остальных граждан государства, охваченного антиправительственными выступлениями. Все политические философы, которые, как Фома Аквинский и Д. Локк, признавали право на восстание, понимали эту опасность и рекомендовали прибегать к наступательному сопротивлению государственной власти «с чрезвычайным благоразумием». Тем более, что право на восстание, «неоспоримое в теории», фактически «лишено действительности». Во-первых, «конституционный закон страны не может его признать, не бросив в страну семян анархии. Именно это заставило сказать Буасси д'Англас, что конституция» Франции 1793 г. «организовала анархию». Во-вторых, как известно, при государственных переворотах, проистекающих из успешных восстаний, «сила заменяет право и... юристу нечего делать». Вот почему «вопрос о законности восстания никогда не может быть поставлен в положительном праве» перед судом. Если восторжествует восстание, то «правительство, которое выйдет из него», безусловно, «не станет... преследовать за покушение на государственную безопасность или за заговор тех, кому оно обязано своею властью». Но «если восстание потерпит неудачу, то не будет ни одного суда, который осмелился бы заявить, что не было заговора или покушения на государственную безопасность потому, что правительство было тираническим».