История культуры 9 страница

Одним из вариантов войн, основанных на культурной несовместимости, являются национально-освободительные восстания или, например, со­времен­ный арабо-израильский конфликт. Впрочем, в войнах идеологичес­кого типа ско­ро проявился и внутренний аспект – борь­­ба с ересями (конф­ликт между иконоборцами и иконопо­чита­телями в Ви­зантии, альбигойс­кие, а позднее гугенотские войны во Франции и др.). Т.е культурно-иде­о­ло­гическая несовместимость разделяет не только государства, но и разные группы в рамках одного и того же народа, что является источником революций и гражданских войн, о которых речь пойдет ниже.

И, наконец, хронологически третий тип войн: войны за изменение по­­ли­ти­ческого режима. Очевидно, только в конце XVIII века такие войны стали меж­­­государственными. Наиболее ранний пример: европейские коали­цион­ные войны против Французской революции и Наполеона Бонапарта, а так же войны самой Фран­ции в конце XVIII – начале XIX вв. против большинства ее соседей, приводивших к распространению революционных идей и политических режимов, подобных самой Французкой республике. Надо сказать, что подобный «экспорт» революции, как и международная интервенция с целью подавления революции, с тех пор ста­­ли обще­принятой нормой. В XX веке типичные примеры: иностранная интер­вен­ция против Советской России сразу после революции, советско-поль­ская война 1920 г. за свержение режима Пилсудского и «советизацию» Польши, революция в Испании, раздел Польши между СССР и Германией в 1939 г., советско-фин­ская вой­на 1940 г. за создание социалистической Финляндской республики и оккупация республик Прибалтики. В первое десятилетие после II мировой войны – формирование «кра­­сного пояса» вокруг СССР в Европе и на Дальнем Востоке, революция в Китае, а также превращение Германии, Ита­лии, Японии и Южной Кореи в страны либеральной демократии проамери­канского типа и вой­ны корейская и франко-вьет­намская. В дальнейшем – это чехословацкие события 1968 г., аме­ри­кано-вьет­нам­ская и советско-аф­ган­ская войны, война стран НАТО против Югославии за свержение режима Милошевича, а уже в XXI веке – афганская антиталибская кампания американцев, война США и Великобритании с режимом Саддама Хусейна в Ираке.

Совершенно очевидно, что предшественниками этих войн были соци­альные революции, а еще раньше – восстания угнетенных классов. Однако до XVIII века это были войны исключительно гражданские и до Фра­н­цуз­ской революции они не преследовали целей смены политического ре­жима. И Нидерландская, и Английская буржуазные революции решали в основном эко­номи­ческие задачи, а к смене режима правления в принципе не стремились (замена очень плохого короля Карла Стюарта еще худшим лордом-протектором Оливером Кромвелем, почти не ощущалась как смена режима; в отличие от короля Кромвель практически не был стеснен пар­ламентским контролем, к тому же он оказался человеком, гораздо более жестким и своенравным, чем король). Тем более, это же можно сказать о народных восстаниях.

До сих пор я не упоминал особый вид насилия – криминальную дея­тель­ность, которая по идее осуществляется не государствами, а группиро­в­ками преступников, наркокартелями, революционными организациями, группами ху­лиганствующей молодежи, а так же и отдельными гражда­нами (в их числе, как известно, очень большой процент людей с психическими отклонениями)[152]. В этот перечень следует включить и организованный терроризм, хотя, как известно, он – порождение и ответвление революционной деятельности (известные исключения: израильские зелоты вре­мен римского владычества и средневековые исламские ассасины, тоже преследовавшие в основном политические, но не революционные цели). Определить хронологические рамки появле­ния этого типа насилия очень трудно. Судя по всему, он был всегда и может быть тоже унаследован нами от животных (в среде приматов случаи откро­венно хулиганских акций и агрессивного поведения, явно не преследующего никаких утилитарных целей, описаны в социо­биологической литературе по­след­них лет)[153].

Поскольку все описанные примеры и типы насильственных действий являются фактами из социальной практики людей, то, согласно законам кол­лек­тив­ного существования, они должны каким-то образом регулироваться нормами, законами, традициями и прочими социальными конвенциями, сум­мирую­щи­ми социальный опыт данной деятельности, накопленный в истории; т.е. должны базироваться на основаниях определенной профессиональной культуры насилия[154]. Потому что все, что регулируется социально – есть культура. Даже насилие.

Однако мои попытки вывести основные универсальные параметры этой культуры насилия привели меня к заключению, что на самом деле речь идет о двух культурах насилия: государственной и криминальной, с весьма различаю­щимися параметрами регулятивных установок.

Для культуры насилия, осуществляемой государством с помощью со­от­вет­ствующих силовых структур, характерны следующие черты:

- применение насилия должно быть ми­нимально необходимым;

- собственные потери в живой силе должны сводиться к минимуму;

- противником в этой борьбе являются только вооруженные формиро­ва­ния, оказывающие активное сопротивление;

- ущерб, наносимый гражданскому населению и его имуществу, должен по возможности быть минималь­ным;

- беспрекословное подчинение младших приказам старших, которые несут всю ответственность за отданные приказы;

- взаимодействие со СМИ предельно ограничено; всю правду о войне зна­ет только высшее военное командование и политическое руководство стра­ны, а для населения это необязательно;

- большинство современных государств являются участниками меж­ду­на­родных договоров, регулирующих судьбу военнопленных, устанавлива­ю­щих принципы обращения с гражданским населением, разрешающих или запреща­ю­щих использование тех или иных видов оружия, запрещающих проявления особой жестокости и т.п., или участниками двусторонних согла­ше­ний такого же рода.

Но главное это то, что воюющие государства, как правило, придержи­ва­ют­ся известной сентенции Бисмарка, гласящей, что после войны все равно нас­тупит мир. И победителю придется жить рядом с побежденным. Так стоит ли уни­жать и ожесточать побежденного до такой степени, чтобы мир­ное время бы­ло омрачено бесконечными враждебными отношениями? Дальновидный по­бе­­дитель проявляет разумную сдержанность по отношению к по­бежденному.[155]

Вышесказанное вовсе не означает, что все государства во всех случа­ях неукоснительно придерживались этих принципов (тем более, что эти взгляды на­­ращивались исторически). Далеко не всегда соперничающие страны собира­лись оставить противника в качестве самостоятельного субъекта отношений и поэтому дальновидно не стремились слишком ожесточать его. He говоря ужеи о том, что в армиях любых стран существуют особые элитные подраз­­деления, на деятельность которых обычные ограничения не распрост­ра­ня­ют­­ся (разумеется, негласно). Но в основном именно эти принципы или культур­ные установ­ки лежат в основе действий вооруженных сил современных ци­вилизованных стран.

Следует заметить, что, в отличие от армии, полиция и службы безопас­ности, фактически ведущие гражданскую войну против своего народа (в целом – в тоталитарных государствах – или, по крайней мере, его крими­нального компонента), хотя по закону и обязаны придерживаться этих же установлений, на практике стараются уклониться от этого. Однако здесь уже многое зависит от того, насколько центральное пра­вительство в состоянии контролировать деятельность собственной полиции и структур безопасности, или, наоборот, это они конт­ролируют правительство, как это было во многих странах с тоталитарными режимами.

Но все-таки культура применения насилия государством в цивилизо­ванном мире в основном подчинена описанным выше принципам.

Необходимо отметить, что помимо войн и прочей деятельности сило­вых стру­к­тур государство осуществляет насилие над обществом, и не при­чиняя ко­му-либо непосредственного вреда по линии угрозы жи­зни, здо­ро­вью или иму­ществу. Я имею в виду государственную политику и идеологию в целом, которые заставляют людей вести определенные образ жизни и декларировать определенное мировоззрение и политическую лояльность, которые нередко не соответствуют подлинным пожеланиям и взглядам лю­дей. Все это навязывается средствами законодательства, иде­о­логии, религии, системы воспитания и образования, органами массовой ин­­­­­­­фор­ма­ции и т.п. Более того, и искусство, ангажированное властями и про­­­паган­диру­ю­щее политически актуальные взгляды и образцы поведения, по суще­ству является таким же средством насилия над психикой и волей людей.

Впрочем, это особая тема, связанная с проблемой разнообразия соци­аль­ных притязаний и ценностных ориентаций разных групп (социальных, этногра­фических, конфессиональных и пр.), которые государство пы­тается све­сти к единому национальному стандарту и использует для этого очень широкий арсенал средств: от грубого насилия, до закамуфлированного дав­ления на психику. Эта тема требует специального рассмотрения. У нас же речь идет о насилии в его откровенно грубой и вооруженной фор­ме.

Криминальный вариант культуры насилия радикальным образом отли­чается от государственного варианта. В частности для него характерны такие установки:

- поставленная цель достигается любой ценой и с применением любых доступных средств;

- размеры потерь не имеют значения ни в рядах противника (объекта нападения), ни среди своих, ни тем более среди посторонних;

- принцип иерархической подчиненности, как правило, действует и здесь, но он дополняется постоянным соперничеством среди командиров среднего звена, что часто доходит до внутренних конфликтов (в том числе и вооруженных);

- скрытность операции важна только для классических криминальных групп и партизан. Для террористических, революционных, националь­но-осво­бодительных и тому подобных организаций требуется максимальное вни­мание прессы и детальная подробность в публичном освещении наиболее жестоких моментов происходящего. На этом держится весь имидж этих ор­ганизаций;

- естественно, подобные организации не являются участниками каких-либо международных ограничительных соглашений. Для них нет военно­пле­н­ных, а только заложники, нет гражданского населения, а только свидете­ли и дополнительные объекты для уничтожения и т.п.

В основе психологии участников криминального насилия лежит прин­цип, гласящий, что, войдя в дело, выйти из него уже нельзя. Мирного време­ни уже быть не может. Поэтому никто и не думает о том, как жить в это мир­ное время и как поддерживать нормальные отношения с социальным окруже­нием. Отсюда такая изощренная жестокость и безжалостность даже к людям, непричастным к событиям.

Хочу еще раз подчеркнуть, что такого рода культура насилия лишь ус­ловно названа криминальной. Фактически подобными установками пользу­ю­тся все террористы, революционеры и партизаны. Из истории известно, что во все времена действия повстанческих армий, как правило, отличались большей жестокостью, нежели операции правительственных войск. Это в равной мере характерно и для восставших рабов под предводительством Спартака, и для чешских таборитов Ян Жижки, и для русских бунтовщиков Степана Разина и Емельяна Пугачева, и для современных исламских террористов – араб­ских, аф­ганских, чеченских и пр. Принципиальной разницы здесь нет.

Более того, государст­вен­ная полиция и спецслужбы, если позволяет обстановка (т.е. мала вероят­ность разоблачения), тоже ориентируются на эти принципы (это уже чисто тактический прием: позволять себе то же, что позволяет противник).

Очень интересным, как мне представляется, было бы исследовать про­фессиональную культуру палачей. Те материалы на эту тему, которые мне бы­ли доступны, в основном относились ко временам Средневековья и были сосредоточены главным образом на принципах, которыми палач должен ру­ко­водствоваться в своих действиях, и способах, которыми он должен до­бить­­ся нужного следствию признания[156]. Материалы позволяют восстановить культуру насилия, применявшегося в ту эпоху в ходе допроса и казни. В ос­нове этой куль­туры лежало слепое повиновение исполнителя инстанции, веду­щей следствие, очень высокое техническое мастерство исполнения своего дела и пол­ное отсутствие каких-либо угрызений совести. Ни о какой жалости к жертвам при этом не могло быть и речи; фактически было запрещено вся­кое человеческое отношение к истязаемому. Да и сам палач рас­смат­ри­вал­ся не как человек, а как техническое средство истязания и убийства (по ти­пу кнута или топора).

Мемуары бывших нацистских палачей по большому счету повторяют этот же набор средневековых установок. Тексты воспоминаний подчеркнуто безлики, эмоционально и интеллектуально выхолощены. Эти лю­ди, как пра­вило, не помнят ни количества жертв, ни мест, ни дат событий. Они даже не считают, что они кого-то убивали. Они выполняли порученную им работу, а за ее последствия пусть отвечает тот, кто это им поручил[157].

Еще менее доступны материалы советских времен. Во всяком случае, из того, что я читал на эту тему, мне удалось понять, что советская система приведения в исполнение смертных приговоров не стремилась причинить приговоренному особые физические муки, но зато на его психике отыгрыва­лась до конца, доводя человека до полного помешательства от ужаса[158].

И, наконец, последний вопрос. Есть ли какая-то культура насилия у преступников одиночек? Те материалы, с которыми я знаком, свидетельст­вуют, что в большинстве своем это шизоидальные типы, ведомые одной идеей-фикс[159]. В этом смысле я вынужден согласиться (в основном) с теори­ями Ламб­ро­зо и Фрейда, считавшими преступность одной из форм психиче­ской девиации. Естественно, что подобные преступники даже и не слы­шали о том, что при­менение насилия может регулироваться какими-то прин­ципами, установка­ми, разре­шениями и запретами, о том, что даже у насилия есть своя культура. Убийцы-маньяки, как правило, действуют под влиянием сексуальных расст­рой­ств[160], что тоже мало поддается культурному регулированию.

Осталось кратко рассмотреть такие культурные аспекты насилия, как его символика и семиотика.

Хорошо известно, что люди добившиеся успеха (в том числе и в наси­лии), особенно, если этот успех дался им в тяжелой борьбе, любят отмечать этот успех какими-то символическими акциями. Это может быть водружение своего флага над взятым городом, осквернение тела убитого, испражнение в обворованной квартире (но Чапеку), «загул» после успешно проведенного де­ла, а так же многочисленные памятники, парады и другие юбилейные ме­ро­приятия. Содержательно подобная символика успеха может быть самой разнообразной, даже экстравагантной, но любовь людей, причастных к наси­лию, к самим процедурам их символического отмечания хорошо известна[161].

К числу форм символизации могут быть причислены многочисленные описания побед в научной и художественной литературе и создание художе­ст­венных произведений на эту тему в рамках других видов искусств, много­чис­ленные интервью и мемуары участников событий и даже детские игры, имитирующие тут или иную войну. Одной из форм символизации успеха яв­ляется раздача наград или дележ дивидендов.

Сложнее вопрос с семиотикой насилия, т.е. с языком, обозначающем и описывающим случившееся (вплоть до лексики обычною рассказа). Мне пре­дставляется, что в мире нет единого универсального семиотического кода для выражения этой темы. Может быть, выделяются только официальные во­и­н­с­кие церемонии, которые более или менее однотипны повсюду. Но уже в вопро­сах рефлексий военной тематики царит полный разнобой. Даже худо­жест­вен­ный язык памятников победам резко различается в разных странах и в разные эпохи; совершенно несравнимы мемуары участников (и по целеуста­нов­кам и по лексике); даже в детских играх в войну у разных народов дела­ется акцент на различных аспектах разыгрываемого. Это ведет к тому, что, например, всякий роман или художественный фильм о II мировой войне встре­­чает много кри­тики. Просто каждый человек видит все это своими глазами и даже говорит об этом на своем индивидуальном языке.

Меньшим разнообразием отмечается семиотика криминального наси­лия (по крайней мере, в нашей стране). Хотя существует множество языко­вых штампов и даже специальный блатной язык этой среды (я не знаю, суще­ст­ву­ют ли аналоги этому в других национальных языках, но, видимо, в ка­ких-то пределах в каждом языке распространена специальная «профессио­наль­ная» лексика преступников), а также «тюремная лирика» песенного творчества. Это позволяет без особого труда имитировать блатную лексику в книгах, фильмах и иных произведениях на эту тему. То же самое можно ска­зать и о семиотике поведения, нравах, обычаях и т.п. Здесь царит классиче­ский «закон джунглей»: кто более вооружен и защищен, тот и занимает более привилегированное положение.

Таким образом, в культуре насилия существенно различаются ее госу­дарственная и криминальная составляющие: и по «правилам игры», и по символике и даже по семиотике.

К сожалению, в современной России фактически разрушена историческая военная культура и традиция, происходит откровенное сращивание правоохранительных структур с преступностью и полный беспредел в разгуле по­следней. Т.е. культура насилия утрачивает свои традиционные формы и превращается в культурно нерегулируемый пласт социального поведения. Опа­сность развития этой тенденции очевидна для всех.

Ко­неч­но, подобные факты можно встретить не только в России; любая революция или гражданская война в своих насильственных формах культурно нерегулируема; то же можно сказать и о терроризме. Есть основания для утверждения о том, что в течение последнего века на­­силие в целом (в мировом масштабе) начало утрачивать свою специфическую куль­­туру, выработанную веками истории (военной и криминальной), которая хоть как-то регулировала его формы и масштабы. Может быть, на смену прежней вырастет какая-то новая культура насилия или принуждения (трудно сомневаться в том, что социальная потребность в каких-то формах принуждения у человечества будет всегда). А если нет? Если в тенденциях развития форм насилия возобладают социально нерегулируемые начала? Во многих фантастических романах и фильмах о будущем нам демонстрируют именно такой вариант ра­з­вития событий. Но я боюсь, что при таком сценарии действительность окажется во много раз страшнее, чем это могут вообразить писатели и кинематографисты…

Тем хуже для нас.

2002, ред. 2008