История культуры 5 страница

Следует сказать, что несмотря на обилие «женственных» деталей во внешнем облике аристократии XVIII века (пудреных париков, атласных камзолов, кружевного белья и т.п.), а также ее жеманно-развлекательный образ жизни (балы, маскарады), русская (да и вся европейская) элитарная культура ХVIII – начала ХIХ ве­ков была по преимуществу военной, культурой офицерского кор­пуса, который и задавал тон в формально-стилевых чертах дворянс­кой жизни, включая и ее ментально-поведенченские аспекты. В России перенос эпицентра культурной жизни в сферу гражданской части общества произо­шел главным обра­зом уже во второй четверти ХIХ века.

Еще одной существенной, если не важнейшей, чертой русской куль­туры XVIII века была ее подчеркнутая театральность. Известно, что пет­ров­с­кие реформы начались с акций специфического карнавального свойст­ва – потешных войск и учений, «бахусова братства», «шутейных ассамблей» и т.п. Этот игровой, а порой, и пародийный стиль был характерен для всего процесса европеизации русской культуры. Русская дворянская культура XVIII – начала ХIХ веков вся была по преимуществу имитационной, т.е. воспроизводила не столько сущность, сколько внешние формы культуры европейской.

Причины этого понять не сложно. Сущность всякой культуры опре­де­ляется системой ее преобладающих ценностных ориентаций и в первую очередь решением таких вопросов, как смысл человеческой жизни, человек и Бог, личность и общество, государство и общество и т.п. В европейской куль­туре нового времени преобладали в целом протестантские идеи лич­ной ответственности каждого человека перед Богом за всю свою земную жизнь, свободы выбора каждым своего жизненного пути, его суверенности (даже в сословных рам­ках), гарантированности его прав за­коном или нравственной традицией, до­говорного характера взаимных обя­зательств между личностью, обществом и государством, правовой легити­мацией всякой власти, всеобщности и обязательности исполнения законов (причем носитель власти – монарх обязан был быть даже бо­лее скрупулезно законопослушным, нежели рядовой гражданин; власть должна подавать пример торжества права над произволом) и т.п. Конечно, на практике постоянно имели место нарушения этих заповедей (особенно в среде высшей аристократии и чиновничества), но, тем не менее, они оста­вались общепринятой нормой жизни европейского общества. Самыми ува­жаемыми людьми были судьи, нотариусы и иные работники сферы юсти­ции. Эти принципы вели свое происхождение еще от демократических тра­диций античной Греции и особенно от гражданско-правовой системы древ­него Рима, культурное наследие которых начало существенно влиять на социальные нормы жизни в Европе со времен Ренессанса.

К примеру, зверства якобинского террора в годы Великой француз­ской революции конца XVIII века производили шокирующее впечатление на Европу не количеством пролитой аристократической крови, а вопиющим произво­лом этого террора, его правовой неотрегулированностью, отсутствием общепринятой судебной процедуры и доказательств вины казнимых, нарушением всех норм «приличия» и договорных обязательств между личностью и властью. В прошлом иные государи казнили вельмож сотнями и тысячами, но с соблюдением всех юридических процедур. Для коронованных особ соблюдение юридических процедур было важней­шим аргументом их права на царствование.

Разумеется, ни о каком усвоении описанных принципов и ценност­ных ориентаций в петровской и послепетровской России не могло идти и речи. По­заимствовав из Европы идеи организации военного, промышлен­ного и тор­­­го­вого дела, Петр не проявил никакого интереса к таким осново­пола­га­ю­щим эле­ментам европейской цивилизации как договорно-правовой тип общественного устройства, права личности, парламентаризм и т.п. За исключением того, что прямо или косвенно касалось организации и обес­печения армии и флота, все прочие элементы западной культуры не столь­ко заимствовались по существу, сколько имитировались формально глав­ным образом по принципу их социальной престижности.

Само же русское общество при этом оставалось вполне «домостроев­с­ким» (т.е. «допетровским»); в основной массе проявлений обыденного соз­на­ния, стереотипов бытового поведения и т.п. оно мало чем отличалось от «православного ханства» XVI-XVII веков. Даже придворный аристократ, вер­нув­шись с какого-либо дворцового «мероприятия», сняв парижский кам­зол и саксонский парик, мог отправить собственную жену или дочь на ко­нюшню – пороть за какую-нибудь провинность, а то и собственноручно от­стегать их извощичьим кнутом. Трудно представить себе что-либо подоб­ное в аристократических кругах Англии, Франции или Италии XVIII века, хотя и их нравы не стоит идеализировать.

Если в допетровской России самоценность человеческой личности еще в существенной мере регулировалась знатностью ее происхождения, то в Рос­сии имперской на первое место вышло положение человека на слу­жебной лестнице, его чин в военно-бюрократической иерархии, который на определенном уровне давал чиновнику сначала личное дворянство, затем потомственное, а на высших ступенях мог принести и высшие дворянские титулы (XVIII век дал России около десяти «жалованных» светлейших князей, а ХIХ век еще больше). Разумеется, сама возможность поступления на службу и попадания под регламент «Табели о рангах» в той или иной мере зависела от сословной принадлежности человека, но уже в XVIII веке некоторый про­цент гражданского чиновничества и офицеров армии бы­ли людьми недворянского происхождения. Поскольку женщины на государственной служ­бе не состояли, их положение (за редкими исключениями) было незавидным, порой даже, несмотря на знат­ное происхождение. Но, конечно, никакие чины и титулы не спасали чело­века от личного произвола и самодурства монархов, временщиков, началь­ни­ков и т.п. Здесь уже ни о каких законах или хотя бы аристократических «приличиях» не было и речи.

Серьезные сдвиги в этом отношении начались только в царствование Ека­терины II. Это коснулсь не только вопроса о личном достоинстве дворян (с которым ни Петр, ни его добрая дочь Елизавета не считались совершенно), но и контроля над помещичьей безнаказанностью в отношении крестьян. Показательно, что царствование Екатерины началось с ареста и суда над психически ненормальной садисткой Салтычихой. Личное поведение дворян даже дома ста­ло приобретать все более цивилизованные формы. Показательно и то, что в XVIII веке дуэли (как форма отстаивания личной чести) случались крайне ред­ко. Зато вся пер­вая половина XIX века стала эпохой «восстановления поруганного достоинства» дворян с оружием в руках. Но судебный произвол сохранялся в силе и в екатерининскую эпоху.

Впервые вопрос о соблюдении «европейских приличий» при осуществлении карательных функций власти возник лишь в 1826 году в ходе следствия, суда и наказания декабристов. И надо сказать, что при всех известных издержках этого процесса, он отличался (по крайней мере, внеш­не) непривычной для России цивилизованностью. До этого боярские, а то и опричные нравы и привычки постоянно напоминали о себе всякий раз, когда вельможный «актер» забывал о том, что он «на сцене» и исполняет роль европейского аристократа.

Подобное «раздвоение личности» между европейским лоском (а этот лоск и уровень образованности у многих русских дворян отнюдь не усту­пали европейским) в кругу равных и старобоярскими замашками по отно­шению к зависимым людям делали всю жизнь русского аристократа весь­ма театрализованной. Следует сказать, что и вся европейская культура XVIII века отличалась известной долей театральности, аффектированнос­ти, развитым игровым, карнавальным началом. Однако русская дворянская культура в силу ее особого имитационного характера была театрализован­ной вдвойне. Люди постоянно чувствовали себя на сцене «театра истории», вставали в эффектные позы, делали красивые жесты «на публику», произ­носили тщательно подготовленные монологи «для потомства» и т.п. Арис­тократическая жизнь отличалась повышенной костюмированностью, маска­радностью. Это была театральность не столько образа, сколько костюма, век постоянных переодеваний.

Отсюда такое болезненное внимание к одежде, прическе (парику), косметике, всему внешнему облику. Здесь и бритье бород и насильствен­ное внедрение немецкого платья при Петре, и страсть русских императриц к мужским костюмам (возможно, более легитимным для монаршего ста­туса). В самые напряженные часы государственного переворота 1764 г. Екатерина II и ее наперсница княгиня Дашкова были заняты непрерывными переодеваниями. Павел I особыми указами предписывал или запрещал населению страны те или иные фасоны и детали одежды, прически и т.п.

Но конечно, особой скрупулезностью отличался подход к вопросам военной формы. Почти каждый новый император, вступая на престол, пе­ре­оде­вал всю армию в форму нового образца; в царствование некоторых пок­рой и об­­щая стилистика униформы менялись по нескольку раз, а уж ее детали – в среднем раз в месяц. За 24 года царствования Александра I было издано более 2 тысяч распоряжений, касающихся перемен в военной фор­ме (в среднем до 80 в год или 6-7 ежемесячно). Даже невозможно себе представить, как пошивочные мастерские армии успевали реализовать все эти бесконечные нововведения.

Впрочем, эта «мундирная чехарда» была связана не только с болез­нен­ной страстью династии Романовых к эполетам, этишкетам, кантам и выпуш­кам. Характер военной формы русской армии на том или ином этапе ее исто­рии четко отражал направленность государственной внешней поли­ти­ки России, ее ориентиры и намерения. Петр Великий одел армию в уни­форму, скалькированную преимущественно со шведской (изменив лишь ее расцветку с сине-желтой на зелено-красную); Елизавета, вступая в Семи­летнюю вой­ну в со­ю­зе с Францией, переодела солдат в мундиры французского образца; Потемкин, реформируя военную одежду в 80-х гг. XVIII века, избрал «волошский» тип обмундирования, стилисти­чески близкий к национальным костюмам народов Балканского полуостро­ва (вспомним в этой связи тайные намерения Екатерины II воссоздать на Балканах православную Византийскую империю во главе с ее внуком Кон­стантином); мундирное «пруссачество» Пе­т­ра III и Павла I также общеиз­вестно. В существенной мере эта традиция в области военной формы сохр­анилась и в ХIХ веке.

Подобная театрализованность и костюмированность не могли не най­ти отражения и в искусстве. Круг чтения образованного русского человека XVIII века был насыщен в основном занимательной и преимущественно пе­реводной любовно-приключенческой литературой, которую мы сегодня на­звали бы «буль­варной». В живописи преобладал жанр парадного портрета с тщательно выписанными деталями костюма, орденами, прическами и т.п. Театральное искусство было связано главным образом с назидательно-нра­во­учи­тельными пьесами из жизни героев античности. Но, быть может, са­мым показательным примером имитационности русской элитарной куль­туры XVIII века является Санкт-Петербург – построенная на болоте теат­ральная декорация Империи, стилизованная под западноевропейский город (во всяком случае под то поверх­ностное представление о Европе – «проез­дом из окна кареты», – которое было характерно для русского общества), но на самом деле весьма далекая по своему градостроительному и соци­ально-фун­кци­о­наль­ному устроению от подлинных западноевропейских го­родов. Эта традиция построения «выставочных образцов» рекомендуемого образа жизни полу­чила развитие и в советскую эпоху, например, в сталинско-хру­щев­ской ВДНХ в Москве – своеобразном идеологическом аналоге петровского Петербурга как «города-сказки» из «другой жизни» – традиция, ведущая свою историю еще из позднего средневековья, от Храма св.Троицы на Рву (ныне – Василия Блаженного) как земной имитации «небесного Иерусалима». На этом фоне знаменитые «потемкинские деревни» (нарисованные на деревян­ных щитах поселки, расставленные по маршруту путешествия Екатерины II на юг России как свидетельство успехов в обу­стройстве края) в общем имитационном строе культуры своего века не пред­ставляли из себя что-либо из ряда вон выходящее. Каков век, таковы и «деревни».

Наряду с этой по преимуществу столичной культурой, в российской провинции в дворянской среде сохранялась и иная культура, представляю­щая собой странное сочетание в основном «старомосковских» (т.е. допет­ровских) черт с отдельными формами новой имперской культуры, как пра­вило, вырванными из своего логического контекста, что создавало порой весьма комичные стилевые симбиозы. Конечно, и эта провинциальная куль­тура постепенно эволюционировала в сторону большей европеизации, но медленно, отставая в сво­ем развитии от столицы в среднем на 40-50 лет. К примеру, в 60-е годы XVIII века петербургская и московская архитектура уже перешла на стилистику клас­сицизма, а в провинциальных городах еще строили храмы, сохранявшие черты «московского барокко» конца XVII ве­ка. Заметный рывок в модернизации провинциальной культуры произошел только при Екатерине II, главным образом после пугачевского бунта, когда столица стала уделять больше внимания положению дел в провинции, а та в свою очередь старалась привлечь это внимание демонстрацией своих успехов в европеизации всех сторон жизни. Именно в эти годы произошла перепланировка многих старых губернских центров по классицистскому регулярному плану, в облике и куль­­турной жизни городов и образованной части их населения стало появляться все больше европейских черт.

Разумеется, все это не имело никакого отношения к культуре народ­ной. В этой среде петровские преобразования, если и заметили вообще, то лишь в форме усиления крепостного, налогового и рекрутского гнета. Сле­дует сказать, что еще до петровских реформ как древнерусская (киевская), так и позд­несредневековая русская (московская) культуры достаточно чет­ко делились на церковно-книжную (культуру образованных слоев обще­ства) и фольклорную или этнографическую культуру крестьянства и город­ских «низов». Впро­чем, средневековые русские города имели по преиму­ществу слободскую стру­ктуру, домовладения являлись усадьбами с до­вольно большими участками незастроенной земли, где основная масса горожан продолжала заниматься приусадебным сельским хозяйством (эта традиция сохранилась у нас и по сей день в виде дачно-садовой сельско­хозяйственной практики городских жителей, аналога которой, по крайней мере, в Европе, не найти). Этот особенный образ жизни русских горожан делал «низовую» городскую культуру почти не­отличимой от собственно кресть­янской, консервировал в ней социальные черты сельской общины (бывшей более или менее замкнутым миром, со сво­ими законами, «ролевыми маска­ми», полным нивелированием отдельной ли­ч­­ности в коллективных интере­сах и т.п.), препятствовал сложению «бюргерской» – специализированной торгово-ремесленной и финансово-ростов­щи­че­ской протобуржуазной куль­туры, основанной на предпринимательской акти­в­ности свободной лично­сти, характерной для средневековых городов Западной Европы. По-нас­то­ящему урбанизированная среда в большинстве русских городов начала формироваться преимущественно с конца XVIII века, а население с соот­вет­ству­ю­щей культурой – с начала следующего ХIХ столетия (по крайней мере, в Петербурге и Москве).

Эта этнографическая русская культура (реально никогда не отличав­ша­я­ся общенациональной целостностью, а существовавшая в виде десят­ков региональных субкультур – от архангельских поморов до донских ка­заков, эт­­ногра­фически весьма далеких друг от друга) также представляла собой уди­­витель­ный симбиоз. Здесь смешивались еще дохристианские формы – об­ряды, поверия, приметы, нормы социального поведения в общине и чисто формальное обрядовое православие («народное православие»), весьма далекое от подлинных ценностных установок «высокого» христианства, глубоко неве­жественное и искажен­ное даже в основных своих догматах («православие без христианства», как метко охарактеризовал его Николай Бердяев). Конечно, религиозная культура городских жителей, как правило, общавшихся в сво­их слободских церквах со сравнительно грамотными священниками, была значительно выше, чем у крестьян, чьи приходские попы нередко были во­обще неграмотными и «разумели» церковную службу не лучше своих при­хожан (богослужебный чин при этом обычно еще с детства заучивался «на слух»). По существу лишь в XVIII столетии, когда Петр решительно от­странил Церковь (как организацию) от влияния на государственную поли­тику, она всерьез повернулась «ли­цом к на­роду» и занялась углублением христианизации в первую очередь крестьянства. Впрочем, древние язычес­кие обычаи коллективной жизни были достаточно эффективными регу­ляторами социального поведения людей в сельской местности и оставались вполне актуальной формой крестьянской культуры вплоть до начала широ­кого распространения некоторых специализированных форм городской культуры «просвещенческого» типа (в городс­ких «низах» ее влияние стало заметным в начале ХIХ века, а на селе ее элементы появились лишь в самом конце столетия).

Еще одним пластом русской культуры XVIII века была церковно-мо­нас­тырская культура, в наиболее чистом виде сохранившая средневековую церковно-книжную традицию. Она эволюционировала также крайне мед­лен­но и сберегла основные свои специфические черты вплоть до сегод­няшнего дня. Ее носителями были главным образом священнослужители и монахи, а также часть наиболее «приближенного» к Церкви населения (в ту эпоху в основном из «низовых» слоев общества). В середине XVII века пат­риархом Никоном бы­ла проведена церковная реформа, практически не за­тронувшая догматическую сторону русского православия, но несколько модернизировавшая ее ритуально-обрядовые нормы (главным образом в сторону их сближения с богослужебным чином украинской Ки­евской митрополии, тесно связанной с первенству­ющей Константинополь­ской патриархией). Как известно, эта реформа вызвала раскол в русском об­ществе и Церкви; наиболее консервативная часть мирян и священнослу­жителей отказалась признать эти нововве­дения, чем навлекла на себя раз­нообразные преследования. В конечном счете разгром и оттеснение не пе­риферию общественной жизни России этой очень влиятельной консер­ватив­ной оппозиции еще в 50-е гг. ХVII века в последующем очень по­могли реформаторской деятельности молодого Петра I; его оппозиция сос­тояла уже из людей более мелкого «помола» (может быть, не столько по об­щественному стату­су, сколько по индивидуальной силе характеров, фана­тизму, упорству). Поскольку государственные власти как допетровской, так и имперской России однозначно поддерживали ту часть Церкви, которая приняла реформу, то, несмотря на все «западнические» перемены XVIII ве­ка и даже упразднение патриаршества, секуляризацию церковных и монас­тырских земель при Екатерине II и полное подчинение Церкви государ­ству, клерикальные круги сохраняли безусловную лояльность светской власти. В каком-то смысле можно даже сказать, что Петр «купил» умерен­ную оппозиционность Церкви своим реформам, продолжая и даже усили­вая преследования раскольников (старообрядцев) как государственных пре­ступников. Церковные иерархи прекрасно понимали, что распространение раскола «снизу» гораздо страшнее для Церкви, нежели малоприятные им реформы «сверху», и поэтому стремились уклониться от прямого противо­бор­ства со светскими властями и замыкались в своих внутрицерковных де­лах. Таким образом, церковно-монастырская культура в течение всего XVIII века постепенно превращалась во все более замкнутый, корпоратив­ный «микромир», т.е. сугубо «профессиональную» субкультуру священно­служите­лей, и влияние ее на общественную жизнь и элитарную культуру аристократии в целом в течение всего рассматриваемого века неуклонно понижалось. Новый «взрыв» такого рода влияния произошел уже ближе к середине ХIХ столетия.

XVIII век, если понимать под ним не только отрезок астрономичес­кого времени, а специфическое культурно-цивилизационное явление обще­евро­пей­ского масштаба, начался в России с реформ Пeтра I, но закончился вовсе не с убийством Павла I в 1801 г. На российской почве это столетие вместило в себя по меньшей мере четыре века европейской культуры: «ре­нессансный» пятнад­цатый, «постренессансный» шестнадцатый, «бароч­ный» семнадцатый и «клас­сицистический» восемнадцатый.

Эпоха царствования Петра I и явилась по существу тем кратким пери­о­дом «русского Ренессанса», который сыграл примерно такую же роль в историческом социально-культурном развитии России, как и период Воз­рож­де­ния в развитии Западной Европы. Разумеется, под этим термином понимается не столько художественно-стилевое «возрождение» античного мироощущения (ко­торого на самом деле не было; художниками Ренес­санса использовались лишь отдельные эстетические принципы и худо­жественные формы, бо­лее или менее стилизованные под античные образ­цы, но о каком бы то ни было целостном воспроизводстве характеристик античной культуры в позднесредневековой Европе не могло быть и речи), сколько возрождение городской урбанизированной культуры как доми­нирующей в социальном развитии общества в отличие от «классической» средневековой культуры, где преобладал образ жиз­ни сельской усадьбы и крестьянской общины. В России эпоха Петра I в этом плане явилась несом­ненным аналогом европейского Ренессанса, перемещением всего смысла национальной жизни в города, в перипетии государственной службы, в события внешней политики и т.п.

XVI век, вошедший в историю Европы как «век религиозной Рефор­ма­ции» и начала капитализма (не только как способа производства, но и как фор­мы социальной самоорганизации сообществ), в русской истории также мо­жет быть соотнесен с петровской эпохой. Хотя собственно рели­гиозных ре­форм (в плане перемены традиционной догматики) в русском православии и не произо­шло, но зато Петр I очень чутко уловил и внедрил в сознание правящего класса страны тот настрой исторического оптимизма и практицизма, который подарил Европе ее XVI век. Великие географи­ческие открытия, потоки золота и товаров из завоеванных стран, предот­вращение турецкой угрозы Западу, развитие рациональной науки и пред­ставлений о внутренней гармоничности мира, формирование идей о лич­ной ответственности человека перед Богом, обретение уверенности в могу­ществе человеческих сил и безграничности возможнос­тей для энергичных и предприимчивых людей (и, более того, – их обязанности быть энергич­ными и приносить своей активностью пользу обществу) и т.п. – все это служило мощным эмоциональным толч­ком для развития европейской ци­ви­лизации конца Средневековья. Инерцию этого толчка успели подхватить и использовать Петр I и его сподвижники.

Последующая «барочная» эпоха, расцвет которой в Европе пришелся главным образом на XVII – начало ХVIII веков, также была не столько стилем художественной культуры, сколько характерным этапом развития европейской цивилизации в целом. В отличие от «оптимистического» XVI века эту эпоху от­личало разочарование в упованиях на внутренне прису­щую миру гармонию, в вере во всесилие разума человека и его сакральную миссию на Земле (что, разумеется, не нашло достаточных подтверждений в кровавом разгуле Инквизиции, жестоких формах освоения Америки, рели­гиозных войнах и иных проявлениях агрессивного «оптимизма», сотрясав­ших Европу на протяжении всего шестнадцатого столетия). Барочное мироощущение – это не жажда освоения и подчинения мира, но, напротив, – стремление уйти от решения глобальных нравственных проблем, куль­тивирование поверхностного, игрового восприятия бытия, воспевание ми­молетного чувства в противовес устойчивому ра­зуму, жизни как занима­тельной авантюры, полной приключений, неопасной героики, изящной эротики и бесконечного карнавала. Конечно, за всей этой легкостью и иг­ривостью проступала страшная тень ощущаемой безысходности, ничтож­ности человеческого бытия, разочарования безуспешностью геро­и­ческих деяний и жертв века прошедшего, так и не принесшего гармонии и счастья. XVII век – это эпоха не столько романтических (Дон Кихот), сколько весьма меркан­тильных авантюристов (тираноборец Кромвель, д’Артаньян и его мушкетеры и т.п.), а также сурового пуританства тех, кто еще не растерял своих нравственных идеалов, унаследованных от предшествовавшего столетия. Эпоха наемных ландскнехтов, бродячих «рыцарей уда­чи», готовых за при­личную плату совер­шать различные подвиги (в отличие от средневековых и ре­нессансных рыцарей, совершавших подвиги за веру и идею). В российской истории этому «барочному» XVII веку Европы соот­ветствовала вторая треть XVIII столетия, насыщенная деяниями таких же небескорыстных авантюрис­тов (Бирон, Миних, Лесток, братья Орловы и др.), таким же метанием между пуританством петровской традиции и кар­навальностью елизаветинской.

Совсем иным был «классицистический» XVIII век (в культурно-циви­ли­зационном отношении начавшийся в Европе, конечно же, не с 1700-го года, а где-то с 1730-х и закончившийся, видимо, с наполеоновскими вой­нами). Это был век Просвещения, «реабилитации» разума и знания, в ко­торых увидели основной инструмент достижения гармонии мира и чело­века. Если эпоха Ренессанса (ХV век) ощущала эту гармонию как изна­чально данную Богом, Реформация ХVI века полагала, что гармонию сле­дует заслужить богоугодными делами и подвигами, «барочный» XVII век вообще не видел гармонической перспективы для человека (отсюда прин­цип: «наслаждайся при жизни, ибо посмертного ада все равно не избе­жать»), то «классицистический» XVIII век увидел перспективу в человечес­ком разуме и разумном переустройстве земного бытия. Отсюда основная идея века Просвещения: знание, которое поможет человеку овладеть ми­ром и построить гармонию по принципу разумной рациональности. Глав­ная задача: развитие науки и образования, рациональное переустройство мира, социальных порядков, государствен­ного управления и т.п. по зако­нам, открытым наукой, а основная беда: непросвещенность народа. Век Просвещения дал человечеству французских энциклопедистов и якобин­цев, франкмасонов и отцов американской демок­ратии, Вольтера и Руссо, Вашингтона и Бонапарта, Гете и Бетховена – людей, озабоченных не только личным успехом (как авантюристы XVII века), но и разумным переустройством судеб человечества (разумеется, разными способами: от военно-политического у Бонапарта, до духовно-нравственного у Гете). Классицизм в культуре – это торжество содержания над формой (в отличие от барокко, где изощренность формы порой подменяла собой само содержание), и в этом видится главный сущностный признак новой куль­турной эпохи. Отсюда и такая приверженность классицизма к античным реминисценциям (в определенной мере характерных и для ренессанса и барокко, но гораздо более глубоких и сущностных именно в классицизме), где также тор­жествовал принцип соответствия разумного содержания рациональной форме.

В России эта культурная эпоха началась с царствования Екатерины II и закончилась, видимо, со смертью Александра I и восстанием декабристов в 1825 г. Просвещенная часть российского общества того времени была столь же театрализована, как и два предыдущих «барочных» поколения, но эта была уже другая театрализованность: не столько имитационная (кос­тюмная «иг­ра в Европу»), сколько романтически аффектированная. Люди уже не столь­ко подражали заманчивым иноземным образцам, видя в них формы осо­бой престижности, сколько, органично усвоив европейскую тра­дицию (по крайней ме­ре, в ее формальном воплощении), создавали свои собственные смыслы и содержания собственной национальной культуры. Конечно, поначалу не все получалось; многое в сопоставлении с западны­ми аналогами выглядело весь­ма провинциально, а то и просто пародийно. Но уже были «свой» Ломоносов, «свои» Баженов и Казаков, Потемкин и Сперанский, уже готовился писать российскую историю «свой» Карамзин и подрастал «свой» Пушкин. Еще было очень далеко до таких понятий, как «права суверенной личности», «парламен­таризм» и даже «либерализм», еще свирепствовали Павел I и Аракчеев, а свободолюбцы Кос­тюшко и Радищев сидели в тюрьме и ссылке, но старая Московская Русь, «православное ханство» в сознании и подсознании российского общества бесповоротно отмирали. В конечном счете, историческая миссия российс­кого XVIII века и заключалась в преодолении этого татаро-монгольского наследства (вот когда это «иго» было свергнуто в культурно-цивилизаци­онном отноше­нии). Весь век средневековье буквально «дышало в затылок» Петру и Елиза­вете и даже Екатерине II. Весь век средневековье «выкор­чевывали» из России, вытесняя мистику прошлого романтикой будущего.

Этот процесс не закончился к 1800-му году, а продолжался, по мень­шей мере, еще четверть века. Герои 1812 года по складу сознания и пси­хики были еще людьми вполне «екатерининской эпохи». Судя по всему, последними пред­ставителями этой культуры «театрального жеста» в Рос­сии были декабристы. Разумеется, нет никаких оснований подозревать этих героических романтиков в каком-либо позерстве. Они хорошо знали, на что идут и чем для них это может кончиться (впрочем, по нормам того време­ни, наказание участников антиправительственного заговора и военного мятежа, допускавших даже цареубийство, было удивительно мягким; это одна из еще не раскрытых загадок на­шей истории). Тем не менее, аффекти­рованость речей и поступков декабристов поражала даже их современни­ков. Они были воистину «детьми» героического 1812 года и «внуками» романтического «золотого века Екатерины», людьми, руководствовавши­мися примерами служения Отечеству во вполне «петровском» духе и наив­но верившими в действенность собственного примера.

Но «на дворе» уже стоял XIX век – рациональный и отвлеченно ре­флексивный, предлагавший вместо горячих сердец холодные машины, вме­сто патриотизма – национал-шовинизм, вместо просвещения – революцию, вместо тор­жества – разума триумф расчета. Но он же дал и начало освобож­дению от социального и национального рабства, ростки либеральной демо­кратии, величайшие научные открытия и философские откровения, шедев­ры литературы и искусства.

В России ХIХ век ее культуры начинался с Пушкиным и Чаада­евым…