2015-03-08
721
Тюрьма в Лебаноне показалась Рейджену лучше исправительной колонии Мэнсфилда. Здание более новое, тут чище и светлее. В первый день он прослушал вводные лекции и правила, описания тюремных обучающих программ и рабочих мест.
Крупный мужик с массивным подбородком и короткой шеей встал и, сложив руки на груди, принялся раскачиваться взад‑вперед.
– Так, – начал он. – Я – капитан Лич. Вы че, думаете, что крутые? Ну так теперь вы в моей власти! Вы охреневали на улицах, будете охреневать тут – головы поотрываю. И плевал я на гражданские права, права человека и всякие прочие права. Здесь вы просто мясо. Будете выступать – в порошок сотру…
И это продолжалось минут пятнадцать. Рейджен решил, что мужик пытается поставить их на место силой слова, просто сотрясая воздух.
Но потом он увидел, что и психолог, худенький очкастый блондин, придерживается той же стратегии.
– Отныне вы ничего собой не представляете. Вы теперь просто номера. Никакой другой личности у вас нет. И всем наплевать, кто вы такие и что вы оказались тут. Вы не более чем преступники, осужденные.
И пока блондинчик сыпал оскорблениями, некоторые из недавно заключенных начали негодовать и огрызаться.
– Да ты кто такой говорить такие вещи?
– Че это за дерьмо, чувак?
– Я не номер!
– Мужик, да ты звезданутый!
– Слышь, засунь свою психологию себе в ж..!
Рейджен обратил внимание на то, как заключенные реагируют на оскорбительные заявления, и заподозрил, что психолог нарочно их провоцирует.
– Вот видите? – сказал он, показывая на преступников пальцем. – Посмотрите, что происходит. Вы не пригодны для жизни в обществе, поскольку в напряженных ситуациях не можете себя контролировать. На слова вы реагируете неприкрытой злобой и насилием. Может, теперь вам стало ясно, почему общество предпочло запереть вас в клетке до тех пор, пока вы не научитесь приспосабливаться к окружающим.
Поняв, что психолог преподал им урок, ребята уселись и глупо заулыбались друг другу.
Когда новички выходили из лекционного зала, над ними стали глумиться бывалые заключенные.
– Эй, поглядите! Свежее мясо!
– До встречи, сучки.
– А вон та хорошенькая. Она моя.
– Слышь, ты, я ее первый заметил, эта киска моя.
Рейджен понял, что речь идет о нем, и окинул их холодным взглядом.
Вечером в камере он обсудил ситуацию с Артуром.
– Ты здесь главный, – сказал тот. – Но хотел бы отметить, что все эти шуточки и подколы заключенных просто для того, чтобы выпустить пар. Лишь бы хоть немного посмеяться. И хорошо бы тебе научиться различать, кто просто остряк, а кто может быть опасен.
Рейджен кивнул.
– Именно это я и думаю.
– У меня есть еще одно предложение.
Рейджен слушал с полуулыбкой. Удивительно, что теперь Артур выдвигает предложения, а не отдает приказы.
– Я обратил внимание, что только заключенные в зеленых униформах, то есть врачи – помимо охранников, конечно, – ходят по центральному коридору. Так что когда придет пора выбирать работу, я бы посоветовал выпустить Аллена, чтобы он постарался устроиться в больницу.
– Зачем?
– Эта работа сможет обеспечить нам некоторую безопасность, особенно для детей. В тюрьме медперсонал пользуется уважением, поскольку всякий заключенный понимает, что рано или поздно ему может понадобиться скорая медицинская помощь. Я смогу работать, а общаться будет Аллен.
Рейджен признал, что идея хорошая.
На следующий день, когда охранники принялись расспрашивать новичков об их специализации и опыте работы, Аллен сказал, что хотел бы помогать в тюремной больнице.
– Обучение проходил? – спросил капитан Лич.
Аллен ответил так, как научил его Артур:
– Я служил на военно‑морской базе на Великих озерах, там была школа фармацевтов. И работал в лазарете.
Это была не вполне ложь. Артур выучил все это самостоятельно. И он ведь не уверял, что учился на врача.
На следующей неделе доктор Харрис Стейнберг, руководитель медицинской части тюремной больницы, вызвал Миллигана к себе. Шагая по широким коридорам, Аллен обратил внимание на то, что здание тюрьмы похоже на огромного краба с девятью ногами. В центральном крыле находились кабинеты, и через определенные промежутки то в одну, то в другую сторону ответвлялись тюремные корпуса. Пришлось ждать за перегородкой из небьющегося стекла, и Аллен смог понаблюдать за доктором Стейнбергом. Он оказался пожилым, уже седым человеком, румяным и добрым, с мягкой улыбкой. Аллен обратил внимание и на картины на стенах.
Наконец, доктор Стейнберг пригласил его в кабинет.
– Насколько я понимаю, ты работал в лаборатории.
– Я всю жизнь мечтал стать врачом, – ответил Аллен. – И подумал, что в тюрьме народу‑то много, вам пригодится человек, умеющий делать анализы крови и мочи.
– Опыт такой есть?
Аллен кивнул.
– Хотя, конечно, это было давно, и, может, я многое забыл, но могу научиться. Я быстро схватываю. И, как я уже сказал, мне бы очень хотелось работать в этой сфере, когда я отсюда выйду. Дома у меня есть книги по медицине, я много занимался сам. Особенно меня интересует гематология, и я буду очень рад, если вы хотя бы дадите мне шанс.
Аллен понял, что его красивые слова не особо впечатлили доктора, так что он стал искать другие способы произвести на него впечатление.
– Картины удивительные, – сказал он, бросив беглый взгляд на стену. – Сам я люблю больше акрил, чем масло, но автор хорошо прорабатывает детали.
Аллен заметил на лице Стейнберга заинтересованность.
– Рисуешь?
– Всю жизнь этим занимался. Я выбрал карьеру врача, но мне с детства все говорят, что у меня талант. Может, когда‑нибудь вы позволите мне написать ваш портрет. У вас выразительное лицо.
– Я коллекционер, – сказал Стейнберг, – и сам немного рисую.
– Мне всегда казалось, что рисование и медицина дополняют друг друга.
– Ты что‑нибудь продал?
– Да, довольно много. Пейзажи, натюрморты, портреты. Надеюсь, и тут у меня будет возможность рисовать.
Стейнберг крутил в пальцах ручку.
– Ну ладно, Миллиган. Дам тебе шанс в лаборатории. Для начала можешь помыть пол, а потом и в остальном порядок наведешь. Будешь работать со Шторми, дежурным. Он покажет, что к чему.
Артур пришел в восторг. Он совершенно не возражал против того, чтобы вставать раньше других заключенных и делать анализы крови. Хотя его приводило в ужас состояние медицинских карт, так что он начал вести собственные записи по четырнадцати диабетикам, которых вскоре начал считать своими пациентами. Большую часть дня Артур работал в лаборатории: смотрел в микроскоп, готовил предметные стекла. Возвращаясь в половине четвертого в камеру, уставший, но довольный, он практически не обращал внимания на своего худощавого и неразговорчивого сокамерника.
Адалана украсила пустынную камеру, разложив на полу и повесив на стены полотенца с узорами. Аллен вскоре взялся за бартерные махинации: менял цветастое полотенце на пачку сигарет, затем раздавал сигареты под проценты – одну за две, – и к концу недели у него было уже две пачки. Размах операций рос. Благодаря передачкам матери и Марлен он смог покупать продукты в магазине и не ходить по вечерам в столовку. Он затыкал раковину резиновой заглушкой, которую притащил из лаборатории, заполнял ее горячей водой и разогревал банку с курицей и клецками, суп или тушенку.
Аллен с гордостью носил зеленую униформу, радовался возможности ходить или даже бегать по главному коридору, а не ползать по стеночке, как таракан. Ему нравилось, что его называют «доком», он составил для Марлен список медицинских учебников, которые надо купить. Артур относился к изучению медицины очень серьезно.
Когда Томми узнал, что многих заключенных навещают подруги на том основании, что состоят с ними в гражданском браке, он высказал Рейджену пожелание, чтобы к нему приходила Марлен. Артур поначалу был против, но Рейджен решил по‑своему. Жена Миллигана сможет что‑нибудь ему приносить.
– Пиши ей, – сказал Рейджен, – чтобы она нести апельсины. Но их вначале надо накачать водкой из шприца. Будет хорошо.
В Лебаноне в пятно впервые вышел Ли. Комик, остряк, приколист, он прекрасно иллюстрировал теорию Артура о том, что смех являлся клапаном для спуска пара, к которому с радостью прибегали все заключенные. Ли начал отпускать такие же шуточки, которые в исполнении сокамерников еще не так давно пугали Дэнни и злили Рейджена. Но он слышал, что отец Билли был эстрадным комиком и конферансье и называл сам себя «полумузыкантом и полоумным», и решил, что Ли может сыграть свою роль в тюрьме.
Впрочем, Ли анекдотами не ограничивался. Например, он стал начинять сигареты Аллена: соскребал с пары спичек серу, потом окунал саму спичку в подсахаренную воду, обваливал в сере и прятал в табак. В пачке постоянно лежала парочка таких, и если у Ли просили сигаретку, он давал именно ее. Когда Аллен был уже в другом конце коридора или выходил из столовой, сигарета вспыхивала, и раздавался яростный вскрик жертвы. Несколько штук взорвалось прямо перед лицом Аллена.
Однажды утром, доделав анализы крови, Артур задумался о случае серповидноклеточной анемии у одного из чернокожих заключенных и ушел из пятна. Вместо него вышел Ли; ему было скучно, и он решил пошалить. Ли открыл банку эфирного масла лука, окунул в него ватную палочку и смазал ободок окуляра микроскопа.
– Эй, Шторми, – сказал Ли, протягивая ему предметное стекло, – доктору Стейнбергу срочно нужно определить уровень лейкоцитов. Посмотри‑ка.
Шторми положил стекло под микроскоп и наклонился к нему. Потом внезапно отдернул голову, его глаза налились слезами.
– Что случилось? – невинно спросил Ли. – Все так плохо?
Шторми не сдержался и зарычал, хохоча сквозь слезы.
– Чертов сукин сын! С таким дебилом, как ты, не соскучишься, – заключил он и пошел к раковине промывать глаза.
Вскоре Ли увидел, что вошел заключенный и вручил Шторми пять баксов. Тот взял с заставленной банками полки склянку с маркировкой 11‑С, вытащил пробку и протянул ее пришедшему. Тот сделал большой глоток.
– Что это было? – поинтересовался Ли, когда тот парень ушел.
– «Белая молния». Сам сделал. Пять баксов за дозу. Если зайдет клиент, а меня не будет, можешь продать ты, получишь доллар.
Ли ответил, что будет рад услужить.
– Доктор Стейнберг просил навести порядок в аптечке первой помощи, – продолжил Шторми. – Займешься? У меня есть другие дела.
И пока Ли раскладывал все по местам в аптечке, Шторми взял с полки бутылку 11‑С, перелил спирт в мензурку, наполнил бутылку водой и смазал горлышко экстрактом горького паслена.
– Я к доктору Стейнбергу, – сказал он Ли, – присмотри за магазином, ладно?
Десять минут спустя в лабораторию вошел огромный негр.
– Чувак, мне С‑11. Я уже заплатил Шторми за два глотка. Он сказал, что ты знаешь, где коктейль.
Ли подал чернокожему бутылку, он поднес ее ко рту, запрокинул. И вдруг начал плеваться и задыхаться, глаза полезли на лоб.
– Гребаный белый! Сукин сын! Ты че, надо мной прикалываешься?
Он все морщился, странно чмокая губами и пытаясь стереть эту гадость рукавом.
Схватив бутыль за горлышко, заключенный долбанул ей по столу, бутылка разбилась, а жидкость пролилась на зеленую униформу Ли. Негр принялся размахивать осколком.
– Я тебя порежу, гад белый!
Ли попятился к двери.
– Рейджен, – прошептал он. – Рейджен, ты где?
Ли ужасно перепугался и надеялся, что Рейджен его защитит. Но тот не пришел. Ли вылетел в дверь и понесся по коридору, а недовольный клиент – за ним.
Рейджен хотел было выйти, но Артур его остановил:
– Пусть его проучат.
– Но я не могу, чтобы его зарезали, – ответил Рейджен.
– Если его не обуздать как следует, – возразил Артур, – в будущем нас могут ждать беды пострашнее.
Рейджен согласился и не стал вмешиваться. А Ли бежал по коридору, вопя в ужасе: «Рейджен, ты где?»
Решив, что с Ли хватит и что риск уже слишком велик, Рейджен вытолкнул его из пятна. Когда негр добежал до больничной каталки, Рейджен развернулся и толкнул ее на преследователя. Здоровяк упал на разбитую бутылку и порезал себе руку.
– Конец! – проревел Рейджен.
Негр подскочил, просто трясясь от ярости. Рейджен схватил его, затолкал в рентгеновский кабинет и ударил о стену.
– Все, – повторил он. – Если не утихаешь, я тебя уничтожу!
Чернокожий опешил от такой внезапной перемены. Вместо перепуганного белого мальчишки перед ним оказался какой‑то звезданутый с дикими глазами, разговаривающий с русским акцентом, который зажал его в углу, лицом к стене, сильно надавив на шею.
– Теперь остановка, – прошептал ему на ухо Рейджен. – Надо наладить порядок.
– Да‑да, чувак, все хорошо…
Рейджен отпустил противника, тот попятился.
– Все, все, я пошел. Без обид. Все нормально… – и поспешно удалился.
– Это варварский способ решать проблемы, – прокомментировал Артур.
– А ты бы что делал? – спросил Рейджен.
Артур пожал плечами.
– Имей я твою силу – наверное, то же самое.
Рейджен кивнул.
– А Ли? – спросил Артур. – Тебе решать.
– Он нежелательный.
– Да. Какой толк от человека, который всю жизнь лишь прикалывается? Бесполезный андроид.
Ли запретили выходить в пятно. И он, не способный жить без розыгрышей и шутовства, вместо того чтобы прозябать во мраке, исчез совсем.
И после этого долго никто не смеялся.
В письмах Томми появились признаки непредсказуемых перепадов настроения. «У меня распухли суставы пальцев», – написал он Марлен и рассказал, как подрался с заключенными, которые крали у него почтовые марки. 6 августа пообещал покончить с собой. Через пять дней попросил прислать акрил, чтобы можно было снова взяться за рисование.
Артур держал четырех пойманных им же мышей. Он изучал их поведение и взялся за объемный отчет о возможности пересадки мышиной кожи для лечения ожогов у человека. Однажды, когда он писал что‑то в лаборатории, вошли трое заключенных. Один встал на стреме, а двое подкатили к нему.
– Давай пакет, – начал один из них, – мы знаем, что он у тебя. Отдавай.
Артур покачал головой и вернулся к записям. Двое вошедших обошли стол и схватили Артура…
Рейджен пригнул их к земле, ударил ногой сначала одного, потом второго. Третий, стоявший на стреме, кинулся на него с ножом, и Рейджен сломал ему запястье. Нападавшие бросились прочь, и кто‑то крикнул на ходу:
– Миллиган, ты покойник. Я тебя натяну.
Рейджен поинтересовался у Артура, в курсе ли он.
– Требовали пакет, – сказал Артур. – Судя по их поведению, наверное, наркотики.
Он обыскал лабораторию и аптеку. Наконец на верхней полке, за книгами и бумагами, обнаружил полиэтиленовый пакет с белым порошком.
– Герыч? – спросил Аллен.
– Точно смогу сказать только после проверки, – ответил Артур, положив пакет на весы. – Полкилограмма.
Оказалось, кокаин.
– И что будешь делать?
Артур разорвал пакет и высыпал порошок в унитаз.
– Кто‑то жутко расстроится, – сказал Аллен.
Но мысли Артура уже вернулись к докладу на тему пересадки мышиной кожи.
Артур слышал о таком состоянии, как «тюремный блюз». Его проходят почти все недавние заключенные. Когда человек теряет независимость и индивидуальность, подпадая под огромное давление, он зачастую сталкивается с депрессией или нервным срывом. У Миллигана в голове началась очередная смута.
Переменились и письма к Марлен. Филип с Кевином, которые раньше рисовали пошлые и порнографические картинки, перестали этим заниматься. Теперь в письмах читался страх безумия. Томми рассказывал о странных галлюцинациях. И о том, что днем и ночью читает книги по медицине. Обещал пойти учиться в медицинский, когда его отпустят на поруки, «даже если на это уйдет пятнадцать лет». Еще дал слово жениться на Марлен, завести дом, заниматься наукой и стать настоящим специалистом. «Доктор и миссис Миллиган – как тебе?»
4 октября из‑за проблемы с кокаином Миллигана перевели в блок С, в изолятор. У него забрали книги и портативный телевизор. Рейджен выдрал из стены стальные перекладины, на которых лежали нары, и забаррикадировался, так что впоследствии рабочим пришлось снять дверь, чтобы вывести заключенного.
Началась бессонница, он жаловался на частую рвоту и резкое ухудшение зрения. Время от времени к нему заходил доктор Стейнберг, выписывал успокоительные в небольших дозах, а также антиспазматические препараты. Хотя Стейнбергу казалось, что проблемы у Миллигана в первую очередь психологические, 13 октября он направил его в Главный медицинский центр Коламбуса на лечение.
Аллен написал в Американский союз гражданских свобод просьбу о помощи, но из этого ничего не вышло. На десятый день пребывания в Коламбусе у Миллигана обнаружилась язва желудка. Его посадили на специальную диету Сиппи и вернули в Лебанон, в изолятор. Стало известно, что под залог его не выпустят раньше апреля 1977 года, то есть через полтора года.
Закончились зимние праздники, и 27 января 1976 года Аллен присоединился к остальным заключенным в голодовке. Вот что он написал брату:
«Дорогой Джим,
я лежу у себя на нарах и думаю о нашем с тобой детстве. Время идет, а моя душа наполняется ненавистью к жизни. Мне очень жаль, что по моей вине разрушилась твоя семья, частью которой я едва ли являлся. Тебя ждет прекрасная жизнь, у тебя большие цели. Не просри ее, как я. Если ты меня за это презираешь, я прошу меня простить. Ты до сих пор мне дорог, как ветер и солнце. Джим, бог свидетель, я не делал того, в чем меня обвиняют. Господь говорит, что у каждого свое место в жизни и своя судьба. Ну, вот это, наверное, моя! Мне очень жаль, что я так опозорил и тебя, и всех моих близких.
Билл».
Томми писал Марлен:
«Милая моя Марвен,
слушай, у нас тут голодовка, начинается серьезный бунт. Я пишу тебе, на случай если заключенные захватят власть, – после этого письма ходить не будут. Все чаще слышатся крики и звон битого стекла. Если я попытаюсь взять с тележки еду, меня убьют…
Кто‑то развел огонь, но уже потушили. Охранники всех растаскивают. Дело это медленное, но, вероятно, заключенные захватят власть к середине следующей недели. Я же тебе говорил!!! Вон они стоят с дробовиками, но это их все равно не остановит. Марвен, я по тебе скучаю! Хочу умереть. Все хуже и хуже. Возможно, на днях об этом расскажут в вечерних новостях. А пока – только по радио Цинци. Если разыграется бунт, то ты и близко не подходи. Я понимаю, что на улице соберутся тысячи человек, ты к воротам и не проберешься. Марвен, я тебя люблю и скучаю. Сделай одолжение. Ребята из соседних камер просят передать это на местное радио. Чтобы добиться своего, им нужна поддержка общественности. Перешли на “УОК‑ФМ”. Все говорят тебе спасибо. Ну, Марв, люблю очень‑преочень‑преочень, береги себя.
С любовью, Билл.
Если все будет нормально, принеси какао».
Бобби нацарапал свое имя на стальных нарах изолятора, в котором он мог вволю предаваться фантазиям. Он воображал себя актером кино или телевидения, путешествия в дальние страны и героические приключения.
Его бесило, когда его называли «Робертом», и настойчиво повторял: «Я Бобби!»
Бобби со своим комплексом неполноценности и полным отсутствием амбиций напоминал губку, впитывающую чужие мысли и идеи и выдающую их за собственные. Но когда ему предлагали что‑нибудь сделать по‑настоящему, он говорил: «Не могу». Он не был уверен, что способен осуществить свои планы.
Когда Бобби только услышал о голодовке, он тут же вообразил себя лидером движения, подающим пример остальным заключенным. Подобно великому Ганди[17]в Индии, он поставит на колени правящих тиранов. Неделю спустя, когда забастовка закончилась, Бобби решил не останавливаться. Он сильно исхудал.
Однажды вечером, когда охранник открыл дверь и внес поднос с ужином, Бобби толкнул поднос, плеснув охраннику в лицо похлебкой.
Артур с Рейдженом пришли к заключению, что, хотя фантазии Бобби помогли им протянуть несколько долгих месяцев в тюрьме, его отказ от еды чрезвычайно ослабил организм. И Рейджен причислил Бобби к нежелательным.
Однажды мать Миллигана пришла на свидание, чтобы отметить с сыном его двадцать первый день рождения. Распрощавшись, Томми оглянулся и заметил нечто такое, чего не видел раньше: заключенные и их женщины сидели за квадратными столиками так, что рук не было видно. Они не разговаривали и смотрели даже не друг на друга, а перед собой с каким‑то равнодушием, почти стеклянными глазами.
Когда он сказал об этом Джонси из соседней камеры, тот заржал.
– Чувак, ты че, не в курсе? Да сегодня ж день святого Валентина. Они трахались – руками.
– Не верю.
– Чувак, если у тебя есть телка, готовая ради тебя на все, она приходит в юбке, а не в штанах и без трусов. В следующий раз, когда пойдем на свиданку одновременно, я покажу тебе задницу своей милашки.
На следующей неделе во время визита мамы Билли, направляясь к выходу со своей рыжеволосой красоткой, Джонси подмигнул и поднял юбку подруги, демонстрируя голый зад.
Томми покраснел и отвернулся.
Тем же вечером, когда Томми писал Марлен письмо, почерк резко изменился. Филип дописал: «Если ты меня любишь, в следующий раз приходи в юбке и без трусов».
К марту 1976 года у Аллена появилась надежда, что его выпустят на поруки в июне, но когда слушание отложили еще на два месяца, он забеспокоился. Из тюремных сплетен он узнал, что единственный способ добиться условного освобождения – дать на лапу служащему, который отправляет прошения в центральный офис. Аллен опять взялся за махинации: рисовал карандашом или углем наброски, менял их на вещи, которые потом распродавал или обменивал. Он снова попросил Марлен принести апельсинов, накачанных самой лучшей водкой. Один – для Рейджена, остальные – на продажу.
21 июня, через восемь месяцев после того, как его перевели в изолятор, он написал Марлен, что перенос слушания о досрочном освобождении – наверняка какая‑то психологическая проверка, «либо же я конченый дебил и не понимаю, что за хрень творю, та‑да‑да‑да». Миллигана перевели к «психам» – все в тот же изолятор блока С, десять одиночных камер, предназначенных для заключенных с психическими отклонениями. Вскоре после перевода Дэнни вонзил в себя нож, отказался от лечения, и его снова перевезли в Главный медицинский центр Коламбуса, но довольно быстро вернули в Лабанон.
Пока его держали в блоке С, Аллен то и дело пересылал записки Уордену Долману – это были официальные протесты против его содержания в изоляторе, поскольку прослышал, что это должно быть дело добровольное. Аллен писал, что нарушаются его конституционные права, угрожал подать на всех в суд. Несколько недель спустя Артур предложил ему сменить тактику – замолчать. Ни с кем не разговаривать – ни с охраной, ни с другими заключенными. Артур знал, что это их обеспокоит. А дети отказались есть.
В августе, после одиннадцати месяцев нахождения в изоляции, в течение которых его то и дело переводили в крыло для психически больных и обратно, Миллигану сообщили, что отныне он может жить с остальными заключенными, как раньше.
– Можем дать тебе работу с относительно безопасными условиями, – сказал Уорден Долман и показал на его карандашные наброски на стенах камеры. – Я наслышан о твоих художественных талантах. Может, хочешь работать в студии мистера Рейнерта?
Аллен радостно закивал.
На следующий день Томми отправился в изостудию. Народу там было много, работа кипела вовсю: кто‑то занимался шелкографией, кто‑то тиснением, кто‑то фотографировал, кто‑то работал за печатным станком. Мистер Рейнерт, худенький жилистый мужчина, первые несколько дней, когда Томми просто сидел, не демонстрируя никакого интереса к происходящему, лишь задумчиво на него косился.
– Чем бы ты хотел заниматься? – спросил Рейнерт.
– Рисовать. Я хорошо пишу маслом.
Рейнерт склонил голову набок и посмотрел на Билли.
– У нас никто из заключенных маслом не пишет.
Томми пожал плечами.
– А я пишу.
– Ну ладно, Миллиган. Идем со мной. Думаю, я смогу кое‑что для тебя раздобыть.
Томми повезло: незадолго до того в исправительном учреждении Чилликота закрылся художественный проект, так что масло, холсты и подрамники переслали в Лебанон. Рейнерт помог ему поставить мольберт.
Через полчаса Томми принес ему пейзаж. Рейнерт был поражен.
– Миллиган, впервые вижу, чтобы писали так быстро. Да еще и хорошо.
Томми кивнул.
– Мне пришлось научиться делать это быстро, иначе я рискую не закончить.
И хотя картины маслом не входили в программу работы мастерской, Рейнерт понял, что Миллиган лучше всего чувствует себя с кистью в руке, поэтому с понедельника по пятницу ему разрешалось рисовать сколько захочет. Пейзажами Томми восхищались и заключенные, и охранники, и даже кто‑то из администрации. Он наскоро работал на заказ, подписывая картины именем «Миллиган»; что‑то рисовал для себя, и ему разрешали передавать эти холсты домой с матерью или Марлен.
В мастерскую стал наведываться доктор Стейнберг, чтобы спросить у Миллигана совета по поводу собственного творчества. Томми объяснил ему, как работать с перспективой, как изображать камни словно под водой. Стейнберг приходил в собственные выходные, забирал Миллигана из камеры, и они рисовали вдвоем. Он знал, что Миллигану страшно не нравится тюремная стряпня, и всегда приносил ему длинные сэндвичи и бублики со сливочным сыром и копченым лососем.
– Жаль, что в камере нельзя рисовать, – однажды пожаловался Томми Рейнерту.
Тот кивнул.
– Когда в камере двое – нельзя. Против правил.
Но это правило вскоре удалось отменить. Через несколько дней в камере Миллигана прошел обыск; нашли марихуану.
– Это не мое, – сказал Томми, испугавшись, что ему не поверят и в наказание отправят в «яму» – пустую «одиночку».
Но надзиратели допросили его сокамерника, тот раскололся и признал, что это он курил, потому что его бросила жена. И в «яму» отправили его, а Миллиган на какое‑то время остался в камере один.
Рейнерт переговорил с лейтенантом Морено, ответственным за корпус, и посоветовал тому разрешить Миллигану рисовать, пока к нему никого не подселили. Морено согласился. Таким образом, когда мастерская в половине четвертого закрывалась, Миллиган возвращался к себе и писал там до отбоя. Время полетело быстро, ему стало проще отбывать заключение.
Но потом охранник объявил, что к нему вскоре подселят новенького. Аллен зашел в кабинет Морено.
– Мистер Морено, если ко мне кого‑нибудь подсадят, я больше не смогу рисовать.
– Ну, будешь рисовать где‑нибудь в другом месте.
– Позвольте мне объяснить.
– Зайди завтра – поговорим.
После обеда Аллен зашел со свежей картиной Томми. Морено изумленно уставился на нее.
– Это твоя? – спросил он. Лейтенант взял ее в руки, внимательно рассмотрел пейзаж в насыщенных зеленых тонах с речкой, убегающей в глубину. – Да, я бы от такого не отказался.
– Я вам нарисую, – ответил Аллен. – Но только в камере мне больше писать не разрешают.
– Так… погоди минуточку. Ты напишешь мне картину?
– Бесплатно.
– Кэйзи, вычеркни новенького из камеры Миллигана. Залепи белой наклейкой и поставь крестик! – крикнул он своему ассистенту, а потом снова повернулся к Аллену. – Не переживай. У тебя еще девять месяцев, а потом слушание? Никого к тебе не подселят.
Аллен жутко обрадовался: они с Томми и Дэнни каждую свободную минуту посвящали рисованию, но ничего не доводили до конца.
– Будьте осторожны, – предупредил их Артур. – Как только Морено выберет себе что‑нибудь, он может изменить условия.
Аллен тянул целых две недели, а потом отнес Морено причал с лодочками. Морено был очень доволен.
– Этого точно хватит, чтобы ко мне никого не подселяли? – спросил Аллен.
– Да, я отметил на схеме. Можешь подойти, посмотреть.
Аллен зашел в кабинет и увидел, что под его именем написано: «К Миллигану не подселять». Эта бумажка была заклеена прозрачным скотчем – значит, навсегда.
Производительность у Миллигана была просто бешеная. Он рисовал для охранников, администрации, что‑то отдавал маме и Марлен – и для себя, и на продажу. Однажды его даже попросили написать что‑нибудь для главного вестибюля, и Томми нарисовал огромную картину, которую предполагалось повесить за стойкой в приемной. По ошибке он подписал ее собственным именем, но Аллен вовремя это обнаружил и исправил на «Миллиган».
Большая часть картин ему не нравилась. Они были лишь на обмен и на продажу. Но в какой‑то момент он взялся за работу, которая много для него значила: это была его собственная версия картины, увиденной в альбоме по искусству.
Она называлась «Грация Кэтлин». Аллен, Томми и Дэнни работали по очереди. Изначально это должна была быть изображена аристократка семнадцатого века с мандолиной в руках. Аллен рисовал лицо и руки. Томми – фон, а Дэнни работал над деталями. Когда дело дошло до мандолины, Дэнни понял, что не знает, как к ней подступиться, поэтому заменил ее на ноты. Они писали по очереди сорок восемь часов без перерыва. Закончив, Миллиган рухнул на нары и заснул.
Стив до Лебанона в пятно практически не выходил. Он прекрасно и рискованно водил машину, в молодости несколько раз оказывался за рулем и хвастался тем, что он лучший водитель на свете. Рейджен разрешил ему выходить в пятно в тюрьме после того, как причислил к нежелательным Ли, потому что Стив тоже умел смешить людей. Как заявлял он сам, никто в мире так классно не пародирует других. Он мог изобразить любого, и заключенные хохотали до колик. Стив потешался над людьми. Он был скандалистом и вечным плутом.
Рейджена сильно злило, когда Стив имитировал его акцент, а Артура он изводил британским акцентом низов.
– Я не так разговариваю, – твердил ему Артур, – не на кокни.
– Он доведет нас до беды, – предупреждал Аллен.
Однажды Стив стоял в коридоре за спиной капитана Лича, сложив на груди руки, покачиваясь на пятках так же, как он. А Лич повернулся и его застукал.
– Ладно, Миллиган, продолжишь свои репетиции в «яме». Может, за десять дней в одиночке научишься уму‑разуму.
– Аллен нас предупреждал, – сказал Артур Рейджену. – Стив бесполезен. У него ни амбиций, ни таланта. Он лишь смеется над окружающими, и хотя наблюдатели тоже хохочут над его ужимками, те, кого он высмеивает, становятся нам врагами. Ты, конечно, тут главный, но я хотел бы донести до тебя, что новые враги нам едва ли нужны.
Рейджен согласился, что Стива лучше причислить к нежелательным, и погнал его из пятна. Но Стив отказался выходить и принялся передразнивать Рейджена.
– Ты об чем? – заревел тот. – Ты же не существовать. Все не существовать. Я вас просто выдумать. Кроме меня, тут никто нет. Только я настоящий. А остальные – глюки.
Рейджен ударил его о стену, по лбу потекла кровь. И тогда Стив вышел из пятна.
По настоянию Артура Аллен подал заявку на тюремные курсы, которые вели преподаватели из филиала общественного колледжа Шейкер‑вэлли. Он записался на английский, промышленный дизайн, базовый курс математики и рекламу в сфере промышленности. На творческих курсах у него были только отличные оценки, а по английскому и математике – «очень хорошо». В области графики его оценивали очень высоко – «исключительный», «высокая производительность», «быстро учится», «крайне надежный», «отличное взаимодействие с другими», «высокая мотивация».
5 апреля 1977 года Аллен предстал перед комиссией по условно‑досрочному освобождению; ему объявили, что отпустят через три недели.
Когда наконец Аллен получил уведомление о досрочном освобождении, он так радовался, что просто не мог усидеть на месте, а ходил по камере из угла в угол. Наконец он сделал из уведомления бумажный самолетик. За день до запланированного выхода он, проходя мимо кабинета капитана Лича, присвистнул, и когда тот поднял на него взгляд, пустил самолетик и улыбаясь отправился дальше.
Последний день в тюрьме, 25 апреля, казался просто бесконечным. Накануне Аллен не мог уснуть до трех ночи, все расхаживал по камере. Он сказал Артуру, что когда их выпустят, ему хотелось бы получить больше прав в принятии решений в том, кого пускать в пятно, а кого нет.
– Мне ведь приходится общаться с внешним миром и выпутываться из ситуаций, в которые мы попадаем из‑за разных людей.
– Рейджену и так будет трудно сложить власть, – ответил Артур, – ведь он два года правил единолично. Вряд ли он захочет наделить ею еще и третьего. Полагаю, Рейджен даже думает о том, как заполучить ее снова.
– Когда мы отсюда выйдем, боссом станешь ты. А мне придется искать работу и приспосабливаться к жизни в обществе. Я хочу, чтобы мое мнение имело больший вес.
Артур поджал губы.
– Аллен, не могу сказать, что просьба неразумная. За Рейджена я говорить не в состоянии, но сам готов тебя поддержать.
Охранник принес новый костюм, и Аллен поразился, насколько тот высокого качества и хорошо сидит.
– Это твоя мать прислала, он же твой.
– А, точно, – Аллен сделал вид, будто вспомнил.
Подошел еще один охранник с бумажкой, на которой требовалось поставить подпись. Перед уходом Билли должен был заплатить тридцать центов за пластмассовый стаканчик, которого недосчитались в его камере.
– Стакан забрали, когда переводили меня в изолятор, и так и не вернули, – объяснил Аллен.
– Мне об этом ничего не известно. Надо заплатить.
– Ну, я в эту игру тоже играть умею, – закричал Аллен. – Не буду платить!
Его отвели в кабинет администратора, мистера Данна, который поинтересовался, что за проблемы в последний день.
– Меня заставляют платить за пластмассовый стакан, который сами же и забрали. Я не виноват, что он потерялся.
– Но надо заплатить тридцать центов, – ответил Данн.
– Да ни за что.
– Без этого мы вас не отпустим.
– Тогда я окопаюсь здесь, – сказал Аллен и сел. – За то, чего я не делал, я платить не буду. Из принципа.
Наконец, Данн отпустил Миллигана, и по пути в приемную, где его ждали мать, Марлен и Кэти, Артур спросил:
– Обязательно было это делать?
– Как я уже сказал Данну, это дело принципа.
Проводить Миллигана собрался Боб Рейнерт; пришел и доктор Стейнберг, сунувший ему последний платеж за купленную картину.
Аллену не терпелось выйти за дверь, так что пока мать Билли разговаривала со Стейнбергом, он нервничал.
– Ну же, – наконец обратился к ней Аллен, – идем.
– Билли, подожди минутку, – сказала она, – я разговариваю.
Он стоял и беспокойно смотрел на нее, а Дороти все говорила и говорила.
– Пойдем?
– Подожди минутку.
Он начал ходить из стороны в сторону, бурча себе под нос, а она все не замолкала. Наконец он закричал:
– Мама, я ухожу! Оставайся, если хочешь.
– Ну ладно, доктор Стейнберг, до свидания. Спасибо вам за все то, что вы сделали для моего Билли.
Он направился к двери, и Дороти последовала за ним. Когда стальная дверь со свистом закрылась у них за спиной, Аллен вдруг вспомнил, что когда его вводили, второй двери он не слышал.
Подъехала Кэти на машине, а Аллен все еще сердился. Когда человека выпускают из тюрьмы, думал он, надо поскорее открыть перед ним дверь, и пусть бежит. Нечего стоять и задерживать всех трепом. Хватит того, что пришлось отсидеть там по закону, а когда твоя болтливая мамочка продлевает срок, это уже слишком. В машине он тоже сидел с мрачным видомм.
– Остановись у банка, пока мы в Лебаноне, – наконец сказал он. – Мне лучше сразу обналичить тюремный чек. Чтобы в Ланкастере не поняли, что я только‑только отсидел.
Билли вошел, подписал чек, подал кассиру. Когда ему вручили пятьдесят долларов, он убрал их в кошелек, к деньгам, полученным от доктора Стейнберга. Аллен все еще злился, а к этому времени уже начинал злиться за свою злость еще и на самого себя, ему не хотелось со всем этим разбираться…
Томми осмотрелся, пытаясь понять, какого хрена он делает в банке. Он только пришел или уже выходит? Открыв кошелек, он обнаружил там около двух сотен и сунул его в карман, решив, что все‑таки выходит. Глянув в большое окно, он увидел, что в машине его ждет мама, Марлен и Кэти за рулем, и понял, что сегодня за день. Томми посмотрел на календарь в банке.
Он выбежал из двери, делая вид, будто сжимает что‑то в руках.
– Быстрее, сматываемся отсюда. Спрячьте меня. Спрячьте, – он стиснул Марлен в объятиях, рассмеялся, и ему стало хорошо.
– Господи, Билли, – сказала она, – ты такой же переменчивый, как и раньше.
Они попытались рассказать ему обо всех событиях, случившихся в Ланкастере за последние два года, но это Томми особо не интересовало. Он лишь предвкушал, как останется с Марлен наедине. После многочисленных встреч в тюрьме ему ужасно этого хотелось.
Но когда они доехали до Ланкастера, Марлен сказала Кэти:
– Высади меня у торгового центра «Плаза». Мне надо на работу.
Томми изумленно уставился на нее.
– На работу?
– Да, я отпросилась, но должна вернуться.
Томми удивился и обиделся. Он‑то думал, что Марлен захочет побыть с ним в первый день на свободе. Он промолчал, лишь заморгал, чтобы отогнать слезы, но внутри стало так пусто и больно, что он вышел из пятна…
Оказавшись в своей комнате, Аллен произнес вслух:
– Я всегда знал, что она ему не подходит. Если бы ей было не наср… на Томми, она бы отпросилась на целый день. Мое мнение: больше с ней не общаться.
– Я, – ответил Артур, – придерживался этой точки зрения с самого начала.
