Вступление. ства, каковых как раз и недоставало

ства, каковых как раз и недоставало. Европа — это недостижимый идеал, цель, к которой

должны стремиться все добрые европейцы.

Этот мессианский или утопический взгляд на Европу можно обнаружить уже в дискуссиях перед подписанием Вестфальского мира. Эти идеи громко звучали в пропаганде Вильгельма Оранского и его союзников, собиравших коалиции против Людовика XIV, а также у тех, кто противостоял Наполеону. «Европа, — сказал Александр I, — это мы». Они присутствовали и в риторике по поводу равновесия сил в XVIII веке и по поводу европейского согласия (концерта) в XIX веке. Ими отмечена и политика поддержания мира в эпоху империализма (пока его не поколебала великая война 1914-го года), когда в Европе видели своего рода центр, из которого осуществлялось управление миром.

В XX веке европейский идеал возродили политики, стремившиеся залечить раны двух мировых войн. В 1920-е годы, после первой мировой войны, когда эту идею можно было продвигать повсюду на Континенте (кроме Советского Союза), она нашла свое выражение в Лиге Наций и, особенно, в деятельности Аристида Бриана (cм. с. 705-706). Эта идея была особенно привлекательна для новых государств Восточной Европы, которые не были отягощены заморскими имперскими владениями и искали союзников для защиты от великих держав. В конце 1940-х годов, после появления «железного занавеса», идею взяли на вооружение люди, стремившиеся построить на Западе Малую Европу, причем эту конструкцию хотели возводить постепенно, концентрическими кругами с центрами во Франции и Германии. Но эта идея была также маяком надежды для тех людей на Востоке, кто оказался отрезан жестоким коммунистическим правлением.

С падением Советской империи в 1989— 1991 гг. появились первые проблески надежды на паневропейское сообщество, которое охватило бы весь континент.

Впрочем хрупкость европейского идеала признавалась и его противниками и его сторонниками. В 1876 г. Бисмарк отмахнулся от понятия Европа, как когда-то Меттерних отмахнулся от Италии как «географического понятия». Основательность высказанного Бисмарком презрения признавал 70 лет спустя Монне, «отец Европы»:

«Европа никогда не существовала, — заявил он. — На самом деле Европу надо создавать»39.

Больше 500 лет кардинальной проблемой в определении границ Европы было включать или не включать в нее Россию. На протяжении всей Новой истории православная, автократичная, экономически отсталая, но географически расширяющаяся Россия плохо подходила Европе. Западные соседи России чаще находили причины, чтобы не относить ее к Европе. Сами русские никогда не были вполне уверены, хотят ли они принадлежать Европе.

В 1517 г., например, ректор Ягеллонского университета в Кракове Мачей Меховита опубликовал трактат по географии, где он проводил традиционное Птолемеево разграничение между Sarmatia europaea (Европейская Сарматия) и Sarmatia asiatica (Азиатская Сарматия) с границей по Дону. Таким образом Польша и Литва оказывались в центре Европы, а Московия — вне сс40. Три века спустя проблема стала еще сложней. Польшу и Литву разделили, и российская граница существенно отодвинулась на Запад. Когда здесь как раз накануне Французской революции проезжал француз Луи-Филипп де Сегюр (1753-1830), у него не возникло сомнений: Польша — это уже не Европа. «Кажется, что здесь совершенно покидаешь Европу, — писал он, въехав в Польшу. — Все выглядит

так, как будто ты отброшен на 10 столетий назад». Мы видим, что де Сегюр для определения принадлежности Европе применяет критерий экономического преуспеяния, и в этом он был человеком своего времени41.

А между тем в это время российское правительство настаивало на том, что оно является европейским. Невзирая на тот факт, что территория Империи простиралась через всю Азию вплоть до Северной Америки, императрица Екатерина категорически заявила в 1767 г., что

«Россия — европейское государство». Это должны были учитывать все, кто хотел иметь дело с Санкт-Петербургом. В конце концов, Московия была неотъемлемой частью Христианского мира уже с X века, а Российская империя — непременным участником дипломатических союзов. Страх перед «русским медведем» не помешал тому, что со все возрастающим согласием Россию признают частью Европы. В XIX веке этому процессу очень