Преступление - как наказание, а наказание – как преступление. 7 страница

Дети попадают теперь к мистеру Джорджу уже и по приговорам муниципальных судей или же по просьбе родителей. Зимою их остается не более сорока; летом собирается до трехсот; тогда обитатели республики размещаются, кроме нескольких незатейливых построек колонии в шатрах. Когда наступает осень, делается публичная распродажа запасов платья и других вещей. Очень часто можно тогда видеть, как скопивший деньгу покупает разные разности для оставшихся дома братьев и сестер.

Результаты этого нового приема перевоспитывания, применяемого к подросткам и состоящего в помещении этих якобы необузданных натур в условия, при которых общественный самоконтроль сверстников становится привлекательным для каждого регулятором поведения, пока блестяще оправдывают надежды его автора. Человеческая натура, как из этого видно, легко подчиняется принуждению для чего-нибудь; не выносит человек принуждения, когда оно на него налагается за что-нибудь. Как ни стараются сдабривать неволю в Элмайре искусственным возбуждением многочисленных сторон душевной деятельности, средств на это не хватает еще у всей этой психологической химии. Сопоставлять плоды подневольного перевоспитывания, которое мы там видели, с плодами этого вольного перевоспитывания в подробностях—нет надобности; различие их достаточно явствует уже из сказанного.

Надо здесь сказать лишь, кстати, что заботы, вызываемые одичалым состоянием детского населения трущоб и окраин больших городов, повсеместны теперь в просвещенных центрах цивилизации. Недавно усиленно заговорили об этом явлении в Лондоне, где оно получило даже особое прозвище: «Hooliganism». Явление это—порождение зла, лежащего глубоко в корне настоящего социального и экономического строя. В чем же должны состоять приемы противодействия этому злу? Подражать Элмайрской реформатории в ее деспотическом режиме и строго военной организации можно, конечно, повсюду; но не везде можно создать учреждения, подобные Джорджевской детской республике. Дело, однако, не в форме. Такую или иную форму, но ее найдет интеллигентный человек, если только он руководим правильным сознанием того, что от него требует общественный долг. Пример деятельности Джорджа в этом отношении содержит в себе ту для всех назидательную идею, что положение порочных детей бедного класса не есть плод только их дикости, но и некультурности высшего, т.е. более зажиточного и развитого класса общества. Как далеки еще от понимания этого люди, которые могут утверждать,—как я слышал однажды в киевском суде по делу одного из так называемых «подкалывателей» из уст товарища прокурора в речи к присяжным,—что с подобными субъектами надо и нельзя иначе обращаться, как с бешеными собаками!

Нельзя сомневаться в том, что опыт Джорджа найдет подражателей. Такого рода инициатива никогда не проходит в Америке бесследно и никогда не обречена на бесплодную борьбу с равнодушием общества. Как раз наоборот. Этот опыт, исполненный в скромных размерах частным лицом, может там легко стать источником такого течения общественной мысли, которое завершится какой-нибудь реформой капитального свойства. Достаточно для примера вспомнить историю возникновения так называемого условного осуждения.

В семидесятых годах у городского судьи города Бостоно стали обращать на себя внимание постоянным присутствием при разборе дел о малолетних двое лиц—некий Джон-Август и священник Кук, получивший впоследствии прозвище «дяди Кука». Сперва они заявили себя тем, что сообщали судье сведения о семейном положении подлежащего суду малолетнего, об его прошлом; затем они, при неимении таких сведений, стали просить судью об отсрочке разбора, пока они соберут эти сведения. Постепенно эта деятельность их привела судью к убеждению, что он может вместо приговора о наказании отдавать малолетних на их попечение. И вот эта частная деятельность двух приватных лиц послужила поводом к учреждению особой общественной должности блюстителей интересов малолетних—probation officers, существующей теперь уже во всех штатах; она же положила основание, ныне ставшему всесветным, институту условного осуждения, по которому судье предоставляется право, постановив приговор о тюремном заключении новичка на преступном поприще, отпустить его на свободу с тем, что, если он не согрешит в другой раз, и первый приговор над ним остается без исполнения.

Независимо, впрочем, от того, какими последствиями может быть чревата идея мистера Джорджа, нельзя не сказать, что радуется душа при одном виде этого удивительного сочетания разума, практичности, веры в непременное торжество добра над злом, с надеждой и любовью, деятельной любовью, направляемою на великое дело спасения «малых сих».

[1] Сообщение, сделанное в заседании Киевского Юридического общества21 апреля 1901 г.

[2] Название этого города пишется Elmira. У нас в юридической литературе принято называть вышесказанное заведение Эльмирой. Я же нахожу, что надо придерживаться не орфографии, a произношения в подлиннике. Говорим ведь мы Оборнская тюремная система, a не, как пишется в оригинале, Ауборнская; поэтому же нужно называть данное заведение Эльмайрой—так, как его называют на месте.

Характерные черты демократического правосудия.

«Русская Мысль», 1906 г., кн. XI.

Германия готовится к пересмотру и реформе своего уголовного суда. Для этого и по этому поводу, как водится, опубликовывается масса официальных и неофициальных материалов, издаются в большом изобилии книги и брошюры, пишутся и сочиняются многочисленные проекты и предложения. Одному из германских судей—Адольфу Гартману в этих же видах пришла в голову счастливая мысль освежить все вопросы, связанные с этим течением мыслей, наблюдениями над живыми формами явлений той же области в Соединенных Штатах Северной Америки. Он задался для этого общим вопросом о том, что стало с началами английского и вообще европейского права под влиянием совершенно новых, молодых условий Америки, какими преобразованиями на них сказались своеобразные американские условия и народные воззрения? Вопрос этот, более кратко говоря, свелся для него к тому: что может Америка поведать миру нового в сфере уголовного правосудия? Для этого исследования он в марте 1904 г. отправился на место и посвятил год с лишним ознакомлению с историею, теориею и практикою северо-американских судов в самых различных и наиболее характерных их видах. Результатом этого ознакомления явилась книга, опубликованная им недавно под заглавием: «Die Strafrechtspflege in Amerika. Mit Ausführungen zur Deutschen Strafprocessreform», «Уголовное правосудие в Америке. С заключениями для реформы германского уголовного процесса». Книга эта очень интересна и поучительна. Результаты исследований и наблюдений автора оказываются настолько глубоко и всесторонне охватывающими данную область явлений, что за ними должно, помимо практического их значения, признать весьма серьезную отвлеченную, чисто научную цену. Автор чрезвычайно удачно сумел отдельные отрывистые черты судебных и тюремных порядков Америки связать и довести до их исторических и политических корней, и у него получилась, никем еще так полно не изображенная, картина уголовного правосудия, творимого по требованиям и под эгидою демократического духа народа и страны.

Наблюдатель американской жизни—говорит Гартман—испытывает нередко такое ощущение, что человечество в Америке как бы еще само находится постоянно в изумлении от гигантского, своеобразного эксперимента, каким представляется свободное в ней сожительство людей, в изумлении, к которому постоянно примешивается чувство какого-то опасения. Ближайшее же знакомство с этой жизнью, по его убеждению, показывает с несомненностью, что этот опыт истории оказался вполне удачным. Перенесенный же в эту жизнь европейский правопорядок претерпел на американской почве перерождение до глубины своих корней, и мы можем там наблюдать самый ход правовых новообразований в грандиозном масштабе. Строй уголовного процесса чувствительнее всего на себе это отражает. Он целиком сложился по требованиям демократического режима. Возбуждаемый им к себе интерес тем более велик, что настоящий демократический уголовный процесс Европе незнаком, ибо Европа у себя не имеет образца настоящей демократии. В пример не может идти тут Швейцария, ибо она со всеми двадцатью пятью своими кантонами слишком мала, чтобы противостоять культурным влияниям окружающих ее стран; да она сама сильно проникнута аристократическими учреждениями и воззрениями былого; старинная аристократия и патриции городов поныне там имеют значительное влияние. Какой-нибудь один штат, как Иллинойс, далеко не наибольший из Соединенных Штатов Америки, более чем втрое превосходит всю Швейцарию и имеет в полтора раза более жителей. Прочие европейские демократии имели всегда преходящий характер и пока не дали еще ни одного самобытного образца.

Конечно, условия общежития в Соединенных Штатах слагались совершенно своеобразно. В их сторону повторилось переселение народов, но совсем в новом виде. Если взять самую главную массу переселенцев, которые прибыли туда за последние два столетия и стали заселять пустынные до того земли на запад от незначительной территории сравнительно старого поселения, то ведь она состояла из людей, которые имели уже такие знания, как то, что такое книгопечатание, и такие потребности, как ежедневная пресса. Там, куда эти люди перекочевывали, они не заставали никакой культуры, а, напротив, встречали полную дикость и первобытность. Им приходилось воссоздавать условия общественного сожительства заново, но сразу такие, которые удовлетворяли бы сравнительно высоким культурным запросам. Приобретения новейшей цивилизации, возбуждающее влияние страны и достоинства самого духа в этом народе оказались могущественнее опасностей, которые заключались в страшной дикости этих мест; и потому после некоторой огрубелости в течение первых десятилетий повсюду зашевелились в переселенческих массах с полной силой унаследованные высшие требования цивилизации. Над всем этим, притом, продолжал витать пуританский дух первых пионеров переселения. В политической и правовой сфере это сказалось рецепциею основ и духа английского права, как наиболее соответствующих и свободолюбивым требованиям, и свободным условиям этой новой жизни: она ведь покоилась не на завоевании территорий и порабощении туземцев, как дело происходило со всеми новыми поселениями в европейских странах, a исключительно на личной энергии пришлецов, одерживавших победы лишь в единоборстве с природой, искавших не власти, a приложения своего труда, и жаждавших простора для индивидуальных качеств человека вне оков традиционных верований и режимов. Как известно, территория Соединенных Штатов была во владении и во власти не одних выходцев из Англии. Она знает времена голландского, испанского и французского владычества. Однако, все они уступили первенство владычеству английского духа и правопорядка. Явление это приписывается большим колонизаторским талантам англо-саксонской расы. Гартман же считает тут главной причиною большую пригодность самих этих порядков для удовлетворения требований новой жизни эмигрантов. Ведь дух английского права возобладал над всем, не взирая на то, что во время освободительного от английского владычества движения американцы ставили прямой своей задачею отречься от английских законов. Реакция эта была настолько упорна, что Виргиния на генеральном собрании в мае 1776 г. формально объявила отмену у себя действия всех законов, изданных после четвертого года царствования Якова I, так как с этого времени в Виргинии уже существовало народное представительство, a его одобрению или его санкции эти законы в свое время не подвергались. Хотя, таким образом, формально оказывалось явное противодействие силе английских законов на американской территории,—противодействие, доводившее новаторов до желания переставить на полтора столетия назад часы истории, тем не менее господствующее значение за их духом и направлением обеспечивалось существом вещей.

Они претерпели перерождение, но не в силу сознательно к этому направленных страданий, a по требованиям новых и совершенствующихся условий общежития. Условия эти совершенствовались быстрым темпом и, как замечает Гартман, Америка в сто лет проделала тот процесс развития, на который Европа употребила не менее тысячи. Но она начала этот процесс развития гражданственности с материала, более для этого благодарного: нельзя ведь и сравнить в этом отношении культуроспособность хотя бы самых грубых эмигрантов с какими-нибудь первобытными тевтонами, бриттами и проч., над которыми творилась первоначальная культурная работа европейской цивилизации. Поэтому и самые формы, которые принимала американская гражданственность, сразу заключали в себе черты высшего общественного типа. Однако, заселения новых местностей производились, как известно, не только мирными охотниками и землепашцами, но и бандами авантюристов, которые устремлялись в поиски за золотом. Последний вид поселений происходил не раз на памяти ныне еще живущих поколений. Но и на них можно, с особенной даже наглядностью, проследить, каким путем и на каких началах заводился в этих краях общественный порядок при условиях наименее благоприятных в смысле первоначального созидательного материала. Картину этого дает Гартман в виде истории охранного комитета в местности нынешнего штата Монтана.

В конце пятидесятых годов прошлого столетия туда стали стекаться искатели золота. Около них постепенно осели городскими поселениями трактирщики, ремесленники, торговцы; a затем появились представители и высших профессий: врачи, адвокаты, пасторы. Вскоре оказался выбранный поселенцами шериф, который, по-видимому, должен был исполнять все функции общественной власти, так как никаких других представителей ее не существовало. Дела золотоискателей шли очень успешно. Но золото возбуждает страсти. Преступления стали возрастать с каждым днем. Так как железной дороги еще не было, надо было кладь и товары возить верхами или в повозках по дурным дорогам, на которых стали хозяйничать разбойнические шайки. Тогда организовался союз известного числа энергических деятелей, образовавших из себя добровольческий комитет стражников (Vigilantes Committee), самоотверженно занявшихся борьбою с этим злом. Это происходило в 1863 г. Своей настойчивостью и энергиею им удалось постепенно, но не без тяжких испытаний, установить безопасность в крае. Для этого им пришлось перевешать до пятидесяти из разбойников и в числе их самого шерифа. Мирные условия существования ими были в конце-концов водворены. Этот охранный комитет продолжительное время оставался единственною публичною властью в Монтане, пока эта территория не получила организацию от центральной власти из Вашингтона. В торжественном заседании главы комитета передали свою власть прибывшему губернатору, который при этом выразил надежду на их содействие и в будущем.

Совершенно аналогично теперешний штат Теннеси получил свою политическую организацию, как наследие образованного первоначально на его территории добровольческого комитета под названием Watauda Association. Ty же историю по отношению к другим нововозникавшим штатам обстоятельно излагает теперешний президент Рузвельт в своем сочинении Winning of the West (Завоевание Запада).

С этой историею любопытно сопоставить черты общественных группировок и нравов в старой Англии. Для этого мы воспользуемся сочинением Пайка: «История преступления в Англии». Это тоже единственное в своем роде исследование, дающее целую историю культуры и цивилизации страны как иллюстрацию уголовной ее истории. Преступление, по взгляду Пайка, есть плод первобытной дикости; превращение первичного человека в гражданина есть тот медленный и трудный путь, которым он эмансипируется от своих диких наклонностей, a общежитие от тех проявлений своекорыстия и грубости, которые составляют источник преступности вообще. Людские звери должны вымирать с культурою, говорит он; но процесс перерождения происходит медленно; поколения становятся одно другому на плечи [1].

Картина общественной жизни тех времен изображена Пайком следующими чертами, характеризующими прежний быт жителей Англии.

Каждый человек, который имел силу, был тогда сам по себе законом. Из городов одни были сильные, другие слабые, и что считалось правильным для первых, не было правильным для вторых. Существовали государственные законы, но государство не имело силы приводить их в исполнение, a государственное правосудие в виде короля и совета мужей при нем не давало большей гарантии, чем может быть налицо среди борьбы партий. Партийность, дружинное начало было в сущности единственною связью, державшею людей вместе, единственным чувством, предупреждавшим общество от состояния постоянной войны всех против каждого. О правосудии и судах в те времена можно говорить только за отсутствием другого термина, так как суда, который проверял бы доказательства, совсем не существовало. Обвинитель со своею партиею являлся пред известным собранием; если обвиняемый имел свою, достаточно сильную, партию, являлся и он, и был спасаем своими приятелями. Даже при ордалиях поддерживалось состязание партии той и другой стороны. Гильдейская связь, поземельная связь, семейная связь были в известном смысле узами объединения, но de facto они представляли собою еще больше элементы раздора. Справедливость в отвлеченном смысле была незнакомой идеею; единственно признаваемая при спорах обязанность состояла в том, чтобы оставаться верным своему союзу, каков бы ни был этот союз. Семья была врагом семьи, гильдия гильдии, поместье поместья. Каждый из этих союзов обладал некоторого рода коллективной свободою, но не предоставлял никакой свободы своим сочленам. Противоречие царило в этом, как и во всем остальном; и когда люди соединялись, чтобы защититься от какой-либо из форм средневековой тирании, они должны были жертвовать последними остатками индивидуальной свободы. Этот дух партийности проникал и весь строй судебной расправы. Институт очистительной присяги в нем коренится. Первоначальные формы суда, от которых выводится современный суд присяжных, также на нем держались. Присяжные первоначально были не судьями, постановлявшими приговор на основании исследования дела, a комиссиею лиц, которые должны были знать или предполагались знающими обвиняемого и на этом основании произносившие над ним приговор. Освобождение от партийности самое трудное дело культуры и происходит исподволь, лишь веками делая заметные шаги к прогрессу. Как долго, напр., вдова не имела возможности преследовать убийц своего мужа, так как без мужа она не имела своей партии; a когда у убийц таковая была, то попытка преследовать их оканчивалась для нее лишь взысканием с нее же за недоказанное обвинение. Долго дух партийности въявь проникает юрисдикцию присяжных и тщетными остаются усилия противодействовать этому при составлении списка присяжных. Наследственное варварство побуждало каждого смотреть на своего соседа, как на своего врага; отбирать у других то, чего они не умели удержать, исключать других от преимуществ, которые он сумел установить для себя и своей клики. Из акта об обязанностях жителей для сохранения мира, изданного в 1233 г., видно, какая еще первобытная дикость нравов и какая необеспеченность, ни личности, ни имущества царила тогда в жизни городов. Правила эти были такие, какие должно бы издать, если бы надо было из сожития волков образовывать граждан города. Удивительно ли, что была надобность в таких правилах, когда, как показывают судебные анналы, видные жители Лондона в эти времена еще не стеснялись заниматься ночным грабежом и делать набеги на жилища мирных обывателей [2].

Что же касается деревенских нравов, то, по Пайку, насильственный захват земли характеризует их полнее всего; a это —явление, играющее выдающуюся роль в истории преступления. Земля с самого начала доставалась народам не иначе, как путем захвата. Из этого выработалось понятие, что для титула владения имением необходимо во что бы то ни стало фактическое в него вступление. Отсюда и датирует насильственное вторжение позднейших времен, которое тщетно стремились искоренить многие отдельные законы Англии и которое никогда бы не было искоренено, если бы не пришла на помощь власть более сильная, чем законодательство—культура. Судебные протоколы изобилуют делами о насильственном вторжении в имения еще в XIV веке. В сущности вторжения эти, совершавшиеся под предлогом нарушенного права, были форменным разбоем и грабежом, целиком гнездившимся в традициях междоусобицы первичных времен. Да в списке дел за двенадцатый год царствования Вильгельма III (1700 г.) еще имеется одиннадцать случаев насильственного захвата земель. Полтораста лет раньше удивлялись бы столь малому количеству их; полтораста лет спустя желание добиться своего права на имение в Англии путем насильственного вторжения могло бы придти в голову только сумасшедшему. Насильственное вторжение исчезло в течение первой половины XVIII столетия и никогда уже в прежней форме не оживало. Это, говорит Пайк, пожалуй, самый высший триумф закона и порядка над насилием и захватами, какой можно отметить в чем бы то ни было в истории цивилизации; это чуть ли не лучшая иллюстрация той победы, которую одержала цивилизация над дикими привычками и дикими приемами [3]. Таким образом можно сказать, что под символическими обрядностями, которыми обычно обставлен теперь еще судебный ввод во владение, кроются окаменелости весьма трагических явлений продолжительного прошлого.

И вообще Пайк констатирует, что уважение к закону и любовь к порядку не были еще характеристическою чертою англичан даже в то время, когда Тюдоры были сменены Стюартами (Иаков I, с 1603 по 1625 г.) и еще менее, конечно, когда Тюдоры сменяли своих предшественников-Плантагенетов (Генрих VII, с 1485 по 1509 г.). Сопротивление силою исполнению решения было самым обычным явлением при Генрихе VII; шерифы и пристава несли службу, которая была сопряжена со смертельною опасностью еще при Елизавете. Схватиться за оружие, какое было под руками, за меч, за лук, стрелы, дубинку, чтобы освободить арестуемого или для возвращения имущества, отобранного в исполнение судебного решения, почиталось известными классами населения (так наз. благородными) за заслугу еще при восшествии на престол Генриха VII, за деяние, вполне простительное еще при восшествии Иакова I [4]. Наконец, на отдельных видах преступлений Пайк показывает в разных местах своего исследования, каковы были испытания, выдержанные задачами культуры, пока она превратила обитателей Британии в теперешних англичан; так, расправа ножом почитается теперь unеnglish, a в одно время она была самым обыкновенным делом в Англии; протест против пускания в ход при драке ножей начался не ранее XVII столетия; обманы, надувательства, мошенничества всех видов и сортов в торговле и промыслах практикуются до самых позднейших эпох; контрабанда — самое выдающееся преступление Англии еще во второй половине ХVIII столетия; кроме клятвопреступления, которое было глубоко вкоренившимся (еще с института очистительной присяги) преступлением Англии, никакое преступление, по его словам, не казалось в то время более национальным [5].

Вместе взятое, все это показывает, что американская жизнь, реципируя английское право и английские учреждения, получила их в зрелом виде после продолжительного и мучительного процесса исторической их выработки. Американцы не вырабатывать их наново должны были, a лишь усваивать, приноравливая к новым требованиям и эмансипируя от последов их младенческого периода в европейских условиях. Этот процесс усвоения, конечно, также имеет свои исторические фазисы; но смена их происходила, начиная с соответствующих фазисов европейской истории более позднего периода, и совершалась в несравненно более скором темпе, если и напоминая в известной части историю Европы, то, так сказать, не по полному курсу ее, a лишь в конспекте. К уяснению этого может служить параллель с современной американской литературой, богато выросшей на образцах и под влиянием английской, не переживая тех условий, когда создавались народный эпос и другие первичные ее формы в самой Англии.

Эмигрант, покидавший Европу, искал освобождения своей личности от политического и религиозного гнета; а, прибыв в Америку, нуждался в тех многообразных формах содружества с себе подобными, которые могли бы удовлетворять не только первичным требованиям общественного сожительства, но и более развитым культурным запросам. Поэтому в правовом и политическом смысле ему нужна была обстановка, совмещающая в себе наиболее полную индивидуальную свободу с наиболее широко поставленною независимостью общественной деятельности и инициативы. Этому лучше всего соответствовали начала английского права, взятые независимо от исторических и международных условий существования Англии в Европе. Это и дало в результате демократический строй Америки, строй свободного политического общежития наиболее совершенный, какой человечеству пока удалось создать.

I.

В деле правосудия и его организации демократическое начало обнаруживается в значительной самодеятельности, которую проявляет общество в борьбе с преступлением. Борьба эта и признается задачею не столько отдельного органа власти, сколько самого общества, долженствующего не только, так сказать, оплачивать эту должность, a служить ей собственной энергиею и инициативою. Прокуратуры в европейском смысле в Америке не водится. Атторней, воплощающий в себе обвинительное начало процесса, может начать преследование за преступление не иначе, как по жалобе частного лица, хотя бы это и не был потерпевший, по требованию судьи или жюри присяжных. Существуют зато многочисленные частные союзы и корпорации, давние и вновь возникающие, за которыми признается право на возбуждение уголовных преследований; таковы, общества для преследования жестоких родителей и мужей, для преследования азартных игр и шулерства, для преследования сводничества и т. п. О деятельности этих обществ может дать понятие, например, такой факт, что, так называемое, Gerry Society, общество защиты детей против жестокого обращения, действующее в пределах одной лишь части, старой, гор. Нью-Йорка, расходует в год свыше 200,000 р., из коих треть дает ему городское управление, a остальные средства составляются из частных источников. Все эти общества осуществляют свою обвинительную функцию чрез особых представителей, называемых officer of the peace— характерное название: задача их не столько в изобличении виновных, сколько в служении делу умиротворения. Как широко практикуется начало приватных средств в тех областях, в которых европейская точка зрения ищет спасительного заступничества от одних только органов публичной власти, можно иллюстрировать еще лучше такими примерами. В Америке нет судопроизводственных законов о праве бедности, т. е. законов, освобождающих неимущих от судебных пошлин и других процессуальных расходов [6]; но есть благотворительные общества, которые берут на себя судебную защиту бедняков; одно такое общество Нью-Йорка (Legal Aid Society), например, оказало судебное заступничество за один 1903 г. более чем восемнадцати тысячам клиентов, израсходовав на это свыше 100,000 руб. Еще более частноправовой характер имеют следующие виды явлений, казалось бы, исключительно публично правовой сферы: так как над опекунами общественные учреждения не могут проявлять достаточно реального надзора за их распоряжениями имуществом малолетних и это часто ведет к невознаградимым потерям для последних, то существуют особые общества, которые за известную премию принимают на себя гарантию за целость имущества; фактически тогда надзор за действиями опекунов переходит к этим обществам [7]; так как бесспорность границ и земельных участок, a равно правомерность их переходов из рук в руки в таких крупных центрах, как Нью-Йорк или Чикаго, составляют вопрос чрезвычайной важности, то существуют особые общества, которые занимаются исследованиями по истории каждого участка и за известную премию гарантируют новому приобретателю усадьбы неоспоримость его владения.

Но в таком случае, при столь явном отсутствии гарантий от безнаказанности преступлений, которую европейская точка зрения привыкла связывать с наличностью централизованной в представителях публичной власти репрессии, как же обстоят дела в Америке, каково действие того аппарата, который должен охранять общежитие от преступных посягательств и вести с ними уголовную борьбу? На это служат ответом любопытные статистические данные, собранные Гартманом. Из сопоставления их явствует, например, что годично в районе Нью-Йорка, равном Берлину, или Чикаго, равном Гамбургу, возбуждается гораздо меньшее количество уголовных преследований, чем в последних; что в целом штате Огайо, равном по населению Саксонии, возбуждается их не более одной четвертой части того, что в Саксонии. Преступность же, как оказывается, в Америке сравнительно с европейской уменьшается. К американской юстиции менее всего подходит, притом, обычное в Европе уподобление следственной процедуры паутине, «где вязнет маленькая муха, a муха сильная всегда пройдет».

Но, как известно, тяжкие виды преступности под влиянием культуры повсюду вымирают. По сопоставлении, например, данных о численности населения и количестве дел об убийствах, Кайк приходит к выводу, что риск и опасность пасть от руки убийцы теперь в Англии в 37 раз меньше, чем были пятьсот лет назад [8]. В Англии же и вообще преступность идет сравнительно с другими странами Европы на убыль. Так что в этом явлении американской жизни не приходится видеть особенно характеристической черты именно демократического ее строя. Насчет этого строя Гартман и ставит не это. На его счет он ставит защитительную тенденцию, проникающую весь американский уголовный процесс во всех его фазисах и проходящую красною нитью по ее истории. Но и эта черта уголовного процесса присуща также современному английскому суду; но только современному; это тенденция, приобретенная им в позднейшее время; предшествовало же продолжительно совершенно иное, можно сказать, диаметрально противоположное отношение к обвиняемому. По этому поводу Пайк говорит: кто внимательно изучит протоколы по делам о политических и общих преступлениях в начале XVIII столетия в сравнении с протоколами начала XIX столетия не может не обратить внимания на чрезвычайно существенную перемену, происшедшую в процессе: старинные стремления запугать обвиняемого бранью, раздающеюся из-за судейского стола, истолковывать все против него и лишать его, елико возможно, всяких объяснений, заменяются покровительством, неизменно ему оказываемым, желанием, наоборот, оценивать все для него благоприятным образом и даже наклонностью отыскивать во что бы то ни стало сомнения, которые должны быть истолкованы в его пользу [9]. Характерно, между прочим, то, что отступления от нормального процесса в атом отношении практиковались больше и дольше всего и в Англии по политическим процессам [10]. Защитительная же тенденция американского процесса, как естественный протест против политического и церковного произвола, от которого эмигранты спасались за океан, по утверждению Гартмана, составляет заметную его черту с самого начала. С самого же начала, говорит он, карательные приемы Америки проникнуты духом широко применяемой милости. Это обнаруживалось даже при условиях грубой и изобиловавшей насилиями первоначальной колонизационной жизни, как только формировался какой бы то ни было, хотя бы еще самый элементарный, правопорядок. Воззрения первых пионеров и их общин давали тон и направление публичной жизни новых штатов. Дух таких общин побудил Мичиган, объявленный штатом в 1837 г., тотчас же провозгласить у себя отмену смертной казни. В то время, помимо недолговечных попыток к этому в конце XVIII века в Австрии и в Тоскане, ни в одном европейском государстве не была еще отменена смертная казнь. В связи с наклонностью к милости находится и наклонность к исключению из целей наказания возмездия самого по себе. Эта тенденция проникала уже, под влиянием квакерского духа, начатки, так называемой, пенсильванской системы, основа коей—одиночное заключение рассчитано на то, чтобы не воздаяние чинить преступнику, a вызвать в нем раскаяние. На подобных началах выработалась вся современная карательная система Америки с такими преобладающими в ней тенденциями, как широко практикуемое сокращение сроков наказания, как замена принудительного режима условиями свободного и покровительствуемого труда. Нельзя не признать, говорит далее Гартман, что в гуманитарном направлении современного уголовного права Европы большею частью содержатся, не всегда ясно сознаваемые, но несомненные отголоски именно этого американского духа.