Преступление - как наказание, а наказание – как преступление. 8 страница

Гартман находит, что суд, творимый именем народа, должен тем самым воспитывать более гуманное отношение к обвиняемому, нежели суд, творимый именем отдельного повелителя или главы. В последнем случае налицо невольное противоположение преступника чему-то выше, отдельно от него стоящему, которое с ним не может иметь ничего общего, которое для него недосягаемо и которое поэтому может к нему в лучшем случае снизойти, но которое нормально должно по отношению к нему блюсти свою строгость, суровость и недосягаемость. Тогда как суд, творимый именем народа, в себе носит сознание своей общности с личностью преступника как гражданина, равного другим гражданам, и, не содержа вышесказанного противоположения, такой суд скорее склонен смотреть на преступившего законы общежития как на субъекта, которому ничто человеческое не чуждо, a на его деяние, как на порождение не его только злой воли, но и условий обстановки и среды; вина индивидуальная становится сколком вины всего общества, вины коллективной, a кара за нее, ослабевая в своей суровости, дает все больше и больше места элементам заступничества. Плодами такого рода воспитания масс, по Гартману, и надо считать ту гуманность и снисходительность, которые бросаются в глаза в Америке всякому, теперь знакомящемуся с тамошними уголовными судами или тюрьмами. Все общественное мнение проявляет там тот же дух. И в газетах отражается эта тенденция, если сравнить их отчеты об обнаруженных преступлениях и судебных процессах с такими же отчетами хотя бы немецкой прессы; в них тон в этом случае совсем иной, все изложение иное, хотя бы дело касалось и тяжкого деяния: если имеются только подозрения, легко допускаются сомнения в вине; если нет места этим сомнениям, то видно тотчас же стремление выискать основание к снисхождению в прошлом виновника или в особых обстоятельствах случая.

Человек, как единица, ценится выше в тамошних условиях и с ним обращаются бережнее. Тут играет известную роль u различие в экономических факторах. Америка изобилует природными богатствами, и, если испытывает нужду, то не в них, a пока только в населении. Человек, говорит по этому поводу Гартман, расточителен в Америке при обращении с природными богатствами и сдержан при обращении с себе подобными; тогда как в переполненной Европе человек всячески себя сдерживает в обращении с дарами природы и, можно сказать, расточителен, когда вопрос идет об экономии людьми. Наконец, известную долю указанного направления должно отнести на счет оптимизма, присущего вообще американцам, который констатируется всеми исследователями их культуры и ставится в связь с колонизационным прошлым и настоящим страны: колонистом ведь может стать только тот, кто верит в предстоящее ему лучшее будущее. Оптимизм поэтому, можно сказать, предопределен для Америки. К такому заключению приходит, например, в своих недавно опубликованных наблюдениях над американцами историк Карл Лампрехт [11]. Однако, чтобы у колониста сохранился его оптимистический пыл и не перешел под влиянием встретивших его в новых условиях разочарований в пессимизм, требуется, чтобы надежды его на лучшее будущее сбывались, чтобы совершенный им шаг не вызывал в нем раскаяния. Этого последнего переселившееся за океан человечество отнюдь и не испытывает. Сохранением же и развитием лучших сторон человеческого духа американское население обязано демократическому строю своих политических и общественных учреждений, столь удачно комбинирующих пользу общую с самой широкой индивидуальной свободой и личной инициативой.

Для иллюстрации того, что именно в этом отношении дает непосредственно истый демократический строй, Гартман делает сопоставление деятельности судов отдельных штатов с деятельностью в них же судов федеративных. Последние ведают только некоторую категорию уголовных дел общегосударственного значения, как-то: нарушение законов о почте, о монете, о контрабанде и т. п. Федеративные судьи не выбираются, a назначаются из Вашингтона; точно также как назначаются и атторнеи этих судов. И оказывается, что в этих судах, также как и в особых местах заключения, которые устраиваются центральным правительством, царит дух несравненно более суровый, порядки гораздо менее подвижные и режим, в общем напоминающий европейский бюрократизм. Характерен в этом отношении и следующий факт. Столица Вашингтон пользуется особого рода экстерриториальностью: она не принадлежит ни к какому штату и управляется не выборными властями, a магистратом, назначаемым президентом республики. И оказывается, что это заметно сказывается бюрократическим духом всего управления; число же уголовных преследований, возбуждаемых носителями власти, здесь в два, в три и даже в пять раз больше, нежели в других городах с таким же по численности населением.

С другой стороны, необходимо обратить внимание на те особые условия или, точнее, на отсутствие этих условий, благодаря которому американскому общежитию удалось осуществить в самом чистом виде истинно демократический строй и дух отношений. A именно. В ней не имел места, ни военный режим, которому такую дань платила и платит Европа, ни династические споры и соревнования, стоившие столько напрасной крови. Об огромной роли, какую то и другое играло поддерживанием диких наклонностей и упражнением жестоких чувств в истории преступления, говорит неоднократно в своем исследовании Пайк [12]. Он исторически доказывает, что главным элементом преступных наклонностей в массах всегда были и есть военные надобности и привычки. Изо всех факторов преступности, говорит он, ни один так не нагляден, как война, ибо наличность ее неизменно влечет за собою усиление преступности, a отсутствие также неизменно сопровождается повсюду ослаблением преступности [13]. История же Англии, как и всей Европы, есть до последнего столетия почти сплошное военное положение с незначительными перерывами, которые составляли не более, как краткое перемирие. Тогда как история Америки не представляет ничего подобного и совсем не грешна никакими династическими счетами или происками.

Всем этим же причинам расцвета демократического духа Америка обязана, по Гартману, и гуманитарным, защитительным строем уголовного процесса, каким она отличается. К характеристическим в этом отношении подробностям ее уголовного процесса мы и переходим теперь, сделав здесь еще одно только общее указание, что к выводу о преобладающей защитительной тенденции в уголовном процессе Америки приходит также и другой большой знаток американской жизни и культуры, профессор гарвардского университета Гуго Мюнстерберг. В этом отношении он проводит такую параллель: немец сосредоточивает свое правосознание на том, чтобы ни под каким видом виновный не избег законной кары; американец, напротив, сосредоточивает свое правосознание на том, чтобы ни в каком случае невинный не понес наказания [14]. Мюнстерберг, при этом, также приводит эту тенденцию уголовного процесса в связь с демократическим духом народа и страны.

II.

При переводе английских процессуальных порядков на американския условия Большое жюри присяжных не только сохранило функции, которые ему первоначально принадлежали в Англии, но их расширило и преумножило. В Англии Большое жюри, возникшее из обыскных людей, которых в оно время представители короны или церкви опрашивали о разных местных нуждах и, между прочим, о преступлениях, постепенно перешло в институт, функционирующий преимущественно как орган предания суду, иногда лишь берущий на себя инициативу возбуждения уголовного преследования. Оно действует негласно, без вызова обвиняемого и его свидетелей, опрашивает обвинителя и иногда его свидетелей и ограничивается решением вопроса о годности или негодности обвинительного акта для направления его суду обыкновенного Малого жюри присяжных. В Америке же, согласно с общим характером народовластия, Большое жюри не только осуществляет обвинительные функции в качестве представителя общины, но проявляет значительно разностороннее ее контролирующую власть. Оно часто само назначает расследования по разным возбуждающим общественное внимание происшествиям; так, наприм., в 1904 году в С.-Луи Большое жюри потребовало проверки списка избирателей, относительно которого циркулировали разные темные слухи, и высказало свое суждение относительно некоторых сомнительных пунктов, касающихся их составления. В законах штата Теннеси прямо выражено, что Большое жюри, будучи обязанным исследовать все уголовные деяния своего округа, имеет право производить ревизию устройству и управлению мест заключения, проверять наличность общинной кассы и залогов, вносимых должностными лицами, исследовать случаи каких бы то ни было препятствий или беспорядков на общественных дорогах и проч.: при этом оно имеет право приглашать и допрашивать под присягою свидетелей, каких найдет нужным; ему принадлежит, как после приведенного само собою разумеется, право назначать следствие по поводу каждого дошедшего до него известия о преступлении или проступке, если оно признает это известие заслуживающим доверия. В американской жизни Большое жюри, по словам Гартмана, занимает до известной степени центральное место. Точно так, как при внешних беспорядках шериф становится центром, организующим гражданскую самооборону, Большое жюри во всякое время может стать центром, около которого группируются жалобы и недовольства, вызванные беспорядками правового характера.

Что касается Малого жюри, т. е. суда с присяжными, то характеристическим отличием Америки в этом отношении является перенос центра тяжести процесса не только по вопросам факта, но и по вопросам права, с судьи на коллегию присяжных. Во многих штатах присяжным принадлежит право указания на вид подлежащего применению наказания. Так, в штате Луизиане, Калифорнии, Иллинойсе и др., присяжным предоставляется право по делам, грозящим применением смертной казни, где она еще сохранилась, прибавить к обвинительному вердикту оговорку „без применения смертной казни» (guilty, without capital punishment). Если же это право рассматривать только как перешедшее к присяжным право помилования, то целый ряд других определений такого же характера указывает именно на тенденцию расширить компетенцию присяжных на вопросы права; так, наприм., в штате Миссури присяжные определяют продолжительность заключения, которому должен подлежать обвиненный, и даже вид заключения, если по закону их имеется несколько. Где введены приговоры без определения судом самого срока заключения, о приме-нении этого вида приговора предоставляется сказать свое слово присяжным. Да в процессуальном уставе штата Иллинойс 1903 г. в § 431 прямо выражено, что присяжные в уголовных делах являются судьями факта и права («Juries in all criminal cases shall be judges of the law and the fact»). Отсюда вытекает и то, что напутственное слово председательствующего судьи теряет тот подавляющий авторитет, который ему свойственен в английском суде. Гартман отмечает, что это течение усилилось с тридцатых годов прошлого столетия, когда демократизация общественного строя стала осуществляться особенно настойчиво. В английском суде напутствие судьи присяжным всегда устное; в Америке стали заводить правила о чтении напутствия в письменном изложении; такой порядок легко сводит напутствие к чтению шаблонного разъяснения по печатному тексту. Бывает и так, как в Делаваре, где в делах, в которых сидит по несколько судей (наприм., об умышленном убийстве), присяжным дают под-ряд напутствие каждый из судей, и напутствия эти поэтому нередко разноречивы.

Вопрос о положении и роли судей в стране разрешается прежде всего по тому признаку, избираемы ли они населением, или назначаются какою-нибудь центральной властью. Англия—страна назначаемых судей по преимуществу. Америка же олицетворяет собою противоположный тип. В этом пункте наглядно выражается контраст политического строя той и другой страны. В первоначальных штатах судьи были назначаемы. Но когда стали организовываться новые штаты, то получил преобладание противоположный принцип. Это началось со штата Индианы в 1816 г. и затем повторилось при образовании штата Миссисипи в 1832 г., штата Мичиган в 1835 г., штата Иова в 1846 г., штата Калифорнии в 1849 г. и т. д. Самая форма избрания видоизменялась: то избрание происходило в представительных собраниях отдельных штатов, то непосредственно населением каждой местности. Изменялись и сроки, на которые избрание совершалось: то оно было пожизненно, то в пределах тех сроков, на которые избираются остальные должностные лица (большею частью на четырехлетие). Избрание непосредственное и срочное получает все большее и большее преобладание. К нему перешло уже и большинство старых штатов. Это тенденция несомненно в связи с все возрастающею демократизациею всего строя управления.

Представляется уместным здесь же указать на высокое положение, занимаемое в народном мнении должностью судьи, и на фактическое соответствие американских судей этим требованиям, констатируемое столь авторитетным знатоком американской политической и общественной жизни, как Джемс Брайс, который, должно при этом заметить, принципиальный противник избирательного начала в применении к судейской должности [15]. «Кто раз был судьею, всегда останется судьею» (once a judge, always a judge), говорят американцы и потому титулуют так каждого бывшего судьею, занимается ли он после того адвокатурою или другой профессиею, охотно поддерживая его кандидатуру на всякую общественную должность.

Про выборное начало в отношении судей Гартман, между прочим, делает такое общее заключение: выбор судей народом, воз-зрение, что община есть настоящий источник и носитель правопорядка, и влиятельное положение присяжных в уголовном процессе—все это находится в живой связи одно с другим; все это выросло на одной и той же общественной почве; каждый из этих моментов подкрепляет остальные, будучи одновременно и причиной и следствием их.

В отношении судейских функций в Америке и их взаимоотношения с адвокатурою весьма интересные суждения принадлежат также Мюнстербергу, который признает в этом случае величайшее значение за юстициею, творимою, по англо-американскому образцу, не по предписаниям писаного кодекса, a по обычному праву и прецедентам, что, относясь главным образом к гражданскому праву, не может остаться без влияния и в области, чаще кодифицированного, уголовного права и процесса.

«Немецкий судья,—говорит он,—имеет перед собою готовые правовые нормы и является их слугою; американский судья создает право и является его господином. Но когда решение судьи связано с прецедентами, то участь сторон в процессе зависит от того, в состоянии ли они указать на прецеденты, говорящие в их пользу. Тяжущиеся, конечно, этого сами не могут; в этом задача адвокатуры. Этим открывается для адвоката поприще деятельности, гораздо более влиятельное, чем, например, у немецкого адвоката. Он должен заняться не только особенностями одного данного случая, a установлением связи между единичными особенностями этого случая со всем историческим прошлым. Этим призвание адвоката приобретает внутреннее значение, которого немецкий адвокат вообще не знает и которое неизбежно во многих случаях превосходит значение самого судьи, так как судья вынужден придерживаться прецедентов, которые указываются адвокатами каждой из сторон. Но судьи избираются по преимуществу из адвокатов и, следовательно, сами того убеждения, что истинное право содержится в прошлых решениях и что новые решения, постановляемые судом, только тогда ценны, когда они внушают к себе по своему существу уважение представителей адвокатуры. Поэтому адвокаты и судьи образуют нечто единое. Они сообща представляют исторически сложившееся и ежедневно образующееся правосознание, которое из этого постоянно живого источника с несравненною свежестью и непосредственностью проникает в массы» [16].

Судья в Америке функционирует не только как власть, воздающая за совершенное преступное деяние, но и как власть, предупреждающая насилие и своеволие. Если судье заявляют об угрозах или похвальбе, произносимых кем-либо в его округе, он имеет право вызвать это лицо, произвесть расследование по этому поводу и, если признает это нужным, потребовать обеспечение от этого лица в том, что оно не приведет своей угрозы в исполнение; обеспечение это может состоять в денежном залоге, в благонадежном поручительстве, a иногда и до представления этих гарантий в лишении свободы. В этих случаях судья действует как хранитель мира—Conservator of the Peace, в роли, с которою в значительной степени связано уважение, внушаемое населению этой должностью.

У каждого читателя, однако, когда он встречает изображение, подобное вышеприведенному, идеалирующее судебный строй и порядки Америки, непременно рождается вопрос, как же все это примирить с явлениями дикой саморасправы и жестокости, известными под названием линчевания и столь сравнительно часто отмечаемыми в хронике американской жизни? На этих явлениях останавливается, конечно, в своей книге и Гартман. Он, понятно, не берется их оправдывать, но в объяснение их вносит довольно интересную и новую точку зрения. Он говорит, что судить об этих явлениях надо, прежде всего, применяясь к некоторым условиям американской жизни характера исключительного. К разряду их относится пресловутый негритянский вопрос, вызываемый расовым антагонизмом и рабовладельческим наследием. Что же касается народной саморасправы, чинимой над неграми (объектами линчевания служат по преимуществу чернокожие), то с политической точки зрения надо в этом видеть общинный самосуд в буквальном смысле этого слова, т.е. осуществление общиною своего коренного права чинить суд и расправу над преступниками, того права, которое она вообще делегирует своим избранникам-судьям и шерифам, и которое она в этих случаях или на такой случай возвращает себе обратно. Тут происходит не возмущение народа против властей предержащих, как надо бы рассматривать линчевание с точки зрения и в обстановке европейской, a как бы судебная расправа правильного носителя судебной власти, но без обычных посредников ее: община судит виновника возмутившего ее деяния сама, без участия облеченных ею же для этого органов власти. Надо при этом иметь в виду, что случаи линчевания бывают обыкновенно не тогда, когда есть сомнение в виновнике деяния, a только тогда, когда деяние и его несомненный виновник вызывают у толпы требование примерного наказания тут же на месте. В этом случае,—говорит Гартман,—сказывается взгляд американцев, в их отношениях к неграм, на суд присяжных, как, в известном смысле, на суд пэров для белых, как на благородное судилище, гарантиями коего недостойны пользоваться чернокожие их сограждане, те в особенности, которые въявь обнаружили свои низменные животные инстинкты (линчевание обыкновенно вызывается насилием негра над белой женщиной).

Тем не менее, конечно, линчевание остается позорным пятном современной Америки, пережитком старых традиций, которым давно бы пора отойти в безвозвратное прошлое. Вместо того мы видим, что линчевание настолько еще там привлекательно для многих, что железные дороги не стесняются объявлять о специальных поездах в места, где по слухам по какому-нибудь из соответствующих случаев оно ожидается. Это, впрочем, одна из тех принадлежностей рабовладельческого наследия, которые и во многих других отношениях не дают о себе забыть Америке, будучи серьезными путами для беспрепятственного дальнейшего следования по пути прогресса культурного и политического. Гартман не раз в своем исследовании обращает внимание на то, что выдающиеся и привлекательные черты американской жизни и судебного строя обнаруживаются пока только в штатах давних и новейших, a отнюдь не в южных, бывших ареной рабовладения и заключающих в себе поныне главную массу чернокожих потомков, лишь четыре десятилетия тому назад отмененного, a до того столетиями в них сосредоточивавшегося, рабства.

Вообще должно иметь в виду, что при американских условиях политических, исторических и этнографических, при столь большом разнообразии в составе населения и времени вступления отдельных местностей в общий политический союз, при совершенном отсутствии какого-нибудь одного централизующего начала, которое могло бы сразу заводить и насаждать повсеместно одни порядки, отменяя прежние; при наличности, наоборот, совершенно иного начала, по которому каждая часть союза развивается самостоятельно и политически независимо одна от другой, нельзя и думать, что та часть развития и совершенства, до которой дошел один из штатов, есть доказательство такой же степени, достигнутой остальными. Ничуть не бывало. Во многих местах сохраняются еще разные печальные пережитки старого. Например, в миниатюрном штате Делаваре лишь в прошлом году отменен позорный столб, у которого выставлялись некоторые из преступников. Есть и поныне случаи применения карательных мер, которые никакому рациональному взгляду не соответствуют; наприм., в штате Вайоминг в 1905 г. введен закон, облагающий особой карой давание «на чай» или «на водку». Но это, конечно, отдельные частности, которые не должны затемнять действительного вида основных течений жизни и нового их направления. Заслуга Гартмана и состоит в том, что он с большим умением разобрался в разноречивых фактах современной американской жизни, отделив в них основное от придаточного, постоянное от временного, и установив истинное течение идей и стремлений в занимающей нас области.

III.

Защитительная тенденция уголовного процесса Америки может быть отмечена с самого начала уже на том, что, во-первых, защитник допускается и всегда допускался к участию в деле со стороны обвиняемого во все моменты следствия, и что, во-вторых, при разбирательстве на суде по требованию обвиняемого ему дается защитник по назначению. Английский же процесс очень долго придерживался взгляда, что защитником подсудимого сам судья («the judge is the counsel of the prisoner») и что поэтому ему не нужно никакого особого заступника, a до 1903 г. не знал совсем никакого назначения судом защитника неимущему подсудимому. Роль и положение защитника, как равноправного с обвинителем органа суда, определяется тем общим положением, которое по американскому и позднейшему английскому процессу сам обвиняемый занимает в исследовании дела; a именно, обвиняемый не считается не только формально, но и по всеобщему убеждению обязанным содействовать выяснению дела. Против него предъявлено обвинение, и обвинителю, так же, как истцу в гражданском процессе, надлежит доказывать свое требование перед судом; обвиняемый это тот же ответчик и он ни в чем не обязан помогать направляемым против него судебным действиям. Американский судья действительно считает, что отрицание обвиняемым своей вины ничего не доказывает, тогда как немецкий судья, как говорит Гартман, исходит из положения, что «обвиняемый должен бы прежде всего стараться выяснить дело». Последняя точка зрения есть отправная точка инквизиционного воззрения, по которой правительственная или судебная власть имеет право на истину, к открытию которой ей обязаны содействовать все и в том числе даже тот, против которого она направляет свои действия; тогда как американская точка зрения считает обвиняемого прежде всего носителем прав гражданина, a отнюдь не таким объектом, которого неприкосновенностью можно пренебрегать хотя бы и в видах открытия истины. Обвинитель есть власть, на него нападающая, a защитник—орудие, его обороняющее; исход процесса зависит от результатов их борьбы между собою на суде; обвиняемый в праве ограничиться ролью немого свидетеля этой борьбы; от него американский судья ничего не ждет, a защитника отнюдь он не рассматривает, как одну общую с обвиняемым сторону,—защитник для него третье в процессе лицо, функционирующее на равных правах с обвинителем, как его противовес в процесс. Строй и ход американского уголовного процесса исключает всякий признак господства в нем правительственной власти или какого-либо органа ее, тогда как на европейском континенте главенство прокуратуры—не исчезающая поныне характерная черта всего уголовного разбирательства. По американскому воззрению ни перед какими требованиями уголовного правосудия не должно поступаться гарантиями свободы и равенства граждан. Европейская точка зрения, например, мирится с тем, что ради «раскрытия истины» человек может находиться нескончаемое время под следствием, пока обвинительная власть не исчерпает всех действительных или даже только мнимых для этого средств. A по американским политическим понятиям обвиняемый в каком бы ни было преступлении имеет право, прежде всего, на скорый суд. Об этом внесена особая оговорка в союзную конституцию 1789 г. касательно всех союзных судов, прямо это гласящая: «The accused shall enjoy the right to a speedy trial». To же самое повторяется в органических законах большинства отдельных штатов. Это общее положение получило дальнейшее развитие в таком виде, что, наприм., калифорнийский процессуальный устав вменяет суду в обязанность прекратить уголовное преследование, если обвинитель не внесет его в заседание в течение 60 дней со времени возбуждения. По уставу штата Иллинойс таким присекательным сроком назначается четыре месяца, причем во внимание к особым обстоятельствам суд может продлить обвинителю этот срок, не более, однако, одного раза и не долее, как на 70 дней. Таким образом, вышеприведенная добавка к конституции объясняется не только мнительностью освободительного движения того времени, пуще всего боявшегося тиранических проявлений власти по европейскому образцу, a демократическим требованием гарантий для истинной свободы. И действительно, что дают в этом смысле за гарантию европейские кодексы даже самого прогрессивного типа, когда ни один гражданин в виду отсутствия ограничений для продолжительности предварительного следствия ими не гарантирован от того, чтобы его не мог судебный следователь сгноить в тюрьме по тем или другим подозрениям, могущим оказаться в конце-концов даже и лишенными основания! На континенте Европы, когда говорят о необходимости ускорения процесса, то, главным образом, процесса гражданского по денежным претензиям, a если уголовного, то в видах быстроты репрессии, a отнюдь не с точки зрения политической гарантии для граждан. Европейская практика, уступая требованиям жизни, делает различие в движении дел, подразделяя их, смотря по тому, на свободе ли или нет обвиняемый, на «арестантские» и «не арестантские»; но эта канцелярская гуманность, регулируемая не законом, a циркулярами, конечно, не может быть поставлена в параллель с конституционными гарантиями гражданской свободы.

Продолжительные процессы бывают и в Америке; бывают и такие, по которым обвиняемые находятся годами под стражей; но это только по причине новых сроков, которые суд назначает обвиняемому по его ходатайству для предоставления ему всех средств оправдаться. «Тогда как,—говорит по этому поводу Гартман,—инквизиционный процесс ставит во главе вопрос об обнаружении преступления, американский процесс представляется как бы задающим себе прежде всего вопрос о том, как помочь обвиняемому». Правильность этого замечания подтверждается в особенности тем, наприм., что американский уголовный процесс усвоил себе институт так назыв. new trial, который существует в английском гражданском процессе. Он состоит в том, что судья, при участии которого состоялся приговор присяжных, или высший суд может назначить по просьбе обвиняемого, если признают уважительными его доводы к тому, новое разбирательство этого дела перед другим составом присяжных. Само собою разумеется, что это возможно только в случае обвинительного приговора.

Бывают случаи, когда и обвинитель получает право на возбуждение вновь дела; но это только при так называемых mistrials, т. е. когда присяжные не приходят к требуемому единогласию и значит никакого приговора по делу не произносится. Тогда разрешается обвинителю домогаться рассмотрения того же обвинения перед другим составом присяжных. Хотя никакой закон не ограничивает числа таких возобновлений дела при повторившемся mistrial, т. е. когда опять присяжные не пришли к единогласию, на практике более двух раз обвинители о праве возобновления дела на этом основании не пытаются ходатайствовать [17].

Защитительная тенденция весьма явственна на следующей подробности процессуальных правил. Хотя обвинитель и ограничен в сроке, в течение которого он должен представить свой обвинительный материал на рассмотрение суда, тем не менее от него требуется, чтобы его свидетели непременно были налицо; чтение их показаний, отобранных в другом месте, не допускается; тогда как обвиняемый имеет право пользоваться при известных обстоятельствах и письменными показаниями своих свидетелей.

Демократизация процесса в сравнении с английским выражается в том еще, что по конституции многих штатов каждый гражданин имеет право не только по преступлениям, но и при обвинении в проступке требовать разбирательства дела при участии присяжных; в этих случаях но делам о полицейских правонарушениях фигурирует особое жюри в составе лишь пяти человек. Затем, та же тенденция заключается в правиле, что каждый из соучастников преступления имеет право требовать, чтобы о нем дело рассматривалось отдельным составом присяжных; в этом правиле явственно сказывается, насколько доминирующим над всеми остальными соображениями в уголовном процессе является стремление оградить интересы и права обвиняемого, как гражданина; так что, сколь затруднительно от этого ни было бы положение обвинения, коль скоро обвиняемому кажется, что от совместного рассмотрения дела о нем с другими обвиняемыми нарушается или перебивается внимание присяжных к вопросу об его вине, на полноту коего при постановлении ими вердикта он в праве претендовать, дело о нем должно быть выделено в особое производство. Интересы полноты картины учиненного несколькими соучастниками преступления, ради которых существует в европейских кодексах правило о совместном суде над все-ми участниками деяния (так назыв., нераздельность процесса), здесь уступают политическому требованию равного и одинакового для всех без различия суда. В Англии нельзя только соединять дел по совокупности преступлений, a нужно отдельное производство по каждому отдельному обвинению; a здесь каждый обвиняемый даже по одному и тому же с другими обвинению в праве требовать отдельного над собою суда. Само собою, далее, разумеется, что обвиняемый в Америке в праве требовать публичного рассмотрения своего дела решительно всякого, без каких бы то ни было исключений. Американцы считают,—говорит по этому поводу Гартман,—что истинные интересы государства никогда несовместимы с тайным производством суда.