Преступление - как наказание, а наказание – как преступление. 5 страница

И что более всего удивляло его, это было то, что все делалось не нечаянно, не по недоразумению, не один раз, a что все это делалось постоянно, в продолжение сотни лет, с той только разницей, что прежде это было с рванными носами и резанными ушами, потом клейменые, на прутах, a теперь в наручнях и движимые паром, a не на подводах. Рассуждение о том, что то, что возмущало его, происходило, как ему говорили служащие, от несовершенства устройства мест заключения и ссылки, и что это все можно поправить, устроив нового фасона тюрьмы,—не удовлетворяло Нехлюдова, потому что он чувствовал, что то, что возмущало его, происходило не от более или менее совершенного устройства мест заключения. Он читал про усовершенствованные тюрьмы с электрическими звонками, про казни электричеством, рекомендуемые Тардом, и усовершенствованные насилия еще более возмущали его.

Узнав ближе тюрьмы и этапы, Нехлюдов увидал, что все те пороки, которые развиваются между арестантами: пьянство, игра, жестокость, и все страшные преступления, совершаемые острожниками, и самое людоедство—не суть случайности или явления вырождения, преступного типа, уродства, как это, на руку правительствам, толкуют тупые ученые, a—есть неизбежное последствие непонятного заблуждения о том, что люди могут наказывать других. Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, a в министерствах, комитетах и департаментах, и заключается только в тайге...

Для переворота, о котором заботится Толстой, нужно поэтому перемену, пока преобладающих у людей, побуждений и чувств, равную полному перерождению. Надо духовным свойствам сочувствия и бескорыстия взять верх над телесными интересами, питающими злобу и мстительность. В этом и состоит «Воскресение».

Сценка с голубем в начале романа, когда Маслову ведут из тюрьмы по городским улицам на суд, в этом смысле служит как бы символическим предвосхищением ее грядущего:

Проходя мимо мучной лавки, перед которой ходили, перекачиваясь, никем не обижаемые голуби, арестантка (Маслова) чуть не задела ногою одного сизяка; голубь вспорхнул и, трепеща крыльями, пролетел мимо самого уха арестантки, обдав ее ветром. Она улыбнулась, и потом тяжело вздохнула, вспомнив свое положение.

Любопытно то сродство в личном строе проповеднической души, которое существует между Толстым и тюремным филантропом прошлого столетия—Джоном Говардом. Будучи пуританином, Говард не мог переносить осквернения, которому, по его убеждению, подвергалась в Италии христианская религия внешней обстановкой и церковными обрядами. Последние годы жизни он питался только растительной пищею, воздерживаясь от вина и всяких спиртных напитков. Он был также против претензий точной науки (напр., геологических изысканий), находя, что она сбивает людей с пути истинной христианской морали. Наконец, как бы для вящего сходства, имеется в биографии Говарда следующая подробность. Как пуританин, он, подобно своим предкам, составлял свой covenant, т. е. торжественное условие своего подчинения Богу. Возобновил он его и скрепил в последний раз своей подписью в 1789 г. в Москве. Недаром, выходит, графиня Чарская встречает Нехлюдова шутливым замечанием: «Vous posez pour un Howard».

Про главный труд Говарда «The State of prisons in England and Wales», появившийся в 1777 г., Спасович говорит следующее: «Это сочинение, в высшей степени замечательное в своем роде, одно из главных произведений XVIII века, оно труд автора, который совсем не был ни ученым, ни литератором. Никогда еще книга чисто описательная, наполненная статистическими данными, объективная как деловой отчет, избегающая всякого выражения личных чувств, не имела в Англии подобного успеха не между специалистами, a в массе публики. Она заслужила этот успех своей необычайной простотою; в ней чувствуется правдивость изложения фактов», И далее: «пример Говарда дорог потому, что доказывает, что может иногда совершить частный человек, не имеющий официального характера, ни власти, по своему личному почину, когда он упорно работает для добра».

Это, как и остальные сочинения Говарда на ту же тему, имели огромное значение и оказали существенное практическое влияние в тюремном деле. Но, как видно, его прием исследования и пропагандирования, а, главное, его исходная точка зрения на задачу наказаний вообще [8], не могли иметь исчерпывающего значения, и потому через сто с лишним лет еще оказались возможными в культурной стране такие порядки содержания преступников и такое обращение с ними, какие нам изображает Толстей. Тут-то беллетристический прием со своим избытком личных чувств, заставляющий каждого читателя как бы самого переживать описываемое, неизмеримо сильнее и убедительнее, в особенности при хрустальной чистоте души, искренности и правдивости нашего автора. Заставить полюбить человека в арестантском халате мог только художник.

О бесплодности и о жестокости наказания говорили и говорят многие. Новое освещение этому дано Толстым тем, что он эту жестокость и бесплодность привел в связь с самой сущностью уголовного процесса. Наглядность даже старых истин от этого получилась совершенно новая, можно сказать, новехонькая.

Мысли Толстого о судебном процессе кажутся нам странными при всеобщем убеждении, что процесс есть плод борьбы, которую ведет общество с преступником, a борьба не может происходить иначе. Но опять-таки должно.напомнить, что для Толстого установившаяся точка зрения не указ; что он мыслит и—главное—чувствует условия и отношения совершенно вне общепринятого, если только они согласуются с требованиями душевной доброты.

Всяким представлениям и мечтам об иной расправе с преступниками, чем нынешняя, обыкновенно противопоставляется уверенность, что человеку присуща жажда мести за обиду в форме того или другого мучения обидчику и что, поэтому, требование возмездия есть как бы один из китов, на которых стоит общественный союз, доколе он хочет удовлетворять своему назначению. Для Толстого этот кит вовсе не такой необходимый и требование мучительства для обидчика вовсе не фундаментальная потребность человеческой натуры. В оправдание такого отрицательного к этому отношения уместно будет привести следующую антропологическую справку.

Исследователь Кранц, проживший в прошлом столетии долгое время среди гренландских самоедов, сообщает, что в то время среди этого народа взаимные споры разрешались только путем песен и пляски под именем песенного поединка. Когда гренландец чувствует себя обиженным, он не обнаруживает ни малейшего следа досады или злобы и еще меньше ищет мести, а, вместо того, занимается сочинением сатирической песни на своего обидчика; песнь эту в сопровождении пляски он так долго повторяет среди своих близких, пока все заучивают ее наизусть. Тогда он возвещает повсюду вызов своему противнику на поединок, но не на мечах, a в песне. Противник является на условленную арену, которую окружает публика. Тогда обвинитель, под аккомпанемент барабана, поет свою сатиру, заключительные строфы которой подтягивают хором его близкие; в ней он высказывает противнику в игривой форме всякую горькую правду, отчего окружающие покачиваются от смеха. Когда он кончает свою эпиграмму, выступает точно также его противник, песнею возражая на нападки и осмеивая, в свою очередь, обвинителя; ему вторит хор его близких, покачивающийся от смеха. Обвинитель снова приступает к обличительному возражению в том же роде, и это продолжается до тех пор, пока один из них не окажется уж более неспособным на реплику. Оставшегося победителем присутствующие поздравляют и награждают лаврами; противники же после этого становятся снова друзьями. Существование этой оригинальной формы суда в восточной части Гренландии недавно еще подтвердил Нансен, высказывающий при этом сожаление, что ее вывели из западной части католические миссионеры.—Конечно, такая форма решения споров нам кажется просто невероятною, какою-то причудой, свойственной не нормальной человеческой природе, a холодным ублюдкам человеческого рода, прозябающим в снегу и льдах полярного круга. Оказывается, однако, что точь-в-точь та же форма песенного поединка констатирована у древних обитателей Аравии, т. е. и под тропиками [9].

Следовательно, подводить окончательные итоги тому, на что способна человеческая природа и на что нет, по чувствам одних современников, не должно. В области уголовного возмездия обобщения, основанные на одних чертах современного строя, тем менее были бы верны, что ведь из истории уголовного права всех культурных народов известно, что повсюду вслед за кровавою местью следовал неизменно и очень продолжительно период так называемых композиций, выкупа, когда чувство обиженного и его родных, a равно и общественной власти, получало полное удовлетворение простою платою за преступление безо всякого мучительства над обидчиком, когда существовала такса за разные виды преступлений и уплата по таксе фигурировала в деле правосудия вместо алчущей крови мести.—Против отрицательного отношения к уголовным наказаниям нередко, затем, услышать возражение: чем же можно их заменить? С точки зрения, на которой находится Толстой, это довод не заслуживающий никакого внимания. Ведь если бы, например, по новым исследованиям оказалось, что хинин, которым лечат от лихорадки, не только не противодействует болезненным процессам в организме, a их усиливает, неужели кто-нибудь стал бы утверждать, что хинин тем не менее нужно еще продолжать давать от лихорадки, доколе не найдено от нее другого средства? Наконец, должно иметь в виду, что взор Толстого направлен теперь не столько на то, может ли человек прийти в такое состояние, когда он способен сам убить ближнего, как на то, сколь противоестественно относительно своего ближнего положение людей, отдающих приказание: «нате, уберите, изведите его»; a таков, фигурально говоря, всякий приговор о наказании; приговор же о смертной казни даже буквально таков.

Приняв все это во внимание и доверяя чутью Толстого относительно того, что присуще, a что нет, живой и здоровой человеческой натуре, нельзя не признать, что он своей проповедью на защиту наказываемых произвел живительный переворот в вопросе о наказании. Он окажется сделавшим больше своим романом, чем самые гуманнейшие из курсов тюрьмоведения, чем самые людные пенитенциарные конгрессы: он дал почувствовать, что искать исправления должны, прежде всего, те, кто берется исправлять других.— Что причиной преступления является не злая воля преступников, как это понималось раньше, и что исправление преступников должно состоять не только в причинении им страданий, это теперь признается уже всеми; открывшиеся под влиянием этого новые цели стараются достигнуть усовершенствованными пенитенциарными тюрьмами. Толстой же подошел к атому вопросу с другого конца и дал осязательно почувствовать, что причина зла не там, где ее ищут, a что безуспешность борьбы с ним есть роковое последствие неправильного направления умов. То, что привыкли видеть в двух измерениях, тут обнаружило свое третье измерение. Наказание, следующее за преступлением не по законам естества, a только в силу требований греховных начал существующего сожительства людей, нуждается, ведь, в исполнителе. И, вот, все они: судья, постановляющий уголовный приговор, полицейский, стерегущий виновного, тюремщик, держащий его под замком, палач, убивающий его,—все они, не взирая на, лишь голос совести заглушающую, ссылку их друг на друга, являют собою в совокупности этого исполнителя. Эта-то перспектива рельефно обрисовывает в вопросе о преступлении и наказании, так сказать, новое измерение. Центр тяжести не в том, насколько успешно или безуспешно действуют разные виды наказаний, a в том, каково моральное действие наказаний на произносящих приговоры о наказании и на приводящих эти приговоры в исполнение [10]. Наказывающие себя должны раньше исправить, чем наказывать других; они должны, так сказать, свою собственную совесть отправить в пенитенциарное заведение,—произвести себе «чистку души», как это называл Нехлюдов,—прежде, чем брать себе право подвергать других насильно разным лишениям в целях исправления. Этому, конечно, диаметрально противоположно душевное настроение, в котором, готовясь к заседанию, находился председательствовавший по делу Масловой, когда он в своем судейском кабинете, после упражнения гирями и пред остававшимся еще сделать упражнением под названием мулинэ, с чувством полного удовлетворения, размышлял, нащупывая левой рукой напруженный мускул правой, о том, что «ничто так не поддерживает (это для судейского-то дела!), как обливание и гимнастика».

Историею двигает не ум, a чувства. И поход Толстого против уголовной репрессии ведется не столько аргументами разума, доказательствами того, что ею никогда не достигалось, не достигается и. теперь искоренение преступлений, сколько возбуждением чувства жалости к жертвам этой репрессии, которая оказывается в действительности не делом проникновенного и здравого взгляда на вещи, a какой-то недостойной, морально младенческой игрой свободою, здоровьем и жизнью ближнего. Толстой ополчается против уголовного возмездия так, примерно, как поступил бы проповедник против шахматной игры, который не только бы доказывал, что напускная серьезность этой игры, требующая, правда, от человеческого ума, и терпения, и сосредоточенности, и вообще значительных интеллектуальных способностей, не оправдывается суетностью ее результатов, a который для этого еще облек бы плотью и кровью все пешки и другие фигуры шахматной доски и стал бы показывать, как они под пальцами играющих страдают, мучаются и умирают, когда их по условным правилам игры преследуют на доске и затем выбрасывают за борт этой доски. Толстой не только доказывает, что, сколько бы по условным началам уголовного права и процесса ни повторять явлениям преступности угрожающего шаха, мата этими средствами им никогда не дать, но, оживотворяя душевные состояния всех причастных к уголовной расправе фигур, заставляет также глубоко почувствовать всю противоестественность для сердца, a не только для ума человеческого, причиняемых этой расправою нарочитых страданий.—Воспитывать чувства человечества, давать им новое содержание или направление—вот величайшее из призваний. В этом отношении влияние «Воскресения» колоссально и неизмеримо. Достаточно уже того, если теперь под этим влиянием,—a это наверно, —никто не сможет без нравственной муки видеть проходящий этап арестантов или пересыльных, звенящих цепями, в наручнях и с прочими аксессуарами. Всеобщим станет то чувство, которое испытал мальчик в богатой коляске, задержанной шествием пересыльных по Москве, когда—как это так живо изображено в романе—у него под влиянием неотразимо жуткого впечатления видимого «все больше и больше распухали губы»; но станет это чувство всеобщим безо всякого конфуза, без того конфуза, под влиянием которого этот мальчик делал большие усилия, чтобы не заплакать, «полагая, что плакать в таких случаях стыдно». И прежде картина эта вызывала душевное смятение у встречных, но все же было в этом больше всего любопытства; a теперь каждый невольно закроет пред этим зрелищем глаза, как бы на себе чувствуя ответственность за этот ужас. Ту нравственную тошноту, переходящую в физическую, которую испытывал в тюрьме, на этапах и везде в подобных случаях Нехлюдов, почувствуют все. Это уже величайшая из реформ; те формы, какие может создать под этим влиянием жизнь, тут имеют второстепенное значение. Не должно больше существовать то, что есть; a чем оно заменится, вопрос иной [11]. Главная цена книги Толстого—в пробуждении добрых чувств меж людей. Роль «Воскресения» в борьбе с уголовным рабством, воплощаемым нынешней системой наказаний, будет на-верно такая же, какую в свое время сыграла в борьбе с невольничеством «Хижина дяди Тома» Бичер Стоу; причем задача Толстого куда труднее, так как он изобличает жестокость учреждения, признаваемого еще повсюду нормальным и даже необходимым, тогда как Бичер Стоу негодовала против явления, уже признанного за уродство и позор всем культурным миром. В этом отношении отдельные неправильности в кругозоре Толстого, будь у него ошибки и даже заблуждения, ничего не умаляют в душевной и сердечной стороне. Это новое его произведение вновь доказало, что в умении пробуждать сочувствие, любовь и, главное, гуманные душевные стремления и наклонности он не имеет себе равного; что у него, как ни у кого другого из писателей, читатель делается по мере чтения сам все добрее и добрее.

Под концом романа подпись гласит:

«Москва, 12-го декабря 1899 г.».

Кажется, нельзя не признать, что в указанном отношении это произведение Толстого, которое Россия с гордостью может назвать своим и которое явилось, таким образом, в самом исходе минувшего столетия, составляет одну из замечательнейших, если не самую замечательную книгу XIX столетия.

[1] Читано в собрании Киевских присяжных поверенных 17 декабря 1900 г.

[2] Переводчик настоящего этюда на испанский язык в этом месте прибавляет к тексту выноску, в которой говорит, что высказанное здесь предположение подтверждается естественностью и заурядностью выражений на лицах картины художника J. Rizi, современника этого события, писавшего ее как бы с натуры для увековечения памяти Карла II..Картина эта имеется в музее Prado в Мадриде под № 1016.

[3] Разве чем иным может, действительно, быть объяснено, что на удручающий вопрос о переполнении каторжных тюрем России, тюремное ведомство, знающее только свою часть—исполнение приговоров, отвечает в одном из своих отчетов буквально в таких выражениях: «ближайшим выходом из настоящего положения является безотлагательное устройство новых тюремных помещений, что и составляет предмет особых забот главного тюремного управления»?..

[4] L. O. Pike. «A History of crime in England», v. I, p. 53.

[5] «Журнал Министерства Юстиции», 1900 г., март, стр. 235.—Судебной нашей практике известно много случаев путаницы в приговоре от путанного нагромождения слов в вопросе; напр., тот, когда на вопрос о виновности одной крестьянки в покушении на отравление мужа ядом, подсыпанным в молоко, присяжные, после продолжительного совещания, дали такой ответ: «да, виновна; но молока не давала, a снисхождения заслуживает».

[6] Richard Wrede. Die Körperstrafen bei allen Völkern von den ältesten Zeiten bis auf die Gegenwart, s. 351, 363.

[7] С этим выводом огорченного нравственного чувства нельзя рядом не поставить следующий вывод из наблюдений и строго научного свойства! Наибольший из современных авторитетов уголовного права проф. фон-Лист на основании данных германской статистики положительно утверждает, что «наши наказания, не исправляют, не устрашают и не оказывают предупредительного воздействия, т. е. не воздерживают от преступного посягательства; они, напротив, по большей части лишь укрепляют побуждения к преступной деятельности». (Жур. Мин. Юстиц. 1900 г., июнь стр. 287).

[8] «Никогда», говорит по этому поводу Спасович: «не ставил он себе головоломного вопроса о логическом основании права наказывать. В его глазах наказание не нуждалось в доказательствах—оно входит как составная часть в предустановленный Богом порядок».

[9] S. R. Steinmetz, «Ethnologische Studien zur ersten Entwicklung der Strafe», v. II, s. 69, 76.

[10] Не мешает тут вспомнить, что в России одних тюремных надзирателей с помощниками без малого 11.000 человек.

[11] В настоящее время имеются, притом, и строго научные, на отвлеченных данных построенные, сочинения, также безусловно отрицательно относящиеся к существующей системе наказаний; таково, напр., вышедшее в 1896 и 1897 г.г. двухтомное капитальное исследование профессора Варга «Zur Abschaffung der Strafknechtschaft», «К отмене уголовного рабства», требующее немедленной отмены наказаний и считающее достаточным замену их системой особо организованного попечительства.

Исправительные заведения в Северо-Американских Штатах.

(Подневольное и вольное перевоспитание) [1].

Во время прошлогодней экскурсии в Соединенные Штаты, у меня естественно явилось желание посетить Элмайрское исправительное заведение. Прежде всего потому, что было очень любопытно взглянуть, как выглядит подневольная жизнь в этой стране, осуществившей высшие требования гражданской свободы. A затем потому, что это учреждение считается «последним словом» пенитенциарного дела.

В первом отношении посещение подобной тюрьмы может быть поучительно тем, что жизнь тюрьмы в цивилизованном мире обставляется теперь так, чтобы удовлетворять всем требованиям гигиены, a заключенным дают все то, что составляет необходимость для поддержания здоровой нормальной жизни в пределах известного минимума; следовательно, по тюремному режиму можно составить себе понятие о том, ниже чего не спускается размер жизненных требований у населения страны вообще. Для иллюстрации этого можно указать, например, на следующее: в исправительных заведениях Америки следят, чтобы заключенные исполняли требование гигиены рта и чистили зубы. По европейским понятиям это кажется довольно удивительным. Удивление это, однако, исчезает у туриста по Америке, где пломбированные зубы встречаются постоянно: у рабочих, у кучера, у негра (пломба обыкновенно золотая, и потому она бросается в глаза), чем наглядно доказывается, что правильное сознание требования гигиены рта и зубов там проникло уже во все слои населения. Или, например, факт издания для заключенных газеты в тюрьме. По европейским понятиям это положительная экстравагантность; но в Америке не то. Это страна, в которой издается свыше 20.000 газет, т. е. больше, чем во всем остальном свете, вместе взятом. Газета составляет там такую всеобщую потребность, что превратилась в необходимость как бы элементарного свойства для всего населения. Там издается, напр., особая газета для пассажиров на пароходах по реке Миссисипи во время плавания. Поэтому не должно удивляться, что и за тюремным населением признается право на особое удовлетворение этой потребности.

Что касается того, что Элмайрское заведение есть последнее слово пенитенциарного дела, то оно является этим в том отношении, что в нем применяется система воздействия на взрослых, основанная на приемах, какие прежде принято было допускать в отношении лишь малолетних. Старый Свет видит, или до самого последнего времени еще видел, в малолетнем преступнике доказательство преждевременной зрелости субъекта. В Новом Свете хотят, наоборот, видеть в зрелом преступнике признаки запоздавшего малолетства. Из трех элементов, на которых строится система наказания: искупления, устрашения и исправления, — американцы налегают, главным образом, на последний. «Тогда как Старый Свет,—говорит Броквэй,—карая, между прочим, имеет в виду исправлять, мы в Новом Свете должны исправлять, имея, между прочим, в виду покарать. Когда обвиненный поступил в исправительное заведение, прошедшее его забывается и имеется в виду только его будущее».

Для наглядного объяснения сразу того, как понимается задача исправления в Элмайрском заведении, можно указать на употребление, делаемое в нем из турецкой бани и массажа. У нас принято говорить про преступный класс, что это—толстокожие, плохо и слабо реагирующие на нормальные ощущения, употребляя выражение «толстокожие» в фигуральном смысле; в Элмайрском же заведении начинают уход за заключенными с того, что буквально стараются утончить, путем систематического употребления горячих ванн и массажа, их кожу и тем восстановить нормальную ее восприимчивость.—Этим путем достигается также излечивание экземы, которою, как мне говорил тамошний врач, страдает очень большой процент среди прибывающих в заведение.

Какое значение придается в заведении физическому уходу, показывает, затем, применяемая там, особая система упражнений под названием manual training system. Основанием ее служит взгляд, что всякое проявление воли имеет свой центр в мозгу, и что так же, как мозг управляет правильностью движений и согласованием деятельности отдельных органов и частей тела, можно обратно, упражнением в известных движениях и в правильном их согласовании, влиять на развитие недоразвитых свойств мозговых центров. Подвергающиеся специально этому тренированию недоразвитые субъекты подразделены на три особые категории: те, которые слабы в понятиях математического свойства (mathematical defectives); те, которые явно малоспособны к самоконтролю в поступках (selfcontrol defectives), и те, которым недостает надлежащей умственной проворности (genetral mental quickening) Что же с ними делают? Первых заставляют, например, бросать гимнастические шары и кегли в правильные интервалы по особой команде или под особый аккомпанемент, замедляемый и ускоряемый, при чем известное число движений должно выпадать то на одну, то на другую единицу времени. Им дают разбивать площадки под теннис или другую игру по правильным линиям и делая каре пропорциональных между собою размеров. Их заставляют мастерить рамки из дощечек одинаковой величины, которые они должны приготовить так, чтобы ширина рамки была вдвое, или вчетверо меньше длины; чтобы толщина задней стенки была на половину меньше боковых, и тому подобные работы. Этот вид упражнений составляет так называемый «Kindergarten» в заведении. Но тут питомцы вовсе не малыши какие-нибудь; ему подвергаются сотни из числа заключенных. Самоконтроль упражняют гимнастическими приемами с кольцами и подобными приспособлениями, при которых требуется внимательно следить за их приближением и удалением,—иначе грозит падение,— или швырянием деревянных мячей друг в друга, от ударов которых можно уберечься лишь сосредоточенным вниманием и зорким наблюдением. Быстрота движений развивается также остроумно рассчитанными приспособлениями атлетической гимнастики или особыми играми, где успех зависит от скорейшего повторения однородных действий и движений, и т. п. Отделение «manual training» носит в заведении шутливое прозвище «фабрики мозгов». Если употребить старую формулу Лейбницевской философии, по которой телом и душою человека управляют двое часов с согласным между собою механизмом, то можно сказать про эту систему, что она стремится выверкою часов, управляющих человеческим телом, установить правильный ход часов, управляющих его душою.—В подтверждение положительности результатов, достигаемых применением этой системы, указывают на заметную разницу в выражении лиц заключенных, констатируемую фотографиями на промежутке нескольких месяцев со времени поступления: опущенный и робкий взор новичка становится открытым и бодрым, морщины и складки на лбу исчезают, рост выпрямляется и проч. Сверх того, размеры и пропорции разных частей тела, снимаемые с каждого вновь прибывшего по системе Бертильона, через сравнительно небольшое время перестают служить для установления тождества субъекта, так как они перестают подходить к его новым размерам. Уход, который тут доводится до таких подробностей, что следят даже за ровностью и частотой дыхания каждого, вместе с тем, переводится на почву таких, например, экспериментов: из среды заключенных отбирается по определенному числу прибывших особо захудалыми или умственно слабо развитыми и переводится на специальную кухню с преобладанием растительных, жировых или других пищевых материалов, с особою сменою блюд или разнообразием их, и делаются наблюдения над сравнительными переменами, которые могут быть замечены под этим влиянием в поведении этих субъектов. Словом, устраивают нечто в роде психологической лаборатории. Все это в достаточной степени оправдывает интерес, возбуждаемый этим заведением. Город Элмайра находится в семи часах езды от Нью-Йорка [2]. Заведение, называемое «Reformatory», помещается за городом. К нему от вокзала подвозит в полчаса электрический трамвай. Заведение помещается в обширной постройке, занимающей вершину холма, покрытого зеленым газоном. Наружный вид главного фасада не представляет собою, конечно, ничего, напоминающего тюрьму. Учреждение это основано в 1876 г. правительством штата Нью-Йорк. Главным инициатором этого дела был Броквэй, состоявший затем до последнего времени директором «реформатории». Руководящая идея, которой должно было служить это учреждение, состояла, выражаясь юридическим языком, в применении на практике уголовных приговоров с неопределенным сроком (indeterminate sentence), т.е. таких приговоров, в которых суд назначает лишь вид заключения, но не продолжительность его, зависящую уже от усмотрения начальства исправительного заведения. «Точно так же,— говорит Броквэй, — как нельзя отдавать в больницу на заранее определенный срок, a нужно отдавать до выздоровления, надо сдавать обвиненных в исправительные заведения до исправления, иначе наказание не может достигать целей исправления». «Главное же,—как он далее фигурально говорит,—это дать заключенному в собственные руки ключ от его кельи, т.е., чтобы от него самого зависело заслужить скорейший выход на свободу.

По закону, изданному при учреждении реформатории, отдаче в нее подлежат по усмотрению суда обвиняемые от 16 до 30 лет, признанные в первый раз виновными в деянии, влекущем за собою тюремное заключение. Возраст от 16 до 30 лет установлен для этого особого ухода потому, что, как указывают наблюдения, это есть, так сказать, критический возраст для преступной карьеры, т.е. привычными преступниками становятся именно в этот период жизни, и кто его миновал благополучно, гораздо меньше имеет шансов попасть в кадры профессионалистов. Полной передачи тюремному надзору решения вопроса о предельном сроке заключения Броквэй, однако, не добился: хотя в приговоре суда не указывается срока, но он по самому закону полагается не выше того, каков максимум по статье, по которой состоялось обвинение. Вся-кий, поступающий в реформаторию, получает с самого начала в числе других указаний и указание на то, каков для него по закону предельный срок заключения. От него зависит сократить этот срок; минимум пребывания в реформатории не может, однако, выйти менее двенадцати месяцев. Размер же срока зависит от поведения заключенного и его успехов в школе и ремеслах. Но уже после первых двенадцати месяцев каждый может быть отпущен на слово (parole) на свободу. Он отпускается сперва лишь на шесть месяцев и в заранее указанное место. В течение этих шести месяцев над ним имеется особый надзор чрез местных агентов и от него требуется постоянное письменное сообщение обо всем, его касающемся и с ним происходящем. С ним ведется администрациею заведения правильная переписка. Форма переписки, как видно из подлинного делопроизводства, весьма дружеская, с соблюдением всех требований обычной вежливости. Если поведение отпущенного не обманет надежд администрации, он чрез шесть месяцев получает полную свободу. Если нет, — его снова забирают в заведение. Но таким образом уже чрез восемнадцать месяцев может получить полную свободу обвиненный хотя бы в таком деянии, которое влечет за собою по закону заключение до двадцати лет. Из того же делопроизводства видно, что не мало есть случаев, когда, вместо maximum'a в двадцать лет, заключенные получали полную свободу гораздо раньше: через четыре, три года и даже через два года и четыре месяца. Последний случай относится к одному итальянцу, который при поступлении в заведение казался совершенно неукротимым и которого пришлось провести через manual training с самых первых приемов. В сокращении срока до таких минимумов собственными стараниями заключенного и состоит «le clou» всей системы реформатории.