С нами Бог

Любовь есть не просто субъективное чувство, в силу
которого то, что мы любим, «нравится» нам, доставля-
ет нам радость или удовольствие. Предмет любви ча-
сто, напротив, доставляет нам огорчения и страдания;
вообще говоря, равнодушный в каком-то смысле счаст-
ливее или, по крайней мере, спокойнее любящего, ибо
свободен от забот и волнений; не случайно греческая
философская мудрость признавала высшим благом не-
возмутимость (атараксию) и бесчувствие (апатию).
В предмете любви многое может нам не нравиться,
сознаваться как недостаток, от этого мы не перестаем
его любить, и забота о благе любимого связана со
многими страданиями и волнениями. Любовь есть не-
посредственное восприятие абсолютной ценности лю-
бимого; в качестве такового она есть благоговейное
отношение к нему, радостное приятие его существа,
вопреки всем его недостаткам, перемещение на лю-
бимое существо центра тяжести личного бытия любя-
щего, сознание потребности и обязанности служить
любимому, чего-бы это ни стоило нам самим. Любовь
есть счастие служения другому, осмысляющее для нас
и все страдания и волнения, которые нам причиняет
это служение. Так любит мать своего ребенка, даже
сознавая все дурное в нем; даже если этот ребенок
стал существом преступным и порочным и вызывает
во всех других людях справедливое порицание и воз-
мущение, мать не перестает ощущать, что его душа в
последней глубине и истинном существе есть нечто аб-
солютно-драгоценное, прекрасное, священное. Все его
пороки она сознает как болезнь его души, искажаю-
щую его подлинное существо, как источник страданий
и опасность для него самого. Она знает, что человек,

который кажется другим существом несовершенным,
быть может, ничтожным или порочным и^ отвратитель-
ным, в его последней глубине остается тем же самым
незабвенным, прекрасным существом, которое в своей
первой младенческой улыбке раз и навсегда явило ей
свою неземную, драгоценную сущность.

Любовь есть, таким образом, благоговейное, рели-
гиозное восприятие конкретного живого существа, ви-
дение в нем некоего божественного начала. Всякая
истинная любовь — все равно, отдает ли себе отчет в
этом сам любящий или нет,— есть по самому ее суще-
ству религиозное чувство. И вот именно это чувство
христианское сознание признает основой религии вооб-
ще. В этом отношении, как и в других, христианская
правда, будучи парадоксальной, то есть противореча
обычным, господствующим человеческим понятиям,
вместе с тем дает высшее выражение самой глубокой
и интимной потребности человеческого сердца и есть,
как я уже говорил, «естественная религия». Что любовь
есть вообще драгоценное благо, счастье и утешение
человеческой жизни — более того, единственная под-
линная ее основа — это есть истина общераспростра-
ненная, как бы прирожденная человеческой душе. Ли-
рическая поэзия всех времен и народов прославляет
блаженство эротической любви. Но эротическая любовь,
при всей ее силе и значительности в человеческой жиз-
ни, есть в лучшем случае лишь зачаточная форма ис-
тинной любви в намеченном выше смысле, или же бла-
гоухающий, но хрупкий цветок, распускающийся на
стебле любви, а не ее подлинный корень. По основной,
исходной своей сущности она корыстна — определена
радостью, которую любимое существо дает любящему;
в более высокой, очищенной форме она есть эстети-
ческое восхищение, то есть совпадает с восприятием
красоты, телесной и душевной, любимого существа.
Это восприятие красоты уже содержит, как мы знаем,

элемент религиозного чувства; поэтому через него в
любимом существе усматривается отблеск чего-то бо-
жественного, и оно само «обоготворяется». Но именно
в этом заключается роковая и трагическая иллюзор-
ность эротической любви, обнаруживается, что она ос-
нована на неком обмане зрения. Истинное религиозное
чувство, имеющее своим подлинным объектом святы-
ню, само Божество, ошибочно фиксируется на несо-
вершенном человеческом существе; в этом смысле
эротическая любовь есть ложная религия, некоторого
рода идолопоклонство. То же можно выразить иначе,
сказав, что заблуждение состоит здесь в том, что рели-
гиозная ценность человеческой души, как таковой, то
есть ее субстанциального ядра, ошибочно переносится
на ее эмпирические качества и обнаружения, факти-
чески несовершенные. Когда заблуждение разбивается
трезвым восприятием эмпирической реальности, эроти-
ческая любовь, поскольку она остается фиксированной
на эмпирическом, внешнем облике любимого, то есть
поскольку она не переходит в иную, высшую форму
любви, неизбежно кончается горькими разочарования-
ми, а иногда по реакции переходит даже в ненависть.
Платон в диалоге «Симпозион» описывает подлинное
назначение эротической любви, именно как первой сту-
пени к религиозному чувству: любовь к прекрасным
телам должна переходить в любовь к «прекрасным ду-
шам», а последняя — в любовь к самой Красоте, сов-
падающей с Добром и Истиной. Здесь любовь к чело-
веку имеет свой единственный смысл — как путь любви
к Богу и, исполнив свое назначение, преодолевается
и исчезает. Как бы много правды ни содержалось в
этом возвышенном учении, оно все же не содержит
всей правды любви; мы не можем подавить впечатле-
ния, что этот путь очищения и возвышения любви со-
держит все же и некое ее умаление и обеднение, ибо
«любовь» к Богу как к «самой Красоте» или «самому

Добру» есть менее конкретно-живое, менее насыщен-
ное, менее полное чувство, чем подлинная любовь,
которая есть всегда любовь к конкретному существу;
можно сказать, что любовь к Богу, купленная ценою
ослабления или потери любви к живому человеку, сов-
сем не есть настоящая любовь. Есть, однако, и другой,
более совершенный путь развития и углубления эроти-
ческой любви — именно когда она постепенно научает
любящего воспринимать абсолютную ценность самой
личности любимого, то есть когда через любовь к внеш-
нему облику любимого — телесному и душевному —
мы проникаем к тому глубинному его существу, ко-
торое этот облик «выражает», хотя всегда и несовер-
шенно,— к его личности, а это значит: к его существу
как к индивидуально-конкретному тварному воплоще-
нию божественного начала личного Духа в человеке.
Здесь иллюзорное обоготворение чисто эмпирически-
человеческого, как такового, преобразуется в благого-
вейно-любовное отношение к индивидуальному образу
Божию, к богочеловеческому началу, подлинно нали-,
чествующему во всяком, даже самом несовершенном,
ничтожном и порочном человеке. Истинный брак есть
путь такого религиозного преображения эротической
любви, и можно сказать, что в этом таинственном «бо-
гочеловеческом» процессе преображения и состоит то,
что называется «таинством брака».

Другой естественный зачаток истинной любви есть
присущее человеку чувство товарищеской или сосед-
ской солидарности, братской близости членов семьи или
племенного и национального сродства. Первоначальный
смысл слова «ближний» означает именно человека
«близкого» в одном из этих сходных между собою от-
ношений. Человек по своей природе есть существо со-
циальное, член группы; ему естественно иметь близких,
соучастников общей коллективной жизни, как естест-
венно, с другой стороны, за пределами этой группы

иметь чуждых или врагов. Чувство сопринадлежности
к некоему коллективному целому, сознание, выражае-
мое в слове «мы», есть естественная основа всякого
индивидуального самосознания, всякого «я»: «я» пред-
полагает отношение к некоему или неким «ты», то есть
сопринадлежность к «мы» — форме бытия, в которой
я сознаю себя или свое сущим и за пределами «меня
самого». Отношения между «близкими», членами общей
группы, суть — несмотря на возможность или даже не-
обходимость в них начала иерархии — отношения прин-
ципиального равенства, при котором каждый признает
и «блюдет» права других, равноценные и соотноси-
тельные его собственным правам. Первоначальный,
элементарный смысл заповеди «люби ближнего, как са-
мого себя» в ветхом завете состоит именно в этом
принципе справедливости, взаимного уважения прав и
интересов соплеменников, членов общей группы. Это
отношение есть не что иное, как любовь в специфи-
ческом смысле этого понятия, хотя и содержит ее
зачаток. В нем другой, «ближний», уже сознается в
принципе существом подобным «мне»; на него перено-
сится то чувство значительности, существенности, ис-
конности, которое присуще сознанию самого себя как
носителя жизни и жизненных интересов: в «ты» я про-
зреваю как бы другое «я». Но это отношение само
определено сознанием сродства, общности, близости;
оно не распространяется на всякого человека, как та-
кового, а, скорее, предполагает необходимость выде-
ления «ближних», «своих», от «других», «чужих», «да-
леких». Это отношение определяет, употребляя меткий
термин Бергсона, установку «замкнутой группы». В про-
тивоположность этому, христианское отношение к люб-
ви есть отношение «открытое», преодолевающее все
человеческие ограничения. В притче о милосердном
самаритянине отчетливо показано это преображение
понятия «ближний»: «ближним» оказывается не сопле-

менник, не единоверец, а, напротив, иноплеменник, ина-
коверующий, но проявивший сострадание, милосердие,
любовь. Любовь обнаруживается здесь как сила, пре-
возмогающая естественное человеку как природному
существу различение между «своим» и «чужим», «дру-
гом» и «врагом». В практике, даже и христианской церк-
ви, это древнее, прирожденное человеку сознание раз-
личения между своим и чужим продолжает жить в веро-
исповедной замкнутости и отчужденности; тем более
оно живет в практике мирской жизни человечества,
именующего себя христианским, во всех формах груп-
повой ограниченности — в замкнутости дома и семьи,
в сословной и национальной исключительности... В про-
тивоположность этому, любовь в христианском смысле
этого понятия означает преодоление всякой групповой
замкнутости; в ней все люди, как таковые, признаются
«братьями», членами единой всеобъемлющей вселен-
ской семьи, детьми единого Отца. В этой формуле
с гениальной религиозной простотой выражен ради-
кальный переворот в отношении между людьми: самая
тесная, интимная, замкнутая связь — связь между чле-
нами одной семьи — расширяется так, что охватывает
всех людей без различия, даже (как у св. Франциска)
все творения без различия, чем преодолена всякая
групповая замкнутость.

Христианство в качестве религии любви, то есть ре-
лигии, определенной восприятием общего божествен-
ного происхождения и божественной ценности всех лю-
дей и потому их сопринадлежности к всеобъемлюще-
му целому, объединенному любовью,— универсали-
стично, «кафолично» по самому своему существу. Все
различия классов, национальностей, рас и культур —
сколь бы естественны они ни были в порядке природ-
ного или чисто человеческого бытия — становятся несу-
щественными, только относительными, превозмогаются
универсально объединяющей силой любви, утверждаю-

щей единство в Боге всего человеческого рода. Где
человек «облекся в нового человека, который обновля-
ется в познании по образу создавшего его», то есть
где силою любви человек проникает до самого сущест-
ва личности как образа Божия, там «нет ни Эллина,
ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Ски-
фа, раба, свободного; но все и во всем Христос» (Кор.
3, 10—11). С этой принципиальной точки зрения такое,
например, понятие, как «римско-католическая (то есть
«римско-универсальная») церковь», если оставить в сто-
роне неизбежность умаления абсолютной истины в ее
человечески-историческом выражении, есть, строго го-
воря, такая же нелепость, какою была бы какая-нибудь
«московская таблица умножения» или «китайская при-
чинная связь». Ибо в первичном основоположном смыс-
ле «Церковь Христова» есть не что иное, как превос-
ходящее и преодолевающее все земные различия
единство людей в Боге — единство, открывающееся
любви как благоговейному религиозному восприятию
божественного существа человеческого образа как
такового. Сколько бы люди в своей конкретно-эмпи-
рической, исторической жизни ни грешили против
этой религии любви, то, что раз открылось в этой
религии — объединяющая сила любовного восприятия
человека как начала абсолютно ценного,— уже не мо-
жет исчезнуть из человеческого сознания, а продол-
жает действовать в нем, напоминать ему об абсо-
лютной правде и о ничтожестве перед ее лицом всех
земных, обособляющих и разъединяющих оценок и
мерил.

Но этим чисто количественным и экстенсивным уни-
версализмом не исчерпывается и потому не выража-
ется адекватно, существр христианской любви. Коли-
чественный универсализм сам по себе склонен быть и
фактически в истории человеческого морального со-
знания постоянно бывает универсализмом абстрактным:

широта духовного взора искупается здесь бедностью
воспринимаемого содержания, идет за счет конкрет-
ной полноты. Таков основной признак всякого интел-
лектуального универсализма, в котором общность есть
общность абстрактного понятия: как известно, чем
шире объем понятия, тем беднее его содержание.
В моральном сознании такой характер присущ аб-
страктному... признанию единственно существенным
в человеке начала «общечеловеческого», культа «че-
ловечества»....Все люди вообще, все народы ока-
зываются здесь однородными представителями чело-
века вообще, входят в состав однородного, универ-
сального целого — «человечества». Всякое многооб-
разие, все различное и индивидуальное в составе
этого всеобъемлющего целого отвергается как нечто
ничтожное, не имеющее подлинной реальности и цен-
ности или даже имеющее ценность отрицательную, по-
тому что предполагается, что оно ведет к разделению
и обособлению. Эта установка утверждается повсюду,
где моральное сознание находится под властью рацио-
нализма; основной моральный пафос есть здесь идея
равенства всех людей, и это воззрение было провоз-
глашено в античном мире сперва некоторыми из софи-
стов V века, в эпоху афинского просвещения, и позд-
нее, вполне последовательно, в стоической философии.
Оно постоянно возрождается во всех умственных те-
чениях, утверждающих «естественное право» или «есте-
ственное состояние» в противоположность всему поло-
жительному, конкретному, историческому в человече-
ской жизни... Но и великий общий моральный принцип
Сократа, провозгласившего до Христа требование лю-
бить врагов не менее, чем друзей, носил этот харак-
тер абстрактного рационализма. «Любить» здесь озна-
чало просто творить благо, и смысл требований состоял
в том, что благотворение есть некая общая, постоян-
ная ценность человеческой жизни, перед лицом кото-

рой не имеют никакого значения все различия между
людьми как объектами морального поведения.

Совершенно очевидно, что этот абстрактный коли-
чественный универсализм, как бы велика ни была в не-
которых отношениях его положительная ценность, толь-
ко по недоразумению именуется «любовью». Он не
имеет ничего общего с любовью именно потому, что
любовь всегда и необходимо направлена на конкрет-
но-сущее, есть восприятие ценности конкретного су-
щества, именно в его конкретности, то есть индивиду-
альности. Нельзя любить «человечество», как нельзя
любить «человека вообще», можно любить только дан-
ного, отдельного, индивидуального человека во всей
конкретности его образа. Любящая мать любит каж-
дого своего ребенка в отдельности, никогда не сме-
шает одного с другим, не потеряет из виду отли-
чительные особенности каждого; она знает, ценит,
любит то, что есть особого, единственного, несрав-
нимого в каждом из ее детей. Поэтому универсаль-
ная, всеобъемлющая любовь не есть ни любовь к «чело-
вечеству» как к некоему сплошному целому, ни любовь
к «человеку» вообще; она есть любовь ко всем людям
во всей конкретности и единичности каждого из них.
Совершенно так же есть глубочайшая противополож-
ность между так называемой «любовью к человече-
ству», отрицающую и отвергающую все различия
между национальностями, и той любовной широтою
духа, в силу которой человек признает, почитает, любит
все народы в своеобразии каждого из них, умеет лю-
бовью воспринимать гений, дух каждого народа...

(...) Так всеобъемлющая любовь в качестве восприя-
тия и признания высшей ценности всего конкретно-
живого универсальна в двойном смысле — количествен-
ном и качественном: она объемлет не только всех, но
и все во всех. Признавая ценность всего конкретно-
сущего, она объемлет всю полноту многообразия лю-

дей, народов, культур, исповеданий и в каждом из
них — всю полноту их конкретного содержания. Любовь
есть радостное приятие и благословение всего живого
и сущего, та открытость души, которая широко откры-
вает свои объятия всякому проявлению бытия, как тако-
вого, ощущает его божественный смысл. Как говорит
апостол в своем гимне любви: «Любовь долготерпит,
милосердствует, любовь не завидует, любовь не пре-
возносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет свое-
го, не раздражается, не мыслит зла, не радуется не-
правде, а сорадуется истине, все покрывает, всему ве-
рит, всего надеется, все переносит» (I Кор., 13,4—7).
Для любви все злое, дурное в живом существе есть
только умаление, искажение его истинной природы,
только момент небытия, примешивающийся к бытию и
препятствующий его осуществлению: она отвергает зло
и борется против него, как любящий борется с болез-
нью и упадком сил любимого существа. Напротив, вся-
кая положительная реальность, вся многообразная пол-
нота сущего радостно приемлется любовью, ибо все
истинно сущее, как таковое, она воспринимает как про-
явление божественного первоисточника жизни. Всякое
отрицание здесь подчинено утверждению, моральная
оценка есть здесь не суд, а диагноз болезни и ведет
не к фанатизму ненависти, а к стремлению излечить,
выправить истинное, положительное существо того, что
искажено злом, помочь заблудившемуся найти правый
путь, соответствующий его собственному назначению
и подлинному желанию. Любовь есть нечто иное, чем
терпимость, чем признание прав другого, готовность со-
гласиться на его свободу осуществлять его собствен-
ные интересы, идти избранным им путем. Такой «либе-
рализм» в смысле признания субъективных прав друго-
го и подчинения своего собственного поведения право-
вому порядку, обеспечивающему эти права, есть некий
минимум любовного отношения к людям — либо мерт-

вый осадок истинной любви, либо лишь потенциальный
ее зачаток, в котором она пассивно дремлет; уважение
к правам других людей может сопровождаться равно-
душием и безучастием к ним. Оно лишь моральное
ограничение и самообуздание эгоистической воли, а не
непроизвольное, радостное, активное движение воли на-
встречу жизни и живым существам. Напротив, любовь
есть положительная, творческая сила, расцвет души, ра-
достное приятие другого, удовлетворение своего соб-
ственного бытия через служение другому, перенесение
центра тяжести своего бытия на другого. Если эта чу-
десная, возрождающая и просветляющая человеческое
существование сила любви обычно, в порядке естест-
венного бытия, направлена на кого-нибудь одного или
на немногие личности близких, родных, друзей, «люби-
мых» — существ, которые мы ощущаем нам духовно-
сродными или общение с которыми нам дает радость,—
то христианское сознание открывает нам, что таково
же должно быть наше отношение ко всем людям, не-
зависимо от их субъективной близости или чуждости
нам, от их достоинств и недостатков.

Это не есть просто моральное предписание; в ка-
честве такового оно обречено было бы оставаться бес-
плодным и неосуществимым. В заповеди универсаль-
ной любви, понимаемой как моральное предписание,
как приказ: «Ты должен любить», содержится логиче-
ское противоречие. Предписать можно только прове-
дение или какое-нибудь обуздание воли, но невозмож-
но предписать внутренний порыв души или чувство;
свобода образует здесь само существо душевного акта.
Но завет любви к людям не есть моральное предписа-
ние; он есть попытка помочь душе открыться, расши-
риться, внутренне расцвести, просветлеть. Это есть по-
пытка открыть глаза души, помочь ей увидать что то,
что ее притягивает к отдельному, избранному чело-
веческому существу и делает его «любимым», факти-

чески присутствует, наличествует в какой-либо форме
и менее явно для естественного взора души во всяком
человеке и потому может и должно оказывать такое
же действие на нашу душу. Это есть попытка воспи-
тать внимание и зоркость души к истинной реальности
всего конкретно сущего, научить ее воспринимать в нем
его ценность и притягательную силу, благодаря чему
любовь как субъективное чувство, любовь-предпочте-
ние, прикованная к одному или немногим избранным
существам, превращается в универсальную любовь —
в любовь как общую жизненную установку.

(...) С того момента, как любовь в описанном ее
смысле была открыта как норма и идеал человеческой
жизни, как подлинная ее цель, в которой она находит
свое последнее удовлетворение, мечта о реальном осу-
ществлении всеобщего царства братской любви не мо-
жет уже исчезнуть из человеческого сердца. Сколь бы
тяжка, мрачна и трагична ни была фактическая судьба
человечества, человек отныне знает, что истинная цель
его жизни есть любовь; мечта об этой цели не пере-
стает тайно волновать его сердце; она иногда заслоня-
ется, вытесняется в глубь подсознательного слоя души
другими, ложными, призрачными и гибельными идеа-
лами, но никогда уже не может быть искоренена из
человеческого сердца. И человек часто также попадает
на ложные пути в своем стремлении установить цар-
ство любви; основное заблуждение состоит здесь в по-
пытке осуществить господство любви через принуди-
тельный порядок, через посредство закона; но закон
может достигнуть только справедливости, а не любви;
любовь — выражение и действие Бога в человеческой
душе,— будучи благодатной силой, по самой своей при-
роде свободна; и так как человеческая душа несовер-
шенна, то — вплоть до чаемого преображения и про-
светления мирового бытия — любовь обречена бороть-
ся в душе человека с противоположными ей злыми,

плотскими, обособляющими страстями и может лишь
несовершенно и частично осуществляться в мире. Цар-
ство любви остается в человеческой жизни лишь не-
достижимой путеводной звездой; но, даже оставаясь
недостижимой, она не перестает руководить челове-
ческой жизнью, указывать человеку истинный путь; по-
скольку человек остается верен этому пути, любовь,
хотя и частично, реально изливается в мир, озаряя и
согревая его. Как бы велика ни была фактически в
человеческой жизни сила зла — сила ненависти и ко-
щунственного попрания святыни личности,— остается
принципиальное различие между состоянием, когда это
зло сознается именно как зло и грех, как отход от един-
ственно правого пути любви, и тем злосчастным помра-
чением человеческого духа, когда он в своей слепоте
отвергает самый идеал любви. Христианство открыло
глаза души для упоительно-прекрасного видения цар-
ства любви; отныне душа в своей последней глубине
знает, что Бог есть любовь, что любовь есть сила Бо-
жия, оздоровляющая, совершенствующая, благодатст-
вующая человеческую жизнь. Раз душа это узнала —
никакое' глумление слепцов, безумцев и преступников,
никакая холодная жизненная мудрость, никакие приман-
ки ложных идеалов — идолов — не могут поколебать
ее, истребить в ней это знание спасительной истины.

С нами бог. Париж, 1964. С. 123—
129

К. С. Льюис
ЛЮБОВЬ

«Бог есть любовь» (I Ин. 4, 8),— говорит евангелист
Иоанн. Когда я в первый раз пытался писать эту книгу,
я думал, что слова эти указывают мне прямой и простой

путь. Я смогу, думал я, показать, что любовь у людей за-
служивает своего имени, если она похожа на Любовь,
которая есть Бог. И я разграничил любовь-нужду и лю-
бовь-дар. Типичный пример любви-дара — любовь к сво-
им детям человека, который работает ради них, не жа-
лея сил, все отдает им и жить без них не хочет. Лю-
бовь-нужду испытывает испуганный ребенок, кидающийся
к матери.

Я и не сомневался в том, какая из них больше похо-
жа на Бога. Его любовь — дар. Отец отдает себя Сыну,
Сын — Отцу и миру и, наконец, дарует Отцу самый мир
в Себе и через Себя.

Любовь-нужда ничуть на Бога не похожа. У Бога есть
все, а наша любовь-нужда, по слову Платона,— дитя Бед-
ности. Она совершенно верно отражает истинную нашу
природу. Мы беззащитны от рождения. Как только мы
поймем, что к чему, мы открываем одиночество. Другие
люди нужны и чувствам нашим, и разуму; без них мы не
узнаем ничего, даже самих себя.

Я предвкушал, как легко воздам хвалу любви-дару
и сумею осудить любовь-нужду. Многое из того, о чем
я собирался сказать, и сейчас кажется мне верным.
Я и сейчас считаю, что нуждаться в чужой любви более
чем недостаточно. Но теперь я скажу за наставником
моим Макдональдом, что и любовь-нужда — любовь.
Всякий раз, как я пытался доказать мое прежнее мне-
ние, я запутывался в противоречиях. На самом деле
все оказалось сложнее, чем я думал.

Надо быть очень осторожным, называя любовь-нуж-
ду «просто эгоизмом». «Просто» — опасное слово. Конеч-
но, любовь-нужда, как и все наши чувства, может быть
эгоистичной. Жадное и властное требование любви бы-
вает ужасным. Но в обычной жизни никто не сочтет
эгоистом ребенка, который ищет утешения у матери;
не осудят и взрослого, который соскучился по своему
другу. Во всяком случае, это еще не самый страшный

эгоизм. Иногда приходится подавлять нужду в другом
человеке; но никогда ни в ком не нуждается только отпе-
тый эгоист. Мы действительно нужны друг другу — «не-
хорошо человеку быть одному» (Быт. 2, 18),— и в созна-
нии это отражается как любовь-нужда. Иллюзорное ощу-
щение, что одному быть хорошо,— плохой духовный
симптом, как плохой симптом — отсутствие аппетита,
поскольку человеку действительно нужно есть.

Но самое важное не это. Христианин согласится, что
наше духовное здоровье прямо пропорционально нашей
любви к Богу; а эта любовь, по самой своей природе,
состоит целиком или почти целиком из любви-нужды.
Понять это нетрудно, когда мы просим простить наши
грехи или поддержать нас в испытаниях. Но мало-помалу
понимаешь, что все в нас — одна сплошная нужда; все
неполно, недостаточно, пусто, все взывает к Богу, кото-
рый только и может развязать связанное и связать раз-
вязанное. Я не утверждаю, что другой любви мы к Нему
не способны испытывать. Высокие духом расскажут нам,
как вышли за ее пределы. Однако они же первыми ска-
жут, что ведомые им высоты перестанут быть истинно
благодатными, станут неоплатоническими, а там и бесов-
скими иллюзиями, как только ты сочтешь, что можешь
жить ими и никакой нужды в Боге у тебя нет. «Выс-
шее,— читаем мы в «Подражании Христу»,— не устоит
без низшего». Лишь очень смелое и глупое создание
гордо скажет Творцу: «Я — не нищий. Я люблю Тебя без
всякой корысти». Те, кто испытывал к Богу любовь-дар,
вслед за тем — нет, в то же время — били себя в грудь
вместе с мытарем и взывали из своей немощи к един-
ственному Дарующему. И Он не против. Он сам сказал:
«Придите ко Мне, все труждающиеся и обременен-
ные» (Мтф. 11, 28).

Выходит, что любовь-нужда, в самом сильном своем
виде, неотъемлема от высочайшего состояния духа. И тут
получается совсем странно. Человек ближе всего к Богу,

когда он, в определенном смысле, меньше всего на
Бога похож. Разве похожи нужда и полнота, немощь
и власть, покаяние и праведность, крик о помощи и все-
могущество? Когда я до этого додумался, я остановился;
прежний мой план рухнул. И я стал думать дальше.
«Близость к Богу» бывает разная. Во-первых, это —
сходство с Богом. Господь, мне кажется, дал сходство
с Собою всему тварному. Пространство и время отра-
жают Его величие; всякая жизнь плодоносит, как Он;
животная жизнь действует, как Он; человек разумен,
как Он; ангелы бессмертны и обладают интуитивным
видением. В этом смысле и хорошие люди, и плохие,
и простые ангелы, и падшие больше похожи на Бога,
чем животные. Природа их «ближе» к Божественной
природе. Но есть и другая близость — можно ближе по-
дойти к Богу. В этом смысле мы близки Богу, когда
верен наш путь к единению с Ним и к блаженству
в Нем. Эти виды близости к Богу совпадают не всегда.
Прибегнем к аналогии. Представим себе, что мы идем
через гору к той деревне, где стоит наш дом. Мы взобра-
лись на вершину и стоим прямо над деревней. Можно
бросить в дом камень; но домой мы отсюда не попадем.
Придется идти низом и сделать крюк в пять миль. Чистое
расстояние между нами и домом станет поначалу больше.
Зато мы сами будем ближе к тому, чтобы помыться

и поесть.

Бог всемогущ и блажен. Он — Царь и Творец. Поэто-
му, в определенном смысле, сильный, счастливый, твор-
ческий и свободный человек похож на Бога. Но никто и не
думает, что эти качества хоть как-то связаны со свято-
стью. Никакие богатства не станут пропуском в Царство

Небесное.

На вершине мы близко от деревни, но, сколько там
ни сиди, мы не приблизимся к воде и пище. Так и бли-
зость к Богу по сходству ограниченна, законченна, закры-
та, как тупик. А близость другая открыта, она увеличи-

вается. Дано нам сходство или не дано, примем мы его
или не примем, благодатно оно или нет, «близость при-
ближения» нам заповедана. Все тварное похоже на Бога
без своего согласия, соработничать тут не нужно. Сы-
нами Божьими становятся не так. И сыновнее сходство
не портретное и не зеркальное. С одной стороны,
оно больше, ибо в нем есть единство нашей воли с волей
Божьей, с другой — гораздо меньше. Лучший богослов,
чем я, учит, что наше подражание Богу в этой жизни долж-
но быть подражанием Христу. Образец наш — Иисус, не
только на Голгофе, но и в мастерской, и на дороге, и
в толпе, среди настойчивых просьб и бурных споров, ко-
торые не давали Ему ни отдохнуть, ни уединиться. Имен-
но эта жизнь, так странно непохожая на жизнь Божест-
венную, не только похожа на нее — это она и есть, когда
она здесь, на земле, в наших земных условиях.

Теперь объясню, почему я счел нужным различить эти
два рода близости к Богу. Слова Евангелиста уравно-
вешивает в моем сознании фраза нынешнего автора
(Дени де Ружмона): «Любовь перестает быть бесом толь-
ко тогда, когда перестает быть Богом». Скажем то же
самое иначе: «...становится бесом, когда становится Бо-
гом». Без этого противовеса текст из Послания можно
понять неверно. Можно подумать, что любовь — Бог.
Надеюсь, каждый догадается, что имеет в виду Руж-
мон. Всякая человеческая любовь (чем она выше —
тем сильнее) склонна брать на себя Божественные пол-
номочия. Она говорит как власть имеющий. Она учит нас
не считаться с ценой, требует полного повиновения и вну-
шает, что любое действие, совершенное ради нее, за-
конно и даже похвально. Про влюбленность это всем
известно. Но так действуют и привязанность, и дружба,
каждая — на свой лад. Обо всем этом я буду говорить
позже.

Сейчас только скажу, что естественная любовь предъ-
являет эти кощунственные претензии не тогда, когда она

мала и низка, а тогда, когда она, как говорили наши
деды, «чиста и благородна». С влюбленностью и тут по-
нятно. Жертвенная, романтическая влюбленность поисти-
не кажется нам гласом Божьим. Простая похоть ни
за что не покажется. Похоть портит человека во многих
смыслах, но не в этом: ее не станешь чтить, как не
станешь чтить желание почесаться. Когда глупенькая мать
балует ребенка (а на самом деле — себя), играет в жи-
вую куклу и быстро устает, действия ее вряд ли «станут
Богом». Глубокая, всепоглощающая, пожирающая обоих
любовь женщины, которая в полном смысле слова
«живет для своего ребенка», богом становится легко.
И мне кажется, что патриотизм, подогретый пивом и ду-
ховым оркестром, принесет куда меньше вреда, чем
«высокая любовь к отчизне». Собственно, его легко пе-
решибить другим напитком и другой музыкой.

Чего же еще могли мы ждать? Любовь не сочтет себя
Богом, пока на Бога не похожа. Осторожность нужна и
тут; любовь-дар действительно богоподобна, и, чем она
жертвеннее, тем богоподобнее. Все, что говорят о ней
поэты,— правда. Ее терпение, ее сила, ее блаженство,
ее милость, ее желание, чтобы другому было хорошо,
роднят ее с Божьей любовью. И все же это близость по
сходству. А сходство дано нам; оно совсем не обязатель-
но связано с тем трудным и медленным приближением
к Нему, которое заповедано совершать нам самим, как
бы много помощи нам ни оказывали. Любовь-дар пре-
красна, потому ее и легко принять за Любовь. Тогда
мы придадим ей безусловную, ничем не обусловленную
ценность, на которую она права не имеет. Она станет
богом; станет бесом и разрушит нас, а заодно и себя. Все
дело в том, что естественная любовь, ставши богом,
не остается любовью. Ее называют так, но в самом деле
это — усложненная ненависть.

Любовь-нужда может быть и назойливой, и жалкой, но
богом она не станет. Слишком она мало на него похожа.

Из всего этого следует, что мы не должны ни тво-
рить из любви кумира, ни «разоблачать» любовь. Ошиб-
ка писателей прошлого века в том, что для них были
кумирами влюбленность и родственная нежность. Бра-
унинг, Кингсли или Патмор иногда пишут так, словно
влюбленный — это святой. Прозаики противопоставляют
«миру сему» не Царство Небесное, а дом. Мы живем
во времена, когда отшатнулись в другую сторону. Разо-
блачители любви признали сентиментальной чушью почти
все, что говорили их отцы, и постоянно объясняют, какова
истинная подоплека влюбленности. Не будем слушать ни
тех, ни других. Высшее не стоит без низшего. Растению
нужны и корни, и солнечный свет. Земля, из которой
оно растет, чиста, если вы оставите ее в саду, а не потащи-
те на письменный стол. Человеческая любовь может
быть дивным подобием любви Божьей. Это много; но
дальше идти нельзя. Близость по сходству может и по-
мочь, и помешать приближению к Богу. Чаще всего, на-
верное, она просто с Ним не связана.

...В моем поколении детей еще поправляли, когда
мы говорили, что «любим» ягоды; и многие гордятся,
что в английском есть два глагола — «to love» и «like»,
тогда как во французском один — «aimer». Француз-
ский не одинок. Да и у нас теперь все чаще говорят
про все «I love». Самые педантичные люди то и дело пов-
торяют, что они любят какую-нибудь еду, игру или
работу. И действительно, любовь к людям и любовь к
тому, что ниже человека, трудно разделить четкой чер-
той. «Высшее не стоит без низшего», и мы начнем
снизу.

Когда мы что-то любим, это значит, что мы получаем
от этого удовольствие. Давно известно, что удовольствия
бывают двух видов: те, которые не будут удовольствия-
ми, если их не предварит желание, и те, которые и так
хороши. Пример первых — вода, если хочешь пить. Если

пить не хочется, вряд ли кто-нибудь выпьет стакан воды,
разве что по предписанию врача. Пример вторых —
неожиданное благоухание; скажем, вы идете утром по
дороге, и вдруг до вас донесся запах с поля или из сада.
Вы ничего не ждали, не хотели — и удовольствие явилось
как дар. Для ясности я привожу очень простые примеры,
в жизни бывает сложнее. Если вам вместо воды дадут
кофе или пива, к удовольствию первого рода прибавится
второе. Кроме того, удовольствие второго рода может
стать удовольствием первого. Для умеренного человека
вино как запах с поля. Для алкоголика, чей вкус и пище-
варение давно разрушены, удовольствия вообще нет,
есть только недолгое облегчение. Вино скорее даже про-
тивно ему, но оставаться трезвым еще тяжелее. Однако
при всех пересечениях и сложностях оба типа очерчены
ясно. Назовем их «удовольствием-нуждой» и «удоволь-
ствием-оценкой».

Сходство между удовольствием-нуждой и любовью-
нуждой видно сразу. Но... любовь-нужду я упорно защи-
щал, так как именно ее многие любовью не считают.
Здесь — наоборот: чаще выносят за скобки удоволь-
ствие второго рода. Удовольствие-нужда и естественно
(а кто этого не похвалит!), и насущно, и не приведет
к излишествам, а удовольствие-оценка — это роскошь,
прихоть, путь к пороку. У стоиков вы найдете сколько
угодно таких рассуждений. Не будем им поддаваться.
Человеческий разум склонен заменять описание оценкой.
Он хочет сравнивать не явления, а ценности; все мы чи-
тали критиков, которые не могут похвалить одного поэта,
не принизив другого. Здесь это не нужно. Все гораз-
до сложнее — мы видели хотя бы, что наслаждение
превращается в нужду именно тогда, когда изменяется
к худшему.

Для нас разграничение это важно тем, что здесь, в
сфере удовольствия, есть подобие любви к людям, о ко-
торой мы и будем в основном говорить.

Когда человек выпьет в жаркий день стакан воды,
он скажет: «Да, хотелось мне пить». Пьяница, хлоп-
нувший стаканчик, скажет: «Да, хотелось мне выпить!»
Но тот, кто услышал утром запах цветов из сада, скажет
скорее: «Как хорошо!», а нормальный, не склонный к
питью человек скажет, отведав прославленного кларета:
«Хорошее вино!» Им хорошо сейч<*с, а тем, первым,—
было плохо. Наслаждение — в настоящем времени,
нужда — в прошедшем. И вот почему.

Шекспир показал нам снедающую похоть, цель кото-
рой «сверх разума желанна», но, как только дело сдела-
но, «сверх разума гнусна». В самых невинных и насущ-
ных нуждах-удовольствиях есть хоть капелька этого. Даже
если то, чего мы хотели, не гнусно нам — оно просто
нам безразлично, его нет. Водопроводный кран и чашка
очень привлекательны, когда вы пришли, наработавшись,
с лужайки; через полминуты они вам ни к чему. Запах
еды совсем различен до обеда и после. И — простите
мне крайность примера — большая буква M на неболь-
шой дверке вызывает восторг, но быстро утрачивает
свою прелесть.

Удовольствие-оценка не таково. В нем есть признание
непреходящей ценности. В нем есть отрешенность. Мы
хотим не только ради себя, чтобы хорошее вино не
испортилось. Даже если мы больны и пить никогда не
сможем, нас испугает мысль о том, что вино прокис-
нет или попадется человеку, который не оценит его. То
же самое с запахом из сада. Мы не просто наслаж-
даемся им — мы чувствуем, что он по праву это заслу-
жил, и совесть укорит нас, если мы ему не порадуем-
ся. Еще сильнее мы огорчимся, узнав, что сад, мимо
которого мы когда-то ходили, сменился кинотеатром
и гаражами.

С научной точки зрения оба рода удовольствий связа-
ны с нашим организмом. Но в удовольствии-нужде
эта относительность подчеркнута. К удовольствию-оценке

мы ощущаем признательность, мы почитаем его. Мы
спрашиваем: «Как это вы проходите мимо сада и ниче-
го не чувствуете?» О нужде так не спросишь; хотелось
человеку пить — выпил воды, не хотелось — не выпил,
его дело.

Удовольствие-нужда похоже на любовь-нужду. Это
понять нетрудно. Любовь-нужда длится не дольше самой
нужды. К счастью, это не значит, что человек становится
нам безразличен. Во-первых, нужда может повторяться,
а во-вторых — и это важнее — может возникнуть другой
род любви, оценочный. Охраняют любовь и нравствен-
ные начала — верность, признательность, почтение. Од-
нако если любовь-нужда осталась без поддержки и без
изменений, она исчезнет по минованию надобности. Вот
почему тысячи матерей никак не нажалуются на то, что
дети их забыли, а тысячи покинутых возлюбленных
никак не поверят, что «это может быть». Нужда-лю-
бовь к Богу кончиться не может, Бог нужен нам всегда,
и в этом мире, и в том. Но мы способны решить, что
Он нам больше не нужен, «в беде и бес монахом
станет». Нет оснований считать лицемерной недолговеч-
ную набожность тех, кто кинулся к Богу на короткий
срок опасности или болезни. Они просто честны. Было
плохо — просили помощи. А что же ее так просить?

Удовольствие-оценка похоже на более сложное чув-
ство, которое описать труднее. Во-первых, тут совершен-
но невозможно провести черту между «плотским» и
«духовным». Хороший знаток вин проявит, пробуя вино,
и сосредоточенность, и способность к суждению, и дис-
циплинированное внимание; музыкант, слушающий му-
зыку, наслаждается и физически. Нет границы между удо-
вольствием, которое доставит запах, и удовольствием, ко-
торое доставляет красивый вид, или изображение этого
вида, или даже описание.

Кроме того, как мы уже говорили, в этих удоволь-
ствиях есть отрешенность, незаинтересованность. Ко-

нечно, это возможно и в сфере удовольствия-нужды,
но иначе: мы отрешаемся от них, жертвуем ими. Сей-
час я говорю о другом. В самом примитивном удоволь-
ствии-оценке есть неэгоистичное начало — потому мы и
радуемся, что сад или луг цветет по-прежнему, а леса
в каких-нибудь чужих краях не вырублены. Мы просто
любим все это; мы произносим на секунду, как Бог,
что это «хорошо весьма» (Быт. 1, 31).

И тут в игру вступает «высшее не стоит без низшего».
Я чувствовал, что моя классификация неполна — есть
не только любовь-нужда и любовь-дар. Есть и третье,
не менее важное; его-то и предвосхищает удовольствие-
оценка. Все, о чем я только что говорил, можно испыты-
вать и к людям. Когда так относятся к женщине,
мы зовем это обожанием; когда так относятся к мужчи-
не — восхищением и преданностью; к Богу — благогове-
нием.

Любовь-нужда взывает из глубин нашей немощи,
любовь-дар дает от полноты, а эта, третья, любовь
славит того, кого любит. К женщине это будет: «Не
могу без тебя жить», «Я защищу тебя» и «Как ты
прекрасна!» В этом, третьем, случае любящий ничего
не хочет, он просто дивится чуду, даже если оно не для
него, и скорее готов утратить возлюбленную, чем сог-
ласиться на то, чтобы она вообще не появлялась в его
жизни.

На практике, слава Богу, все эти три вида соединя-
ются в одном чувстве, поддерживая друг друга. Навер-
ное, только любовь-нужда встречается в чистом виде,
да и то на несколько секунд.

Вопросы философии. 1989. № 8.
С. 107—112