Привязанность

Я начну с самой смиренной и самой распространен-
ной любви, меньше всего отличающей нас от животных.
Предупреждаю сразу, что это не упрек. Наши челове-
ческие черты не лучше и не хуже от того, что мы разделя-
ем их с животными. Когда мы обзываем человека жи-
вотным, мы не хотим сказать, что у него много таких
черт — у всех их много; речь идет о том, что он проявил
только эти свойства там, где нужны были чисто челове-
че'кие. Словом же «зверский» мы называем поступки,
до которых никакому зверю не додуматься.

Итак, я буду говорить о самой простой любви. Греки
называли ее «ото/?7г[»(сторге), я назову привязанно-
стью. В моем греческом словаре «στοργή» определяет-
ся как «привязанность, главным образом родителей к де-
тям», но слово это означает и привязанность детей
к родителям. Любовь между детьми и родителями —
первоначальная, основная форма этой любви. Чтобы
представить ее себе, вообразите мать с младенцем, кош-
ку в полной котят корзине, писк, лепетанье, тесноту,
теплый запах молока.

Образ этот хорош тем, что сразу вводит нас в центр
парадокса. Дети любят мать любовью-нуждой, но и ма-
теринская любовь — нужда, мать в ней нуждается. Если
она не родит, она умрет. Если не покормит — заболеет.
Ее любовь — нужда, но нуждается она в том, чтобы в ней
нуждались. К этому мы еще вернемся.

И у животных, и у нас привязанность выходит далеко
за пределы семьи. Тепло и уютно бывает не только с деть-
ми и не только с родителями. Такая любовь — самая
неприхотливая. Есть женщины, у которых и быть не может

поклонников; есть мужчины, у которых и быть не может
друзей. Но мало на свете людей, к которым никто не при-
вязан. Привязанность не требует сходства. Я видел, как
не только мать, но и братья любили полного идиота.
Привязанность не знает различий пола, возраста, класса.
Она связывает молодого ученого и старую няню, живу-
щих в совершенно разных мирах. Более того — привя-
занность не признает границ биологического вида. Она
связывает человека и животное, и двух разных живот-
ных, скажем, кошку и собаку, даже (это видел Гилберт
Уайт) курицу и лошадь.

Такую любовь хорошо и часто описывали. В «Три-
страме Шенди» отец и дядя Тоби десяти минут не могут
поговорить без спора; но они глубоко привязаны друг
к другу. Вспомним Дон Кихота и Санчо Пансу, Пиквика
и Уэллера, Дика и Маркизу.

У привязанности тоже есть условие: предмет ее дол-
жен быть «своим», хорошо или давно знакомым. Мы
часто знаем, когда именно, какого числа влюбились
или обрели друга. Вряд ли можно установить, когда мы
привязались к кому-нибудь. Не случайно мы употреб-
ляем ласкательно слово «старый», французы — «vieux».
Собака лает на незнакомца, не причинившего ей вреда,
и радуется знакомому, который ни разу ее не приласкал.
Ребенок любит угрюмого садовника и дичится ласковой
гостьи. Но садовник непременно должен быть «ста-
рый» — ребенок и не вспомнит времен, когда его еще не
было.

Я уже говорил, что привязанность смиренна. Она не
превозносится. Мы гордимся влюбленностью или друж-
бой. Привязанности мы нередко стыдимся. Как-то я рас-
сказывал о том, как любят друг друга собака и кошка,
а собеседник мой заметил: «Вряд ли собака призна-
ется в этом другим псам». У привязанности — простое,
неприметное лицо; и те, кто ее вызывает, часто просты
и неприметны. Наша любовь к ним не свидетельствует

о нашем вкусе или уме. То, что я назвал любовью-
оценкой, в привязанность не входит. Чаще всего мы начи-
наем различать достоинства в милых нам людях, когда их
с нами нет. Пока они с нами, мы принимаем их как долж-
ное. Для влюбленности — это провал, а здесь ничему не
мешает. Привязанность тиха, о ней и говорить неудоб-
но. На своем месте она хороша, вытащить ее на свет
опасно. Она облекает, пропитывает нашу жизнь. Она там,
где шлепанцы, халат, привычные шутки, сонный кот, жуж-
жание швейной машины, кукла на полу.

Внесу поправку. Все это так, если привязанность одна,
если она ни с чем не смешана. Она и сама — любовь,
но часто она входит в другой вид любви, пропитывает
его, окрашивает, создает для него среду. Быть может,
без нее та любовь и усохла бы. Когда друг становится
«старым другом», все, что не имело к дружбе никакого
отношения, обретает особую прелесть. Что же до влюб-
ленности, она может просуществовать без привязанности
очень недолго; если же протянет подольше — становит-
ся поистине мерзкой, слишком ангельской, или слишком
животной, или тем и другим по очереди. Такая влюб-
ленность не по мерке человеку, она и мала ему, и велика.
Зато как хороши и дружба, и влюбленность, когда сами
они затухают, и привязанность дает нам свободу, извест-
ную лишь ей да одиночеству. Не надо беседовать, не
надо целоваться, ничего не надо, разве что чай по-
ставить.

Мы уже знаем, что оценка не играет в привязанности
большой роли. Но очень часто благодаря привязанности
оценка появляется там, где ей бы без этого вовек не
появиться. Друзей и возлюбленных мы выбираем за что-
то — за красоту, за доброту, за ум, за честность. Но
красота должна быть особая, «наша», и ум особый, в на-
шем вкусе. Потому друзья и влюбленные чувствуют, что
созданы друг для друга. Привязанность соединяет не
созданных друг для друга, до умиления, до смеха непо-

хожих людей. Сперва мы привязываемся к человеку
просто потому, что он рядом; потом мы замечаем:
«а в нем что-то есть!..» Значит это, что он нам нравится,
хотя и не создан по нашему вкусу, а знаменует великое
освобождение. Пускай нам кажется, что мы снизошли к
нему, на самом деле мы перешли границу. Мы вышли
за пределы своих мерил, начали ценить добро, как та-
ковое, а не только нашу излюбленную его разновид-
ность.

Кто-то сказал: «Кошек и собак надо воспитывать
вместе, чтобы расширить их кругозор». Это и делает при-
вязанность. Она самая широкая, самая демократическая
любовь. Если у меня много друзей, это не значит, что
я терпим и добр; я их выбрал, как выбрал книги своей
библиотеки. Поистине любит чтение тот, кто порадуется
грошовому выпуску на книжном развале. Поистине лю-
бит людей тот, кто привяжется к каждодневным спут-
никам. Я знаю по опыту, как привязанность учит нас
сперва замечать, потом — терпеть, потом — привечать и,
наконец, ценить тех, кто оказался рядом. Созданы они
для нас? Слава Богу, нет! Они это они и есть, чудовищ-
ные, нелепые, куда более ценные, чем казалось нам по-
началу.

И тут мы подходим к опасной черте. Привязанность
не превозносится, как и милосердие. Привязанность об-
ращает наш взор к неприметным; Бог и Его святые лю-
бят тех, кто не может вызвать любви. Привязанность
непритязательна, привязанность отходчива, она долго-
терпит, милосердствует, никогда не перестает. Она от-
крывает нам в других образ Божий, как открывает
его смиренная святость. Значит, это и есть сама Любовь?
Значит, правы викторианцы? Значит, другой любви и не
нужно? Значит, домашнее тепло и есть христианская
жизнь? Ответ несложен: «Нет».

Я говорю сейчас не о том, что викторианские писа-
тели как будто и не читали текстов о ненависти к жене

и матери или о врагах человека — домашних его... Сей-
час речь идет о куда более земных вещах.

Сколько на свете счастливых семейств? Потому ли их
мало, что родные не любят друг друга? Нет, не
потому; семья бывает несчастлива при очень сильной
любви, хуже того — из-за сильной любви. Почти все
свойства привязанности — о двух концах. Они могут по-
рождать и добро, и зло. Если дать им волю, ничего с ними
не делать, они вконец разрушат нам жизнь. Мятежные
противники семейных радостей сказали о них не все;
но все, что они сказали,— правда.

Заметьте, как противны песни и стихи о семейных
чувствах. Противны они тем, что фальшивы, а фальши-
вы потому, что выдают за гарантию счастья и даже
добра то, что только при должном усердии может к ним
привести. Если верить песням и стихам, делать ничего
не надо. Пустите привязанность, как теплый душ, и боль-
ше вам думать не о чем.

Как мы видели, в привязанность входят и любовь-
нужда и любовь-дар. Начнем с нужды — с того, что мы
нуждаемся в любви к нам.

Привязанность — самый неразумный вид любви. При-
вязаться можно к каждому. Поэтому каждый и ждет,
что к нему привяжутся. Отец нередко ужасается, что
сын не любит его, и считает это противоестественным.
Однако он и не спросит себя, сделал ли он хоть что-
нибудь заслуживающее сыновней любви. «Король Лир»
начинается с того, что очень неприятный старик жить не
может без привязанности своих дочерей. Я привожу при-
мер из книги, потому что мы с вами живем в разных
местах. Живи мы близко, я бы показал вам сколько
угодно примеров. Причина ясна: мы знаем, что дружбу и
влюбленность надо чем-то вызвать, как бы заслужить.
Привязанность дается бесплатно, она «сама собой разу-
меется». Мы вправе ждать ее. А если не дождемся,
решим, что наши близкие ведут себя противоестест-
венно.

Конечно, это неправда. Мы млекопитающие, и пото-
му инстинкт вкладывает в наших матерей какую-то
к нам любовь. Мы создания общественные и потому
живем в определенной среде, где при нормальном ходе
вещей возникают привязанности. Если кто-то привязан
к нам, это не значит, что мы достойны любви. Отсюда
делают вывод: «Если мы и не достойны любви, к нам
должен быть кто-нибудь привязан». Точно так же можно
сказать: «Никто не заслужил благодати Божьей. Я ее не
заслужил. Следовательно — Бог должен мне ее даро-
вать». Ни там, ни здесь и речи не может быть о правах.
Никаких прав у нас нет, мы просто смеем надеяться
на привязанность, если мы обычные люди. А если нет?
Если нас невозможно вынести? Тогда «природа» станет
работать против нас. При близком общении легко воз-
никает и ненависть. Все будет похоже, и все наоборот.
Тоже кажется, что мы всегда терпеть человека не могли.
Тоже возникает слово «старый» — «его старые шут-
ки!»— и даже «вечный» — «а, вечно он!..»

Нельзя сказать, что Лир не знает привязанности. На
любви-нужде он просто помешался. Если бы он по-своему
не любил дочек, он бы не требовал от них любви. Самый
невыносимый родитель (или ребенок) может испыты-
вать эту хищную любовь. Добра она не приносит ни ему,
ни другим. В такой семье просто жизни нет. Когда не-
приятный человек непрестанно требует любви, обижает-
ся, корит, кричит или тихо точит близких, они чувству-
ют себя виновными (чего он и хотел), а на самом деле
ничего исправить не могут. Требующий любви рубит сук,
на который и сесть не успел. Если в нас вдруг затеплит-
ся какая-нибудь нежность к нему, он тут же прибьет ее
жадностью и жалобами. А доказывать свою любовь мы
должны обычно, ругая его врагов. «Любил бы ты меня,
ты бы понял, какой эгоист твой отец...», «...помог бы
мне справиться с сестрой», «...не дал бы так со мной
обращаться...»

И, хоть ты их убей, они не видят простого и прямого
пути. Овидий считал, что любви не дождешься, если ты
не «amabilis» '. Веселый старый срамник хотел сказать,
что женщину не обольстишь, если ты не обольстителен,
Но слова его можно прочитать иначе. Он умнее в своем
роде, чем король Лир.

Удивительно не то, что не достойные никакой любви
тщетно ее требуют, а то, что они требуют ее так
часто. Кто не видел, как женщина тратит юность, зре-
лость и даже старость на ненасытную мать, слушается
ее, угождает ей, а та, как истинный вампир, считает ее
и неласковой, и строптивой. Быть может, ее жертва и пре-
красна (хотя я в этом не уверен), но в матери, как ни
ищи, прекрасного не отыщешь.

Вот какие плоды может приносить то, что привязан-
ность дается даром. Не лучше обстоит дело и с непри-
нужденностью, которую она порождает.

Мы постоянно слышим о грубости нынешней моло-
дежи. Я старый человек и должен бы встать на сторону
старших, но меня куда чаще поражает грубость родите-
лей. Кто из нас не мучился в гостях, когда мать или отец
так обращались со взрослыми детьми, что человек чужой
просто ушел бы и хлопнул дверью? Они категорически
говорят о вещах, которые дети знают, а они — нет,
они прерывают детей, когда им вздумается; высмеива-
ют то, что детям дорого; пренебрежительно (если
не злобно) отзываются об их друзьях. А потом удивляют-
ся: «И где их носит? Всюду им хорошо, лишь бы не
дома!..»

Если вы спросите, почему родители так ведут себя,
они ответят: «Где же побыть собой, как не дома? Не
в гостях же мы! Все тут люди свои, какие могут быть
обиды!»

И снова это очень близко к правде и ничуть не верно.

¹ —достойный любви, любезный.

Привязанность как старый домашний халат, который мы
не наденем при чужих. Но одно дело — халат, другое —
грязная до вони рубаха. Есть выходное платье, есть
домашнее. Есть светская учтивость, есть и домашняя.
Принцип у них один: «не предпочитай себя». Чем офи-
циальней среда, тем больше в нем закона, меньше благо-
дати. Привязанность не отменяет вежливости, она порож-
дает вежливость истинную, тонкую, глубокую. «На лю-
дях» мы обойдемся ритуалом. Дома нужна реальность,
символически в нем воплощенная. Если ее нет, всех по-
домнет под себя самый эгоистичный член семьи.

Вы должны действительно не предпочитать себя; в го-
стях вы можете притворяться, что не предпочитаете.
Отсюда и поговорка: «Поживем вместе — узнаем друг
друга». То, как человек ведет себя дома, показывает
истинную цену (что за гнусное выражение!) его светских
манер. Когда, придя из гостей, манеры оставляют в пе-
редней, это значит, что их и не было, им просто подра-
жали.

«Мы можем сказать друг другу что угодно». Истина,
стоящая за этими словами, означает вот что: привязан-
ность в лучшем своем виде может не считаться со свет-
скими условностями, потому что она и не захочет ранить,
унизить или подчинить. Вы скажете любимой жене: «Ну
ты и свинья!» Вы скажете: «Помолчи, я читать хочу».
Вы можете поддразнивать, подшучивать, разыгрывать.
Вы все можете, если тон и время верны. Чем лучше
и чище привязанность, тем точней она чувствует, ког-
да ее слова не обидят. Но домашний хам имеет в виду
совсем другое. Его привязанность — очень низкого по-
шиба, или ее вообще нет, а свободу он себе дает
такую, на которую смеет претендовать и которой уме-
ет пользоваться только самая высокая, самая лучшая
привязанность. Он тешит свою злобу, себялюбие или
просто глупость. А совесть его чиста: привязанность
имеет право на свободу, он ведет себя, как хочет,—

значит, он выражает привязанность. Если вы хоть немного
обидитесь, он будет оскорблен в лучших чувствах. Дело
ясное: вы его не любите, вы его обидели, не поняли.

«А, вот что! — скажет он.— Так, так... Вежливость по-
надобилась... Я-то думал, мы люди свои..., да что там,
ладно!.. Будь по-твоему». И станет вести себя с обидной,
подчеркнутой вежливостью. Вот разница между домом
и «светом»: дома светские манеры свидетельствуют как
раз о невежливости. Домашняя учтивость совсем иная.
Прекрасный ее пример вы найдете в «Тристраме Шен-
ди». Дядя Тоби не вовремя заговорил о своей любимой
фортификации. Отец не выдержал и прервал его. По-
том он увидел его лицо, понял, как брат удивлен и оби-
жен — не за себя; конечно, а за высокое искусство,—
и тут же раскаялся. Он просит прощения, братья ми-
рятся, и, чтобы показать, что никакой досады нет, дядя
Тоби возвращается к прерванному рассказу.

Мы еще не говорили о ревности. Надеюсь, вы не ду-
маете, что ею страдают только влюбленные; а если ду-
маете— посмотрите на детей, на слуг и на животных.
В привязанности она очень сильна и вызвана тем, что этот
вид любви не терпит перемены. Скажем, брат и сестра
или два брата растут вместе. Они читают одни и те же
книжки, карабкаются на одно и то же дерево, вместе
играют, вместе начинают и бросают собирать марки.
И вдруг у одного из них появляется новая жизнь. Дру-
гой не входит в нее, он выброшен, отброшен. Ревность
тут родится такая, что и в драме подобной не найдешь.
Это еще не ревность к друзьям, это ревность к самому
предмету увлечения — к музыке, к науке, к Богу. Она до-
ходит до смешного. Обиженный называет «все это» глу-
постями, не верит обидчику, обвиняет его в позерстве,
прячет книги, выключает радио, выбрасывает бабочек.
Привязанность — самый инстинктивный, самый животный
вид любви, и ревность ее — самая дикая.

Не только дети страдают этой ревностью. Посмот-

рите на неверующую семью, где кто-нибудь обратился,
или на мещанскую семью, где кто-нибудь «пошел в об-
разованные». Я думал, что это ненависть тьмы к свету,
но ошибался. Верующая семья, где кто-то стал атеистом,
ничуть не лучше. Это просто реакция на измену, даже
вроде бы на кражу. Кто-то (или что-то) крадет у нас на-
шего мальчика (или девочку). Он был один из нас, стал
одним из них. Да по какому праву?! Так хорошо жили,
никому не мешали, а нас обидели...

Иногда такая ревность усложняется, удваивается.
С одной стороны, конечно, «все это» — глупости. С дру-
гой — а вдруг в этом что-то есть? Вдруг и правда чем-
то хороши книги, музыка, христианство? Почему же
мы этого не видели, а он увидел? Что он, лучше нас? Да
он сопляк, мы же старше... И ревность возвращается
на круги своя: умнее «нас» он быть не может, значит,
все это глупости.

Родителям в таких случаях лучше, чем братьям или
сестрам. Дети их прошлого не знают, и они всегда могут
сказать: «У кого не было! Ничего, пройдет...» Возразить
на это невозможно — речь идет о будущем, обидеться
нельзя — тон очень мягкий, а слушать обидно. Иногда ро-
дители и впрямь верят себе. Более того, иногда так и
выходит.

«Ты разобьешь сердце матери!» Это викторианское
восклицание нередко оказывалось верным. Близким
очень тяжело, когда кто-нибудь из семьи спустился
ниже нравственной ее системы — играет, пьет, содержит
певичку. К несчастью, так же тяжело, если он под-
нялся выше. Охранительное упорство привязанности —
о двух концах. Здесь, на домашнем уровне, повторя-
ется самоубийственная воспитательная система, кото-
рая не терпит мало-мальски самостоятельных и живых
детей.

До сих пор мы говорили об отходах привязанно-
сти-нужды. У привязанности-дара — свои искажения.

...Материнская любовь прежде всего — дар. Но дару-
ет она, чтобы довести ребенка до той черты, после
которой он в этом даре нуждаться не будет. Мы кор-
мим детей, чтобы они со временем сами научились
есть; мы учим их, чтобы они выучились, чему нужно. Эта
любовь работает против себя самой. Цель наша —
стать ненужными. «Я больше им не нужна» — награ-
да для матери, признание хорошо выполненного дела.
Но инстинкт по природе своей этому противится. Он
тоже хочет ребенку добра, только — своего, от матери
исходящего. Если не включится более высокая любовь,
которая хочет любимому добра, откуда бы оно ни исхо-
дило, мать не сдается. Чаще всего так и бывает. Чтобы
в ней нуждались, мать выдумывает несуществующие
нужды или отучает ребенка от самостоятельности. Со-
весть ее при этом чиста; она не без оснований думает,
что любовь ее — дар, и выводит из этого, что эгоизма
в ней нет.

Касается это, конечно, не только матерей. Любая
привязанность-дар может к этому привести, например
любовь опекуна к опекаемому. Опасность эта очень
сильна в моей профессии. Университетский преподава-
тель должен дать ученику столько, чтобы тот не нуждал-
ся в нем, более того — чтобы тот мог стать его соперни-
ком и критиком. Мы должны радоваться, когда это слу-
чится, как радуется учитель фехтования, когда ученик вы-
бьет у него шпагу. Многие из нас и радуются, но не все.

Страшная нужда в том, чтобы в нас нуждались, нахо-
дит выход в любви ч животным. Фраза «Он (она) любит
животных» не значит ничего. Любить животных можно
по-разному. С одной стороны, домашнее животное —
мост между нами и природой. Всем нам бывает грустно
от того, что мы, люди, одиноки в мире живого — почти
утратили чутье, видим себя со стороны, вникаем в бес-
численные сложности, не умеем жить в настоящем. Мы
не можем и не должны уподобляться животным. Но мы

можем быть с ними. Животное достаточно личностно,
чтобы предлог «с» выступил во всей своей силе; и все же
оно — небольшой комок биологических импульсов. Со-
бака или кошка тремя лапами стоит в природе, одной —
там, где мы. Животное — это посланец. Кто не хотел
бы, как сказал Бозанкет, «направить посла ко двору вели-
кого Пана»? Человек с собакой или с котом затыкает дыру
в мироздании. Но, с другой стороны, животное можно
воспринять неправильно. Если вы хотите быть нужным,
а семье удалось от вас увернуться, животное может за-
менить ее. Несчастное создание принесет вашим род-
ным большую пользу, вроде громоотвода; вы будете так
заняты тем, чтобы портить ему жизнь, что у вас не хватит
времени портить жизнь им. Собака подойдет тут боль-
ше кошки. Говорят, лучше всего — обезьяны. Животному
вашему, конечно, не посчастливилось. Но, может быть,
оно не сумеет понять, как вы ему навредили; а если и су-
меет, вы о том не узнаете. Самый забитый человек нет-
нет да взорвется и выскажет все, как есть. На ваше сча-
стье, животное лишено дара речи.

Те, кто говорит: «Чем больше я вижу людей, тем
больше люблю животных», те, для кого животное отдых
от человеческого общества, должны подумать всерьез
об истинных причинах своей мизантропии.

Мне скажут: «Ну, конечно, все это бывает. Эгоисты
и невротики исказят что угодно, даже любовь. Но зачем
так много рассуждать о патологических случаях? В кон-
це концов людям приличным легко избежать таких
ошибок». Мне кажется, это замечание нуждается в ком-
ментариях.

Во-первых, невротик. Не думаю, что описанные мною
случаи относятся к патологии. Конечно, бывают и особен-
но болезненные их формы, которые просто невозможно
вынести. Таких людей непременно надо лечить. Но все
мы, честно взглянув на себя, признаемся, что не избе-
жали подобных искушений. Это не болезнь; а если бо-

лезнь, имя ей — первородный грех. ^Обычные люди, де-
лая все это, не болеют, а грешат. Им нужен не врач,
а духовник. Медицина старается вернуть нас в «нор-
мальное» состояние. Себялюбие, властность, жалость к
себе, неумение себя увидеть нельзя назвать ненормаль-
ными в том смысле, в каком мы так называем астиг-
матизм или блуждающую почку. Разве нормален, разве
обычен тот, у кого начисто нет этих черт? Он нормален,
конечно, но в другом значении слова: преображен, ра-
вен Божьему замыслу. Мы знали только одного такого
Человека. А Он ничуть не был похож на любезного
психологам индивида, уравновешенного, приспособлен-
ного, удачно женатого, хорошо устроенного, умеющего
со всеми ладить. Вряд ли очень хорошо вписан в мир
Тот, Кому говорили: «Не бес ли в тебе?», кого гнали и в
конце концов прибили гвоздями к двум бревнам.

Да и сами вы, возразив мне, ответили себе. Привя-
занность дарует радость тогда, и только тогда, когда ее
испытывают «приличные люди». Другими словами, одной
привязанности мало. Нужен ум; нужна справедливость;
нужна милость. Словом, нужно быть хорошим — терпе-
ливым, смиренным, кротким. В игру должна вступать лю-
бовь, которая выше привязанности. В том-то и дело. Если
мы станем жить одной привязанностью, она принесет нам
много зла.

Вопросы философии. 1989. № 8.
С. 116—123