Введение. Студенты гуманитарных факультетов

А.В. ТАТАРИНОВ

БИБЛЕЙСКИЙ СЮЖЕТ И ЕГО СТАНОВЛЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРНОМ ПРОЦЕССЕ (СРЕДНИЕ ВЕКА

И ВОЗРОЖДЕНИЕ)

Краснодар 2000

ВВЕДЕНИЕ

Студенты гуманитарных факультетов начинают изучать зарубежную литературу Средних веков и Возрождения после курса Античности. Такой подход был закономерен для высшей школы советского периода с ее убежденностью в обязательном противостоянии высокой словесности и религии, с однозначной оценкой Библии как пропагандистской книги, агрессивно навязывающей вредное и устаревшее мировоззрение. Священные для христианской /русской и романо-германской/ цивилизации тексты не изучались в филологических курсах и лишь опровергались преподавателями дисциплин, посвященных возвышению атеизма как контррелигии. После гомеровских поэм, древнегреческих трагедий и римских стихов появлялись жития святых, рыцарский роман и «Божественная Комедия». Герои этих произведений следовали новозаветным принципам, находили исторические формы евангельских конфликтов, определяли модель сюжета, восходящую к библейскому мифу, но все это оставалось странным и чужим. Христианский пафос Роланда и ангельскую красоту Беатриче нельзя было объяснить лишь греко-римской традицией, а знание иных источников культуры не предусматривалось. Студенты филологического факультета наблюдали, как буквально «из ничего» возникает христианская литература Древней Руси, от которой старательно отсекалась византийская словесность. На романо-германском факультете Европа, сотни лет воссоздававшая те или иные формы библейского мира, оставалась главным объектом изучения, а вот библейский мир растворялся в небытии. Нужно было читать и понимать «Потерянный рай» Милтона, но заниматься текстом, его породившим, не было никакой возможности.

Если смотреть с позиции литературоведения, то нарушались законы исторической поэтики: становление жанров и образных систем лишалось важнейшего звена. Еще печальнее ситуация с позиции здравого смысла: интеллектуальный да и просто житейский процесс оказывались без символов и идей, помогающих психологическому самоопределению личности. То, о чем многие говорили с неослабевающим напряжением и в разных контекстах, у нас оставалось неизученной дисциплиной, непрочитанной книгой.

Обосновывая присутствие библейских текстов в курсе «Зарубежной литературы Средних веков и Возрождения», мы опираемся на опыт лекционно-практической работы со студентами-гуманитариями /филфак, журфак, РГФ/ КубГУ, с которыми уже семь лет рассматриваем книги Священного Писания как филологический объект, как произведения, существующие в религиозной, философской и прежде всего – эстетической сфере. Структура книги и ее содержание формировались на лекциях и семинарах по текстам Ветхого и Нового Заветов, а также на занятиях, посвященных развитию библейского сюжета в «Песне о Роланде», «Гамлете», «Дон Кихоте» и других произведениях Средневековья и Возрождения.

ЦЕЛИ И ЗАДАЧИ ПОСОБИЯ

Мы не ставим перед собой никаких религиозных задач. Проповедь – не вузовский жанр, и студент, который опасается за свою свободу совести, может быть спокоен – ее не отнимут. При этом нужно помнить, что чтение Библии – не только филологически трудное, но и духовно энергоемкое дело: нет другого текста, который так бы сопротивлялся читателю, привыкшему к облегченной литературе. Многим поначалу приходится «продираться» через Ветхий и Новый Заветы, вздыхая по поводу незнакомых имен, длинных речей и странных символов. Кого-то не устроит сохраняющаяся архаика стиля, лексика и фразеологические обороты, метафоры и притчи, формирующие художественную ткань Библии. Эти сложности можно преодолеть, как и более серьезный барьер – кажущуюся противоречивость повествования, многосмысленность учительных речей, подвижность образов. Надо привыкнуть к тому, что по-настоящему значительные произведения всегда ускользают от однозначного истолкования, зовут читателя к сотворчеству, которое отменяет заучивание кем-то высказанных идей – своеобразный захват смысла. Здесь смысл не захватишь, его нужно постоянно искать, убеждаясь, что сам поиск интереснее обладания.

Предлагаем правило контекста: встретившись с эффектным словом, с экстравагантной проповедью, с непонятной, но притягательной речью, не спешите изъять ее из общего смысла и построить на частном отрезке текста свою маленькую «церковь». Она окажется сектой, и вы, «сев» на цитату, замкнете себя в душной комнате без окон и дверей. Духовный текст велик и опасен. Об этом стоит помнить. Слова Иисуса Христа «Не мир я принес с собою, а меч» не зовут к истреблению инакомыслящих. «Кто не оставит отца и мать своих, в Царство Небесное не войдет» не означают бегства из дома и забвение родителей. Вряд ли нужно посвящать себя поиску даты апокалипсиса, прочитав «Откровение Иоанна Богослова».

Цель нашего пособия – введение в библеистику и рассмотрение литературы Средних веков и Возрождения как художественной реализации христианской идеи. Мы хотим представить основы филологической работы со сложными текстами, показать взаимодействие разножанровых и разновременных произведений, составляющих одну большую традицию. Изучение библейского сюжета в развитии – идеальная возможность осознать литературу как незаучиваемый предмет, как продолжающийся разговор, качество и интенсивность которого зависит от интеллектуального и духовного усилия его участников.

СЛОВЕСНОСТЬ И ЛИТЕРАТУРА

Читатель Ветхого и Нового Заветов легко убедится, что в них есть сюжет и композиция, конфликты, авторская позиция и образы героев, много метафор и сравнений. Вроде бы можно делать вывод, что Библия – это литература, напоминающая эпос, лирику и драму поздних времен. Но при всей любви к «Гамлету» или «Евгению Онегину», мы не отмечаем дни рождения главных персонажей, погребение Тристана с Изольдой не требует всемирного траура. Трудно представить группу лиц, построивших храм и в нем разыгрывающих мистериальную драму бегства и успокоения Мцыри. Дон Кихот – любимый герой, но мы знаем, что он не рождался и не умирал.

Иной случай – Новый Завет. Читая Евангелие, узнаем событийные основы календаря: даже государство считает Рождество и Воскресение своими праздниками. Миллионы людей в среду и пятницу вспоминают о предательстве Иуды и мучениях Христа, долгими постами готовят себя к дням, воплощающим евангельский сюжет. Попробуйте сказать христианину, что Иисус – «литературный герой», и тут же узнаете, что наличие художественной формы не всегда делает текст «литературой».

Она похожа на жизнь, но у нее есть автор с биографией, социальной и философской позицией, с талантливым, но неизбежно ограниченным взглядом, - и эта ограниченность препятствует превращению текста в религиозное знание. Он творит свой мир, так или иначе отражая действительность, преобразуя ее в художественный образ, а читатель понимает: здесь отразилось сознание самого автора, его частное мировосприятие, личные предпочтения и антипатии. Призывы к определенным мыслям и действиям могут быть громкими и почти бесспорными, но ничто не мешает читателю списать издержки пафоса на творческие обстоятельства, которые совсем необязательно переносить на себя. Классические герои всегда с нами, их имена – знаки житейских ситуаций, иногда – способ уточнения характеров наших ближних, помощь в познании мирового разнообразия. И все же, когда читатель, нарушая законы восприятия литературы, слишком сильно внедряется в текст, стремительно возвращается «детство», появляется любопытная, но болезненная ситуация, в которую попал знаменитый персонаж Сервантеса.

Одно дело – слушать поэтическую молитву, удивляясь глубине чувств лирического героя. Другое дело – молиться самому, находясь внутри ситуации и зная, что никакая красота молитвенной формы не заменит душевной чистоты и простой искренности. В первом случае имеем дело с литературой, во втором – со словесностью. В ней принципы совершенно иные. Вместо явного авторства – анонимность: даже подписанный текст свидетельствует не о личном творческом успехе, а о коллективном образе, который кому-то удалось выразить с максимальным совершенством. Здесь автор – не хозяин текста, производящий на свет сюжет и героев, а посредник между Богом и человеком, духом и воспринимающим сознанием. Евангелисты не мыслят себя основателями нового жанра, их задача – понять волю небес и смиренно записать случившееся.

Еще одна черта словесности – мифологический реализм. Древние сказания кажутся нам пределом литературной фантастики, плодом разгоряченного воображения, ищущего чудес. Для тех, кто живет в словесности, текст – правдивая история, открывающая прошлое, настоящее и будущее, соединяющая личность с высшим миром, с самим собой. Для библейского человека евангельское повествование - честный отчет о самом важном событии, о тех речах, без которых нет жизни. Нет словесности и без дидактики: нужно вслушиваться в произведение, воспринимать его как себя доказавшую нравственность.

В литературе юридические нормы, религиозные обязанности и исторические реалии остаются в стороне. На первый план выходит эстетика, не отсекающая историзм и дидактику, но всегда преображающая их. Читатель литературных произведений, как бы ни переживал он сюжетное происшествие, всегда сохраняет дистанцию. Она делает страх приятным, а слезы – успокоительными. Не случайна любовь к трагическим представлениям: страдания Эдипа, смерть Ромео и Джульетты, горькое познание короля Лира напоминают нам о собственном уделе, но в данный момент страдание настигло не нас. На наших глазах умирает Гамлет, а мы остаемся, чтобы в суете будней иногда вспоминать о его героической жизни. Несмотря на тяжесть многих сюжетов, мучения героев и стенания авторов, литература всегда сохраняет легкость: она – не жизнь. В любой момент можем выйти из текста, отделаться от него, захлопнуть книгу и не открывать ее никогда, если нам того не захочется. Литература – частность. Она возникает из истории и пребывает в ней, но сама является чем-то другим. Представляет, отражает, свидетельствует, она – образ действительности, но не она сама.

В мире, где словесность еще не произвела из себя литературу (или не замечет ее), от текста-жизни никуда не денешься. Древний израильтянин может не любить «Книгу Иова» и отказаться от нее ради псалмов, но и там будет то же молитвенное напряжение – иная форма, но не суть. У христианина есть шанс из философского «Евангелия от Иоанна» перебежать в более простое «Евангелие от Матфея», да ведь и тут необходимо следовать за Иисусом, из читателя становиться делателем, знающим, что путей спасения вне Нового Завета нет и весь мир поместился в лаконичном повествовании о жизни и учении Христа.

В литературе любой текст может быть рассмотрен как система заповедей. При этом обязательность того или иного морального принципа свободно определяется самим читателем. Кого-то убеждает Достоевский, кого-то – Толстой, но есть не так много проповедующий Тургенев или Чехов с его спокойным, психологически комфортным пессимизмом. В литературе возможны и обязательны переходы из текста в текст, из системы в систему. В словесности, требующей не только доверия, но и веры, круг один – бежать некуда. А если все же бегство удастся, то из «египтянина» станешь «израильтянином», из христианина – мусульманином. Меняя литературных авторов, сохраняем жизнь. Переходя из одной словесности в другую, заново рождаемся, становимся детьми иного Бога, людьми другого мышления.

Давно уже образовалось единое поле культуры, в котором словесность делает шаг навстречу литературе, встречая ее ответный шаг. Мы понимаем, что Фауст, Печорин и Раскольников – художественные образы, но как много они значат для практики познания, для творческой ориентации в мире, где все сюжеты возможны. Гамлеты и Дон Кихоты живут вокруг нас, и мы уже не знаем, угадали ли писатели Возрождения героев будущего, или тексты сделали свое дело, заполонив времена и пространства историческими подобиями популярных персонажей.

Да и Новый Завет попал в контекст, в котором необходимо доказывать свою правоту, полемизировать с иными словесностями. В прежние времена буддист и христианин жили в разных землях, теперь они – рядом, в едином мире. И вот тут, когда словесность спорит со словесностью, появляется литература – пристанище компромиссного диалога, не отменяющего религиозно-философский задор, но требующего филологической культуры. Словесность порождает литературу, а в некоторых случаях и становится ею.

Здесь мы рассматриваем Библию как текст, отличающийся духовным и художественным совершенством и активно участвующий в литературном процессе Средневековья и Возрождения: жития святых и рыцарский роман, героический эпос и аскетические писания, поэмы Данте и роман Сервантеса тесно с ним связаны. Считать Библию словесностью-жизнью или литературой-эстетикой, решает сам читатель. Автор пособия приветствует любое решение, лишь бы оно было компромиссным по отношению к инакомыслящему и не вызывало желания сразить «врага» словом. Наша задача – поставить лицом к лицу с серьезной историко-культурной проблемой, дальнейшее – сфера действия свободной души.

СЮЖЕТ В СИСТЕМЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Рассмотрим уровни становления литературного произведения, проходящего путь от высказанного авторского слова до личного читательского мнения, в котором события, герои, образы приобретают субъективные смыслы.

ТЕКСТ. Рассматривая произведение, начиная о нем общий разговор, необходимо иметь перед собой текст, достоверность которого принимается всеми участниками диалога. Научные издания предусматривают этап серьезной работы с источником. Это обеспечивает максимально объективную публикацию, проверку всех возможных рукописей, сличение вариантов, представляющих авторский замысел. У нас нет возможности подробно заниматься текстологическими вопросами. Библейские книги, произведения Средневековья и Возрождения изучены, изданы и прокомментированы очень хорошо. Временная дистанция способствует их бесспорному существованию в современном литературном сознании.

Но присутствует другая проблема. Новый Завет на древнегреческом языке, на языке церковнославянском, в русском переводе XIX века, в русскоязычных протестантских переложениях – это один текст или разные? Один читает шекспировского «Гамлета» на английском рубежа XVI-XVII веков, кто-то – на языке Пастернака, другой доверяет Лозинскому. Един ли образ датского принца в такой ситуации? Язык в своих национальных особенностях – слишком тонкая материя, чтобы ответить утвердительно без всяких сомнений. Но качество перевода, которого литература достигла в XX веке, позволяет принять компромисс: текст, написанный на древнегреческом, старофранцузском или латинском языках, принимается в русском переводе и признается сюжетно соответствующим оригиналу с условием, что собственно лингвистические проблемы не ставятся.

ФАБУЛА. В любом произведении есть художественное время. Оно часто не совпадает с исторической хронологией: в поэме или романе одновременно происходящие события располагаются последовательно; создавая биографию героя, автор, руководствуясь интересами замысла, может говорить о «прошлом» после сообщения о «настоящем». Фабула – это пересказываемые события текста, их восприятие в историческом времени. На этом уровне произведения спора быть не должно. Слова Иисуса Христа дискуссионны, но факт его крещения, отраженный евангелистами, оспаривать невозможно. Под вопросом – смысл литературного происшествия, но если мы принимаем текст, то должны согласиться и с фабулой: Роланд умирает последним из франков, Данте встречает Вергилия, Дон Кихот атакует мельницу. Отношение к Библии определяется самыми разными факторами, что не ставит под сомнение художественную реальность диалога женщины и Змея у древа познания или распятие Христа на Голгофе. Фабула – каркас сюжета, твердая основа всех филологических дискуссий.

СЮЖЕТ. В любом тексте, независимо от времени написания и авторского таланта, слово сохраняет многозначность и в контакте с другими словами порождает художественный мир, требующий от читателя творческой работы, переживания и создания произведения в своем неповторимом сознании. Если о фабуле не спорят, то сюжет – сфера нескончаемого диалога, в том числе и внутреннего. В «Евангелии от Иоанна» есть встречи Иисуса с Никодимом и самарянкой, есть чудо в Кане Галилейской и воскрешение Лазаря. Это фактология текста, основа нашей памяти о нем. Переход от конкретности события к индивидуальному осмыслению – это движение от фабулы-пересказа к сюжету-творчеству.

Сюжет всегда находится в развитии. Любое слово и действие раскрывается в контексте – не только художественном, но и историческом. Представьте себе византийца V века, читающего Новый Завет, и сравните со своим восприятием. От груза многовековой культуры не отделаешься. Сюжет изменяется вместе со временем. Трудно предположить, что наше знание Гамлета совпадает с шекспировским. Да что такое «наше»? Ведь кто-то оценивает датского принца как безвольного резонера, не способного исполнить волю отца. Другому шекспировский герой кажется таинственным философом, оставившим новое учение. Фабула сохраняется в обоих случаях, сюжет – разный.

Сюжет не поддается логической схематизации. В его неуловимости – залог интереса к литературе, которая преодолевает власть всех интерпретаций и сама себе обеспечивает свободу. Библейский сюжет – становящаяся категория: в синтезе идей, образов, конфликтов каждая эпоха, в зависимости от удаления от первоисточника, открывает свою историю. Роланд не похож на героя жития, Августин Аврелий исповедуется иначе, чем Петр Абеляр, но все они раскрывают грани библейского сюжета, утверждают его в исторической значимости.

ИДЕЯ СЮЖЕТА. Итак, сюжет - это то, что обеспечивает постоянный диспут и никогда не умещается в рациональном определении. Но литературный разговор призывает к определенности. Иначе пропадает предмет обсуждения. Идея сюжета – это сведение художественного многообразия к тезисам, выражающим личное мнение о прочитанном. Сюжет -– пространство памяти, основа ее существования. Идея – сжатие текста до определенного знака. Библейский сюжет способствовал появлению на свет сотен разных организаций-конфессий, выбирающих в нем необходимое для себя, соответствующее исторической, национальной или клановой психологии. Одну Библию читают православные, католики и протестанты, настаивая на разных идеях, уточняющих смысл Священное Писание. Сюжету предшествует фабула, поставляя события для бесконечного развития. В обсуждении сюжета возникает идея – философия текста, которая может быть оспорена другой философией. В этом конфликте – нормальность творческого процесса.

БИБЛИЯ КАК ЕДИНЫЙ ТЕКСТ

С греческого языка «библия» переводится «книги», что сразу указывает на структуру памятника: это сборник текстов, связанных общим замыслом. Впервые это слово было отнесено к священным произведениям в IV веке нашей эры, когда состав сборника был окончательно утвержден церковным согласием. Самоназвания древней части Библии: «Писания», «Книги Завета», «Закон» и «Пророки». Христиане I-III веков называли свои книги «Евангелие» и «Апостол».

Библия – двуязычный текст, сохранивший классические формы еврейского и греческого языков. В Библии две части: Ветхий и Новый Заветы. Первая часть – история, религия, мифология и литература древнееврейского народа. Вторая, также связанная с Палестиной, отразила переход от национального сознания к сознанию всемирному, став главным текстом христианства. Для такого движения больше подходил древнегреческий язык, охвативший значительную часть тогдашней цивилизации.

Слово «Завет» говорит о содержательной специфике памятника. Его значения: «закон», «союз», «договор». Каждое предусматривает участие и взаимосвязь двух сторон, поэтому можно говорить о двух личностях, чьи сложные отношения являются главной темой обоих Заветов. В союз вступают Бог и человек. Первое и самое существенное стремление Библии – показать, как «падший мир» постигает «божественный Закон», сначала учится моральной стойкости и послушанию через религиозно-юридические нормы, а потом открывает возможность внутренней жизни и очищения от всякого лицемерия.

Ветхозаветный канон («правильный» свод книг) начал формироваться в XII веке до нашей эры и был завершен незадолго до рождения Иисуса. Новый Завет был создан в более компактные сроки: с середины I до начала II века нашей эры. Количество его частей никем не оспаривается: 27 текстов, по-разному рассказывающих о первом и втором пришествиях Христа, признаются и верующими, и специалистами. Этого нельзя сказать о Ветхом Завете, некоторые тексты которого продолжают оставаться предметом дискуссии. Работая с Русской Библией, скажем, что наша традиция насчитывает в Ветхом Завете 39 книг.

Сложнее решить проблему авторства. Если большинство «Посланий», приписываемых апостолу Павлу, написано им самим, то в других случаях такой определенности нет. «Пятикнижие Моисея», самая древняя и значительная часть Ветхого Завета, восходит к израильскому вождю, но не принадлежит ему полностью, являясь разновременным творением. Имя царя Соломона соотносится с рядом текстов, в том числе с «Книгой Екклезиаста», но это дань традиции, повышение статуса произведения, а не отражение буквальной правды. «Псалтирь» в религиозно-историческом предании приписывается Давиду, но не он один обращался к Богу в стихах. Четвертое «Евангелие» и «Откровение», завершающее Новый Завет, объединены именем Иоанна Богослова, но это слишком разностилевые явления, чтобы легко согласиться с их общим происхождением. Библейские авторы думают о прославлении Бога, о верном изложении его воли и не стремятся к обязательному сохранению в произведении своего имени. «Произведение важнее творца» – этот тезис верен даже для Шекспира с его темной биографией, тем более для библейских писателей, сверявших индивидуальность с божественным замыслом.

Библия претендует на создание образа всего мирового процесса. Ветхий Завет рассказывает о событиях священной истории от сотворения мира до пришествия Иисуса Христа. Новый Завет повествует о его жизни, смерти и воскресении, излагает учение, дает к нему первый богословский комментарий и сообщает об апокалипсисе. Мессия (Спаситель) - ключевой образ обеих частей Библии. Ветхий Завет – ожидание Спасителя, прообразы его пришествия в судьбах Авеля и Ноя, Авраама и Исаака, Иосифа и Давида. Новый Завет – исполнение ожиданий, встреча Бога и человека в одной личности.

Несомненно единство Ветхого и Нового Заветов в пределах одной христианской идеи. И все же это единство (особенно в литературоведческом изучении) не стоит преувеличивать. Внимательный читатель быстро заметит, что суровый дух ветхозаветного морализма не во всем согласуется с проповедью Христа, с его учением о любви. В Ветхом Завете больше «эпоса»: народ, как коллективная личность, созданная Богом, приходит к своему Творцу, уходит и вновь возвращается. В Новом Завете больше «лирики»: на первый план выходит душа и психологическая проблематика. Если христианство принимает древнюю часть Библии как пролог Нового Завета, то иудаизм ставит точку после Ветхого Завета, не воспринимая слово и дело Иисуса как его закономерное продолжение. Возможен Авраам христианской традиции, но есть Авраам традиции иудейской. Библейская фабула у Авраама одна, да вот сюжеты разные.

СЮЖЕТНО-КОМПОЗИЦИОННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ БИБЛИИ

Не имеет смысла читать Библию как роман, спокойно переходя от страницы к странице, надеясь, что единство повествования будет сохраняться. Подразделяясь на 66 частей, каждая из которых может быть прочитана как самостоятельное произведение, библейский текст скрывает в себе события, имеющие стратегическое значение для его понимания. Они меняют смысл эпического движения, дают новые представления о Боге и человеке. Таких событий четыре: сотворение мира, грехопадение человека, первое пришествие Христа, второе пришествие Христа.

СОТВОРЕНИЕ МИРА

Рассказ о происхождении мира находим в самом начале Библии, в первых двух главах «Книги Бытия». И сразу же встречаемся с важным художественным принципом, верным для многих страниц Священного Писания: лаконичная форма, компактный текст вмещает содержание, расширяющееся до безграничности. В пространстве первых двух глав «Книги Бытия» возможны разговоры на астрономические, биологические, исторические темы, не говоря уже о темах богословских и философских. Нет никакой возможности изложить все интерпретации. Впрочем, нет и необходимости. С литературной точки зрения требуется увидеть границы текста, оценить его систему, в которой будут рассматриваться те или иные версии.

«В начале сотворил Бог небо и землю» – первая библейская фраза и начало сообщения об изучаемом событии. Его завершение – слова о создании жены и ее общей судьбе с Адамом. Всего 56 стихов. Представим их в простом пересказе.

Бог творит мир за шесть дней. «Буквалисты» придерживаются прямого значения этих слов. «Символисты» говорят о шести периодах, вместивших миллионы лет. В первый день появляется свет и образы видимого и невидимого миров. В день второй путем «отделения воды» появляется «физическое» небо. Далее возникают суша и моря, зелень, трава, деревья – оформляется природный мир в своих самых несложных представителях. В четвертый день «для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов» (”Книга Бытия”, глава 1, стих 14) создаются солнце и луна, зажигаются звезды. Упорядочив космические дали, Бог занимается пресмыкающимися, птицами и рыбами. Призвав их «плодиться и размножаться», Господь приступает к созданию высокоорганизованны животных: и по его слову произвела «земля душу живую по роду ее, скотов и гадов, и зверей земных по роду их» (Бытие, 1, 24). Последним был сотворен человек, который стал жить «в саду Едемском, чтобы возделывать и хранить его». Земной рай был на востоке. Вскоре там оказалась женщина, взятая из ребра Адама.

Кто рассказывает об этом? Мы не знаем его имени, но можем получить информацию о творческом сознании библейского писателя. Раз есть текст, обязательно будет «портрет» причастной к нему личности. Повествователь в «Книге Бытия» – летописец, представляющий документ о начале жизни, пытающийся соблюсти точность там, где умолкает любая мысль, пораженная масштабом проблемы. Он хорошо чувствует время, разделяя творение на этапы, соответствующие дням недели. Повествователь не допускает лишних описаний, не стремится к избыточной художественности. Его задача: представить Бога и его дело – мир и человека.

Первая глава выглядит вполне законченным целым: шестой день завершен, мужчина и женщина созданы, пора приступать к развитию сюжета. Но вторая глава, начиная с четвертого стиха, вновь говорит о происхождении человека, а потом отдельно и достаточно подробно сообщает о творении жены. Очевидно, что событие одно, а повествователя два. Можно вести речь о «синтезе фрагментов» при составлении единого текста. Современная библеистика считает доказанным, что первые главы Библии возникли в результате объединения двух рассказов: первый принадлежит «Ягвисту» (условное наименование лица, называющего Бога «Яхве»- «Сущим» (2 гл.), второй – «Элогисту» (Элогист - «Боги»: множественное число как форма выявления могущества). При этом единство события не исчезает. Читатель, не знающий историко-литературных тонкостей, видит, что первая глава знакомит с творением в целом, а вторая глава приступает к изображению человека, возвысившегося над всеми созданиями.

Библейский образ Бога заметно отличается от аналогичных образов других мифологических эпосов. Библейский Бог предшествует мирозданию, Он вечен и – находится над всеми пространствами и временами. Он – единственно возможный Господин. В языческих культурах сверхчеловеческая сфера расчленена на десятки и сотни лиц, переносящих на высший уровень земные конфликты. Вражда становится бесконечной, если сами боги следуют ее законам: Кронос оскопляет отца, пожирает детей, чтобы потом быть свергнутым одним из них. Зевс в свою очередь погружается в страсти, скандалы, интриги. В «Книге Бытия» «абсолютное» - единая личность, знаменующая новый идеал целостности, возвышенной бесконфликтности истоков. Библейский Бог не рожден и не рождает. Он творит. Рождение – природное действие, в нем зависимость от естественного порядка, знак определенной скованности духа. В «Книге Бытия» Бог творит мир «из ничего» (еврейское слово «бара»). Жизнь предстает произведением, а Создатель получает статус Автора, оценивающего качество своего дела: «И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо» (Бытие, 1, 10).

«Сотворил», «назвал», «сказал», «благословил» – основные глаголы, помогающие представить Божество. Два аспекта являются для них общими – слово и дело: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Бытие, 1, 3). Вселенная строится божественной речью. В этом строительстве есть логичность и последовательность, позволяющие говорить о Боге эволюции, которого так ясно впервые увидели в Ветхом Завете. Главное движение первой библейской главы: путь от космического масштаба, от «безвидного и пустого» пространства к земле и человеку. И в главе 2 «Книге Бытия» становится ясно, ради кого трудился Господь. На первый план выходит человек.

«Элогист» сообщает о творении человека следующее:

- «И сказал Бог: сотворим человека по образу нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Бытие, 1, 26-27)

“Ягвист” лаконичнее:

- «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Бытие, 2, 7)

В этих текстах – сложный образ нового героя, который состоит из двух начал: пассивная, безжизненная материя (”прах”) соединена с божественным духом, поднимающим человека над всем тварным миром. Многие мифологические эпосы и религии древности сближают человека со зверем, объединяют их образом родства. В этом нет ничего странного, ведь природный мир представляется древнему человеку загадочным духовным объектом, подчас более значительным, чем сам человек. «Книга Бытия» указывает: он – сверхприроден. Жизнь есть у растений и млекопитающих, но у них нет «дыхания Бога», того, что предшествует земле и небу, создает их «из ничего». Человек не поклоняется природе, как испуганный язычник, а владычествует над ней, подражая Господу. Только человека Бог сделал по своему образу и подобию. Только в человеке Бог есть с такой силой и очевидностью.

«Образ Божий» часто обсуждается в богословии и философии. Чаще всего его находят в мышлении, любви, свободе и способности к творчеству. Образ Божий – это не просто «жизнь», которая есть и в природном мире, а то, что поднимает человека над зверем, делает его «не животным». В первых двух главах «Книги Бытия» есть первые проявления этого образа: человек начинает работать в сфере слова, давая имена «всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Бытие, 2, 20), и становится «маленьким богом» своего райского мира, возделывая сад, храня его, управляя «рыбами морскими и птицами небесными». Когда из ребра спящего Адама появляется женщина, повествователь впервые предоставляет слово человеку:

- «Вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа» (Бытие, 2, 23).

Первое событие подходит к концу: есть мир, в нем присутствует священное пространство (рай-сад), в котором живут мужчина и женщина, знающие о Божестве, служащие ему и управляющие земными делами. Неделя божественного творчества завершается отдыхом Создателя и благословением седьмого дня:

- «И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмый день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал» (Бытие, 2, 2-3).

ГРЕХОПАДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Сотворение мира – бесконфликтное повествование: Бог и человек пребывают в гармонии, в райском саду нет природных катаклизмов, Адам и Ева не знают о смерти. Трудно представить развитие сюжета в таком идеальном мире. С литературной точки зрения рай – место и состояние, лишенные художественной динамики. Для ее появления нужен разрыв, столкновение, трагическое противоречие. Первые две главы «Книги Бытия» созданы сознанием, уверенным в изначальной благости Творца и творения, которые лишены изъяна. Глава 3 – рассказ иного рода. Повествователь уже знает, что мир полон несовершенства, в обычном виде он – следствие раскола, ошибки, закрывшей рай для человека. Сцена грехопадения объясняет происхождение зла и совершает переход от изначальной бесконфликтности, от людской мечты, перенесенной в мифологическое прошлое, к образам неблагополучной жизни, которую рассказчик не может не замечать, но и не может приписать ее создание Богу.

Действие происходит в уже знакомом саду, около дерева познания добра и зла. Змей, который «был хитрее всех зверей полевых», вступает в диалог с женщиной, призывая попробовать красивые и вкусные плоды. Женщина поддается уговорам, ест сама и дает есть Адаму. Сразу же первые люди чувствуют себя нагими и, застигнутые Богом, пытаются отделаться от своей вины. Бог проклинает Змея, наказывая женщину тяжкими родами и подчинением мужчине, Адама – возделыванием хлеба в поте лица своего. Обоих в будущем ждет смерть. Рай закрывается для человека, на его границе остается ангел с огненным мечом. Адам и Ева уходят в землю, лишенную райской беспроблемности.

Чтобы понять происшедшее, необходимо еще раз вернуться ко 2 главе. К стихам 16-17:

- «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь».

Это единственная райская заповедь. Бог, сотворив человека добрым и бессмертным, выращивает в раю особое дерево, которое должно проверить устремление человека, его отношение к Творцу. Мог ли Бог сделать рай абсолютным, лишенным даже этого запрета? И вот тут возникает первая серьезная сложность. Бог творит Адама по своему образу. Свобода, сознательное творчество – важные его составляющие. Если бы Бог сотворил и «золотую цепь», которая заканчивалась невдалеке от странного дерева, то Адам не был бы человеком, он был бы животным. Мысль библейского повествователя ясна: человечность – в свободе выбора. Адам должен определиться в своем отношении к бытию. Испытание – необходимость подтверждения рая, переход от бессознательного состояния ребенка к ответственному решению, превращению человека в соратника Божества.

С появлением образа змея усиливается психологизм повествования. Впервые читатель слышит речь, которая не констатирует высокое качество мироздания, а предлагает иные возможности, своеобразное виртуальное действие. Откуда взялся змей, говорящий на человеческом языке? У него есть свои фольклорные корни: видимо, существа, меняющие или отбрасывающие шкуру, напоминали человеку о возможной краже бессмертия. В третьей главе «Книги Бытия» – это просто змей. Но в развивающемся библейском сюжете и, особенно в средневековом христианстве, змей был «прочитан» как сатана (противник) и дьявол (клеветник). Впрочем, это не отменяет вопрос: где его истоки? Первые главы ничего не сообщают о том, что у Бога есть оппозиция.

Сцена грехопадения из «Книги Бытия» всегда заставляла богословов много размышлять о причинах зла. Миф о сатане стал образной концентрацией этих размышлений. Его сюжет – поиск дочеловеческого конфликта, которым можно объяснить страдание и смерть. В первый день, отделив свет от тьмы, Бог создал ангельское воинство, во главе которого стоял Денница – светлейший из ангелов, подчиненный только Творцу. Свою свободу Денница направил против Божества: «тварь пожелала стать Творцом»,- так часто говорят в христианском мире. В гордыне ангел поднял небесный бунт, увлекая за собой треть духов, превратившихся в бесов. Случилась небесная война, следствием которой стало поражение Денницы и образование антимира, где вместо света – тьма, вместо добра – зло, вместо бытия – небытие.

И вот из этого ада к дереву познания прибыл змей. Нельзя утверждать, что в ветхозаветные времена ассоциативная связь змея с сатаной была прочной, но для читающего христианина такой подтекст был неизбежен: проиграв Богу, падший Денница пытается победить человека, принимая природный образ и начиная провокационную речь.

В XIII веке, завершая эпоху классического христианства, Данте изобразит сатану отвратительным монстром. В «Книге Бытия» он – демоническая психология, особая речь, ловко подменяющая то, что библейские повествователи считают правдой. Это первый ветхозаветный пример имитации словесного творчества. Бог творит с помощью слова, дьявол – убивает. Уже первый вопрос к женщине втягивает собеседницу в обманный круг: «подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?» (Бытие, 3, 1). И только жена выбралась из круга, словесно отделив все деревья от дерева познания, несущего смерть, последовала ключевая фраза, вместившая основной смысл грехопадения:

- «Нет, не умрете; ибо знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Бытие, 3, 4-5).

Библейский писатель считает, что зло есть стремление к самообожествлению, к отпадению от Творца ради возвышения и бесконтрольной самостоятельности. Грехопадение – свободный уход человека от Бога, разрыв с Единым, презрение к мировой иерархии:

- «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его, и ела, и дала также мужу своему, и он ел» (Бытие, 3, 6).

Образ дерева познания добра и зла – рубеж детства человечества. Его плоды – расставание с Отцом, берущим на себя всю ответственность за мироздание, и встреча с двусмысленностью обитания в обезбоженном пространстве. В первых двух главах человек – небесное дитя, пребывающее в бессюжетном раю без конфликтов и смерти. В 3 главе человек со своим упрямством и недобрым желанием – обыкновенный герой. И эта обыкновенность оценивается библейским повествователем как недолжное.

Людская психология в третьей главе – на важном месте. Стыд – первое проявление падения: Адам и Ева обнаруживают свою наготу, которая раньше не смущала. Второе проявление – ложное слово, попытка сбросить ответственность: Адам кивает на жену, та – на змея. Проклятие постигает всех. Здесь Бог образно близок человеку – «во время прохлады дня» он ходит по раю, но на этом сходство заканчивается. В главе 3 впервые в библейском рассказе Творец являет ревность и священную мстительность, которая оказывается составной частью религиозно-педагогического процесса. Если подчиниться простой форме мифологического текста и представить Бога как персону, гуляющую по раю, а потом кричащую на мужчину и женщину, то вряд ли доверие (особенно, у современного читателя) к произведению возрастет, а дальнейшие события Библии будут оцениваться в их закономерной связи с грехопадением. Но в мифологическом сознании элементарность повествования скрывает глубинные процессы, выраженные детским языком, но существующие не только в нем. Как герой текста, Бог, естественно, ограничен. Как символ, он свидетельствует о том, что согласие с бытием сохраняет жизнь, а борьба со светом ведет к не-жизни. Поэтому так сурово обращается он с человеком, предположившим, что непослушание может дать счастье. 4 глава «Книги Бытия» покажет, что из этого получилось: Каин, первый сын Адама и Евы, убьет брата Авеля и положит начало веренице преступлений. Все последующие ветхозаветные истории вместят в себя смысл двух первых событий: мечту о примирении с Богом, о бессмертии и очевидность мирового зла, истоки которого обнаруживаются в ложном выборе у древа познания, в речи змея – главного объекта отрицания ветхозаветных писателей.

ПЕРВОЕ ПРИШЕСТВИЕ ХРИСТА

Связь первого пришествия Христа с грехопадением очевидна: Адам своим непослушанием принес людям смерть, поставил барьер между Богом и человеком; Христос приходит, чтобы убрать барьер, победить Змея и дать человеку тот уровень внутренней жизни, на котором естественным образом открывается воскресение и вечная жизнь.

Изложить фабулы творения мира и грехопадения достаточно просто: два события, определяющие библейскую композицию, умещаются в трех главах. Сложнее рассмотреть первое пришествие Христа, литературным выражением которого является весь Новый Завет. Четыре Евангелия, «Деяния апостолов», «Послания» и «Откровение Иоанна Богослова» объясняют, зачем нужен Иисус Христос в библейском мире, кто он и каков его путь.

В райском саду человек, как внутренне, так и внешне, был с Богом. Грехопадение – разлука с Богом, выход из первоначальной целостности и, как следствие, потеря рая и знакомство со смертью. После этого целью отношений Бога и человека становится возвращение райского пространства и состояния, которые потеряли Адам и Ева, а через них и все остальные, наследовавшие генетическое преступление праотцов. «Все мы отпрыски помраченного рода»,- писал один византийский богослов. Миссия Христа – возвращение утраченного единства с Творцом. Первый рай был садом. Рай третьего события – это Личность, избавляющая от греха.

Евангельский Христос открывает новый образ Божества. Бог «Книги Бытия» – благой Создатель, но и суровый Судья, безжалостно отсекающий грешников. Это – Господь внешнего действия, ревниво проверяющий исполнение законов. В Новом Завете появляется образ Божества, не только идущего навстречу человеку, но и в образе Сына становящегося одним из жителей земли и на себе испытывающего все тяготы отнюдь не райского существования. Это – жертвующий Бог, унижающий себя вплоть до бренного тела, нищей жизни и крестной смерти. В первых двух рассмотренных нами событиях Господь – «командир» мироздания. В первом пришествии Христа Он – жертва палачей и предателей, позволяющая своим отпавшим созданиям пойти до конца и распять бога на кресте.

Возле дерева познания добра и зла Бог и человек расходятся, в образе Христа они встречаются и делают общее дело. Для новозаветных писателей Христос – не только человек, но и не только Бог. Он – Богочеловек, решивший проблему грехопадения: рай как цветущее пространство не вернулся, физическое бессмертие не пришло даже к ученикам Христа, но стало внутренней возможностью. Если есть рай, то должен быть и путь, ведущий к нему. Повествование о жизни Иисуса, его биография совмещается с учительным словом – вместе они создают образ проповедуемого соединения. Жизнь Христа оказывается моделью движения от смерти к жизни. Здесь и «второе рождение», фактически проявляющееся в крещении и духовно – в изменении сознания. Здесь и исцеление больных, и кормление нуждающихся, и воспитание учеников, и независимость от богатства и страстей, и готовность принять страдание. Слово Христа – его проповеди, притчи, разговоры с учениками – показывают, следование каким речам избавляет от ада. Кульминация новозаветного текста – страдание, распятие и воскресение Иисуса – художественно объясняет читателю или слушателю, какой путь ликвидирует смерть. Дидактический призыв Евангелия – подражание Христу, внимательное постижение его слова и дела с переносом их на себя ради единения с Богочеловеком.

Христос сознательно выбирает смертную дорогу и освящает ее: так проживший, так учивший и себя не пожалевшей, смерти неподвластен. На уровне конкретного повествования воскресение Христа – чудо, на уровне нравственной философии Нового Завета это событие - закономерное следствие рождения души, которая не может уместиться в смерти. Если есть живая душа, смерть превращается в иллюзию.

Заочная борьба Змея с Богом в третьей главе «Книги Бытия» продолжается в Евангелии и перерастает в открытое столкновение. Но дьявол не узнает Творца в образе тридцатилетнего человека, измученного людским несовершенством. Дьявол торжествует, подталкивая Христа к распятию, надеясь насладиться гибелью еще одного праведника. И не знает, что в нем Бог и человек уже примирились – рожденный от Духа Святого и Девы Марии совмещает две природы и смело идет в последний бой. Смерть на кресте – предел отчаяния и людского беспредела – перерастает в унижение убийц. Смерть бросается на Христа, как бросалась на героев Ветхого Завета и поражала их. Умерли Авраам. Давид, Соломон, нет Самсона и Иова. Но здесь, в точке Голгофы, власть уже не ее. Христос, не подвластный смерти, воскресает, оставляя открытыми ворота, соединяющие жизнь и смерть. Новозаветные повествователи настаивают на том, что идущий с Христом свободно проходит через эти ворота и остается вне разложения, которое временно одолевает тело, не касаясь бессмертной души.

Грехопадение и первое пришествие Христа – разностилевые события. Дистанция, отделяющая повествователя от истории первых людей, способствует краткости и мифологическому колориту. Событие неизбежно сжимается до значительного символа, подлежащего расшифровке. Евангелисты – современники и свидетели события. В их рассказе психологичны и форма, и содержание. Если в «Книге Бытия» изображены «начала», предшествующие истории и определяющие ее ход, то евангелисты подробно останавливаются на жизни одной личности, представляя ее земной путь в главных этапах. Первые главы «Книги Бытия» - мифологический эпос. Эпическим повествованием является и Новый Завет, но здесь несравненно больше живого слова, раскрывающего психологию человека. Это не знак психологической проблемы, как в рассказе о грехопадении, а реальная жизнь души в сложнейшем контексте.

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ ХРИСТА

Библия завершается пророческой книгой «Откровение (Апокалипсис) Иоанна Богослова», рассказывающей о последнем этапе земной истории: воцаряется Антихрист, второй раз приходит Христос, воскресают все мертвые для Страшного суда, спасшаяся часть человечества окончательно вселяется в рай, который уже нельзя потерять. Первое пришествие Христа – явление жертвующего учителя, приносящего новое слово и умирающего за людей. Второе пришествие – внезапный приход Судьи, подводящего итоги и проверяющего, как люди поступили со сказанным в Евангелии.

О том, что мир подходит к концу, знали и евангельские повествователи. В 24 главе «Евангелия от Матфея» Иисус Христос сообщает ученикам признаки второго пришествия: войны, мор, голод и землетрясения, «по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь», по всему миру пройдут преследования христиан, к этому времени Евангелие будет известно всей вселенной. В этой речи Христа важен мотив неизбежного обмана, которому подвергнется человечество:

- «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперед сказал вам. Итак, если скажет вам: «вот, Он в пустыне», - не выходите, «вот, он в потаенных комнатах», - не верьте; Ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого» (”Евангелие от Матфея”, 24, 24-27). Свое «молниеносное» появление в конце мира Христос сравнивает с потопом во времена Ноя:

- «Ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не

- пришел потоп и не истребил всех, - так будет и пришествие Сына Человеческого» (24, 38-39).

День и час этого события – тайна:

- «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один» (24, 36).

«Откровение Иоанна Богослова» художественно развивает эти идеи, становясь самым сложным библейским текстом. Он написан в жанре видения: на острове Патмос Иоанн, которого церковная традиция считает младшим учеником Христа и автором последнего Евангелия, «был в духе»: узрел и записал символические события, до предела накаляющие конфликт Бога и сатаны. Уже две тысячи лет спорят о том, что изображено в этой книге, о каких временах в ней говорится. Одни считают, что Иоанн оставил художественный шифр реальной исторической ситуации в Римской империи 1 века, когда христианам пришлось выдержать государственный натиск. Другие видят в «Откровении» изображение конфликта, происходящего всегда, возвышающегося над временем неизбежным столкновением добра и зла. Третьи находят в последней библейской поэме картины будущего, которые человечеству предстоит пережить. Литературная точка зрения допускает синтез этих позиций: тема «Откровения Иоанна Богослова» – последнее отпадение человека от Бога и сопутствующие ему трагические события; материал для образов будущего был взят из борьбы христианства с язычеством в Римской империи; конфликты получились такими объемными и выразительными, что можно говорить об их постоянном возобновлении.

Продолжаются споры и о смысле каждой из двадцати двух глав «Апокалипсиса». Кратко представим фабулу.

Глава 1: Христос избирает Иоанна, поручая записать увиденное;

Главы 2-3: Продолжается речь Христа, передающего послания семи церквям и характеризующего их нравственное состояние;

Главы 4-5: Во время небесного, вселенского богослужения не могут найти достойного, чтобы взять из правой руки Бога книгу за семью печатями, лишь Христос в образе жертвенного Агнца открывает книгу, делая возможным близкое завершение власти сатаны;

Глава 6: Снимаются печати, выходят четыре коня, символизирующие войну, голод и смерть, обрушившиеся на человечество; начинаются природные катастрофы;

Главы 7-11: Новые картины апокалиптических бедствий, безысходные мучения грешников и облачение достойных в белые одежды;

Глава 12: Символическая история рождения христианства, поражения сатаны и обоснование его усилившейся злобы;

Глава 13: Образ последнего государства, обманутого антихристом и порабощенного ложными чудесами и насилием;

Главы 14-18: Приближение Божьего суда; образ падшего Вавилона – беззаконного общества, представляющего языческую цивилизацию;

Глава 19: Явление Иисуса Христа как божественного Слова, поражающего грешные народы и лишающего антихриста власти;

Глава 20: Тысячелетнее царство праведников, после которого временно освобожденный сатана проигрывает еще раз; воскресают мертвые, “и кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное”;

Главы 21-22: На землю сходит небесный Иерусалим, исчезают страдания, зло и смерть, преображается пространство, человек возвращается к Богу, «и ничего уже не будет проклятого».

«Откровение» – самая «ветхозаветная» книга второй части Библии. Если в Евангелии душа стала главным героем, а нравственный диалог – центром повествования, то в «Откровении» масштаб проблемы и ее удаленность от времени написания диктуют жесткий эпический стиль: события непрестанно сменяют друг друга, вместо характеров возникают условные знаки.

Даже Христос в «Апокалипсисе» теряет психологические черты и удивляет читателя сверхъестественностью образа. В первой главе он называет себя «Альфой и Омегой», как бы исчерпывая все греческие буквы и возможные смыслы. Внешний вид этого апокалиптического Христа не вызывает в памяти образ евангельского Человека: в правой руке он держит семь звезд, из уст исходит обоюдоострый меч, лицо напоминает солнце, «сияющее в силе своей», у него – ключи от ада и смерти. В 4 главе появляется «Агнец»: повествователь подчеркивает связь крови, пролитой Иисусом, и неизбежного завершения зла, корень которого был срублен на Голгофе. Напряжение нарастает. Иоанн заставляет ужаснуться размерам катастроф и подчеркивает их закономерность: грехи человечества столь тяжки, что кровь неизбежна. Евангельское прощение уступает место другому чувству: мир должен ответить за страдания Христа и мучения его учеников. Становится ясно, что Христос дал возможность спастись душе, а история идет своим чередом, движется к концу. В двенадцатой главе Иоанн Богослов объясняет, почему годы между первым и вторым пришествием столь трудны:

- Итак, веселитесь небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что не много остается времени!” (12, 12).

В этой главе Христос – младенец, которого преследует дракон, а вскоре мечом слова своего он убивает поклонившихся антихристу – «и все птицы напитались их трупами» (19, 21).

Последние две главы рассказывают об окончательной гармонии. Тема потерянного рая снимается. Но предшествующее повествование в «Апокалипсисе», стилистически противостоящее другим книгам Нового Завета, оставляет много вопросов: образ Христа, характер Бога, его взаимодействие с человеком столь подвижны и многосмысленны, что окончательных ответов быть не может. Этому способствуют и разнообразные подтексты в ключевых сценах «Откровения». Например, в главе 13, которую всегда читают с особым вниманием. В ней – образы Антихриста, его лжепророка и сатанинской деятельности на земле. Есть конкретные детали: власть ставленника Дьявола продлится 42 месяца, сохранять физическую жизнь и губить душу будет печать с числом 666 на челе и правой руке. Значителен психологический образ последней ошибки человечества: Антихрист, «зверь» по мистической силе (13, 1-2) злой хитрец по деятельности, пародирует Христа, имитируя воскресение, природные чудеса, божественную власть. Ему помогает лжепророк, сделавший говорящего идола («образ зверя») для обязательного поклонения. В целом все ясно, но так как текст настойчиво претендует на знание будущего, да еще такого неблагополучного, то каждое «настоящее» обречено сопоставлять образы со своим временем, часто находя зловещие совпадения. Когда приближаются пограничные даты, это становится почти коллективной манией.

Последнее библейское событие – трудная для истолкования и психологически сложная история. Христиане первых веков долго спорили об «Откровении Иоанна Богослова» и последним включили его в состав новозаветного канона. Впрочем, сюжетно-композиционная закономерность этого шага сомнению не подлежит: апокалиптические видения подтверждают силу Творца, справившегося с падшим ангелом, возвращают человека в давно потерянный рай, показывают развитие и земное завершение дела Христа. Библия начинается, когда еще нет человека, и «только Дух Божий носится над водою» (Бытие, 1, 2). Библия заканчивается, когда исчерпаны все мировые сюжеты, кроме вечного единения с Богом. Истории, в ее обыденном понимании, здесь уже нет.