В. В. Бибихин

дело, стало срезать острые углы, перестало выносить напряжение встречи с бесконечностью. Античность, наоборот, еще имела то терпение и любила смирение, навеваемое бесконечностью, готова была встретить бесконечность там, где бесконечность таилась, в квадратуре круга, в диагонали и стороне квадрата, т. е. очень часто; в диаметре и окружности; в апории «Ахиллес». Всякий Ахиллес перед всякой черепахой выходил в космос и видел мгно­венный выброс бесконечных миров, отдаляющих его от черепахи, прямо у себя перед глазами. Новое время словно в каком-то нерви­ческом (революционном) нетерпении произнесло в своей матема­тике слово «предел» (limes, межа, порог, граница, рубеж, конечная цель) и этим «пределом» отгородило себя от мучительного опыта бесконечности, от встречи с ней.

Я хочу, чтобы кто-нибудь мне возразил: опыт бесконечности, уйдя из математики, вернулся в реальности; произошла коперни-канская революция, Земля перестала быть центром мира, была, так сказать, оголена перед бесконечным пространством Вселенной, раскрывшейся насколько хватает телескопа; это очень много. Но так ли много, как много точек, среди которых затерялся человек Ахиллес? Телескопа хватает на несколько миллиардов галактик, а дальше просто уже не получается заглянуть. Видно примерно столько галактик, сколько на земле людей, несколько миллиар­дов, — это очень много, на каждого человека не по звезде, а по галактике, — но не с бесконечностью, а именно вот с такой без­мерной громадностью неба стал иметь дело коперниканский че­ловек; громадность затмила собой бесконечность. Бесконечность таким образом и в астрономии тоже отодвинулась. Вселенная Аристотеля была, конечно, меньше, но она постоянно, протяни только руку за подлунное пространство, соприкасалась с чем-то совсем другим всему земному (земля была центром мира, местом падения всего самого тяжелого и непростого). Онтологическая разница была не умозрительным, а географическим понятием: за этими нашими телами — нашими в смысле организмов и нашими в смысле того, что вокруг нас и чем мы владеем, — которые со-ставны, не первичны, должно быть первое тело (Лебедев стара­тельно комментирует³³*: «в онтологическом смысле», не в смысле предшествующего по времени), мы его не видим, оно за краем наших тел, но оно тоже «естественное» («О небе» 12), может быть даже самое естественное из всех, потому что оно, похоже, глядя на небо, самое долговечное. Что противоестественно, чего при грече-

³³* См.: Аристотель, Сочинения..., т. 3. (М., 1981), с. 575 (прим. 18).

5. ТЕЛО И ТОЧКА. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ПРЕДЕЛ

ском понимании слова фюсис не бывает, того и нет, божественное же движение неба бывает как ничто другое, поэтому (конец той же 2-й главы первой книги «О небе») «помимо здешних и находя­щихся вокруг нас тел существует такое иное, обособленное тело, имеющее настолько более ценную природу, насколько дальше оно отстоит от здешнего мира»³⁴*. Вот этого — географии, плавно переходящей в онтологию, и от сущего, всего лишь причастного бытию, поднимающей к другому сущему, которое есть уже чистое бытие, — в коперниковской новоевропейской вселенной уже не стало. Там на большом отстоянии от нас продолжается всё такое же, как у нас, и даже смешно сказать, чтобы онтологически иное. Хотя, возможно, физически, химически там другое.

А на земле по Аристотелю свалка, здесь всё самое худшее, низкое, брошенное как попало.

В аргументе «Ахиллес» между Ахиллесом и черепахой приот­крываются бесконечности бесконечностей, и Ахиллес (или Зенон, или Парменид) завороженно смотрит, как черепаха безвозвратно отдаляется в недостижимость. Почему Ахиллес не скажет: хватит, предел, limes, lim a_n = а = 0? Потому что Ахиллесу никогда не надо­ест возиться с бесконечно малыми; в отличие от новоевропейского математика он превратился в точку. У него не осталось тела, пото­му что Зенон нашептал в уши тирану избавиться от свиты: «Когда на допросе его стали спрашивать о сообщниках и об оружии, ко­торое он привез в Липару, он донес на всех друзей тирана с тем, чтобы оставить его в одиночестве» (Диоген Лаэрций IX 25)³⁵*. Из Филострата Младшего мы уже читали: Зенон «не выдал своих со­общников, а тех, кто был верен тирану, оклеветал как предателей» (Жизнь Аполлония Тианского VII 2)³⁶*. — Здесь нам важны два вопроса. Почему античный тиран поверил, что его верные слуги ненадежны и согласился остаться без них, т. е. почему античный слушатель, читатель соглашается, чтобы черепаха и Ахиллес превратились в точки, и в аргументе «Ахиллес» отвлекается от чувственных впечатлений, которые явственно подсказывают, как именно Ахиллес схватил черепаху. И второе: почему вообще ти­ран, почему Зенон, вообще пифагорейство противостоит тирану. Оба вопроса между собой связаны и в конечном счете сводятся к одному.

³⁴* См. там же, с. 269.

³⁵* См.: Фрагменты..., с. 298 ел.

³⁶* См. там же, с. 300.

В. В. БИБИХИН

Как быть, если решение подвертывается сразу? Тиран — это всякий человек, чьи власть и произвол опираются на обладание телом. Вводя тирана внутрь зеноновской мысли, я не превышаю права толкователя, наоборот, делаю, похоже, необходимое. Читайте в А 15 у комментатора к «категориям» Элиаса в одну строку о диалектике Зенона и о тиране, где совершенно прозрачно речь идет на разных языках об одном и том же: Зенон был «диалек­тиком в жизни, говорил одно, а думал другое. На вопрос тирана, кто самые опасные заговорщики, злоумышляющие против его тирании, Зенон указал на его телохранителей [!], а тот поверил, казнил их и был убит»³⁷*. Понимание апории Зенона начинается после снятия охранения тела. Платон принадлежит к пифагорей­ской традиции, когда требует, чтобы входящие в его Академию были «геометризованы». Требование «геометризации» — то же самое, что платоновское требование, чтобы его ученики не дове­ряли телесным чувствам. О важности и строгости очищения тела у Платона недавно напомнил Аверинцев:

Любомудрия первоучитель... славный Платон Афинейский, на чем утвердил он разум?... на том... что заповедал... различение блюсти неусыпно между плотским и бесплотным...... без различений Афин ейских как еще оградить нам ум наш от бессловесности плотского...

... низко естество плотского, бытию лишь отчасти причастно...³⁸*

Человек, у Платона как у пифагорейцев, должен быть «гео­метризован», должен отказаться от телохранителей, перестать быть тираном, убийцей Сократа; только тогда начинается фило­соф. — Вроде бы тут ошибки нет, тиран должен перестать быть, чтобы был Зенон. Человек тиран и Зенон несовместимы.

Тут напрашивается контрольный вопрос, на который, похоже, так же легко ответить: почему тиран легко идет на казнь своих телохранителей, почему античный человек, ученик Платона рад

³⁷* См. там же, с. 302.

³⁸* См. «Стих о стихах духовных, или прение о Руси» (1991-1992), напри­мер в книге: Сергей Аверинцев. Стихотворения и переводы. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2003.

5. ТЕЛО И ТОЧКА. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ПРЕДЕЛ

«геометризоваться», отрешиться, отделиться от тела? Потому что в самом деле нет ничего правдоподобнее, чем нашептывание Зенона или пифагорейцев или всей классической философской традиции, что тело-хранители несут смерть. Кого еще тирану больше бояться, как не телохранителей, тех самых, на ком держит­ся его власть; что очевиднее, чем то, что тело, чувства смертны, обречены на смерть и кто за них держится, встал под их защиту, того они затащат с собой. Надо тогда как можно скорее, любыми средствами выбросить себя туда, где ты не зажат в буквальном смысле в тиски смерти. Не будет ошибки сказать, что это первое для философа элементарное санитарное правило: как от смер­тельной заразы очистись от того, что верным путем несет тебя в смерть.

Теперь то, на что мало обращают внимание. Тиран гибнет, его побивают камнями закона, Зенон согласно большинству свидете­лей тоже гибнет. Не надо, нет смысла закрывать глаза на то, что как греческая трагедия, так греческая философия в своих чистых формах ясно указывает на смерть тела, не обязательно от яда и меча, может быть и такую, как у Эдипа, который сам ослепил себя, потому что иначе ничего не получалось, и полагаясь на свое только зрение он и против своей воли оказывался убийцей отца, мужем матери. — Без боли, без крайней выдержки не видели пути к бытию. Схватка Зенона с тираном комментирует Парменида, показывая не обязательно что надо делать — отыскать тирана и убить его, — но какую степень решимости надо иметь. Что Платон завязал отношения с двумя тиранами, чуть не погибнув, лишний раз показывает, насколько он продолжает пифагорейцев и Парменида. «Геометризоваться», конечно, еще не достаточно для философии, но обязательно нужно. И я не думаю, что современная математика — именно из-за того, что она обошла и продолжает обходить проблему бесконечности в своем двусмысленном ос­новном понятии предела — годилась бы для вступительной шко­лы к классической античной философии. Новое время, похоже, слишком поспешило условиться с самим собой, что чем считать. «Будем считать ситуацию, когда после деления опять можно снова делить без конца, пределом; условимся этот опыт называть преде­лом». Не обсуждается, в каком смысле он предел. Он предел в том смысле, что не хватило выдержки вглядываться в бесконечности бесконечностей. В античной математике человек геометризован, в новоевропейской алгебре ее основное понятие психологизирова­но. Рядом с чистотой античной мысли новоевропейская предстает тонущей в теле. Возвращение к античности поэтому неизбежно;

В. В. БИБИХИН

оно и происходит (как в новейшей математике) всякий раз в той мере, в какой новоевропейская мысль встает на ноги. Античность неизменно и не зря продолжает быть влекущей; для Платона, на­оборот, новоевропейская алгебра едва ли была бы интересна, как для Аристотеля прочесывание громадных пространств неба без онтологической перспективы было бы бессмысленным.

Вернемся к тому, что есть у Ахиллеса, человека. Надежды, что своим движением он схватит то, что еще не схватил, у него после опыта с черепахой уже нет,

... ибо не больше,

Но и не меньше вот тут должно его (бытия) быть, чем

вон там вот.

(фр. 8, ст. 44-45, Лебедев³⁹*)

Человек, стремящийся что-то достичь, стремится потому, что уже захвачен тем, схватить что ни в каком случае, никогда не сможет. Потому что то, что у него есть, у него уже есть и так в не­возвратимой полноте. Это интересная ситуация в том смысле, что здесь inter est, «есть между», в каждый данный момент не всё рав­но, в том числе — самому себе; интересная вдвойне тем, что как именно и что именно не равно себе (необладание до поимки ока­зывается единственным настоящим обладанием; попытка поймать лишает обладания; отказ от поимки позволяет вернуться к облада­нию), тоже определяется не наблюдением. У Николая Кузанского есть трактат «Об охоте за мудростью»⁴⁰*. Охота по-русски, воз­можно, то же слово, что охват; софия, за которой идет охота, первоначально означает ловкость схватывания. Высшая и самая интересная охота — это погоня за тем, как мы за всем гонимся.

В стране, захваченной сейчас захватом, мы не заняты ни кри­тической, ни аналитической рефлексией о захвате. Мы верим свое­му чутью, что что-то главное в этом захвате не только не схвачено, т. е., значит, оставлено для разбора нам, но и что чем откровеннее ведущийся захват, тем больше он говорит нам, и даже если у нас из-за малой подготовки, недостатка сил нет шансов сказать что-то новое, нам дано думать о такой возможности, ожидать, что она где-то готовится, и самим готовиться к слову, которое станет новой эпохой, не в смысле очередной организации масс, а в смысле со­бытия мира, возвращения к земле.

³⁹* Фрагменты..., с. 297.

⁴⁰* См.: Николай Кузанский. Соч. в 2-х тт., т. 2. М.: Мысль, с. 343-416. Перевод В. Бибихина.

5. ТЕЛО И ТОЧКА. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ПРЕДЕЛ

Давно пора — и не знаю, почему вы мне не напомнили, — сделать замечание, что характер события, т. е. каждый раз особен­ного, не мешает говорить о бытии как том же.

То же, на месте одном, покоясь в себе, пребывает И пребудет там постоянно: мощно Ананке Держит в оковах границ, что вкруг его запирают⁴¹*.

О-собенность и тожество не противоположности, не «кон­трасты бытия», а как раз особенностью события поддержано то самое в нем. В самом особенном тожество именно самому себе всего полнее. На тожестве особенного (собственного) самому себе держится «основной логический закон», который называется «принципом противоречия», «принципом непротиворечия» или «принципом отрицания противоречия». Непротиворечие в вы­сказывании не первично, оно зависит от того, что то же именно таково, каково оно собственно есть, и этой своей именностью делает возможным свое имя как именование именно его. Оба ряда — уникальности, единственности, неповторимости и, с дру­гой стороны, одинаковости, идентичности — идут от того же (самого) в смысле именно его.

Именное, особое, собственное снова указывают на местность, куда я решаюсь вступить, — собственности.

Здесь становится труднее и одновременно нужнее различение между сущим и бытием. Мы уже говорили о частом понимании Парменида в том утешительном для активного сознания смыс­ле, что поскольку небытия нет, бери любое сущее и попадешь в бытие. Теперь нам лучше спросить, может ли в принципе быть бытием любое сущее. Нет ли здесь диссонанса. Бытие единствен­но и тожественно только самому себе; определение любое может относиться к сущему только в той мере, в какой оно не знает бытия. От любого до того самого ведут не умозаключения, а захва-ченность. Никакое обобщение вещей не ведет к полноте мира; наоборот, в именности (уникальности) мира-согласия уже подго­товлена подробность «всего» и «сумма» вещей (любых) заранее схвачена.

Уточним различие между занятостью и захваченностью, оно стало теперь более интересным. Всякое занятие допускает смену и совмещение с другими занятиями; захваченность невозможно заменить другой и она требует себе полноты нашего существа.

^: Фрагменты..., с. 296 ел.

В. В. БИБИХИН

Это очевидно. Менее очевидно другое. Каким бы случайным ни было наше занятие, оно случилось способом уникального, не­повторимого захвата. Мы тревожно озабочены массой вещей, открытых, казалось бы, нашему выбору. Но независимо от того, что и как мы выберем, всё, включая и этот наш выбор и эту нашу нерешенность, сковано сейчас как алмазными гвоздями с абсо­лютной необходимостью тем, что оно именно таково, каково оно есть, до положения мельчайшей пылинки в воздухе, до того, что мы называем элементарными частицами вместе с их неопреде­ленностью. Со всей последней достоверностью, всё равно, во сне или наяву, мы знаем в том числе и о том, чего мы не знаем и о чем не подозреваем, что всё везде именно так, как оно есть, и несётся в неостановимом вихре точно так, как несется. Мы оказываемся каждый раз в таком положении, в каком оказываемся, точнее — на­ходим себя; как ни странно мое пребывание здесь и мое отражение в зеркале, я схвачен в этом своем положении и своей странности с железной необходимостью, с приводящей в экстаз неотменимо-стью. Опыт простого увйдения себя здесь и теперь, такого в таком, первичнее и строже, чем все идеи, какие человек может переби­рать в своей голове. В этом смысле как сочувствуешь пьянице из анекдота, оказавшемуся случайно в театральном зале на генераль­ной репетиции. Окончив играть, актеры с режиссером замерли, ожидая суда, по-видимому, какого-то представителя руководящих инстанций, который мрачно насупившись сидел в последних рядах. Идея? — сказал он сердито. Нервно и подробно режиссер стал объяснять идею произведения, подчеркивая ее приемлемость и актуальность. Снова молчание и снова мрачный вопрос: Идея? Обиженный и испуганный режиссер, боясь, что ему плохо удалось выполнить свою задачу, еще внятнее и убедительнее излагает идейное содержание спектакля, но мрачный посетитель прорывает его: Да нет, я спрашиваю, идс я нахожуся? Сочувствуешь его про­стому удивлению перед такостью ситуации, а не интеллектуалам, блуждавшим в мирах своих представлений. — В другом, детском театре на «представлении», в котором ветхая пленка декораций, вялого сюжета, старательных костюмов, текста едва скрывала потерянность актеров, которые силились быть в сказке, а на деле голосом, жестами, главное настроением (его дети воспринимают первым) принадлежали своим заботам о заработке, скандалам, взаимным счетам и эту грязь выплескивали на детей, один ребенок трех лет спокойно прошел между рядами прямо к сцене, поднялся на нижнюю ступеньку лесенки и спокойно же остановился, так что его голова только возвышалась над полом сцены. Капельдинерша

5. ТЕЛО И ТОЧКА. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ПРЕДЕЛ

в ужасе сказала родителям, что режиссер ее за это уволит, но если бы режиссер не был бы так же, как его актеры, далек от за-хваченности своим занятием, он был бы рад появлению ребенка как находке.

Человек находит-ся, находит себя — если находит — словно завороженным, влипшим в случившееся состояние всего. Может ли он хоть пальцам шевельнуть, двинуться с места, вмешать­ся в эту скованность всего тожеством, нарушить или изменить ее? Зенон или Парменид нам объявляет: нет, ни пальцем ше­вельнуть, нарушая мировое заворожение, вы не можете. Если вы захотите что-то нарушить, вы поступите именно так, как по­ступите. Летящая стрела стоит на месте и сдвинуться с места не может. — Апория стрелы Зенона изложена только в аристотелев­ской «Физике» VI 9 и у трех комментаторов к этому месту. Нам всего лучше будет взять чистый текст Аристотеля без добавлений в квадратных скобках и без того, что досказывают для ясности комментаторы. Оказавшись ближе к словам Зенона, мы не пожа­леем, потому что их неожиданный смысл приоткрывается именно при отбрасывании поздних поясняющих толкований. Летящая стрела неподвижна, потому что aiei... трецеТ nav oiav fj ката то loov, eoTiv 8'aisi то (pepouevov ev тф vuv. Я придаю значение — а как прикажете не придавать? — тому, что скрадено в русском переводе: о том, что движущееся (в переводе «перемещающееся») всегда находится в «теперь», сказано с повторением глагола, от­несенного выше к стреле (в переводе «летящая»)⁴²*, и это — то слово фёроцш (от основы, этимологически родственной русскому «беру», в среднем залоге с переходом значения во взят, захвачен, несусь), которое четырежды повторено в начале поэмы Парменида, где он мчится, несется несомый божественной колесницей. Зенон ученик Парменида. Его апория стрелы в применении к несуще­муся Пармениду заставляет думать о покое того порыва в том же смысле, в каком Аристотель, развертывая бытие элеатов, говорит об энергии, которой не противоположен покой. Что Зенон наме­ренно говорит о стреле, покоящейся в своем стремлении, тем же словом, каким Парменид рассказывает о своем экстазе, — это не просто возможно, но и неизбежно в свете свидетельств о том, как он парадоксально и верно истолковывал учителя, ничем другим кроме такого истолкования не занимаясь.

Стрела несется. Это несущееся каждый раз есть, причем именно в силу полноты происходящего с ним. Несущееся есть

⁴²* См.: Аристотель, Сочинения..., т. 3, с. 199. 6 В. В. Бибихин

В. В. БИБИХИН

в теперь. Это теперь в кратком изложении Аристотеля ставится без пояснений, без развертывания в связь с наречным выражением ката то ioov, букв, в равном, в одинаковом или в равенстве одина­ковости, сообразно равенству одинаковости; о том, что находится в этом состоянии, сказано, что оно «покоится», гюецеТ. Я невольно вспоминаю здесь о гераклитовской молнии. Не раз Гераклит ка­зался нам лучшим комментарием к Пармениду.

Выпишем синонимические выражения из доказательства парадоксальной неподвижности стрелы по Аристотелю, изла­гающему Зенона: ecmv ev щ vvv = screw ката то i'oov = fipejiei. А.В. Лебедев имеет свои основания, когда к этому «есть в рав­ном» (о несущейся стреле) добавляет еще три слова, даже не беря одно из них в квадратные скобки: «занимает равное [себе пространство]»⁴³ *.

Добавление вносится для интерпретации простого прямого смысла, который, однако, работает и так, без всяких добавок. Мы соотносим его с Парменидом VIII 29, знаменитым стихом, где тавтология достигает снова головокружительной степени: стих состоит по сути дела из одного слова само, или то же, потому что два глагола там почти служебные. В переводе Лебедева⁴⁴*:

То же, на месте [!] одном, покоясь в себе, пребывает —

снова добавление на месте одном и снова оно привносит про­странственные представления туда, где говорится об исходно простом, допространственном. Я говорил в позапрошлом семе­стре⁴⁵*, что исследователей завораживают десять may этого стиха, которые словно навсегда запечатывают повторяющееся то же, то же:

Tcnhov t'ev т'огитон те цёуоу каЭ'ёашо те кейш

Этот стих, сказанный с запасом на тысячелетия, в ушах Зенона, конечно, стоял, и зеноновское или уже в пересказе ари­стотелевское ката то ioov переговаривается с парменидовским каЭ'шито. Смысл обоих — парменидовское тожество бытия, не в смысле приравнивания его к чему-то или вставления его в фик­сированное место-пространство, а в том смысле, что бытие и есть тожество, мгновенная схваченность всего в его абсолютном не-

⁴³* См.: Фрагменты..., с. 310.

⁴⁴* См.: там же, с. 296 (фр. 8, стих 29).

⁴⁵* См.: Чтение философии..., лекции 13-14 второго семестра.

5. ТЕЛО И ТОЧКА. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ПРЕДЕЛ

отменимом равенстве самому себе (мы уже упоминали, что всё у Зенона и Парменида — одно из имен того же, самого).

Стрела именно потому, что она несущаяся, т. е. захваченная бытием, как несущийся Парменид в начале своей поэмы, схвачена как запечатана, как отпечатана в моментальном снимке в вечности, подобно тому как молния выхватывает вдруг всё мгновенным, остановившимся. В ирландском tau я есмь происходит из той же древней основы, что русское стою (с выпадением первого соглас­ного звука). Таи: я есмь как остановившийся, замерший в мгнове­нии, застигнутый молнией.

Только теперь мы можем заметить вот что. Эта ранняя мысль, с которой мы сейчас имеем дело, очень прочна сама по себе, так что не надо спешить ее развернуть и прокомментировать. Всё, что в парадоксе Зенона говорится о равенстве, о покое того, что в ра­венстве, относится, вы помните, к стреле. Она движется, (рероцёуп, букв, несома-несется с никуда не девающимся из этого слова исто­рическим прошлым (этимология — русское беру⁴⁶*) взятости, схваченности. Мы говорим о рисунке, портрете: хорошо схвачено; или: здесь что-то схвачено; уточнить, что именно схвачено, бывает трудно, легче заметить, что схвачено. Живопись останавливает то, что она в себя вбирает, однако эта остановленность не выглядит ущербом, уродством, мертвенностью; именно в плохой живописи, которая уже не живопись, фигуры кажутся мертвенно неподвиж­ными. Дело в названной выше схваченности, в остановленности всего способом озарения, молнии так, что остановлены одновре­менно и изображенное, и взгляд глядящего (а плохая живопись, наоборот, не останавливает на себе глаз); ср. во многих описаниях встреч с Сикстинской мадонной Рафаэля момент остановлен­ности глядящего, как о. Сергий Булгаков, например, говорит, что был прикован неподвижно на часы на кресло перед этим, как называет картину Рафаэля Хайдеггер, окном. Немыслимая проч­ность, укорененность ранней мысли (возвращаемся к парадоксу стрелы) дает о себе знать в том, что нет даже особой надобно­сти в силлогизме, который выписывает из Зенона или передает своими словами Аристотель (всё покоится, когда оно в равном; но несущееся всегда в теперь, т. е. в равном; следовательно, не­сущаяся стрела будет спокойна). Само по себе слово, уже одно слово (pepojievrj, размах значений которого — от нестись до быть уносимым, ограбленным, уже предполагает «схваченность» в том

⁴⁶* См.: М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка, т. Прогресс, 1964.

М.:

В. В. БИБИХИН

5. ТЕЛО И ТОЧКА. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ПРЕДЕЛ

смысле задержанности, остановленное™, в каком мы говорим, что «художник сумел что-то схватить». (С этим грабежом мы в кото­рый раз прикасаемся к теме владения и собственности.) Стрела фероцёул, увлечена (еще одно значение слова), схвачена своим стремлением и уже этим самым, без силлогизмов, остановлена в вечности (теперь понимается античностью как мгновенно при­сутствующая вечность).

Мало того, мы пока еще не вгляделись во всю сгущенность той ранней мысли. Парадокс Зенона, мы сказали, «работает» и без приводимого Аристотелем силлогизма уже той полярностью смысла, которая заложена в ф£роцёуг|, несущаяся-схваченная, подразумевается стрела. А само слово «стрела»? По-гречески стрела — oiaioq. Как русское беру в совершенном виде будет образовано от другого корня, так в греческом будущее время от фёро звучит о'юсо, так что слово oioioq, стрела, собственно то же самое, что (рероцёул, несущаяся. В одном окугос;, стрела, уже спрессован весь зеноновский силлогизм: стрела это то, что со­бралось нестись, взято, схвачено, «ограблено» этим несением и тем самым остановлено в абсолютном покое (мире). Гераклит со своим подчеркнутым вниманием к слову иногда не так близок к языку, как почти всегда незаметно близка к тайной речи слова школа Парменида. Стрела указывает кроме того на вооружение божества, на его огненные стрелы, т. е. молнию. И то, что сказа­но, и то, что именно это сказано, и то, как сказано, и чем сказано в этой апории стрелы, — всё схвачено, можно было бы подумать, чудом, если бы во всём этом не было уверенной, мастерской пря­моты. Лучше поэтому сказать: перед нами софия, хватка, ловкость, искусство. София и философия -— Аристотель часто говорит эти слова вперемешку.

Стрела в своем полете схвачена, остановлена самим своим по­рывом, покоится не во времени — никакого такого времени, когда можно было бы ее схватить, нет — и не в пространстве — оно еще не развернулось из бытия. Слова место, пространство при­вносятся толкователями, у Парменида и Зенона их нет. Стрела не остановилась в «пространстве», а схвачена одноразово как не­сущееся-взятое. Дело не в том, бывает или не бывает такое малое время, когда стрела стоит, а в том, что схвачена так стрела бывает. Не обязательно было искать остановившуюся стрелу в живописи; всякое вот имеет те же свойства. Парадокс стрелы — ответ на парадокс «Ахиллес» и его решение. Дискурсивно движущийся в переборе бесконечного множества точек Ахиллес растерялся, догоняя черепаху, и не может решить (в принципе), какую точку

одной бесконечности надо сопоставить в одно-однозначном со­ответствии с точкой другой бесконечности, но тот же Ахиллес преспокойно схватывает черепаху и схвачен сам в тожестве всего самому себе. «Остановись, мгновенье» — просьба Фауста, но и вообще всякое есть существует только в меру такой остановки. Всякое имя схватывает именно остановившуюся вещь, и не так, как думал Ницше, т. е. портя поток, заставляя его окостенеть, искажая его текучесть, а так, что даже поток существует только в меру его схваченности как именно потока. Мир живет великими заворожениями. Всё высвечено замеченными или незамеченными молниями. Всё как бы сфотографировано.