Апокалипсис (15.3.1994)

268 Попробуем положиться на опыт, на то, что можно назвать от­кровением, призванием — санкцией на говорение, на поступок. «Неосужденно». Это собственность, наша — в том смысле, что делает нас. — Моя санкция мне на говорение — есть! Ах вот не знаю. Это моя собственность, но товарная ли? Я во всяком случае жду еще другой санкции. Божественной? Что такое Бог — вопрос прошлой пары? Почему мое человеческое самое вдохновенное останется только человеческим? Почему Бог ушел, оставил текст, почему Евангелие не Бог?

Цейтлин: «Дикое произрастание поэзии — это язык в его домашней свободе» (другое, чем у Мандельштама — домашняя свобода, косоворотка).

Кто разрешил мне говорить? Т. е. не в смысле кто меня сюда пригласил, профессор Доброхотов, а почему <я говорю>, среди общей покинутости, растерянности, в моей неуверенности, среди растущего ощущения ничтожной малости почти всего, что гово­рится и делается шестимиллиардным человечеством: чем с боль­шей важностью лица, тем бесполезнее, когда всё больше кажется, что уже просто всё равно что говорить и делать, всё равно, в какие микроструктуры сложатся еле уловимые колебания воздуха от произнесения «слов», flatus vocis, которые гаснут («угасающие колебания») почти сразу как появятся без надежды на вырастание, продолжение, так что если будут скажем напечатаны, то от этого станут сами еще меньше весомыми, запечатывание их оконча­тельно пригнетет? Допустим, за всем, что я говорю, есть то, что можно назвать каким-то видением (или маленьким откровением), в котором для меня даже не смысл жизни, а сама возможность дышать, сама жизнь, моя био-графия. Или можно говорить о при­звании. Но заметьте: мало ли у кого какие видения, мало ли кому

22. АПОКАЛИПСИС

что мерещится; санкции на говорение, на сообщение, на поступок это пока еще не дает. Санкция — это освящение. Смешно думать, что и звание, или должность, или сан, или особая одежда, или число слушателей, или всеобщее одобрение, или польза для госу­дарства, или педагогическая польза дают такую санкцию. — То, чему я целиком, с головой обязан этим странным и важным для меня шансом, говорить здесь от раза к разу, долго, существование такого московского университета и такого, вот этого философ­ского факультета. Он — пространство для мысли, пространство мысли. Но ведь существование этого пространства и то, что оно нас впустило, — тоже не санкция для нашего говорения, скорее вызов и даже уже суд, или по крайней мере начало суда. — В мо­литве утренней 1-й святого Макария Великого просят: «...да будет во мне воля Твоя, да неосужденно отверзу уста моя недостойная». И в литургии Иоанна Златоуста диакон перед общей молитвой возглашает: «И сподоби нас неосужденно пети и призыва™ имя Твое и глаголати». Это не объявление, а прошение, после которо­го еще не обязательно начинается неосужденное пение, но здесь в трезвении и смирении (уг|\|/ц, талегуюок;) (трезвение термин православной аскетики) указывается туда, откуда можно — толь­ко и можно — ожидать неосуждения, оправдания, бгкшюца. Как говорится в кратком церковном песнопении, «Благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим», eu^oyriioq eioi Kupis, 5i5a^ov (j,e та бисшсоцата оои. Предположим, кто-то скажет, как и я сам только что сказал: прошение об оправдании еще не обеспе­чивает оправдания; мы не знаем, где оно оправдание и никогда не узнаем, когда оно придет, божественное оправдание, и может быть оно вообще никогда не придет, что же тогда о нем и говорить. Я не вижу вреда в том, чтобы согласиться с таким соображением. Оно во всяком случае человечнее, чем уверенность рукоположенных и не рукоположенных, которые думают, что они уже взяли Бога за бороду и положили себе в карман оправдание.

Но я очень сомневаюсь, что тогда можно забыть, что мы все под судом. «Внезапу судия приидет, и коегождо деяния обнажат­ся», из третьего тропаря утренних молитв.

Обнажение — это по-гречески anoKokunis.iv, а7ТокаАл)\|п<;, слово которое вошло без перевода в русский язык, апокалипсис, апокалиптический (корректоры спешат править на «апокалипси­ческий»; сначала пусть они исправят «оптику» и «оптический», если им удастся заменить т на с). — Мы еще должны будем, дело нас заставит, обратить всё-таки внимание на безвестных пере­водчиков, русских, или болгарских или греческих, греческого на

В. В. БИБИХИН

церковнославянский. В тропаре сказано, что деяния (или можем теперь сказать «дела» каждого, в том же смысле, в каком вежливо спрашивают «как ваши дела», причем в «дела» вообще входит всё (9а у est, <всё в порядке>), а не только деловое, всё состояние человека, всё его стояние в мире) «обнажатся», по сравнению с «откроются» это прибавляет острую угрозу стыдного оголения, срывания одежды, которая после Адама прикрывала человеческий срам, сором всё время до прихода внезапного судьи, а потом снова перестанет прикрывать, снова человек будет голый и не спрятан­ный перед Богом.

Так что, я говорю, не только оправдания нашим текстам сло­вам и поступкам не можем дать ни мы, ни власти, ни общество в целом, но и решить, чем кончится суд над нами, когда внезапно придет судья, тоже не в нашей власти. Мы взвешены, со всей на­шей собственностью, между оправданием и осуждением, которые я теперь прибавлю к тем парам, которые не в нашей власти, как добро и зло, бытие и небытие, в которых мы оказываемся. Мы ока­зываемся в осуждении или оправдании, вдруг видим себя в них, но не можем усилиться сделать так, чтобы обеспечить себе, скажем, хотя бы на следующую минуту оправдание.

Или это апокалиптический пейзаж, который нас манит, мы драматизируем нашу ситуацию, придаем ей остроту, воображая себя в силовом поле осуждения, оправдания, Бога, да и бытия, рас­цвечиваем так сказать как умеем серость своего положения, когда изо дня в день на самом деле тянется обыденное, и даже зло, как сказала Ханна Арендт, банально? Мы народ апокалиптиков, в нас есть психотическая, невротическая, психопатическая нервность, мы разжигаем сами себя остреньким и жутким (жуткий — зна­чение того слова, которое в латышском родственно нашему слову «срам», cermelis «ужас, жуть»; английское соответствие — harm, «вред»). В нас есть мазохизм, мы хотим себе вредить, себя пу­гать, от этого у нас такая жуткая история. А теперь наступил постмодернизм, эти пугала сняты. Они будут выметены новыми веяниями. Одна дама упрекнула меня, что я заговорил по поводу литературоведения о совести, это грубая старая терминология, теперь о всех вещах в литературоведении говорят иначе, тоньше. Совесть принадлежит к тому же ряду, что осуждение, оправдание, апокалипсис, — или бездна, или смерть, но может быть не надо нагнетать. В одном студенческом сочинении автор замечает эту апокалиптику у Пушкина в «Пире во время чумы» и спрашивает в конце, в чем собственно дело, почему обязательно такие край­ности. «И чума, и „разъяренный океан" ставят человека на краю

22. АПОКАЛИПСИС

могилы, на краю смерти, как на краю бездны. Ну и что? Что для человека смерть? Не знаю. Что для него бездна?»

Во 2-м ГУМе¹³⁴* сейчас говорит о власти и ее секрете Жак Деррида, может быть самое яркое имя в «постмодернизме», по крайней мере так его квалифицируют. Он деконструирует, снимает, разбирает нагромождения подозрительного, часто бывает — нев­ротического происхождения, для этого есть подготовка, перво­классная, западная, философская, эстетическая, психоаналити­ческая, политическая. Жак Деррида ведет эту терпеливую работу деконструкции, разбора, вчера, сегодня.

В его книге 1983 года «Об апокалиптическом тоне, принятом какое-то время назад в философии», разбирается, во всех смыслах слова «разбирается», включая и разборку, опять во всех смыслах, включая и смелое растаскивание камней устрашающей постройки, как раз вглядывается в настроения накатывающегося глобального кризиса, нависающей угрозы, фатальной человеческой слепоты, злых сил и сил зла, хозяйничающих в человечестве. Скорее всего, в первую очередь Жак Деррида имеет в виду под апокалипти­ческим тоном настроения так называемых «новых философов», выступивших примерно с 1975 года в Париже, Андре Глюксман, Бернар-Анри Леви, но и шире — продолжается долгое предпри­ятие деконструирования, разборки, Хайдеггер говорил прямее и резче — деструкции метафизических построек.

И в самом деле, что собственно происходит, почему мы слы­шим «апокалипсис» и слышим крушение всего, горящее сверты­вающееся как свиток небо, истребление тел, ужасы гибели всего живого? Ну да, все эти вещи описаны у Иоанна Богослова, но ведь они у него видение, и во французском переводе Андре Шураки, сделанном с греческого, конечно, но с учетом того, что, ученые знатоки теперь умеют видеть, было в арамейском или еврейском первоисточнике, когда греческий текст рассматривается только как фильтр или вернее как химический реактив, и по прошедшей реак­ции, по ее результатам, можно судить о том, какие вещества и эле­менты были в начале реакции, — в этом французском переводе то, что мы привыкли знать как «Апокалипсис Иоанна Богослова» переведено как «Созерцание», или «Видение» (hazon) Йоханаана; или он допускает возможность перевести как «вдохновение» (neboua) Йоханаана, т. е. в первую очередь это подарок появления Бога для бого-слова, и почему-то оно оказывается страшным; т. е. всё еще кое-как идет для человечества, когда на него не глядят, но

134* 2-й Гуманитарный корпус МГУ.

В, В. БИБИХИН

есть обреченная уверенность в том, что как только Бог взглянет, как придет жесткое начальство и устроит разнос, так сразу нач­нется ужас, да не простой, а в котором жуть, cermelis, срам и harm, вред, сольются в один — апокалипсис? Как-то просвечивание Богом и страшный суд автоматически соединяются вместе, как будто человечество знает за собой что-то такое, гадко сделанное, что только съежиться и втянуть голову в плечи, ожидая немину­емого удара, да не какого-нибудь символического, укола совести, «боли души», а телесного, жгучего, сминающего, смертного.

Что собственно происходит? Разве мало природной смер­ти, наводнений; жутких морозов, землетрясений, чумы, саран­чи, войн — чтобы был еще «апокалипсис», божественная кара? Разница между природной смертью и божественным наказанием та, что в природной смерти, в бедствии светлое и трезвое спокой­ствие неотвратимой пусть, но незаслуженной и необязательной беды, а в апокалипсисе обязательной и заслуженной, где уже ничего не скажешь, ничего не поделаешь. Где человек осужден во всём своем самом, собственном существе — а в пожаре за­дето только тело огнем, часть тела. В апокалипсисе <человек> задет в самом интимном, и не случайно «апокалипсис» имеет значение именно «обнажения» в греческом, открытия срамных частей, шюке-коЛиццеуоу ^.oyoi, откровенные слова — значит «не­приличные слова», где обнажается срам. — Сравните некоторые приемы следствия, когда человека вспугивают, сбивают с толку проникновением в его интимное, где ему вдруг нечего возразить, часто человек даже об этом и не рассказывает. — Сравните еще весь опыт преследований, который стал как бы открытым, почти всем видным при Сталине, когда к преследователю нельзя было спокойно относиться как к врагу или как к бедствию, в нем уга­дывали как-то интимное и отвечали признанием, т. е. включалась ситуация такого суда, да она и на каждом всяком суде или простой разборке часто включается, когда человек вдруг сам подключается к своему осуждению, в том смысле что если его по-настоящему раскрыть, то — страх и трепет, он открыт беззащитно сминаю­щей, стирающей силе, причем открыт прежде всего и беззащитнее всего там, где у него самое интимное, самое свое, т. е. родное и ро­довое. — В древнееврейском соответствии «апокалипсиса», gala, то же устыжающее, указывающее внезапным опозорением (кстати, в слове «позор» зрение и стыд опять сходятся — мы всё время го­ворили о видении как неограниченно открытом, теперь наше дело становится более трудным, прозрение как-то сцеплено с позором, откровение со стыдом), и Кант в поздней — 1796 — брошюре

22. АПОКАЛИПСИС

«О недавно появившемся превосходительном тоне в философии», «Von einem neuerdings erhobenen Vornehmen Ton in der Philosophic», говорит, что вовсе не обязательно смотреть на неснимаемое по­крывало богини, Изиды, или теперь принято Исиды, супруги и се­стры Озириса, Осириса, в той простоте научных намерений, что божественная тайна скрывается под тем покрывалом и ее надо от­крыть, покрывало снять, — неприлично смотреть на обнаженное женское тело, надо будет тогда отвести глаза. — Впрочем, о том, что на свое не обязательно смотреть, не обязательно открывать его, мы говорили много раз, по-другому. — И открывается другой аспект той невозможности узнать себя — что это дело божествен­ное, — с которым мы встретились при чтении Алкивиада. Не обязательно после этого надо жалеть о том, что мы всего лишь люди: Богу открыто узнание себя еще и потому, что от нас оно отгорожено стыдом, а от Бога нет — а не так, что нам не хватает просто силы, остроты зрения, чтобы увидеть тайну.

Этот внезапный отклик человека на обнажение суда, суд-обнажение («внезапу судия приидет, и коегождо деяния обнажат­ся»), <связан> с готовностью принять свою бесконечную вину, как смирение до крайности, до вериг и радости болезням в религии, до прямого уничтожения своего тела в ересях и сектах, до внезапного подключения обвиняемого, осуждаемого к суду, согласие с судом, прошение для себя наказания или даже высшего (и отгадка по­ведения бывших высоких деятелей революции на показательных судах, что они продолжали играть по сценарию партии и для того чтобы помочь построенной партией картине, не подвергнуть пар­тию обвинению в лжи, помочь партии таким образом выйти из затруднения, брали на себя несуществующую вину, это объяснение правильно но не до конца, в конце концов этот резон, этот аргу­мент в свою очередь был тоже не последним, он был подставкой, удобной версией для самого же сознания обвиняемого, которому нужно было хоть какое-то привычное, «рациональное» объяснение своего поведения — своей тайной радости согласия с разоблачени­ем, с самой идеей разоблачения, обнажения, апокалипсиса — ко­торый, я сказал, почему-то — господа, почему? — ассоциируется с грозным, жутким осуждением). —

Деррида видит здесь буквально обжигающую загадку. Откро­вение, «гала», это например обнажение тела Ноя в Бытии 9,21, пьяного, и Сим и Иафет покрывают «наготу отца своего». Нагота в общем-то может быть разная, любых частей тела, но тут имеется в виду — опять но почему^. — нагота совершенно определенных частей, и благочестивый комментатор пишет, страдая сам и со-