2015-04-30
322
В. В. БИБИХИН
страдая стыду Ноя — но почему? откуда стыд? — «Хам увидел ту самую наготу, которую мучительно ощутили и наши прародители тотчас по вкушении запрещенного плода (Быт 3, 7) и которую из чувства стыда прикрыли опоясаниями», само слово «опояса-ние», осторожное, и открывает и прикрывает. Хорошо, всё так, и понятно, почему Сим и Иафет «взяли одежду и, положивши ее на плеча свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего» (9, 23). Но почему острый стыд ощущает человек, с которого силой снимают одежду, он-то в чем виноват? В откровении, которое одновременно откровение того что увидено и того кто видит, его обнажение (увидение пришедшего божественного судьи и увиде-ние увидевшим своих дел — дел — обнаженными совпадают, как во сне совпадают лица преследователя и преследуемого, мучителя и мучимого, убийцы и убиваемого; то, что мы имеем здесь дело с чем-то из сна, как бы само собой разумеется, подчеркивается сном Ноя — о том что Ной спит даже и не сказано, в самом начале рассказа, слишком ясно, что всё это из сна, и только когда уже всё произошло, и Хам, Сим и Яфет поступили каждый как они поступили, сказано (9, 24): «Ной проспался от вина своего...») — т. е. мы тут в области, где заведомо не надо дожидаться дневных, явственных объяснений, но тем удивительнее: откуда пронзающее, как бы бесспорное признание своей вины у «обнаженного», внезапно обнаженного при приходе судии? Ведь он сам не мог себя обнажить и не был должен, вроде бы — или он виновен в том, что оделся? Первый стыд был не при обнажении, а без всякого изменения: но тоже вдруг. «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опояса-ния. — И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая. — И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: (Адам,) где ты? — Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся» (Быт 3, 7-10).
Поражает, как внезапный удар, несомненность вины срама. Вокруг пятилетнего возраста, предположительно прадревнего возраста полового «созревания» — готовности для продолжения рода человека — и вокруг четырнадцатилетнего примерно возраста есть период безумия, «течки», если хотите гениальной, откровения, открывающегося человеку, и одновременно открывания человека такого, что только безумие, горячка (человека в таком состоянии, в таком возрасте можно узнать по отсутствующему, какому-то мимо всего глядящему взгляду, невидящему) удержи-
22. АПОКАЛИПСИС
вают настоящую волну стыда, которая всё-таки приходит — и вы помните, как в каком прозрении Владимир Соловьев стыд сделал, поставил началом человеческой нравственности, — мы должны будем разобрать это, — значит ли это, что в самом своем, интимном, т. е. не своем, т. е. родовом, мы уже не удивляемся после всего, что читали, что это именно так, — человека поражает «стыд и срам»? Такие острые, что всякое разбирательство мгновенно прекращается, стыдно — и всё.
Но в чем дело? Что стыдно? Разве человеку себя стыдно? Почему стыдно то, что открывает его как род и родовое, родное? Или не всякое родовое стыдно? Ведь не он, человек, придумал сделал себя такого? Или всё-таки он, и история Адама в раю показывает, что человек каким-то образом изобретатель механизма, биологического, продолжения рода? — Я не подумаю даже пытаться думать об этих «вопросах», ничего себе вопросики, никаких шансов тут разобраться у меня нет. — Но я должен разобраться, «деконструкцию», «деструкцию» провести вот в чем, что касается прямо меня и моего каждоминутного поведения, «поступания», как говорили в XVIII веке.
Вопрос, который касается прямо меня, каждую минуту: то, что я прошлый раз две недели назад и сейчас сегодня говорил о суде, оправдании, божественной санкции — это мой невроз, т. е. однозначно надо «прочистить» (chimney-sweeping, как называла психоанализ первая пациентка Фрейда, забывшая от психической травмы родной язык, умевшая говорить только по-английски), или нет?
Или по-другому: западный человек, приезжающий в Россию, видит жуткие дороги, не шоссе а только «направления», слышит скверные запахи, видит большинство старых машин в аварийном состоянии, видит дремучие лица, типичную фигуру полной дамы ковыляющей с огромными сумками и среди всего этого неприличные для его слуха речи о Боге и о смерти не от священников, а в философии, филологии, в обыденной публицистике — видит словом грязь телесную и рядом грязь умственную, не в том смысле, что Бог грязь или вера или религия, а в путанице и соответственно путах и параличе от припутывания Бога туда, где надо пойти и разгрести грязь просто, для начала. Припутанный таким образом Бог ложится путами на руки, не дает воли, потому что человек отдает свою волю Богу, реально — невидимой инстанции, — которая чертит свое в лице, скажем, власти или мнимой власти.
И конечно, надо иметь смелость прямо сказать, припутывание Бога где не надо грязь, как грязь на улицах, и надо немедленно
В. В. БИБИХИН
22. АПОКАЛИПСИС
прекратить, здесь не может быть ни двух ни вообще мнений. Бога надо вымести метлой, Бога надо прекратить, с Богом покончить. —
Это так, тут сомнений быть не может. — Теперь другое, теперь то, с чего я начал. Бога я прекращу и буду осторожно чистить свалку вокруг себя. Достаточно ли будет моей чистоты и аккуратности деконструкции для оправдания моего поведения?
Вроде бы достаточно. Честный дворник, каких в России почему-то ни одного, а на Западе есть много, только и делает, что чистит двор, и оправдан.
Но спросим по-другому: и не осужден? «Внезапу судия при-идет и коегождо деяния обнажатся». Какие деяния дворника, он только чистил двор — или апокалипсис будет и для него, и он будет судим сам не знает за что, за то что именно только и делал что чистил двор? Или за что?
Или во мне, в этом видении, фантазме санкции, оправдания или, наоборот, осуждения — внезапного суда говорит апокалиптический невроз?
Т. е., спросим иначе, интимное не стыдно?
Странным образом, ответ тут вроде бы — без всякого невроза — что стыдно. Это мы угадывали уже давно: вокруг «своего», настоящего, заветного — водоворот, вихрь, смерч и свирепого, и позорного. Не зря самая оперативная сила государства называется «органы».
Я могу расхлебать эту крутую кашу ложкой психоанализа? — Так сразу интуитивно ясно, что нет; тем более что поздний Фрейд говорил о страхе отца независимом от отца, перехлестывающем эмпирического отца, неустранимом — т. е. значит наконец о Боге, том самом, библейском, грозном, жутком, совершенно из кошмара сна? Так Бог сон или не сон? Когда мы ночью вздрагиваем, потому что попали под машину или упали в пропасть, откуда этот ужас, что мы просыпаемся, от моего невроза, надо лечиться? Или как?
Об этом спрашивает Деррида в книге «Об апокалиптическом тоне, принятом недавно в философии»135. «Темы конца истории и смерти философии... только самые всеобъемлющие, массивные и собранные. Есть, конечно, явные различия между гегелевской эсхатологией, этой марксистской эсхатологией, которую слишком быстро захотели забыть во Франции эти последние годы (и это было, пожалуй, еще одной эсхатологией марксизма, его эсхатоло-
гией и его похоронным звоном), ницшевская эсхатология (между последним человеком, высшим человеком и сверхчеловеком) и столько других более новых вариаций. Но не верно, что всё это разнообразие может быть измерено как ответвления по отношению к фундаментальной тональности этого STIMMUNG, настроения, слышимого через столько тематических вариаций?» Не так ли, что все варианты были формами взвинчивания эсхатологического красноречия, единого, и каждый новый пришелец, более зоркий чем другой, был более настороже и более щедр на добавления: вот, я вам говорю по всей правде, это не просто конец вот чего, но прежде всего того, другого, конец истории, конец борьбы классов, конец философии, смерть Бога, конец религий, конец христианства и морали (тут была самая тяжкая наивность), конец субъекта, конец человека, конец Запада, конец Эдипа, конец земли, Apocalypse now, я вам говорю, в катаклизме, огне, крови, всеобщем потрясении, в напалме, которые сходят с неба от вертолетов, как проституированные, а вдобавок конец литературы, конец живописи, искусство как дело прошлого, конец психоанализа, конец университета, конец фаллоцентризма и фаллогоцентризма, чего там еще? Le fin du fin, a savoir la fin de la fin... И кто придет тонко уточнить, сказать тонкое из тонкого, т. е. конец концов, что конец уже всегда начался, что надо еще различать между закрытием и концом, — он тоже будет участвовать, хочет того или нет, в общем концерте. Потому что это также и конец метаязыка в предмете эсхатологического языка. Так что можно спросить себя, что это такое, эсхатология, просто тон — или сам по себе голос.
135 Jacques Derrida. D'un ton apocalyptique adopte naguere en philosophie. Paris: Galilee, 1983.
