Последний суд

(22.3.1994)

278 Сегодняшняя тема: 1. отличие апокалипсиса, апокалиптиче­ской беды от всех бедствий и катастроф, в том числе от конца тела и от космической (всеобщей) катастрофы, что называется суще­ственное, т. е. все бедствия задевают человека, свои или не свои, вообще все бедствия, подчеркнем это слово «все», но самого чело­века, собственно человека задевают только бедствия апокалипти­ческого рода (переход не к сумме ужасов, а к другому ужасу); мы должны будем это посмотреть подробнее, хотя это отличие «бед» вроде бы видно, можно заметить с самого начала. У Жака Деррида, чью книжку об апокалипсисе мы параллельно читаем, «апокалип­тическое, иначе говоря капитальное (радикальное), обнажает по истине жажду себя»¹³⁶. Вы замечаете, что в этой фразе Деррида за словом «по истине» скрыта программа, перспектива, какое-то движение в ситуации, которую я обозначаю этим первым пунктом, существенное, или как о том же говорит Деррида, капитальное, радикальное отличие апокалипсиса от всех бедствий; мы должны будем разобрать эту движущуюся, разносящую мысль Деррида (вы помните одно из его слов, differance, так он пишет французское difference, чтобы показать незастылость, нестатичность никакого различения, за всякий различением надо уметь видеть продолжаю­щееся разнесение, попробуем так сказать по-русски, одновременно откладывание на потом); чтобы, раз упомянув Жака Деррида, не взять его имя и его мысль как блестящую этикетку, попробовать ее разобрать — русское слово, которое значит «деконструировать», но лучше, потому что включает и то, что в замысле Деррида тоже есть, вглядывание и прочитывание («разобрать трудный почерк, очень мелкий шрифт»), но во французском «деконструкция» нет.

¹³⁶ Jacques Derrida. D'un ton apocalyptique..., p. 85-86.

23. ПОСЛЕДНИЙ СУД

Тогда я выпишу на доске эту фразу, Г apocalyptique, autrement dit le devoilement capital, met en verite a nu la faim de soi.

Из прошлой пары вы помните, что стыдное в обнажении, апокалипсисе, входит в игру и в понимании Деррида, и в пони­мании старого русского переводчика, который уверенно пишет в молитве, «внезапу судия приидет, и коегождо дела обнажатся» (не «откроются»).

2. Тогда то, что мы (и скажем Сократ в «Алкивиаде») искали и не могли найти в узнании себя, узнании себя, «собственно», себя, оказалось нечаянно найдено, но где не ждали, в апокалипсисе, где впервые неуловимое в долгом искании «свое», «собственное», че­ловеческое бытие вдруг наконец угадано, но как? для суда или для сминания, уничтожения, сокрушения, конца. Последнее своего, собственного, предельное, конечное приоткрывает свой полный смысл, оно одновременное последнее и в смысле окончательного конца, der des der, как можно сказать в университетском француз­ском жаргоне, «в конце концов», загадочное русское выражение. Хорошенькое дело, «свое» «собственное» оказывается доступно нам только негативно (!). — В том, что свое в конце концов ведет к родному — к роду — к всеобщему Гераклита — к божествен­ному, мы были готовы, совсем недавно читали у Лосева, что свое дано человеку только для уничтожения своего, но всё-таки к по­степенному вхождению через свое в что-то высокое, божественное мы были готовы, а к такому концу, вторжению внезапного суда, катастрофы, апокалипсиса, мы как-то готовы не были. Что в сво­ем мы встретим родное, это было как бы в порядке вещей, но что вдруг «и ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их» (Апок 20, 9), это вроде бы как-то слишком.

3. И третий пункт, на который отчасти мы уже набредали в прошлый раз, когда я начал вдруг оправдываться, что не состою на психиатрическом учете; пункт, на который наводит статус Апокалипсиса, почти уже подозрительного, последнего текста Нового завета, — по крайней мере текста, давшего громадную раз­гульную, если не сказать еретическую, спекуляцию вокруг «конца света». В этом третьем пункте мы должны будем окончательно (окончательно! опять апокалипсис?) разобрать, т. е. значит про­честь и понять, ту выписанную фразу Жака Деррида. А именно: нет ли чего-то недодуманного в этом продумывании апокалип­сиса? Не додуман именно этот его статус собственно события, события событий, откровения откровений, капитального обнаже­ния. Нет ли здесь срыва, нетерпения «жажды своего», перескока от ежеминутных, ежечасных бедствий человечества и человека к

В. В. БИБИХИН

последнему решающему и открывающему бедствию — т. е. в чем человек не добрался до дела по добру («свое» как добро, соб­ственность, имущество), там он, в порядке срыва, пошел путем крутости, жесткости, чтобы хоть так выколотить из себя свое, раскопать его? — Тогда может быть, есть или должен быть и апо­калипсис для апокалипсиса: «капитальное обнажение» самого апокалипсиса и приход самого апокалипсиса к концу: апокалипсис апокалипсиса, конец конца и конец концов, только не в смысле «в конце концов», а в неожиданном смысле, который мы обычно не слышим,-но который в русском выражении как ни странно есть: конец концов, вовсе не обязательно распоследний конец, а про­должение.

Вот эти три пункта на сегодня, успеем ли. И первое — что апокалипсис, конец концов в первом слышащемся смысле самого последнего конца, задевает не что-то одно, малое или большое, в человеке, а «внезапу судия приидет и коегождо деяния обна­жатся» — деяния в том и неопределенном, и одновременно со­вершенно определенном смысле, как мы говорим: как ваши дела? определенность смысла от полноты: все дела, вообще всё, что происходит с человеком, его био-графия, — предполагает обна­жение всего что ни на есть человека, в его сути, существе, самом последнем, интимном (!), своем, собственном. И это видно — об этом дает знать — появление в апокалипсисе антихриста; анти­христ и апокалипсис связаны. — О том, что в истории появляется «момент», нота, тон апокалипсиса, т. е. выкладывания всего чело­века (весь человек задет, весь человек выкладывается), и значит соответственно человек оказывается способен в хорошем или дурном смысле на небывалое, на невероятное (свое собственное человека такое, что сам человек начинает себе не верить, что та­кое бывает, может быть), — об этом можно судить по появлению антихриста. Антихрист появляется — в каком смысле появля­ется? не знаю; знаю, что о нем начинают говорить, заходит речь об антихристе, идет дело об антихристе, он как-то появляется на горизонте, поднимает голову при Петре Первом, при Наполеоне; в конце прошлого века Достоевский и потом особенно Соловьев чувствуют приближение антихриста, потом в Ленине угадывают антихриста, естественно и в Сталине; Черчилль Уинстон называет Гитлера bad man, и эта старая английская идиома, означающая что-то вроде антихриста, позволяет помогает понять смысл анти­христа: он антихрист, т. е. напрямую связан с Христом, на уровне Христа, так сказать, и значит так же как Христос проникает в су­щество человека. Христос человек, каким человек себя не знает,

23. ПОСЛЕДНИЙ СУД

в полноте человек как самая суть человека, он безусловно достает человека в его сути — т. е. потому и уникален, и единственен, и неповторим, другого такого абсолютно не может быть, другой такой будет сразу по определению антихристом, — именно по­тому что один из всех, немыслимо вобрал в себя полноту челове­ческого существа, ту самую, где «дело идет» уже о Боге, где она непонятно — всякие попытки распутать узел не человеческого ума дело — соприкасается, сливается с Богом. Мы об этом говорили. И вот Христос единственный, абсолютно уникальный, всякая попытка как-то изготовить, устроить, выработать, организовать другого Христа (как попытки устроить рай или коммунизм на земле человеческими средствами) создает антихриста (!); нет та­ких двух противоположных вещей, как Христос и антихрист, но между ними — и только между ними — есть одно общее: только один антихрист пытается достать и почти что совсем уже достает человека — почти уже совсем достает, так что только перед антихристом, чтобы противостоять ему, человек должен, обязан, иначе не получится, — выложиться весь; неполного усилия, рас-холоженности, малейшей несобранности допустить нельзя, потому что тогда антихрист из-за своей нацеленности на суть человека че­ловека опрокинет. Если на горизонте появляется антихрист, — он объявляется уже после того как появляется, — от человека требу­ется полная мобилизация (!), часть этой мобилизации принимает между прочим и политические формы и создает то, что называется «событием».

Антихрист, если взять слово Жака Деррида, маркирует, метит апокалипсис; сам антихрист меченый и он метит собой то, что на­чинается прорыв к самой что ни на есть собственной, своей сути человека, — которая не своя! — к Христу, но именно этим анти­христ оказывается меченый! в своем имени, в своей враждебности человеку! Не только при попытке «взять» Христа, — почему бы не взять, ведь Христос как раз полнота человека, для чего он тогда как не для человека, для его полноты, для человеческого уловле­ния, — но плавного постепенного, размеренного и обеспеченного восхождения к Христу вовсе не получается, выходит что-то другое и жуткое, прямо как раз худшее из всего, что может приключиться с человеком.

Апокалипсис меченый, он мечен как то исключительное со­бытие, когда человек задет как никогда. В конце (кончине) одного человека или в конце, «катастрофе», целого космоса, о возмож­ности чего человек очень хорошо знает, — как всем заранее по­нятно, что такие вещи, и в микрокосме и в макрокосме, как гибель,

В. В. БИБИХИН

могут вполне быть, — но может быть именно поэтому эти вещи не дьявольские. Вот пример видения, или может быть уже видения, конца света, в котором нет главной меты апокалипсиса, антихриста (почему об этой мете апокалипсиса, антихристе, Деррида в книге об апокалипсисе не говорит, мы должны будем еще между прочим разобрать): земля сначала застывает, уже и сейчас людей охваты­вает ледяная бесчувственность, потом дикий жар растапливает глыбы льда, мир окутывается непроглядной оболочкой паров, со временем они рассеиваются, и под сияющим голубым небом не остается и следа того, чем когда-то волновалось человечество¹³⁷*. Это похоже на очистительную грозу, здесь нет последнего суда, человек странным образом, не оставшись, как бы остается в не­человеческой очистительной строгости, которая — тоже человече­ская. В «Апокалипсисе Иоанна Богослова» — в «Видении», как переводит Андре Шураки, или в «Обнажении», как тоже можно было бы слышать, — всё громадное умерщвление и погубление страшно не само по себе, а чем-то другим, так что (9, 6) «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них». Как бы не в привычной смерти дело (!). Так же и наоборот, для святых, для них тоже дело не в привычной смерти, гл. 20 ст. 6: «Блажен и свят имеющий участие в воскре­сении первом: над ним смерть вторая не имеет власти, но они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет». Слишком долгого разбора потребовала бы «смерть вторая», комментаторы в Библии Лопухина¹³⁸ понимают ее как ад, а не в том смысле, что святые не будут знать обычной смерти. Наверное так; во всяком случае смерти, как мы уже не раз с этим сталкивались, две, и они разные до полной противоположности. Одна смерть такая, какую видит для земли Эжен Ионеско, еще одна смерть та, которая придает жгучую остроту Апокалипсису, задевающая самое свое. Т. е. не просто «вот что», землетрясение или саранча, в апокалипсисе, и не случайно перечисление бед­ствий там очень пестрое и длинное, чтобы этим символическим указанием на все беды и любые беды показать, что дело не в них как вот таких наблюдаемых, а в том, что всё дойдет до предела, до того, что названо в стихе 13-м последней 21-й главы: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний».

137* видение Эжена Ионеско. См.: В. Бибихин. Слово и событие. Писатель и литература. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2010, с. 328.

¹³⁸ Толковая Библия (под редакцией А.П. Лопухина). СПБ., 1904.

23. ПОСЛЕДНИЙ СУД

Этим доставанием человека в «альфе и омеге» суть Апока­липсиса, повторим фразу Деррида: «Апокалипсис, иначе сказать капитальное обнажение, снятие покровов, обнажает по существу, по истине жажду себя». Это наш первый пункт сегодня. Теперь

второй:

А что, другого способа <пробиться> к своему, к собственному, иначе как такого крутого, через доведение до предельной остроты, когда и смерть уже бледнеет перед ужасом, нет что ли? И сразу интуитивно чувствуем правду ответа: да вроде бы нет; пружина апокалипсиса была тихонечко взведена давно, и между прочим в немалой мере в «Алкивиаде» тоже, в божественной сверхтруд­ности «узнания себя». Сам человек такую трудность не потянет, и это значит, что если сам захочет потянуть, то сорвется и сорвет. Спровоцирует вступление Бога, который не такой, каким его во­ображал человек. — Тогда лучше не заигрывать с «откровением», «обнажением»?

Да, конечно. То, что и завещает нам Платон. Тонус, тонос, напряжение его «Алкивиада» уже взведенное так, как пружина не взведена, и Апокалипсис там внутри уже заложен, так сказать, но Платон его не выпустит, он тонос, энергию дела и слова, не пре­вратит в тон, не сорвется на дурную «апокалиптику». — Вообще между философией и богословием переход не тот, что одна гаснет и уступает другой («языческая философия исчерпала себя, она прошла полный круг своего развития и должна была уступить хри­стианству», сборная цитата, что-нибудь в этом роде каждый слы­шал и держит в памяти), а так, что как я сказал тонус был взведен или взвинчен, или накоплен, так что не мог уже не перейти в тон: европейское христианское богословие было до терминологии, до подробностей поворотом и сохранением накопленного античной мыслью, консервацией как бы. Консервативное средневековье, когда тонус, доведенный до предела и уже не могший удержаться, был вывернут наизнанку и сохранен. — Сохранен настолько, что Апокалипсис собственно не такая уж и центральная книга в Новом Завете, хотя последняя и говорит о последних вещах, — мо­жет быть именно потому, что напрямую называет последние вещи. — Т. е. если память о том, что божественное свое, послед­няя собственность от человека закрыта, что можно было бы уже видеть и из того, что совет «узнай себя» исходит от Бога и звучит тогда как вызов, как поставление человека на место, «попробуй-ка узнай себя», для смирения и приземления, то смиренная поза Сократа в «Алкивиаде» и остается тем достойным человека пове­дением, когда апокалипсис не упущен, взведен, но без срыва, без

В. В. БИБИХИН

попытки с негодными средствами перепрыгнуть через пропасть, отделяющую самого человека от собственно себя. — Так что то, как мы уже полтора года ходим вокруг да около своего и собствен­ности, не умея ни уловить, ни хотя бы определить их, не обяза­тельно признак нашей негодности, неспособности и философской некомпетентности, может быть это в ключе философии, когда она из уважения к настоящему богословию (мы помним: настоящее богословие традиционно это прежде всего и сначала Библия) не хочет смешивать себя с религией. Если кто-то из нас когда-то и хотел может быть силой прорваться к своему и к собственности, по следам тех сомо-убийц, убийц самих себя, которые вообразили сейчас, что они «приобретают собственность», а при-обретают совсем другое, как в Апокалипсисе: «Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты не­счастен и жалок, и нищ и слеп и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное [!] [огнем Апокалипсиса], чтобы тебе обогатиться [это золото Гераклита, которое огонь? — Да, конечно] [это из тех ниток, которыми философия и христианское богосло­вие прошиты, только растерянность тех, кто хотел быть собствен­никами богословского добра и видят, насколько оно общее, хочет отгораживать «свое» богословие от философской основы — или предпочитают эту основу просто не знать. Таким будет, скажем, смутительно узнать, что «исихия», ключевой термин теперешнего так называемого «православного энергетизма», идет от «заклятого врага» христианства Плотина, значит у Плотина как раз то же самое что у исихаста Григория Паламы, который возможно именно поэтому пристально и подозрительно смотрит и видит в Плотине исчадие ада.] —... [купи] у Меня золото, огнем очищенное, что­бы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех и наказываю. Итак будь ревностен и покайся» (3, 17-19). — Будем считать для себя, что в искании своего мы нашли непереходимый порог, где дальше мы сами не можем. Можно было бы назвать это парадоксом своего; если бы мы уже с самого начала не были готовы к полярности сво­его, если бы этимология нам не намекнула, что в своем не только родное, но и родовое, идея, благо (добро), «идея блага», бытие (этимология Владимира Николаевича Топорова).

Это так, опять же: раз навсегда «зарубим себе на носу», что только «свое» имеет смысл, и оно нам недоступно в своем соб­ственном. Беда национализма в двойной ошибке: он не догады­вается, что общее из общего, самое всеобщее, философия «космо-

23. ПОСЛЕДНИЙ СУД

политическая» или какая, немецкая, вся с головой и со страстью вот в этом самом самом нашем «своем» так, как национализму, тонущему в обобщенных но схемах (противоположность геракли-товскому «всеобщему»), и не снилось, — и вторая ошибка, будто если отойти от всеобщего, мирового, то мы можем уловить «свое», приникнуть к нему. Ах не можем, ничего не получится, порог, апо­калипсис, огонь, пожар, антихрист — вещи, с которыми никакому националисту не справиться.

Распрощаемся со «своим» — но так, чтобы уже теперь ни­когда но упускать его из виду как такого, с которым неизбежно расставание, рас-стояние, dif-ferance, раз-несение, отнесение, как неизбежное унесение течением от того места, где мы вошли ъреку.

— Тогда, сегодняшний третий пункт, мы должны вернуться к фразе Деррида, которая говорила о том, что в апокалипсисе обна­жается «жажда своего», но говорила и большее.... 1'apocalyptique, autrement dit le devoilement capital, met en verite a nu la faim de soi. Капитальное снятие покровов хочет быть радикальным, чтобы об­рести тут капитал, капитализировать на снятии покровов (можно вспомнить Маркса, его капитал, который был одновременно разо­блачением капитала и приобретением чего-то более капитального, чем капитал, — борьба за собственно собственность, смелая по­тому, что за спиной Маркса стояло пророчество Гегеля, что рано или поздно как победило христианство с его началом свободы и индивидуальности (уникальности) субъекта, так возьмет верх начало свободы собственности, принадлежность собственности тому, кто собственно знает суть собственности и знает, как ее ве­сти (когда за спиной молчаливо стоит такое пророчество такого ума, то знаете ли это придает смелость, отсюда огромная уверен­ность Маркса). Нищета пролетариата несла в себе для Маркса ту выгоду, что давала пролетариату немыслимую мощь («нам не­чего терять кроме своих цепей»). — Так, хочет сказать Деррида, всякий апокалипсис ищет в обнажении, в обнищании если хотите или вообще в раскрытии новые небывалые ресурсы. Капитал. Собственность, можно сказать по-русски: да, всё что возвращается к собственно сути дела (как Маркс — к собственно сути челове­ческих производственных отношений), то задевает, вспахивает и возвращает истину собственности. К перевертыванию нищеты в богатство мы уже подготавливались, подходили с разных сторон. Но вот продолжение «апокалиптического», раскрывательского порыва: по истине, на самом деле, он открывает, но тут уж дей­ствительно обнажает, только «жажду себя». Феноменология: мы откуда знаем, что стоит за «жаждой себя»? Нарциссизм? Другая

В. В. БИБИХИН

пато-логия, не в нозологическом, а в хорошем смысле человече­ских разных «патосов», настроений-состояний? «Жажда себя» естественно строит себе образ своего утоления, и т. д.

Ожидание конца и начала, истока и предела, альфы и омеги, если всмотреться, пропитывает вообще всё в человеке так, что сам тон человеческого голоса — апокалиптичен. И не будем спе­шить опять с проекциями, постулированием предельных вещей: говорит, проговаривает в любом человеке крайний, «последний человек», как называет себя Ницше, или «мировой человек», как В. Айрапетян называет автора пословиц¹³⁹*, или просто послед­нее в человеке? — Спокойнее, спокойнее, говорит Жак Деррида, не спешите, еще рано догадываться, какие там «за нами стоят» вечные структуры, бытия, или там не стоят. Мы пока о них ниче­го вовсе не знаем, пока видим «жажду Своего» и жгучую — как в жажде и положено — надежду или страх, это одно и то же в дан­ном случае, что вот-вот совершится (наши примеры): конец TV, конец России и т. д. В метро я думаю об этом, вижу даму, прикры­вающую обложку книги: «Ключи к тайнам жизни». Заглядывать в чужое чтение нехорошо, но отводя глаза ловлю в тексте только два слова: «красный дракон». Дело о конце. — Всё в разной мере пропитано апокалипсисом, и сама фраза, структура речи, ее еди­ница — суждение — разве не точечка того последнего суда, не замахивается на последний суд? Или мы говорим не о judgement, а о sentence, — это уже приговор, т. е. после суда. Или категори­альное высказывание, катпуорю суждение. — Похоже что Деррида прав, в «апокалиптическом» тоне вообще звучит всё человечество.

Но почему тогда одно не происходит: почему, если всё про­валивается, скользит в апокалипсис, — почему сам апокалипсис туда не соскальзывает? Может быть и к последнему концу должен подкатить конец? И наш язык как всегда опередил — нас. Когда мы говорим «в конце концов», то вовсе не всегда или вообще редко настроены докапываться до последнего конца; скорее как раз на­оборот, отказываемся от упрямого искания предела, соглашаемся согласиться жить, говорить даже пусть, и не удается дождаться конца концов. «Ну да ладно, в конце концов» — это говорится со смиренным отрешением от окончательного решения, с при­нятием незавершенности, неопределенности: «в конце концов» мы невольно слышим конец конца, расставание с надеждой на окончательное завершение чего бы то ни было. —

¹³⁹ См.: Вардан Айрапетян. Толкуя слово. Опыт герменевтики по-русски. В двух частях. М: ИФТИ св. Фомы, 2011, «мировой человек» по указателю.

23. ПОСЛЕДНИЙ СУД

Прививка против апокалипсиса, который почему-то сам хочет быть невредим от апокалипсиса, возможна? — Это назначение деконструкции Деррида. — Тогда — мы оказываемся как на про­сторном вокзале, где поезда перестали отходить — навсегда. Не потому, что испортилась техника, нет монтеров, а потому что пре­кратилась сама система посадки в поезда и движения маршрутов. Станция назначения стала проблематичной не потому, что туда тяжело добраться, а потому что назначение оказалось под вопро­сом. Кем оно на-значено? Для чего? Внутри какой системы знаков? Что означает это назначение? Оно конечно вписано, встроено в систему целей общую, современной цивилизации — я еду вме­сте с частью современного человечества в этом поезде в рамках такого-то назначения потому что имею такую цель, потому что есть система целей — общая цель которой называется как? Развертывание, развитие, открытие, обнаружение, исследование, выявление, суждение, система истинных суждений, или пригово­ров, sentence? Назначения назначены как, чем? Система перекрест­ных назначений, которые, возможно — кто знает? — замыкаются круговым образом друг на друге, и всё подпитывается «жаждой своего», не замеченной, когда не замечено и то, что она недости­жима?

Но обнажение апокалипсиса, как снятие всех табличек с «пунктами на-значения» на вокзале, — не будет тоже «капиталь­ным снятием запросов»?

Ну будет же конечно. Деконструкция деконструкции не удает­ся именно потому что всегда удается. Конец конца в конце концов ничего не кончает, ничего не начинает — с огромным освобожде­нием от схем, которые нам не давали дышать.

Я не бросаю своего и собственного.