double arrow

Социология познания и массовых коммуникаций 8 страница

4. На совершенно другом уровне находится его трактовка опреде­
ленных социальных структур как простых предпосылок определен­
ных форм мышления. В этом Маннгейм солидарен с Шелером, когда
говорит об «определенных типах групп, в которых... лишь [эти фор­
мы мышления] могут появиться и развиваться» (Н, стр. 242—243). В
основном анализ Маннгейма касается скорее установления предпо­
сылок или даже содействующих факторов, чем необходимых и доста­
точных условий. Примеров тому множество. Социальная мобильность
может иметь в качестве своих следствий размышление, анализ и ши­
рокой кругозор; но точно так же она может привести к безмятежнос­
ти,
поверхностности, поддержке предвзятых суждений. Или возьмем
другую теорему: сопоставление противоборствующих взглядовлюже/я
вызвать размышления, что отражено в афоризме инструменталистов:
«конфликт — это раздражитель мышления». Но такой конфликт мо­
жет также вызвать фидеизм, необоснованное беспокойство, скепти­
цизм. Вот еще пример: классы, находящиеся в выгодном положении
(«консерваторы»), могут не хотеть теоретизировать по поводу своего
положения, но едва ли допустимо проигнорировать порвавших со
своим классом аристократов, обратившихся к социальным теориям
энциклопедистов, или тех ренегатов, которые в социальном отноше­
нии принадлежат буржуазии, а в духовном — пролетариату, или их
аналогов-пролетариев, отождествляющих себя с буржуазным этосом.
Все сказанное не означает, что мы отрицаем предложенные Маннгей­
мом корреляции; мы хотим лишь выявить вместе с самим Маннгей­
мом необходимость в более обстоятельном анализе многих задейство­
ванных им структурных факторов. Обсуждение данной проблемы,
первоначально ведущееся Маннгеймом в терминах предпосылок, не­
обходимых предварительных условий, постепенно перерастает в рас­
смотрение экзистенциальной детерминации как относящейся просто
к эмпирическим корреляциям между обществом и познанием, когда
само наличие единообразия принимается за «соответствие». На этом


Мертои «Социальн. теория»



уровне анализ, как правило, заканчивается, как только выявляется кор­реляция.

5. Еще одна молчаливо подразумеваемая связь между социальной структурой и познанием включает то, что можно назвать эманациони-стским или квазиэстетическим предположением. Такой взгляд (осо­бенно ярко представленный в В и F) не свободен от влияния Гегеля. О появлении этого предположения обычно говорит появление таких терминов, как «совместимость», «соответствие», «гармония», «согла­сованность» и «противоположность» мировоззрений. Критерии уста­новления этих отношения остаются имплицитными. Так, мы чита­ем: «Отсутствие глубины в искусстве ваяния и преобладание чисто линейного соответствуют способу восприятия исторического време­ни как однолинейного прогресса и эволюции»17. Необходимо отме­тить, однако, что данное предположение не играет существенной роли в онтологических исследованиях Маннгейма. А те отголоски влия­ния, которые все-таки ощущаются, важнее как свидетельство его не­уверенности в типах отношений между знанием, культурой и обще­ством, чем как показатель идеалистических предположений в его те­ории18.

Более широкое обсуждение онтологических и методологических аспектов работы Маннгейма включало бы детальное изучение при­нятых им процедур анализа. Выдвинутый им систематический «свод методов» страдает краткостью и чрезмерной обобщенностью. На эти недостатки только бы наложились недостатки любого толкователя, пытающегося представить в кратком виде и так уже сокращенную версию (Н, стр. 276—278). Надо, однако, отметить, что перед первой

17 G, 200. Частые сравнения Маннгеймом «стилей» в истории искусства и ин­
теллектуальной истории обычно предполагают квазиэстетическое утверждение. Ср.
Scheler, Versuche..., 92—93, который говорит о «скрытых аналогиях между искусст­
вом (а также между его отдельными видами), философией и наукой великой эпохи»
и об аналогиях между французской классической трагедией и французской мате­
матической физикой XVII—XV111 вв., между Шекспиром и Мильтоном и англий­
ской физикой...» и т.д. Шпенглер и Сорокин довольно подробно разработали эту
тему. — Примеч. автора.

18 Это всего лишь особый случай более общей проблемы установления типов со­
циальной и культурной интеграции. Работа Маннгейма, несмотря на отсутствие сис­
тематической формулировки, представляет собой явный прогресс по сравнению с ра­
ботой эпигонов Маркса. Сорокин в Social and Cultural Dynamics, vol. I, 7—13дает чет­
кую формулировку логики отношений между культурными ценностями. Поскольку
он занимается «культурной интеграцией» и пренебрегает ее связью с социальной орга­
низацией, Сорокин склоняется к идеалистической интерпретации. Cf. С. Wright Mills,
«Language, logic and culture», American Sociological Review, 1939, 4, 670—680. Специаль­
ный критический разбор работы Маннгейма по этому вопросу см в: Schelting, op. cit.,
102—115. — Примеч. автора.


из этих процедур возникает одно препятствие, а именно четкая фор­мулировка предположений, общих для «отдельных выражений и за­писей мыслей». По крайней мере в отношении убеждений в настоя­щее время часто бывает невозможно определить, совместимы ли культурные ценности друг с другом или нет, если мы еще не рас­смотрели реальные социальные ситуации, в которых проявляются эти ценности. Так, если вопрос о совместимости или несовмести­мости, например, «пацифизма» и «аболиционизма» поставить, аб­страгируясь от конкретных случаев поведения, то ответ должен быть неопределенным. На абстрактном культурном уровне можно с оди­наковым успехом считать эти две системы ценностей либо случай­ными, либо совместимыми, либо несовместимыми. В случае кваке­ров приверженность обеим системам ценностей повлекла за собой деятельность, сочетающую действия по отмене рабства, и отказ от насилия, тогда как Гаррисон и его ученики, вначале призывавшие к ненасильственным действиям, отказались от своих пацифистских взглядов, чтобы продолжить войну за отмену рабства. Надо отме­тить, что до возникновения этой ситуации было мало оснований предполагать какое-то противоречие между ценностями аболицио­низма и пацифизма. У аналитика культуры, пожалуй, мог бы воз­никнуть соблазн рассмотреть эти ценности как компоненты системы ценностей, называемой «гуманитаризмом». Абстрактный культурный синтез, стремящийся воссоздать «основополагающее единство взгля­дов», может тем самым привести к ложным выводам. Ценности, не совместимые друг с другом с чисто абстрактной точки зрения, часто оказываются совместимыми в силу того, что они распределяются меж­дуразными статусами в социальной структуре, так что в итоге они не приводят к появлению противоречащих друг другу требований, предъявляемых к одному и тому же человеку в одно и то же время. Потенциальный конфликт ценностей можно устранить, разведя их по разным системам дискурса и придав им социальные роли. Неспо­собность понять, что выполнение одними и теми же ценностями раз­ных социальных ролей может сделать конфликтные в абстрактном смысле ценности совместимыми, позволила бы нам утверждать, на­пример, что Католическая церковь проповедует несовместимые цен­ности безбрачия и плодовитости. В данном случае конфликта и не­правильного объединения избегают, разумеется, в основном за счет отнесения этих ценностей к различным статусам в церковной орга­низации: безбрачия — к статусу священника, а неограниченной плодовитости — к состоящим в браке мирянам. Системы убежде­ний, таким образом, необходимо рассматривать с точки зрения их


отношений с социальной организацией. Это кардинальное требо­вание и более глубокого осмысления, и накопления фактов, как их описывает Маннгейм (Н, стр. 276—277).

Релятивизм

Теперь остается рассмотреть самую спорную часть трудов Ман-нгейма, а именно его утверждения об эпистемологических выводах социологии познания. Нам нет необходимости останавливаться на них подробно, поскольку существует много критических обзоров19. Более того, Маннгейм признает, что фундаментальные результаты социологии познания — составляющие наиболее весомую часть этой области — не ведут к его эпистемологическим выводам.

В центре полемики находится маннгеймовская концепция общей, тотальной идеологии, которая, напомним, гласит, что «мышление всех партий во все эпохи имеет идеологический характер». Это, казалось бы, тут же приводит к радикальному релятивизму с известным по­рочным кругом, в котором именно предложения, выражающие по­добный релятивизм, являются необоснованными в силу самого этого факта. То, что Маннгейм осознает логическую ошибку и интеллекту­альный нигилизм, присутствующие в этой точке зрения, совершенно очевидно. Так, он явно отвергает безответственную позицию, когда «в интеллектуальной деятельности видят всего лишь произвольные личные суждения и пропаганду» (G, стр. 89, п.). Точно так же он от­вергает «расплывчатую, неразумную и бесплодную форму релятивиз­ма по отношению к научному знанию, которая сегодня получает все большее распространение» (Н, стр. 237). Как же он тогда избегает ре­лятивистского тупика?

Вероятно, в чрезмерно упрощенной форме можно классифициро­вать попытки Маннгейма избежать релятивистской ошибочности и установить исходные точки зрения, необходимые для валидности его соб­ственных суждений, дав им три основных заголовка: Динамические критерии валидности, Реляционизм и Структурные доказательства ва­лидности.

19 Самый тщательный из них сделан: Schelting, op. cit., pp. 94 f. См. также его об­зор работы [deologie und Utopie в: American Sociological Review, 1936, 1, 664—672; Gunther Stern, «Ueber die sogenannte «Seinsverbundernheit» des Bewusstsens», Archiv fur Sozialwissenssenschaft und Sozialpolitik, 1930, 44, 492—102; Sjoerd Hofstra, De sociale Aspecten van Kennis en Wetenshcap (Amsterdam, 1937), 39—31; Paul Tillich, «Ideologie und Utopie», Die Gesellschaft, 1929, 6, 348—355 (распространяемый частным образом английский перевод Джеймса Лютера Адамса). — Примеч. автора.


I. Динамические критерии валидности. Маннгейм вводит несколь­ко динамических критериев валидности исторических суждений. «Те­ория... неверна, если в данной практической ситуации она использует понятия и категории, которые, если воспринимать их серьезно, поме­шали бы человеку приспособиться к жизни на данном историческом эта­пе» (G, стр. 85; курсив мой), «...знание является искаженным и идео­логическим, если оно не способно учитывать новые реальности, отно­сящиеся к ситуации, и пытается их скрыть, рассуждая о них с помо­щью неподходящих категорий». И в примечании Маннгейм добавляет: «Перцепция может быть ошибочной или неадекватной ситуации как из-за того, что устарела, так и из-за того, что опережает ее» (G, стр. 86 и п. 1). Однако очевидно, что критерий приспособления или адапта­ции является чисто голословным, если не указан тип приспособле­ния20. Многочисленные, даже противоречащие друг другу теории мо­гут позволить человеку «приспособиться» тем или иным образом. Социальное приспособление скорее является нормативным, а не эк­зистенциальным понятием. Более того, определение «уместности» или «неуместности» категорий предполагает тот самый критерий валид­ности, от которого Маннгейм хочет отказаться. Вероятно, именно эти неточности и неясности и заставили его разработать другие критерии валидности, вводя_ понятие утопии.

«Лишь те из ориентации, трансцендентных по отношению к ре­альности», являются утопическими, «которые, переходя в поведение, стремятся нарушить частично или полностью тот порядок вещей, ко­торый преобладает в данное время» (G, стр. 173). В этом смысле утопи­ческое мышление в отличие от идеологического является скорее ис­тинным, чем иллюзорным. Трудности, порождаемые такой точкой зре­ния, сразу же становятся очевидными. Каким образом наблюдатель может в любой данный момент времени разграничить валидное утопи­ческое мышление и искаженное идеологическое? Более того, посколь­ку, как мы только что видели, концепции могут быть «неадекватными ситуации, так как они ее опережают», как нам отделить валидную идею от несостоятельных, если все они «выдвинуты заранее»? Маннгейм осознает эти затруднения, но его решение имеет сомнительную цен­ность. Оно не только вводит в качестве критерия валидности критерий обоснованности ex post facto, но и препятствует возможности вынесе­ния валидных суждений о современных идеях, как видно из следую­щего отрывка.

20 Как уже давно указывал Вебер в обсуждении «diesen vie] misbrauchten Begriff», у понятия «социальной адаптации» целый ряд значений, большинство из которых на­учно непригодны. См. его Wissenschaftskhre, 477 f.; см. далее Schelting, op. cit., 102 f. — Примеч. автора.


...если мы обратимся к прошлому, вполне возможно обнаружить до­статочно адекватный критерий того, {какую идею] считать идеологи­ческой, а какую утопической. Этот критерий — их реализация. Идеи, которые, как впоследствии оказалось, были лишь искаженными пред­ставлениями о прошлом или потенциальном социальном устройстве, были идеологическими, тогда как адекватно реализованные в после­дующем социальном устройстве были относительными утопиями... Степень реализации идей представляет собой дополнительный и при­том имеющий прямое отношение к прошлому критерий различения фактов, которые именно в силу своей принадлежности к настоящему трудно поддаются выявлению из-за фанатичного противоборства мне­ний (G, стр. 184).

Как показал Шелтинг, этот имеющий обратное действие крите­рий предполагает те самые критерии валидности, которые Маннгейм хочет вытеснить, ибо как еще наблюдатель может продемонстриро­вать, что его трактовка исторического процесса верна? Чтобы выя­вить дальнейшие трудности, присущие этой позиции, потребовался бы длительный и подробный анализ, выходящий далеко за рамки дан­ного обсуждения. Маннгейм, однако, предпринимая еще одну попыт­ку обойти радикальный релятивизм, занимает гораздо более умерен­ную позицию.

2. Реляционизм. Маннгейм очерчивает три возможные позиции по вопросу о том, какое отношение происхождение утверждения имеет к его валидности. В первом случае утверждению отказывают в «абсолют­ной валидности» [sic], если показаны его структурные источники21. Во втором случае, напротив, считается, что указание на источники не имеет никакого отношения к истинности данного утверждения. Третья кон­цепция,которой придерживается Маннгейм, занимает промежуточное положение между этими крайними взглядами. Выяснение социаль­ной позиции человека, высказывающего утверждение, подразумева­ет лишь «подозрение», то есть некоторую вероятность того, что ут­верждение «может представлять лишь неполную точку зрения». Та­кое выяснение также уточняет сферу применения данного утвержде­ния и устанавливает границы его валидности. Это отводит социологии познания гораздо более скромную роль, чем заявлено в ранних фор­мулировках Маннгейма, о чем свидетельствует его собственное крат­кое резюме.

21 Маннгейм везде приписывает доктрину «абсолютной истины» всем, кто отри­цает радикально релятивистскую позицию. (Например, Н, 270, 274.) Для этого нет оснований. Можно допускать разные рассмотрения, разные цели исследования, раз­ные концептуальные схемы и добавить лишь то, что разнообразные результаты дол­жны поддаваться осмыслению или составлять целое, прежде чем их можно считать обоснованными. — Примеч. автора.


В этом смысле характерный для социологии знания анализ никоим образом не является несущественным для определения истинности того или иного высказывания; но сам по себе... этот анализ не раскрывает истину в полном объеме, поскольку простое ограничение перспектив никоим образом не заменяет непосредственную и прямую дискуссию между расходящимися точками зрения или непосредственной проверки фактов22.

Излагая свои реляционистские взгляды, Маннгейм уточняет по­нятие «перспективы» {Aspektstruktur), обозначающее «каким образом мы рассматриваем объект, что мы в нем воспринимаем и как конст­руируем его в нашем мышлении». Перспективы можно описать и со­отнести с их социальными источниками, если принять во внимание «значение используемых понятий; явление эквивалентного понятия; отсутствие определенных понятий; структуру категориального аппа­рата; преобладающие модели мышления; уровень абстракции; и пред­полагаемую онтологию» (Н, стр. 244).

К этому времени Маннгейм практически вернулся к тому, с чего начал — так, что его нынешние замечания можно легко приравнять к высказываниям Риккерта и Макса Вебера. Ситуационно детермини­рованное мышление уже не означает обязательно идеологическое мыш­ление, а лишь подразумевает с некоторой «вероятностью», что чело­век, занимающий данное место в социальной структуре, будет думать определенным образом (Н, стр. 264). Валидность предположений уже устанавливается не с помощью аналитическим методов социологии познания, а благодаря непосредственному исследованию предмета. Кроме того, «партикуляризирующая функция» социологии познания просто помогает нам установить пределы, в которых обобщенные ут­верждения являются валидными. То, что Маннгейм называет парти­куляризацией, является, конечно, не чем иным, как новым терми­ном для общепризнанного методологического правила, а именно: что установлено как истинное при определенных условиях, не должно считаться универсально истинным или не имеющим пределов и ус­ловий. Бриджмен и Сорокин обозначили это как «закон пределов»; нарушение его Дьюи называет «философским заблуждением»; в сво­ей наиболее прозаичной и широко известной форме это нарушение описывают как «заблуждение неоправданной экстраполяции».

Концепция «перспективизма» Маннгейма, по существу, не отли­чается от концепции ценностных отношений Риккерта — Вебера

22 Н, 256. Подобным образом в своем более позднем очерке Маннгейм пишет: «Безусловно, верно, что в социальных науках, как и в других областях, окончатель­ный критерий истинности или ложности заключается в исследовании предмета, и социология знания не заменяет этого» (К, 4). — Примеч. автора.


(согласно которой ценности связаны с формулировкой научной про­блемы и выбором материалов, но не с валидностью результатов)23. В обоих случаях исходят из предпосылок неисчерпаемого множества яв­лений, неизбежности их отбора с точки зрения концептуальной схе­мы и соотнесения ценностей и социальной структуры с этой схемой и формулировкой проблемы. На самом деле, еще в 1904 году Кульп и психологи Вурцбургской школы экспериментально показали, что ха­рактер проблем во многом определяет форму и содержание перцеп­ции и наблюдения24. Представители гештальт-психологии и школа Левина недавно расширили сферу применения этих данных, загово­рив о направляющем воздействии проблем. Риккерт, Вебер и особен­но Маннгейм стремятся дополнительно ввести в это замечательное открытие социологический аспект, показывая, что культурные цен­ности и социальная структура, в свою очередь, определяют формули­ровку проблем, которая задает направление непосредственному наблю­дению. Таким образом, на этой стадии развития социология познания логически переплетается сданными экспериментальных исследований в психологии. Однако следует заметить, что эти эксперименты не го­ворят о том, что благодаря им можно поставить под сомнение валид-ность таких направленных наблюдений.

Отчасти непоследовательность Маннгейма в его ранних трудах проистекает от того, что он не определяет различие между непра-

23 См. Rickert, Die Grenzen..., 245—271. «...История — это наука не о ценностях, а
о ценностных отношениях». Ср. с: Weber, Wissenschaftslehre, 146—214. «Не существует
совершенно «объективного» научного анализа культурной жизни или «социальных яв­
лений», независимо от того специфического и «одностороннего» исторического мо­
мента, когда будет выбран, проанализирован и разложен на составные части объект
исследования» (170). Но вместе с тем «ценностное отношение, которое придает смысл
и значение и разложению действительности на составные части, и систематизации по­
лучивших тем самым определенную окрашенность компонентов всего того, что суще­
ствует на момент своего культурного осмысления, — это отношение совершенно не­
повторимого, уникального исторического момента к анализу действительности с по­
мощью законов и их упорядоченности в рамках общей концепции» (176). — Примеч.
автора.

24 См.: О. Kulpe, «Versuche uber Akstraktion», Bericht uber den Internationalen
Kongress fur experimentelle Psychologie,
1904, 56—69; C.C. Pratt, «The present status of
introspective technique», The Journal of Philosophy, April 24, 1924, 21, 231: «Что касает­
ся точного наблюдения и ясного описания, то наблюдатель адекватно воспринима­
ет лишь те аспекты данного эксперимента, которые определяющая тенденция чет­
ко приводит в соответствие со специфической для данного момента проблемой; ос­
тальные аспекты этого эксперимента находятся в разной степени удаленности от
области непосредственного наблюдения и поэтому не могут стать объектами науч­
ного описания». Приведено в: Ralph M. Eaton, Symbolism and Truth (Cambridge, 1925),
17 f. — Примеч. автора.

in


вильностью (недостоверностью) и перспективой (одностороннос­тью). Перспективные утверждения, вероятно, не являются неверны­ми, если их автор признает и допускает их неполный характер; тогда они представляют собой лишь абстрактные формулировки опреде­ленных аспектов конкретной ситуации. Но они явно не верны, если их преподносят как полную и существенную репрезентацию иссле­дуемых явлений («ошибочность неуместной конкретности», по Уай-тхеду). В таком случае грань между валидностью и чистым перспек-тивизмом не столь ясна, как представляется Маннгейму. То, что в настоящее время он подчеркивает необходимость признания и над­лежащего учета перспективы, ее существенного значения для дос­товерности мышления в социологии, представляется не чем иным, как повторной формулировкой понятия «ценностного отношения», и это возвращает его в лоно единомышленников Риккерта и Вебера, откуда он, по всей видимости, и вышел25.

3. Структурные гарантии валидности. До сих пор Маннгейм стре­мился предоставить основания для валидности в пределах данных пер­спектив. Перед ним, однако, все еще стоит проблема оценки относи­тельного достоинства разных точек зрения и, далее, обоснования того, что он называет «динамическим синтезом» этих точек зрения. Коро­че говоря, чтобы избежать интеллектуальной анархии, необходимо некое общее основание для объединения различных частных интер­претаций. В своей работе «Идеология и утопия» он предлагает реше­ние, которое, несмотря на некоторые различия, сильно напоминает позицию Гегеля и Маркса. Идеалистическое видение истории у Геге­ля гарантировало свою собственную истинность в силу утверждения, что «абсолютный Дух» получил воплощение в философии Гегеля, по­скольку история тем самым наконец-то достигла своей цели. Маркс с помощью аналогичного постулата обнаруживает, что пролетариат является современным исполнителем имманентного исторического процесса, который ему одному предоставляет возможность неиска­женного социального мышления. А Маннгейм находит структурные гарантии валидности социального мышления в «бесклассовой пози­ции» «социально неангажированной интеллигенции». Эти попытки спастись от крайнего релятивизма напоминают подвиг Мюнхгаузе­на, когда он за волосы вытащил себя из болота.

25 Расхождение между этой интерпретацией и интерпретацией Шелтинга, систе­матически критикующего Маннгсйма на основе наукоучения Вебера, скорее мни­мое, чем реальное. Шелтинг рассматривает работу Маннгейма как целое, в котором ранние и более поздние части нередко совпадают друг с другом. Здесь же мы рассмат­риваем труды Маннгейма как процесс развития, на более поздних стадиях которых отход от Вебера становится все менее заметным. — Примеч. автора.


Бытие, которое для всех остальных остается непроницаемым во всех своих взаимосвязях, за исключением крайне ограниченного среза познания перспектив, перестает быть таковым для интеллектуалов (D, стр. 115—120; F, стр. 67 f.). Роль интеллигенции заключается в том, чтобы каким-либо образом смягчить имплицитный релятивизм. Ин­теллигенция наблюдает за социальной вселенной, взирая на нее если не отстраненно, то по крайней мере с заслуживающей доверия про­ницательностью, синтезирующим оком. Ей гарантирован, как про­летариату Маркса, угол зрения, дающий полный обзор конкретной исторической ситуации, и, как для Маркса, эту привилегию ей дает ее особое положение внутри социальной структуры. Так, Маннгейм указывает, что интеллигенция способна постичь разнообразные про­тивоборствующие тенденции на данном отрезке времени, поскольку ее ряды «пополняются за счет постоянно меняющихся социальных слоев и жизненных ситуаций» (К, стр. 10; G, стр. 139).

В «Коммунистическом манифесте» мы читаем: «ряды пролета­риата пополняются за счет всех классов населения». Маннгейм ут­верждает, что интеллигенция структурно свободна от искаженных интерпретаций, поскольку «сознательно или бессознательно заин­тересована совсем в другом, а не в успехе конкурирующей схемы, которая вытесняет существующую» (G, стр. 232; «сознательно или бессознательно, но для нее имеет значение не подъем на следую­щую ступень социального бытия, а нечто совсем иное»). Энгельс в очерке о Фейербахе напоминает нам, что «только в среде рабочего класса продолжает... жить, не зачахнув, немецкий интерес ктеории... Здесь нет никаких соображений о карьере, о наживе и о милостивом покровительстве сверху»*. Как бы то ни было на самом деле, ясно, что и в случае интеллигенции, и в случае пролетариата простого структурного положения данного слоя самого по себе недостаточно для подтверждения их концепций. И действительно, Маннгейм, ви­димо, приходит к этому выводу, поскольку в более поздней статье признает необходимость «общего знаменателя» и формулы для «пе­ревода» результатов, полученных из разных перспектив (Н, р. 270; «формула для различного перерасчета и перевода различных перс­пектив»). Однако в связи с этим он не утверждает, что лишь гаран­тированно занимающие свое место в социальной структуре интел­лектуалы могут создавать такие синтезы. Маннгейм также не дает удовлетворительного объяснения, как, с его точки зрения, можно получить «перевод одной перспективы на язык другой». Раз мыш-

* Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. — К Маркс и Ф. Энгельс. Соч. — изд. второе — М.: Госполитиздат, 1961, — т. 21, с. 317. — Примеч. пер.


ление экзистенциально детерминировано, кому в этой разноголо­сице дано право решающего голоса?

Таким образом, оказывается, что, делая эпистемологические вы­воды из социологии знания, Маннгейм пришел к неразрешимым ан­тиномиям. Безусловно, дальнейшие изменения его позиции в не­давно обозначившемся направлении приведут к надежной и интег­рированной системе анализа. Что касается истинной революции в теории познания, которую он видит в соответствующем расширении социологии познания, можно сказать, что основные принципы этой эпистемологии уже знакомы американским ученым. Именно в рабо­тах Пирса и Джеймса, связующим звеном для которых служат Дьюи и Мид, мышление рассматривается лишь как один из многих видов де­ятельности, как неизбежно связанное с опытом, как то, что можно понять лишь в его связи с некогнитивным опытом, как стимулируе­мое препятствиями и временно разочаровывающими ситуациями, как включающее абстрактные понятия, которые необходимо посто­янно переосмысливать в свете их конкретного применения, как до­стоверное лишь тогда, когда оно покоится на экспериментальном основании26. Маннгейм внес свой вклад в решение этих проблем, дав ценный анализ роли социальной структуры в выборе направле­ния и активизации-мышления.

Критический тон предшествующего обсуждения не должен вво­дить в заблуждение. Маннгейм с замечательным мастерством и про­ницательностью высветил область социологии знания. Методология Маннгейма и сделанные им фундаментальные выводы (если убрать некоторые эпистемологические дефекты, модифицировать введен­ные им понятия в свете дальнейших эмпирических исследований и устранить имеющиеся у него отдельные случаи логической непосле­довательности) уточняют отношения между познанием и социальной структурой, которые до этого оставались неясными. К счастью, Ман­нгейм признает, что его работа никоим образом не является исчерпы­вающей — такое определение звучит диссонансом в применении к любой научной работе, — и мы можем ожидать новых значительных открытий благодаря последующим изысканиям на той территории, где он был первопроходцем.

26 В более поздней книге Маннгейм указывает на свое согласие со многими пози­циями прагматизма (J, 170 f)- В некоторых отношениях, которые мы здесь не можем Рассмотреть, он разделяет также предпосылки операционализма. (См., например, Н. 254, 274—275.) - Примеч. автора.


XVI. ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ РАДИО- И КИНОПРОПАГАНДЫ*

В данной главе мы расскажем о некоторых исследованиях в об­ласти внутренней пропаганды в радиопередачах и кинофильмах. На­звав тему, мы определим термин «пропаганда» и рассмотрим это оп­ределение по ходу нашего обсуждения. Мы понимаем под пропа­гандой любой ряд символов, влияющих на мнение, убеждение, дей­ствие в вопросах, которые общество считает спорными. Эти символы могут быть написанными, напечатанными, произнесенными, нари­сованными или музыкальными. Однако если тема считается необсуж-даемой, она не является предметом для пропаганды. В этом смысле утверждение, что 2 и 2 равно 4, в нашем обществе пропагандируется в большей степени, чем моральное утверждение, что инцест матери и сына — зло. Но тем не менее можно пропагандировать убеждение, что наша победа в войне не так уж неизбежна; что подушный налог противоречит определенной концепции демократии; что неблаго­разумно в течение военного времени снабжать граждан топливом и бензином по их желанию; что одна религиозная система может по­требовать от нас большей преданности, чем другая. В данных спор­ных вопросах пропаганда становится возможной и, по-видимому, почти неизбежной.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: