V. Новые проблемы ценностей и возвращение к идеализму

Накопление фактов и теории эмпирической психологии не проникли, правда, вместе с ее трезвым исследованием во внутренние связи жизни и истинные проблемы своего времени, но эти проблемы все-таки не могли полностью избегнуть такого влияния, и они также

==73

позволяют ясно распознать в своей общей структуре, что совершилось и продолжало совершаться в движении народного духа: поворот от интеллектуализма и все решительнее выступавшая склонность к волюнтаризму. Правда, этот поворот был уже ранее заложен в общих принципах философии преобладанием практического момента со времени Канта и Фихте, но так как метафизически он проводился только одним Шопенгауэром, а в учении Шеллинга и Гегеля был вновь оттеснен в угоду логическому моменту, то в самой психологии он, собственно, не обрел значения. В середине XIX в. в немецкой психологии, а вследствие этого и в педагогике господствовал главным образом Гербарт⁶⁸. Его общая философская система, конечно, слишком абстрактна и суха, слишком определена логической искусственностью, чтобы сколько-нибудь значительно влиять на внутреннюю жизнь того времени. Она оставалась чужой и специальным наукам, в особенности естествознанию: в противоположность логическому идеализму она не вступила во враждебное отношение к нему, но не стала и дружественной ему или способствующей его развитию. Наоборот, в психологии своеобразная и с большой тщательностью проведенная как самим Гербартом, так и его учениками методика, которая стремилась, правда, обосновать эту науку отчасти метафизикой, но наряду с ней также опытом и математикой, нашла относительно благоприятный отзвук у естественнонаучно ориентированных мыслей того времени. Казалось, что теперь для душевной жизни должна быть построена такая же точная теория, как и для движений тел. Принципиальная ошибочность этой программы обнаружилась, правда, со временем в той бесплодной стагнации, из которой эта школа не вышла, по существу, даже за пределы того, что было достигнуто ее основателем при первой попытке. Но пока эта гербартовская психология была в силе, ее

==74

можно было рассматривать в известном смысле как характерное выражение того преобладания теоретического сознания, которое все еще существовало в немецком понимании жизни. Гербарт объявляет представления изначальным и существенным в жизни души, в деятельности» с помощью которой она должна была отстоять себя от воздействия других реалий. Чувства и волевые акты должны были быть только стеснениями, напряжениями и выражениями стремления, происходящими в представлениях и между ними. Механизм этих процессов, которыми ограничивалась жизнь души, как это было установлено старой ассоциативной психологией, и образовал предмет той математической теории, которую хотел построить Гербарт. Легко понять, почему эта психология вследствие аналогии с техническим естествознанием оказалась благоприятной для образования научной педагогики. И хотя Гербарт по своему личному образу мыслей и по тому значению, которое он придавал этике как дисциплине, определяющей цели педагогики, приписывал высшую ценность в воспитании формированию воли, тем не менее психологическая структура, которую он должен был дать своей теории воспитания, определялась от начала и до конца его интеллектуальным пониманием сущности души и ее функций.

И как долго и энергично ни господствовала гербартовская педагогика в практике школьной жизни Германии, лежавшая в ее основе психология не могла продолжительное время рассматриваться как выражение наших духовных состояний и их наиболее важных тенденций, и неудивительно, что эта теоретическая психология интеллектуализма была побеждена, более того, обращена в свою противоположность новым развитием действительно эмпирического исследования. Ибо один из важнейших и наиболее значительных результатов этой эмпирической

==75

психологии, о возникновении которой из реалистического мышления мы говорили в другом месте, можно видеть в полученном в различных сферах доказательстве, что в образовании представлений и их течении, начиная с простейшего ощущения и кончая сложной деятельностью образования понятий, решающим и определяющим фактором являются состояния влечения, т.е. различные формы воли. Возможно, что при выявлении этих моментов в ряде случаев играли известную роль шопенгауэровские мотивы, взятые из его метафизики воли. Повод к этому могло подать посредническое положение физиологии органов чувств, значение которой для мыслительных связей того времени уже было подчеркнуто нами. Правда, в физиологической психологии Вильгельма Вундта", которая оказалась в центре этого движения, теория апперцепции, решающая для волюнтаристического понимания, была получена исключительно на основе фактического исследования и обрела свое большое значение именно благодаря тому, что в ее научном обосновании она совершенно независима от упомянутых нами метафизических мотивов. Но тем не менее характерно и показательно для общего направления мышления того времени, что эти мотивы прорвались тотчас же, как только Вундт попытался пробиться из психологии, конечную недостаточность которой он сам несомненно ощущал, к общей философской системе. Метафизические представления, которые он конструировал в этой системе, характеризовали как глубочайшее содержание и смысл мира царство волевых актуальностей, манифестация которых должна составлять совокупность явлений и над эволюционными связями которых в качестве завершения, уже недоступного для научного познания, возвышалась регулятивная идея универсальной мировой воли. И у Мюнстерберга⁷⁰, который наряду с Вундтом занимает в современной

==76

психологии наиболее самостоятельную позицию, мы встречаем в качестве самого существенного момента его психофизического анализа открытие универсального значения волевых состояний: и он развил, исходя из этих психических предпосылок, философское учение, которое стало философией ценностей, не в смысле догматической, составленной из результатов отдельных наук метафизики, а в духе критицизма фихтевского толка, и тем самым оказалось значительно ближе самым глубоким потребностям настоящего.

Ибо в этом волюнтаристском повороте эмпирическая психология в самом деле в конечном счете следовала лишь веянию своего времени, реализм которого, радостно рвущийся к созиданию и направленный на фактическое, повсюду характеризуется сильной волей к жизни, лихорадочным ростом активности и могучим действием страсти. Гениальная, изначально могучая воля создала нам это царство, соединив свою собственную страсть с тоской народа и придав этим обеим возможность перейти в деяние. Призыв Бисмарка к реальной политике нашел в его веке самый широкий отклик, и во всех сферах жизни стремление к действию и творчеству развернулось с неожиданной мощью. Наперекор пессимизму, который распространился в литературе, нашу нацию проникало тогда растущее чувство жизни, обнаружившее во всех направлениях исконную творческую силу. В этой борьбе за новые высокие задачи были сломаны и разрушены в своем большинстве старые формы жизни, простой тихий круг жизни отцов стал слишком узок. Мы начали неудержимо превращаться в промышленное государство, которое в процессе своего быстрого роста прорвало границы прежней деятельности: окрепшая сила народа расширила круг своей деятельности растущим участием в мировой торговле, началом колониального захвата. Таким

==77

образом, нация оказалась втянута из прежних ограниченных и тесных условий жизни в потребности мировой политики, в которой она должна была научиться ориентироваться с юношеской пылкостью. Для всех этих новых процессов развития требовалось крайнее напряжение всех сил, и дело везде заключалось в энергичной деятельности, в практическом созидании, в созидательной работе в данных условиях.·; Хотя при этом все еще казалось само собой разумеющимся, что для выполнения таких задач необходима интеллектуальная выучка, что для умения необходимо знание, однако тем, что требовалось и ценилось как наилучшее в этой новой жизни, была всегда воля, которая должна быть деятельной и созидающей. Интеллект опустился до степени средства воли, его деятельность имела значение лишь постольку, поскольку она могла усилить волю и способствовать ее успеху. Идеалы теоретической жизни, в признании ценности которых мы выросли и сформировались, побледнели; ценность созерцания и мышления, составляющая радость и утешение отцов, отступила и была для многих потеряна. Для этой перемены характерно, как это неоднократно можно было наблюдать в последние десятилетия прошлого века, что именно выдающиеся наши умы охотно переходили к практической деятельности. У того, кто занимался естествознанием, было множество поводов поставить свое знание на службу технике и промышленности. Юриста серьезные задачи коммунального и государственного управления или интересные функции промышленных учреждений могли привлекать больше, чем его наука. Таким образом, практическая жизнь, колоссально расширившись, впитывала в себя возрастающее количество самых лучших сил. Это далеко идущее изменение условий жизни не могло не влиять и на образ мыслей, и на оценки. В эти времена у нас в значительной степени были утрачены

==78

прежняя радость, даруемая духовным творчеством, высокое уважение к теории и признание ценности знания ради него самого. Казалось несправедливым предоставить науку самой себе, позволить ей, как раньше, следовать своим собственным мотивам, не заботясь о том, можно ли будет и когда использовать то, что она обнаружила в своем исследовании. Время требовало быстрых плодов: все знание должно было легитимировать себя тем, что оно может дать. А если оно не могло непосредственно дать такого свидетельства, то считалось ненужным, обременяющим, мешающим и пагубным.

Так обстояло дело тогда, и в силу этих мотивов наш народ, утратив доверие к своей системе образования и воспитания, стал спрашивать, будет ли он таким образом достаточно подготовлен к новым задачам, которые обрушивались на него со всех сторон. Сильнее всего это сомнение вызывал исторический характер нашего прежнего образования, весь тот способ, посредством которого сложилась высшая духовная жизнь из внутренних жизненных переживаний исторического человечества. Ведь тайна гуманистического формирования в эстетическо-философской системе образования заключалась в том, что каждый индивид должен был, руководствуясь историческим мышлением, научиться самовоспитанию, что он органически вырастал как индивидуальность из традиции и приобретал таким образом своеобразие, свободу и самостоятельность своей внутренней жизни, богатство и тонкость личного склада, сознавая себя в живейшей связи с исторической совокупностью своего рода. Для такого образования у нового поколения не было времени. Разумение и понимание такого самовоспитания личности в построении внутренней жизни и мира духовных ценностей исчезли. Это поколение начало ощущать традицию, тяжелый исторический школьный ранец современного

==79

человечества, как бремя и, похваляясь самобытным характером своей собственной деятельности, решило, что может легко сбросить его. С ним произошло то же, что некогда с Возрождением, с которым это время очень охотно сравнивало себя: оно хотело выйти из традиции, освободиться от нее и тем не менее должно было неотступно следовать ей. Ему казалось, что эта ноша должна подавлять те силы стремления, мощь которых оно чувствовало в себе, не зная, что именно эти силы их лучшей стороной коренятся в самом историческом развитии. Как раз теперь, в момент, когда мы, немцы, начали сами творить историю, мы не хотели ничего знать об истории.

За границей с удивлением смотрели на это движение. Если остальные народы завидовали нам в чем-нибудь, то это нашей системе образования. Они очень хорошо чувствовали, что именно благодаря ей у нас в широком слое граждан шло развитие духовных сил, которые доставили нам руководящую роль во многих областях науки. В то время как в других странах склонность и способность к чисто теоретической работе были большей частью достоянием привилегированных слоев, у нас в Германии, где мы в общем не были для этого достаточно богаты, наша система образования способствовала развитию духовных сил в сфере научной деятельности; и чем более мы обязаны ей признанием других народов, тем более следовало бы подумать, будем ли мы в состоянии при изменении этих условий сохранить наше положение. Проницательным наблюдателям начинает уже теперь казаться, что оно как будто поколеблено до некоторой степени той неуверенностью, в которой мы пребываем из-за действия этого движения. Ибо у нас началось возбужденное реформирование нашей системы воспитания, которое еще и теперь, без сомнения, продолжается, хотя время от времени кажется, как будто в нем наступил момент покоя и

==80

достигнуто известное соглашение. Рьяным реформаторам эти попытки представляются только предварительным этапом на их пути к полному преобразованию. Исходя из мотивов жизни данного времени, призванные и не призванные к тому лица мудрствовали в течение последних десятилетий над нашей, как они полагали, больной системой образования. Один за другим следовали совет за советом, опыт за опытом. Одной из первых сигнальных ракет была та незначительная книга, которая преподнесла нам "Рембрандта как воспитателя"⁷¹, которая в самое короткое время пережила 37 изданий и о которой теперь едва ли еще кто-нибудь говорит. Ибо сколько других воспитателей было рекомендовано нам с тех пор, сколько навязано лучших и более плодотворных систем! Но при этом проповедь всегда настраивалась на один и тот же основной тон: мы слишком много знаем, мы слишком мало хотим. Нам постоянно говорят, что мы получили и все еще получаем слишком интеллектуальное образование. Народ, который учится, должен стать народом, который действует. Теперь следует воспитать волю, закалить силу, развить активность. И в противоположность чрезмерно духовной жизни раздается, как когда-то в филантропии, призыв к телесному развитию. Всякий знает, какое значение приобрели у нас в настоящее время гимнастические упражнения в обучении и спорт во всех сферах жизни. Все это внутренне связано друг с другом и со всем направлением нашего времени. Из того же источника происходят и нескончаемые речи о чрезмерном обременении, которому наше интеллектуальное воспитание подвергает молодежь. То, что прежняя молодежь, которую держали смирной в границах ее духовного развития, что поколение, которое завоевало нам объединенное государство, еще преодолевало играючи, по-видимому, оказывается не под силу новому поколению, нервная

==81

система которого рано ослаблена и потрепана беспокойством и страстью всей нашей жизни.

Здесь не место судить о правоте или неправоте этого движения, и вообще еще не пришло время для этого. Такие вопросы, в решении которых сталкиваются глубокие по своему значению мотивы всей нашей народной жизни и нашего своебразного развития и которые ставят столько вопросов о будущем нашего национального существования, еще не созрели для решения, еще не дошли до своего завершения. Все это знаменательное движение должно рассматриваться здесь нами только как важный симптом глубокого изменения, совершившегося во всей направленности нашей национальной жизни. Нашему времени свойственно, без сомнения, сильное веяние, которое побуждает презирать теорию, отрицать ценность интеллектуальной деятельности. Не без основания говорят, что в настоящее время наша школа на всех ее ступенях, от народной школы до высшей, не пользуется больше тем неоспоримым признанием, которое она получала раньше. Как только в ней не находят непосредственного действия, которого от нее требуют и ожидают, стремления к усилению воли и практической силы, определяющего всю ее структуру и ее деятельность, - начинают находить недостатки. С реалистическим волюнтаризмом у нас действительно быстро совершилась переоценка ценностей. Интеллектуальные идеалы начала прошлого столетия побледнели, их место заступила дееспособность людей. Действие и созидание, владение и власть, широкий деятельный образ жизни, участие в работе жужжащего ткацкого станка - таковы ценности нашего поколения. С этим соединяются затем горячее чувство действительности, энергичное стремление к реальности, твердая опора на факты и страстное влечение проявить в этом значимость силы. Таковы, в сущности, характерные

==82

черты современного немца. Сама жизнь в качестве воления и действия стала высшей ценностью, и, как высказали это уже Фейербах и Дюринг⁷², как вдохновенно и вдохновляюще провозгласил это во Франции Гюйо⁷³, наслаждение существованием, учреждение жизни стали господствующим принципом этики нашего времени. Странно, что претворилось это в жизнь, когда в теории еще господствовали отзвуки пессимистического отрицания воли. В занятости и увлечении многообразными интересами действительности для многих наших современников полет или бегство в царство идеалов не представляются более необходимым, полезным, допустимым. Пафос праотцов стал для них глупым и смешным, и поколение, которое формирует свои письма в стиле телеграмм и открыток, иронически улыбается той серьезности, с какой прежние поколения рассказывали о своей внутренней жизни.

Распад старых форм жизни и появление новых ценностных мотивов приводят в результате к возбужденному состоянию поиска и нащупывания, к интенсивному брожению, которое требует своего выражения. Но к этому присоединяется еще один момент, быть может самый значительный из всех. Он возникает из социального движения, которое как у нас, так и у всех культурных народов дало в XIX в. совершенно измененную структуру всей жизни. Упомянутое нами беспокойное стремление одинаково захватило все слои общества без исключения. Слово Гегеля стало истиной: массы двинулись вперед. Они вступили в историческое движение, которое раньше разыгрывалось главным образом над ними в тонком верхнем слое общества. Массы заявляют свои права не только в области политики, но и во всех областях духовной жизни в такой же мере, как в экономике. Все слои социального тела со всей серьезностью и всей энергией

4*

==83

требуют полной доли во всех благах общества, как в духовных, так и в материальных, заявляют в каждом направлении общей жизни о своей претензии на участие в общей работе и на свои права и интересы. Наша жизнь получила таким образом совершенно иной характер, и это расширение социальных рамок - самое важное основание для экстенсивного и интенсивного роста жизни человечества XIX в. В культурной жизни повсюду возникают сложные проблемы политического, социального, интеллектуального движения. Это создает в ценностном понимании жизни совершенно новые моменты и глубоко идущие изменения такой силы, о которой прежде и не подозревали. В борьбе новых форм жизни против существующих убеждений и отношений с бурной страстью сталкиваются друг с другом крайности старого и нового. Потому именно в этих отношениях все пребывает в текучем состоянии, соглашение еще далеко не достигнуто, и никогда еще почва убеждений, на которой должно строиться социальное сообщество, не была до такой степени взрывчатой, неустойчивой и ненадежной, как в наши дни.

Не было эпохи, когда индивид до такой степени участвовал бы в общей жизни, как в нашу эпоху. Каждый человек неизбежно вынужден пребывать со своими интересами, своей работой, своей судьбой в жизни коллектива. На все сферы внешней и внутренней деятельности неотвратимо распространяются характерные черты промышленной жизни. Фабрика поглощает ремесла, торговля, организованная в больших размерах, - купца: везде в конце концов остаются только сообщества, которые предоставляют отдельному лицу выбор — присоединиться и подчиниться или быть вытесненным и уничтоженным. Осталось немного таких профессий, в которых индивид был бы в состоянии определить по своему собственному усмотрению свою деятельность; скоро их не будет совсем. Даже для

==84

научной жизни в наше время характерно, что отдельной деятельности отводится определенное место в научной школе. Ученый, работающий в области естествознания, и в не меньшей степени тот, кто работает в области науки о культуре, находят разработанный со всей тонкостью и не раз уже оправдавший себя метод; кто овладеет им и применит его по всем правилам к до того еще не исследованному предмету, может быть до некоторой степени уверен, что он своей работой добьется хотя бы небольшого успеха и прибавит к постройке общего здания хорошо отделанный кирпич. Людей, которые идут и могут идти своим путем, становится, по существу, все меньше. Массовая работа стала и здесь на долгое время сигнатурой жизни.

Не менее характерно, что соответственно этому повороту и некоторые нововведения в теперешней науке находят свое выражение в более интенсивном занятии массовой жизнью. Это новое направление научных интересов отчетливо проявляется в значительном распространении исследований в области политической экономии в течение прошлого века и разработке тонких статистических методов, в особенности в их применении к демографии, т.е. к исследованию общественных условий и движений. То же обнаруживается в постоянно продвигающейся и все более и более методически формирующейся социологии. Названная так впервые Огюстом Контом, эта наука возникла из стремления научно обосновать индустриальный общественный строй. По Сен-Симону и Конту, естествознание и техника должны составлять основу жизни будущего, а структура этой жизни была, как известно, в их понимании социалистической. На основании всех этих взглядов стало неизбежным, что массовое движение, которое сделалось необычайно важным для социальных и политических условий, начали рассматривать как

==85

самое важное и самое существенное для всего исторического развития человечества. Так называемая материалистическая философия истории марксизма имеет в конечном счете именно этот смысл; со времен Томаса Бокля⁷⁴ привыкли видеть в хроникальном изложении значительных событий и индивидуальных деяний устарелый метод исторической науки, и вместо него был введен метод изучения положения масс, приближавшийся к индуктивному исследованию природы, который должен был дать знание исторических законов. Это коллективистское понимание истории, которое прославляется и защищается рядом людей со всей страстью односторонности, полностью относится к признакам времени, которое отмечено в массовой жизни своим своебразным отпечатком. И с этим, наконец, находятся в связи также все те стремления, которые с самых различных сторон направлены на установление единообразия духовного образования. Против общественного членения, которое по существу дела вело представителей разных профессий и классов к различию в духовных ценностях и духовных интересах, борются, по-видимому, успешнее всего тем, что все эти границы уничтожаются и достигается общность образования. Нельзя не заметить, что реформы нашей системы высшего образования уже теперь решительным образом следуют этому веянию времени, хотя, может быть, те, кто работал и работает над этими реформами, совсем не сознают их результата. Но, без сомнения, в этом направлении действует широкое распространение так называемого общего образования, в котором мы все до некоторой степени деятельно участвуем. И здесь в основе определяющего фактора лежит социальная тенденция устранить одно из самых значительных исторически сложившихся различий в обществе - различие между образованными и необразованными, и в то время как

==86

верхние слои обнаруживают отчасти усталость от образования в волюнтаристическом понимании, о котором речь шла раньше, в нижних слоях общества проявляются в наши дни громадная потребность в образовании. И здесь массы идут впереди; они поняли, что знание - сила; и они хотят разделять эту власть, как и всякую иную.

Таким образом, мы переживаем нивелирование исторических различий и установление единообразия жизни, о которых ни одна из прежних эпох человеческой истории не имела ни малейшего представления. Но это впечет за собой большую опасность, которая выражается в том, что мы утратим самое высшее, что, собственно, впервые составляет и составляло во все времена культуру и историю: жизнь личности. Чувство этой опасности глубоко проходит сквозь всю духовную жизнь последних десятилетий и прорывается время от времени со страстной энергией. Вместе с блестяще развивающейся вовне материальной культурой растет горячая потребность в собственной внутренней жизни, и наряду с демократизацией и социализацией жизни растет резкая оппозиция индивидов, их противодействие подавлению массой, их исконное влечение к выражению собственной сущности. Такой усиленный этой противоположностью индивидуализм выразился сначала в искусстве. Ведь оно по своей глубочайшей сущности меньше всего доступно толпе: оно единственное убежище личности. Это вновь стало очевидным в эстетизме наших дней со всеми его справедливыми утверждениями и со всеми его искажениями. Сначала он выступал только в откликах пессимистических. исполнениях мировой скорби настроений как усталое, вспугнутое, копающееся в самом себе декадентство. Затем он окрасился кровью борющегося времени и превратился в радостное утверждение действительности и дерзкую игру самоформирования. Он двинулся дальше

==87

к произволу и упорному своенравию, которое стремилось только показать себя: я - таков; я не такой, как другие; я даю мир, как я его переживаю, как я его вижу, как я его чувствую. Этот импрессионизм в словесном и пластическом искусстве дошел до лишенной всякой ценности игры безразличной единичности. И тем не менее за его странностями и его подчас детской кичливостью кроются в последнем счете сильные и здоровые инстинкты самоутверждения личности.

Вся эта борьба индивида против давления массовой жизни воплотилась в Фридрихе Ницше⁷⁵, и в этом объяснение его громадного влияния на духовную жизнь последних десятилетий. Он сам полон этого глубочайшего противоречия времени, истощен им; пластической силой своего художественного воззрения он придал этой борьбе обольстительную форму, но сам пребывает так глубоко в этой борьбе и до такой степени вовлечен в нее всей своей личностью, что не может подняться над ней как философ и изложить ее теоретически. Только энергичное влечение к созерцанию мира и жизни составляет в его произведениях философский элемент, однако у него отсутствует способность удовлетворять это влечение в научной форме логического мышления. Его развитие типично для борьбы между интеллектуализмом и волюнтаризмом, между рационализмом и иррационализмом. Шопенгауэровское решение, что лишенное интереса созерцание и мышление должны освободить от бедствий, связанных с волей, лежит далеко позади него, - позади лежит и мысль Гартмана, что разум исторического развития должен спасти мировую волю от ее собственного неразумия. У Ницше говорит элементарная воля единичного, которое с горячей страстью своей первичной силы утверждает жизнь как царство своего самоутверждения и саморазвития, творческая индивидуальная воля, кото-

==88

==89

==90

внешнюю жизнь наших дней, выросла сильная и возвышенная жизнь личности, которая хочет вновь обрести и спасти свой внутренний духовный мир.

Такого рода потребности вернули нас в Германии к великим системам идеализма, которые возвестили эту веру как основную духовную сущность всей действительности. Мы не ценим более в этих системах преходящую форму их логической конструкции, как мы не ценим более абстрактных формул их метафизики, но мы снова обрели понимание убедительной энергии, с которой их авторы, и в особенности Гегель, выработали из совокупности исторического развития постоянный круг культурных ценностей и довели до сознания их сверхэмпирическое значение. Отношение способного к самосознанию и самоформированию индивида к этим великим образам сделалось нашей самой насущной проблемой, а из тех противоположностей, которые обусловили наше развитие, следует, что для философского размышления всюду возникают вопросы, как примирить ценности внутренней жизни личности и массовые ценности внешней жизни в свободном от противоречий единстве. Таким образом, мы с полным сознанием переживаем величайшую проблему исторического движения: отношение между личностью и массой. И в этом смысле вопрос об общеобязательности ценностей имеет культурно-философское значение. От его разрешения зависит, сможет ли немецкая философия выполнить задачу, которую ставит ей современное состояние жизни нашего народа.

==91