Обобщение практики духовной жизни

Монашество возникает в начале IV в. Первые монахи ведут от­шельнический образ жизни, уходят из городов, скитаются в пустынях и пещерах. Монашество прямо не связано с гонениями на христиан, хотя началось оно еще в период преследований. Однако свое развитие монашеская жизнь получает тогда, когда христианство уже признано императорскими властями. Монашеское движение начинается в Египте. Известен преподобный Антоний, первым вышедший в «великую пу­стыню». Под «пустыней» подразумевалась не пустыня в географичес­ки-физическом смысле, а прежде всего безлюдное, далекое от людс­ких поселений место. Первые монахи, такие, как Антоний, вели уеди­ненный образ жизни, предполагающий строгое одиночество, максимальное исключение контактов с другими людьми. Рядом могли селиться такие же монахи-отшельники, однако контакты и в этом случае принципиально сводились к минимуму, за исключением край­ней необходимости или же только в тех случаях, когда один из «пус­тынножителей» признавался за духовного наставника. Так возник пер­вый тип монашеских поселений — келейный, основанный на строгом

одиночестве каждого отшельника. Однако вскоре выяснилось, что под­виг одиночества под силу далеко не всем, он может повлечь за собой психологический срыв, требует особых качеств и особой подготовки. Возникают монашеские поселения общежительного типа, или киновии. Киновия предполагает совместную жизнь, включающую в первую оче­редь совместное выполнение хозяйственных работ и совместную молит­ву. В киновиях, являвших собой монастыри в собственном смысле, со­блюдались строжайшая организация и дисциплина. Каждому следовало строго выполнять устав монастыря и возложенные на него обязанности. Одновременно предполагалась полная взаимная открытость, вплоть до глубинных основ духовной жизни: «Это была подлинная жизнь и под­виг сообща, в строгой общности, во взаимном внимании и заботах, где ничто не должно было оставаться утаенным»¹.

Монашеское отречение не есть только воздержание и отказ от житейских благ. Это есть отречение от социального строя и от соци­альных связей. Монашество есть исход из мира, выход из обществен­ного строя, отказ и отречение от всех гражданских связей, от семьи и родства, от отечества. Однако оно не имеет ничего общего с анархиз­мом, с беспорядочной и хаотической свободой. Адекватным вопло­щением монашеского замысла явилась именно киновия — совмест­ная жизнь, братство, соборность. В пустыню уходили, чтобы строить там иное общество, «иное жительство». Монастырь являл собой свое­образный «противо-град», «анти-град», построенный на началах, про­тивоположных мирскому государству и мирскому обществу. В его ос­нове лежит антитеза — противопоставленность всему мирскому. Хри­стианский монастырь не имеет, конечно, ничего общего с замыслом языческого монастыря, который лелеял и о котором мечтал Платон. Христианский монах никак не может стремиться к земной славе и могуществу. Напротив, все его помыслы и дела направлены на то, чтобы побороть земные соблазны и искушения. На этом пути он пре­одолевал различные преграды, не только материального, но прежде всего психологического порядка. Монашеская жизнь заведомо недо­ступна тем, кто остался «в миру», но являет собой своеобразную «ла­бораторию» человеческого духа, если столь научное слово вообще при­менимо к подвигу аскетов. Именно поэтому монашеская и, прежде всего, аскетическая практика явились благодатной почвой для обоб­щений в области духовно-психологической, выявления закономерно­стей духовной жизни. Наиболее известными трудами, посвященными этой теме, созданными в период патристики, стали «Духовные бесе­ды», авторство которых традиционно приписывается подвижнику IV в. Макарию Египетскому, и сочинения Иоанна Лествичника, прежде всего произведение под названием «Лествица». Научиться «видеть» умом, а не чувствами -- одна из целей аскетики. Но зрение умом

Флоровский Г.В. Указ. соч. С. 142.

означает не столько равнодушие к миру, сколько устремленность к божественному. Это значит, что земной мир видится теперь освещен­ным божественным светом, который ярко высвечивает его светлые и темные стороны, скрытые туманной завесой обыденной суеты. Под­вижник приобретает способность, кажущуюся сверхъестественной другим людям, мгновенно определять скрытые помыслы и намере­ния, тонко различать неуловимые оттенки душевных настроений. Од­новременно он овладевает умением проникать в свое собственное подсознание, понимать и сублимировать (возвышать) скрытые в нем напластования. Обращенность к божественному помогает приоткрыть тайну собственной личности.

Творческое становление человека мыслится не как обращенность вовне, во внешний мир, а как выработка способности к внутренней концентрации. Это «самособирание» личности, преодоление распылен­ности и разбросанности. Главное здесь — незлобие, пост и целомудрие. Незлобие, или безгневие, важно потому, что гнев связан с самолюбием. Самолюбие же можно победить покаянием. Покаяние, т.е. анализ про­житого, осмысление грехов и сожаление о неправедности содеянного, есть сама стихия аскетического подвига. Мысленное покаяние перед Богом неизбежно должно напомнить о конечности человеческого су­ществования, о предстоящей смерти. «Память смертная» — это как бы духовное предвосхищение смерти. Но постоянное напоминание о неиз­бежности смерти должно в конечном итоге избавить от страха смерти. Победа над страхом смерти означает ощущение жизни уже не под зна­ком временности, конечности, а под знаком вечности. Все деяния и события теперь оцениваются не в их относительной, а абсолютной зна­чимости, перед судом вечности, перед божественным судом. Это и есть то состояние, которое характеризуется бесстрастностью. Путь к нему подобен восхождению по ступеням лестницы — каждый последующий шаг возможен, только если пройдены предыдущие; он опирается на пройденные ступени. Однако как бы высоко ни поднимался человек по ступеням аскетического восхождения, всегда сохраняется опасность ут­раты достигнутого. Если путь «вверх» принципиально постепенен, то путь «вниз» подобен стремительному скатыванию с горы. Чтобы этого не допустить, необходима неустанная духовная работа. Кроме того, мног­овековой опыт аскезы позволил проследить закономерности развития страсти и, следовательно, противодействовать ей.

Корень страстей имеет двоякую природу. Во-первых, он состоит в попустительстве воли. Во-вторых, соблазн возникает через мысль, под образом мысли или помысла. Поэтому, с одной стороны, требуется ук­репление воли, предполагающее общение с мудрым наставником, поско­льку в противном случае возможно впадение в произвол. С другой -требуется очищение мысли. Соблазн приходит извне. Зла «по приро­де» — прирожденного зла — нет в человеке. В самой природе человека есть возможность добродетели, а грех противен естеству как извраще-

ние природных свойств. Однако задача человека не только в исполне­нии естественной меры, но в ее превышении, с тем чтобы стать выше природных качеств. Это значит обрести чистоту, смирение, духовную трезвость, умиление сердца. Поэтому необходима устремленность чело­века к высшему, навстречу божественным энергиям. Совпадение по­мыслов и стремлений человека с божественными получило название синэргии. Через синэргию становится возможным достижение безмолвия, или исихии — высшего предела аскетического подвига.

Исихия — безмолвие души и тела. Проще говоря, это лад и мир, согласие с самим собой, стройность и гармония внутренней жизни и вследствие этого — внешней. Одновременно безмолвие есть бдение души: «я сплю, а сердце мое бдит». «Сплю» в том смысле, что душа моя умиротворена, не терзается борьбой противоречивых желаний. Сердце же остается чутким. Истинная исихия есть «ум неволнующий­ся». Мысль нужно всегда удерживать от фантазий. Фантазии расслаб­ляют ум, их нужно бдительно отсекать. Точно так же, как и чувствен­ные образы или видения, которые расслабляют душу. Ум нужно соби­рать. «Если же он невозбранно всюду скитается, то никогда не будет пребывать с тобою...» Разбросанности ума способствует многословие. Для собранности ума речь должна быть проста и немногословна. Та­кой же должна быть и молитва.

Движущей силой аскетического подвига на всех его этапах остает­ся любовь, вдохновленная примером Христа. Но и самая высокая его ступень означает достижение любви. Понимание любви в аскетике полностью противоположно всякого рода романтическим взглядам на любовь. Во-первых, любовь невыразима в словах, неизречима. Во-вто­рых, она лишена всякой чувственности, всякой чувственной страсти. Это любовь сердца, а не чувств. Страсть есть то, что необходимо побе­дить на пути стяжания любви. В-третьих, любовь противоположна вся­кой образности, всяким фантазиям. Фантазии, уводящие «в заоблач­ные высоты», суть то, что способствует духовной рыхлости, слезли­вой размягченности. В-четвертых, любовь не терпит восхвалений объекта любви. О любви больше приличествует молчать, чем гово­рить, потому что никакое человеческое слово неспособно выразить ее во всей полноте. Любовь опознается по движениям сердца. Любящие научаются или обнаруживают способность различать и замечать ду­шевные движения любимых по самым разнообразным проявлениям. Любовь намекает, но не говорит словами, которые всегда слишком неточны, а часто лицемерны. Характерно, что Иоанн Лествичник о высших ступенях говорит меньше и становится все более скуп на сло­ва. Подробно и обстоятельно он пишет для начинающих и для дошед­ших до средних ступеней. Ненужность слов для разъяснения высших ступеней выявляет самостоятельность достигшего их, а любовь само­стоятельна. Здесь посторонние советы теряют свое значение. Ученик Достиг зрелости и должен обходиться без учителей.