Культура психической деятельности народов Востока

Если у европейцев упор делается на технику изменения и покорения природы с целью удовлетворения потребностей, то на Востоке, где сохранились установки традиционного общества, стремятся жить в гармонии с природой и учатся управлять своими желаниями и влечениями. Отсюда развитие психотехники.

Конфуцианство направлено на воспитание добродетельного мужа: благородный муж печется о долге, низкий человек жаждет выгоды; благородный муж требователен к себе, низкий человек требователен к другим. Необходимо всегда помнить о гуманности и постоянно контролировать свою психическую деятельность. Главный упор делается на «невозмутимости духа», которая достигается постоянной тренировкой, позволяющей сохранять самообладание в опасных ситуациях. Конфуцианская психогогика освобождает от скованности, снимает напряжение, и тем самым способствует адекватному поведению в чрезвычайной ситуации. При этом речь идет не о подавлении, а о мобилизации психофизических возможностей организма[9].

Главная задача конфуцианского воспитания ― преодоление лени, небрежности, неисполнительности. Это сильно напоминает римскую заботу о себе в описании Фуко. И все же есть важное «технологическое» отличие. Сенека опирается на письмо: наставление ― это «сборка» себя в ходе чтения, рефлексии, медитации. В конфуцианстве, которое наиболее похоже на европейские практики воспитания, учитывается воля и жизненная энергия. Воля ― это эмоционально-психическое состояние, а жизненная энергия ― биоэнергетическое. Задача психотренинга состоит в концентрации, а затем использовании накопленной энергии в нужный момент. В принципе, это дает и терапевтический эффект: достижение равновесия продлевает жизнь.

Как и Сократ, Конфуций считал, что нельзя научиться управлять государством, не умея управлять собой. Под управлением понимается наведение порядка: управлять, значит упорядочивать. Порядок должен быть во всем: от речей до прически. Начинать нужно с себя, затем упорядочивается семья, государство и, наконец, универсум. Конфуцианство опирается на ритуал и этикет, которые являются эффективными средствами «сборки» людей в общественное целое. Главная задача ― культурное поведение, удерживающее людей в рамках определенных предписаний. Умение сдерживать себя и следовать ритуалу ― характерная черта «гуманного человека». Именно ритуал обеспечивает единство теории (этики) и жизни (поступки). При этом необходимо воодушевление при его исполнении: если не участвовать в жертвоприношении всеми чувствами, то это равноценно отсутствию жертв вообще. Нужно приносить жертвы предкам так, словно они живые. Серьезность, благоговение могут исчезать при повторении. Привычка и скука обязательно сопровождает ритуал, он превращается в мертвую традицию, обычай. Как этого избежать? Конфуций придавал большое значение музыке ― музыке серьезной, благонравной, рождающей высокие чувства. То же и танцы ― обязательная часть ритуала.

Даосизм использует глубинные ресурсы психики. Поэтому неверно противопоставлять его конфуцианству, они дополняют друг друга. Конфуцианцы различали естественного и культурного человека примерно так, как греки противопоставляли себя ― цивилизованных людей, ― варварам. У даосов естественный человек ― это не животное и не варвар, а существо, живущее в гармонии с миром. Собственно «великое Дао» — это единство неба, земли и человека. Главная задача ― достижение идентичности сущности человека и всех вещей. Речь при этом идет не о рефлексии, а о растворении субъекта в объекте и наоборот. Отсюда протест против конфуцианства, насильственно социализирующего человеческое Я. Ритуальным практикам социализации даосы противопоставляли психотехнику «просветления», способствующего достижению «великого единения». Я, избавившееся от страстей, соединяется с другими, с природой. Речь идет не о полной нирване, а именно о достижении естественности. Если сделать свое сознание беспристрастным, то вещи вернутся к нам. Единство с Дао ― это не рефлексия, а глубокое эмоциональное переживание, это не трансцендирование, а наоборот, погружение в имманентное. При этом важно собственные действия подчинить законам Дао. Для этого нужно освободиться от условностей. Уединение ― это лишь этап, недеяние — это не бегство от реальности, а способность сохранять невозмутимость в трудных ситуациях.

Недеяние, непротивление, терпение, покорность, amor fati — это архетипы сознания восточного мудреца. В меньшей степени они присутствуют у русских. Но на Западе они выглядят все-таки экзотично. Современный проповедник дзен-буддизма Д. Кришнамурти рисовал образ западного человека в виде трехликого эгоиста: аскет, честолюбец, утопист. Все они рассчитывают на будущее, на становление. Утешаясь будущим, ориентируясь на становление, они утеряли бытие. Между тем, время ― это миг, все содержится в мгновении, понять его — значит стать свободным от времени. И в чем-то он прав. Ведь время ― это наша форма восприятия бытия. Возможно, она неадекватна именно по-человечески, так как является продуктом работы, социума, истории. Время восточного человека течет иначе, чем у западного. У нас «время — деньги». На Востоке время течет спокойнее и не так зависит от курса валют. Впрочем, все это в прошлом. Биржа есть везде.

Сегодня проблема идентичности на Западе весьма актуальна. Но разве восточный человек знает, кто он есть, уверен ли он в своих мандатах? Кришнамурти считал, что они вообще не нужны. Это защита, и она, по определению, когда-нибудь разрушится. Но значит ли это что можно существовать без «кожи»? Кожа, кстати, это мембрана. Конечно, когда она толстая и непроницаемая — это тоже плохо. Но и беспокойство создает экзистенциальные проблемы. Мы ими живем, но это притупляет ум. Кришнамурти писал: «При нынешней нищете народа нужно быть чрезвычайно толстокожим, чтобы оставаться богатым»[10]. Но и к революции он не призывает. Богатым присуще чувство отчужденности. Богатство владеет ими и это хуже, чем смерть.

Судзуки говорил о бескомпромиссной парадоксальности мастеров дзэн. Она превосходит европейскую мистику. Разум и логика всегда скрываются за парадоксами европейских мыслителей. Но искать рациональность в наставлениях буддийстских монахов кажется безнадежным делом. И все же примеры, приводимые Судзуки, создают впечатление какой-механики. В ответах на простые вопросы как будто срабатывают фигуры парадоксальных «силлогизмов». Возможно, как раз на самые простые вопросы и нельзя дать прямые однозначные ответы. Что можно дать тому, у кого есть все, и что можно отнять у того, у кого нет ничего? Тут поневоле приходится прибегать к парадоксу и показывать, что именно богатые являются нищими, и наоборот. Но ведь есть и простые просьбы, элементарные потребности. Зачем мутить воду, если речь идет о необходимых условиях существования? Если человек их лишен, то с этим нельзя мириться.

Если к вам подойдет попрошайка, спросите, в чем он испытывает нужду. Если к вам подойдет человек с пустыми руками, что вы ему скажете? «Брось это!» — таков ответ[11]. Может быть, имеются в виду профессиональные нищие, которые неплохо зарабатывают? Доказывать, что обездоленные на самом деле самые счастливые люди, кажется либо сознательным обманом, либо насмешкой. В любом случае это нехорошо. Судзуки сам это чувствует и трактует парадоксы как средство ломки привычек поведения и стереотипов сознания.

Дзен практикует нечто вроде эхолалии, вместо ответа спрашиваемый еще раз повторяет вопрос. Это приглашение подумать над смыслом вопроса. Наверное, тут должна быть какая-то игра интонации. Вопрос: «Что есть мое Я?» Ответ: «А что ты собрался с ним делать?» Имеет ли смысл различие Я и не-Я ― вот в чем смысл ответа. Согласно дзену, человек живет в истине, и тогда знание не нужно, ибо оно предполагает дистанцирование от своего предмета. И все же мы должны думать и говорить. Отсюда сложная игра познания и экзистенции. Скорее всего, к дзену не применимы такие оценки, как абсурд и иррационализм. Мыслители понимают недостаточность двузначной логики и борются с бинаризмом. Дзен ― это также борьба с языком. Мысль изреченная есть ложь. Слова не должны восприниматься буквально, когда речь идет о высших истинах.