Российский угол

По мере продвижения экономики к дальним окраинам Европы интенсивность хозяйственных связей естественным образом затухала. Импульс, возникавший в Северной Италии, плохо доходил до некоторых регионов, поскольку на большом расстоянии уже не было смысла создавать масштабные производства, обслуживавшие европейский центр. Слишком значимы были транспортные проблемы для той эпохи, когда эффективно передвигаться можно было лишь по воде.

С некоторой долей условности мы можем, следуя за логикой Фернана Броделя и Иммануила Валлерстайна, представить экономику Европы в виде единой системы, состоящей из трех концентрических кругов. Внутри находился торгово-ремесленный центр: Северная Италия, Южная и Рейнская Германия, ганзейские города, Фландрия, большая часть французских регионов. Следующий круг — это аграрно-сырьевая база, обслуживавшая центр: зерновые районы Польши, Тевтонского ордена, Апулии, Сицилии; овцеводство Англии, Кастилии и Кампаньи; горнодобывающая промышленность Венгрии, Богемии и Швеции; рыболовная зона, расположенная по берегам Балтийского моря. И наконец, внешний круг включал в себя регионы, которые могли поставлять в европейский центр лишь отдельные товары, а потому были слабо привязаны к основным хозяйственным зонам. Регионы этого внешнего круга располагались на окраинах Европы: юг Португалии, испанская Галисия, Верхний Арагон, Бретань, Корсика, Ирландия, Шотландия, Исландия, большая часть Скандинавии, Литва и восточная часть Балкан.

В этот же внешний круг входили и русские земли, отделенные от западной части Европы не только огромными расстояниями и плохими дорогами, но также и расколом христианства, после которого все, что происходило в землях «латынской веры», воспринималось у нас с подозрением. В частности, на православных землях невозможна была добровольная немецкая колонизация (как, скажем, в Праге или Кракове), а насильственная получала военный отпор.

Знаменитый торговый путь «из варяг в греки», вдоль которого формировалась Киевская Русь, бесспорно, имел важное торговое значение. Но он связывал север и юг, Скандинавию и Византию. Хозяйственный импульс, идущий из Северной Италии, Германии и Фландрии, по этому пути достичь Руси не мог.

О том, как Киевская Русь была экономически связана с Западом, мы знаем мало. Если не считать генуэзской торговли славянскими рабами, осуществлявшейся через Крым, то, возможно, главным связующим центром был Регенсбург в Южной Германии. Он представлял собой базу купцов, известных как «рузарии». Регенсбург некоторое время был западноевропей­ским центром меховой торговли. Дунай связывал Западную Европу с Русью то ли через Прагу и Краков, то ли через Венгрию, карпатские перевалы и Перемышль. Однако по мере того как южнорусские земли пустели, значение данного канала торговли сокращалось. Не исключено, что именно это стало причиной, по которой Регенсбург стал испытывать финансовые трудности к концу XV века, то есть к тому времени, когда соседние Аугсбург и Нюрнберг, наоборот, стали интенсивно развиваться.

Существует, правда, точка зрения, активно отстаиваемая известным российским исследователем БорисомКагарлицким, согласно которой Киевская Русь интенсивно экономически развивалась и без всякого импульса, идущего с Запада. Более того, благодаря торговому пути «из варяг в греки» она была поистине урбанизированным регионом на фоне отстающей Западной Европы. Однако убедительных доказательств своих выводов Кагарлицкий не приводит.

То, что скандинавы называли Русь Гардарикой — страной городов, ни о чем не говорит. В сравнении с периферийной Скандинавией она, конечно, была таковой. Торговля шла, ремесло развивалось, города появлялись, но нет никаких оснований считать, что процессы шли быстрее, чем на Западе. Более того, судить об экономическом развитии только по числу городов невозможно, поскольку многие из них являлись фактически лишь крепостями, а не купеческо-ремесленными центрами. Ну и совсем странной выглядит ссылка Кагарлицкого на слова арабских путешественников о том, что по крайней мере треть народа на Руси занимается «исключительно международной торговлей». Непонятно, как могли путешественники вычленить эту треть из разбросанного по диким лесам огромного славянского и финского населения. Наверняка речь у них шла о том, что в городах около трети населения связано с торговлей, а остальной народ — с ремеслом или военным делом. Но этот вывод ничего не говорит нам о масштабах урбанизации.

Скорее всего, урбанизация в различных уголках Европы по большей части зависела от импульсов, идущих из наиболее развитого центра, и в этом смысле положение русских земель было неудачным. В предыдущей статье шла речь о том, что развитие городов у нас сильно тормозилось набегами. Теперь к этому можно добавить, что для серьезной урбанизации и связанного с ней развития бюргерской культуры на Руси не имелось также достаточных внутренних стимулов.

После пресечения дунайской «торговой линии» у нас оставалось лишь два способа организации коммерческих контактов с внешним миром, адекватных состоянию дорог той эпохи. По Волге и Каспию с Востоком либо по Балтике с Северной Германией (связи с Англией через Баренцево море возникли лишь в середине XVI века). Как бы мы ни оценивали значение восточной торговли для Руси, следует констатировать, что она столкнулась с серьезной проблемой, о которой шла речь в предыдущей статье. Именно Нижний Новгород, крупнейший волжский торговый центр, подвергался наряду с Рязанью наиболее частым и разрушительным набегам. Соответственно для нормального, стабильного развития оставалась лишь Балтика. Новгород Великий, Псков, Смоленск, Полоцк и Витебск, с одной стороны, находились в стороне от зоны регулярных набегов, а с другой — имели непосредственные торговые связи с ганзейскими городами.

Во Флоренции, в одном из залов Палаццо Веккио, представлена любопытная географическая карта Европы. Там на границе с русскими землями располагается «Великое герцогство Новгородское», а затем следует надпись типа «На Москву — туда» — и никаких населенных пунктов. Похожее представление о русских землях демонстрируетнюрнбергская хроника того же времени. В ней отмечается, что великий князь Иван живет «по ту сторону Новгорода». Словом, Запад знал лишь тех, с кем торговал. Для европейского бизнеса Московия оставалась темным глухим лесом, куда не проникают капиталы, а товары, возможно, и проникают, но только при посредничестве новгородцев.

Впрочем, значение Новгорода тоже не стоит переоценивать, поскольку он сильно зависел от западных гостей. Сначала там обосновались купцы из Висбю (города, расположенного на острове Готланд в Балтийском море), но потом доминирование в торговле перешло к Любеку, главе Ганзейского союза. То, как строились торговые связи, наглядно демонстрирует нам любопытный артефакт — кусок деревянной скамьи (1450—1475 гг.) из кафедрального собора Любека. Резная доска экспонируется сегодня в монастыре Св. Анны — важнейшем музее этого ганзейского города. На доске изображен русский торговец мехами, который демонстрирует местным покупателям то ли белку, то ли куницу. Вид у мужика слегка удивленный, даже пришибленный: мол, чем богаты, тем и рады.

У русских городов имелось мало продукции, которой можно бы было прельстить иностранных покупателей, и это ограничивало продвижение товарно-денежных отношений с Запада на Восток. «Сравнение экспортных
и импортных товаров дает некоторое основание для вывода об относительной отсталости русской экономики изучаемого времени», — сделала вывод А. Л. Хорошкевич, ведущий специалист по новгородской торговле XIV—­XV веков.

Главный предмет вывоза из Новгорода составляли меха и воск. Псков, Смоленск и Полоцк большей частью специализировались на воске. В торговле мехом вплоть до конца XV века доминировала белка. Другие сорта пушнины — куницу, соболя, горностая — вывозили мало. Совсем незначителен был экспорт бобра. Кожи стали вывозить лишь с XV века, лен и коноплю — не раньше XVI. Об экспорте зерна даже речи не было: северные русские города свой хлеб сами закупали на стороне — в южных городах или в Ганзе. А самой главной проблемой нашего отечественного производителя являлось то, что новгородцы могли поставлять на Запад лишь необработанные шкурки. Шубы и шапки не вывозились, что, понятно, существенным образом снижало доходы от экспортной торговли. Правда, как отмечает Хорошкевич, иногда экспортировали готовую обувь.

Не могли поставлять новгородцы на Запад и соленую рыбу. И это притом что Северная Русь была рыбой богата. Причина — слабое (несмотря на традиционный промысел, существовавший в Старой Руссе) развитие солеварения и, соответственно, недостаток соли, которую новгородцам приходилось даже импортировать из Любека и Данцига.

В то же время следует заметить, что роль одних только мехов как товара была велика. Если судить по многочисленным портретам в германских музеях, богатые люди (аристократы и купцы) конца XV — первой половины XVI века неизменно изображаются с густыми меховыми воротниками. Однако существенной проблемой для новгородской торговли было явное доминирование в коммерции немецких, а не русских купцов. Немцы имели в Новгороде свой двор, закупали на месте товары, а затем перевозили на Запад, где цены были значительно выше.

В отличие от ганзейцев у новгородских купцов отсутствовал свой торговый флот, что, естественно, лишало русских значительной части доходов. Новгород не имел непосредственного выхода к Балтике и, соответственно, зависел от немецких судовладельцев. Правда, ганзейские корабли, предна­значенные для хождения по морю, не могли подниматься в верховья Волхова. В итоге товары должны были какое-то время транспортироваться по суше и затем лишь размещаться на судах немецких купцов. Другим вариантом транспортировки становилось использование услуг новгородских лодочников, которые перегружали товары на ганзейские корабли в нижнем течении Волхова или же на Неве. В любом случае новгородцы были «на подхвате» и, по всей видимости, львиную долю торговых прибылей оставляли ганзейцам.

Главным портом, через который немцы торговали с Новгородом, был Ревель. Использовалось также направление через Дерпт, Ригу и литовское побережье. Смоленск, Полоцк и Витебск торговали с Ригой по Двине. Таким образом, помимолюбекских купцов восточная торговля была еще выгодной и для бюргеров Балтии.

Однако, как можно видеть хотя бы по любекской доске, русские купцы тоже иногда проникали в неметчину. Для этого, правда, приходилось идти на всякого рода хитрости. «Несмотря на запрещение принимать на Немецкие суда Новгородские товары, — отмечал русский историк XIX века А. И. Никитский, — между Немецкими мореходами часто встречались лица, готовые за хороший барыш фрахтовать и возить морем новгородских гостей, особенно в те края, где, как, например, в Прусских городах, давление торговых ограничений было гораздо слабее».

И без того далеко не блестящая торговля новгородцев и псковичей с Западом уменьшала свой объем в ситуации конфликтов. А таковые время от времени возникали. Например, Псков понес большие экономические потери после 1494 года, когда оборвал связи со всеми ганзейскими городами, кроме Дерпта и Нарвы. А в 1501 году поссорился еще и с Дерптом.

Конфликты стимулировались взаимными обидами, арестом гостей, конфискациями имущества, а также мошенничеством. Как-то раз в большом куске воска, купленном любекским купцом в Новгороде, обнаружился булыжник с привязанными к нему мочалом двумя кирпичами, которые вместе потянули на 76,5 фунта. Не следует, впрочем, думать, что это был чисто русский бизнес. Ганзейцы вели себя примерно так же, хотя мошенничество всегда содержало в себе «национальную специфику». В бочках с соленой рыбой, которую приобретали новгородцы, сверху лежали крупные сельди, а вот ниже порой мелкие и иногда ближе ко дну — откровенная дрянь. Таков был симметричный ответ немецких партнеров.

Главным следствием ограниченных возможностей русской торговли со странами Запада было медленное развитие товарно-денежных отношений или, точнее, дефицит золота и серебра. Сделки носили порой бартерный характер. Например, за воск или меха немцы расплачивались медью или солью. В итоге деньги не оседали в Новгороде. «Как недостаточно было количество золота и серебра в древней Руси, — отмечал Никитский, — всего яснее видно из Смоленского договора 1227 г. с Ригой и Готландом. В этом договоре постановляется именно, что Немецкий гость при покупке благородных металлов должен был давать весовщику некоторую пошлину, а в случае продажи их совсем освобождался от последней, и что при уплате серебром в пользу купца делалась уступка».

С XV века новгородская торговля стала испытывать новые трудности. Появилась конкуренция со стороны шведов. Немецкие товары вместо Новгорода стали прямо направляться в Выборг и Або (Турку). В итоге новгородская контора начинает пустеть, число посещающих ее купцов — уменьшаться, а доходы, поддерживавшие ее существование, — сокращаться.

Таким образом, получается, что ограниченные возможности русской торговли со странами Запада серьезно тормозили развитие коммерческой деятельности. Масштабы операций были несопоставимы с теми, которые осуществлялись в Италии, Германии, Фландрии. Русь испытывала нехватку золота и серебра. В Западной Европе XII—XIII веков существовали десятки, если не сотни, мастерских по чеканке монеты — в Италии, Германии, Франции, Анг­лии, Нидерландах, Испании, Венгрии. На Руси только в конце XIV столетия Дмитрий Донской стал перечеканивать татарскую деньгу.

Дефицит денег, соответственно, сказывался на общей организации жизни. Те процессы, которые на Западе постепенномонетизировались, у нас вынужденно шли совершенно иным путем. Следствия из этого принципиально важного для нас вывода будут представлены в следующей статье.

Впрочем, не следует думать, будто русские земли находились в самом плохом положении среди европейских земель. В своем «круге» они даже порой имели преимущества. Скажем, норвежский город Берген, из которого ганзейцы вывозили рыбу, во многом был похож на Новгород, экспортировавший мех. Однако в отличие от русского города, имевшего альтернативные варианты закупки хлеба, норвежский полностью зависел от поставок Ганзы. Зерновая блокада, осуществленная в 1284—1285 годах, вынудила Берген пойти на максимально льготные для Ганзы условия торговли. Норвеж­ский «бизнес» часто состоял в том, чтобы брать муку в кредит у ганзейцев, а затем менять ее на рыбу у финских племен без использования денег. Профессиональными купцами в Бергене были преимущественно иностранцы — немцы и англичане, тогда как в Новгороде и Пскове было все же немало своих богатых семей.

Периферийность региона сама по себе еще не определяла всех возможностей модернизации, как показывает, скажем, сегодняшнее развитие Норвегии. Характер движения вперед определялся сложным сочетанием обстоятельств. «Стартовые условия» были важным моментом, но далеко не единственным. На протяжении нескольких столетий развития ряд периферийных стран Европы (особенно скандинавских) добился больших успехов в модернизации, тогда как некоторые регионы, относившиеся к торгово-ремесленному ядру Средневековья, существенным образом замедлили движение вперед.

7. Почему все стали «под ружье»?

В двух предыдущих статьях шла речь о тех объективных трудностях, которые встретились на Руси при формировании городов, развитии бюргерской культуры и накоплении капиталов. Глядя из XXI века с позиций государства благосостояния, хочется, естественно, в первую очередь сделать вывод о том, что эти объективные трудности мешали повышению уровня жизни. Однако для XV—XVI столетий по-настоящему актуальными являлись иные вопросы. Как это все влияло на военную мощь державы? Какие ресурсы удавалось использовать для укрепления армии? Что Москва могла противопоставить соседям, с которыми боролась за спорные земли? Именно ответ на эти вопросы в конечном счете определит характер развития Русского государства в долгосрочной перспективе.

В тех частях Европы, где особенно активно шло формирование городов и где развивались торгово-денежные отношения, накопление финансовых ресурсов постепенно трансформировало военное дело. Во-первых, на смену феодальным армиям приходили наемные. Во-вторых, войска интенсивно оснащались дорогостоящим огнестрельным оружием. Оба новшества качественно повышали боеспособность вооруженных сил.

Если преимущества, предоставляемые артиллерией, не нуждаются в особых комментариях, то относительно значения наемников нужны некоторые уточнения.

В Средние века возможности ведения войн ограничивались отсутствием у государей серьезных финансовых ресурсов. В зависимости от наличия денег можно было собрать собственную армию или воспользоваться услугами наемников. Однако для осуществления широкомасштабных боевых действий собственных ресурсов было недостаточно. Большую роль при организации армии играла феодальная структура общества. Король для ведения войн созывал своих вассалов, и они приходили к нему не потому, что сюзерен платил им за это деньги (хотя и такое бывало), а потому, что подобная поддержка оказывалась необходимым элементом функционирования всей системы. Если вассал не поддерживает сеньора, то он, в свою очередь, не получает от него поддержки при угрозе, которая может возникнуть для его владений.

Тем не менее гарантий получения своевременной помощи от вассалов сеньор никогда не имел. Во-первых, феодальная армия не отличалась мобильно­стью, поскольку ее приходилось собирать из разных частей государства. Во-вторых, вассалы были обязаны служить своему государю лишь в течение определенного времени, а по его прошествии могли оставить армию даже в самый напряженный момент войны. В-третьих, коль между сеньорами и вассалами вставали какие-то обиды, последние могли отказаться от выполнения своих обязанностей. В-четвертых, собранная «из кусочков» армия, как правило, характеризовалась плохой дисциплиной: каждый вел бой сам по себе. По этим и некоторым другим причинам европейские монархи со временем стали стремиться к тому, чтобы сделать армию исключительно наемной.

Подобная возможность у них появлялась в той мере, в какой государства богатели за счет развитых торгово-ремесленных городов. В одних случаях монархи для ведения войн брали у банкиров крупные кредиты. В других — города соглашались платить налоги ради интересов страны. В третьих — богатые бюргеры фактически подвергались ограблению в «интересах государства». Как бы то ни было, развитая городская культура способствовала реформированию армии и резкому повышению ее боеспособности.

Поместное войско

Русские земли, возможно, в наибольшей степени среди всех европейских земель смогли ощутить на себе проблему неэффективного функционирования феодальной военной системы. Особенно в ситуации, когда требуется мобилизовать крупный контингент для борьбы с мощным агрессором.

Татаро-монгольское нашествие княжества Древней Руси встретили все по отдельности, не сумев противопоставить единой силе Батыя свою единую силу. Данная проблема зачастую трактуется у нас лишь с морально-этической точки зрения. Многие авторы, начиная с трагического «Слова о полку Игореве», обращают внимание на неумение князей жить дружно, на распад старинных братских отношений, на неспособность отбросить мелкие внутренние дрязги ради совместной борьбы с поистине опасным противником.

Однако при всей важности моральных аспектов следует отметить, что сопротивление нашествию трудно было оказать по совершенно объективным причинам. Феодальное войско в принципе не способно к быстрой мобилизации. И даже если большая его часть находит возможность выступить против врага, велика вероятность того, что отдельные вассалы по не зависящим от них обстоятельствам не сумеют вовремя оказаться в нужном месте. Скорее всего, даже в случае, если бы князья значительно лучше относились друг к другу, русские земли в целом постигла примерно та же участь.

У нас нет возможности осуществить эксперимент и выяснить, что было бы, если бы нашествие еще в XIII веке встретило единое, хорошо организованное войско. Однако применительно к XIV столетию мы можем провести весьма показательное сравнение. Хороший пример того, как функционирует войско, построенное по феодальному принципу, какие проблемы оно способно решать, а какие не способно, дает нам история с князем Димитрием Донским, который за два года (1380—1382) прошел путь от великой победы к катастрофическому поражению.

Формально великий князь имел полное право на поддержку удельных князей в случае войны. «Если старший сядет на коня, то и младшие обязаны также садиться на коней; если старший сам не сядет на коня, — писал Сергей Соловьев о принятых тогда порядках, — а пошлет в поход одних младших, то они должны идти без ослушания». Коли смотреть лишь на эти формальные условия, то феодальное войско представляется достаточно эффективным. Но реальное функционирование системы сильно отличалось от того, что официально декларировалось.

Готовясь вести армию на Куликово поле для сражения с Мамаем, Димитрий Иванович не только собрал москвичей, но послал за полками и к князьям подручным — ростовским, ярославским, белозерским. «Есть известие, — писал Соловьев, — что князь тверской прислал войско с племянником своим Иваном Всеволодовичем Холмским». В Коломне, где был армейский сборный пункт, появились полки коломенский, владимирский, костромской, переяславский. Явились также два иноплеменных князя — Андрей и Димитрий Ольгердовичи. Позднее к войску присоединялся Владимир Андреевич Серпуховской.

Хотя Димитрия Ивановича не поддержал князь рязанский Олег, слишком боявшийся татар из-за пограничного положения своих земель, феодальное войско в целом получилось очень сильным. Оно было многочисленным и боеспособным, что в конечном счете обусловило успех на Куликовом поле. В современной войне подобная сокрушительная победа, наверное, стала бы основой других, последующих побед. Но в XIV веке все сложилось по-иному.

Феодальная армия не была постоянной. Князья разошлись с полками по своим уделам. Вновь быстро мобилизовать их оказалось невозможно. Когда в 1382 году на Москву пошел хан Тохтамыш, Димитрий Донской вынужден был бросить свой город и отправиться сперва в Переяславль, а затем в Кострому собирать полки. Тем временем Тохтамыш разорил Москву, а также ряд других городов и благополучно ушел восвояси. Димитрий Иванович вернулся из Костромы слишком поздно, чтобы ударить по врагу, а Владимир Андреевич со своим полком вступил в сражение лишь один раз, но также не смог воспрепятствовать неблагоприятному для москвичей ходу событий. Тверской же князь Михаил Александрович предпочел воспользоваться бедой Димитрия Донского и вместо оказания помощи отправился в Орду искать себе великого княжения.

Мы видим, что вести масштабную войну без постоянно функционирующего войска, находящегося в непосредственном подчинении князя и способного к быстрому развертыванию, было практически невозможно. Даже самый большой успех в одном сражении мог быстро обернуться поражением в войне, причем вне зависимости от доблести великокняжеских полков. Кроме того, самые сильные соперники великого князя играли в свою собственную игру, либо стремясь занять его место (тверской князь), либо опасаясь вступать
в конфронтацию с татарами (рязанский). Отдельные бояре при этом могли прервать службу у своего князя и перейти к его конкуренту, если решили, что это выгоднее, или почувствовали обиду.

Наконец, следует заметить, что общая слабость великого князя усиливала для некоторой части князей соблазн вступить в договорные отношения с великим князем литовским, который мог представляться более надежным господином, поскольку находился на значительном удалении от Орды. Соответственно, тот, кто уходил служить Литве, уже не мог рассматриваться в качестве потенциальной силы московского войска. Но сама Литва от таких перебежчиков выигрывала лишь до поры до времени. Князья Воротынские, Масальские, Трубецкие издавна служили на обе стороны, отмечалисторик Александр Зимин. А в конце XV века начался массовый переход князей к Ивану III, позиции которого тогда решительно укреплялись.

Великие князья много раз сталкивались с проблемами неэффективной феодальной мобилизации. Трагический случай имел место в 1445 году. Внук Димитрия Донского Василий оказался под Суздалем против татарского войска всего лишь с полутора тысячами бойцов, поскольку одни князья подойти не успели, а другие, по-видимому, — не захотели. Великий князь был в битве тяжело ранен и под конец взят в плен. Освободиться ему удалось только с помощью огромного выкупа.

Проблемы, связанные с феодальной организацией войска, ощущались и через сто лет после Куликовской битвы, во времена правления Ивана III. В 1480 году московскому государю понадобилось собрать крупную армию для защиты своих рубежей от вторжения хана Ахмада. Формально вроде бы ему ничего не мешало. «Удельные родичи, — пишет по данному поводу А. Зимин, — были связаны с Иваном III серией договорных грамот. Они признавали его старейшинство, обязывались придерживаться его внешнеполитической ориентации и участвовать в военных акциях против его врагов. Все это так. Но договоры оставались только договорами и могли быть в любое время нарушены». Младшие братья Ивана, Андрей Большой и Борис Волоцкий, обделенные при разделе выморочных земель, обусловили участие в войне определенными требованиями, которые государь вынужден был удовлетворить: «Если исправишься к нам, притеснять нас больше не будешь, а станешь держать нас как братьев, то мы придем к тебе на помощь».

Действия братьев никак нельзя трактовать в качестве предательства или неподчинения приказу. Современная терминология здесь абсолютно неприемлема. Ведь «хорошее отношение» к государю со стороны младших братьев по нормам того времени жестко обусловлено его «хорошим отношением» к ним. Получалось, что Иван сам виноват в возникших проблемах. Собирая земли и тем самым стремясь укрепить государство, он нарушал традиции, напротив, ослабляя армию, а вместе с ней государство. Нельзя было выйти из этого запутанного положения без коренной трансформации всей системы построения вооруженных сил.

По сути дела, успех Москвы в противостоянии с Ахмадом висел на волоске, поскольку «разборки» между братьями пришлись на самый неудобный момент, когда враг уже стоял у ворот. В итоге, правда, все собрались на реке Угре, что помешало наступлению Ахмада и фактически обусловило решительный перелом в многолетнем противостоянии русских с татарами. Но за этот успех Ивану пришлось расплатиться землями со своими братьями.

Через одиннадцать лет вновь возникли проблемы. Когда Иван узнал, что татары идут с востока на его союзника, крымского хана, он выслал свои полки к нему на помощь, а также велел это сделать младшим братьям. Борис при этом подчинился, а Андрей нет. Однако к тому времени Иван был уже достаточно силен, чтобы расправиться со строптивцем. Андрей с сыновьями были арестованы, как только выдался подходящий момент. Расправа была жестокой. Даже через два года, когда Андрей умер в темнице «в железах», его дети так и не получили свободы.

Впрочем, расправляться с не пришедшими вовремя на поле боя младшими братьями — это значит махать кулаками после битвы. Московские государи должны были изменить систему формирования войска в принципе, чтобы отдельные военачальники не имели выбора, являться или не являться по призыву царя. Требовалась централизованная армия, в которой подчиненные лишь исполняют приказы начальства. Но для того чтобы сформировать такую армию, Москве нужны были соответствующие ресурсы. Явиться по призыву мог лишь тот, кому за это платят. Исполнительность и верность долгу — это прекрасно, однако даже самый бескорыстный воин должен был прокормить самого себя и своего боевого холопа, а также обеспечить ему коня наряду с соответствующим статусу вооружением.

Государство тогда не снабжало армию продовольствием, как это принято ныне. Еду либо добывали по ходу дела у местного населения, либо везли с собой. Иностранный наблюдатель Сигизмунд Герберштейн писал, что в XVI веке в Московии воин «имел в мешке толченое просо, потом восемь или десять фунтов соленой свинины. <…> Каждый носит с собой топор, огниво, котлы или медный горшок, чтобы, если он случайно попадет туда, где не найдет ни плодов, ни чесноку, ни луку или дичи, иметь возможность развести огонь, наполнить горшок водой, бросить в него полную ложку проса, прибавить соли и варить».

Откуда брать свинину и просо, а также все остальное, необходимое для жизни? Как существовать воину в промежутках между походами, когда он возвращается к себе домой? Единственным ресурсом, которым со времен Ивана III московские государи обладали в достаточном объеме, была земля. Раздача земель за службу практиковалась и раньше, но с момента вступления на престол Ивана до 30-х годов XVI века территория государства выросла более чем в шесть раз. Соответственно, выросли возможности раздач отдельных участков. «Дворяне наравне с детьми боярскими получали от великого князя во временное владение поместья, — отмечает исследователь русской армии Владимир Волков, — а в военное время выступали с ним или его воеводами в походы, являясь его ближайшими военными слугами. Стремясь сохранить кадры дворянского ополчения, правительство ограничивало их уход со службы». При этом кроме великокняжеских слуг в армию принимались послужильцы из распущенных по разным причинам московских боярских дворов (в том числе холопы и дворня).

В результате армия стала преимущественно поместной. При всех недостатках, о которых еще пойдет речь, такого рода система построения вооруженных сил оказалась значительно более эффективной, чем старая феодальная система. Она обеспечила быстрое увеличение численности войска и сравнительно успешные боевые действия при столкновении с относительно слабым противником: Казанским и Астраханским ханствами, Ливонским орденом, Литвой, не перестроившими военную систему в соответствии с западноевропейскими стандартами.

Крупнейшие конфискации земель Иван III осуществил после покорения Новгорода. Во-первых, новгородские бояре были депортированы в другие регионы страны, а их земли предоставили на правах условного держания (за службу) многочисленным дворянам. Во-вторых, конфискации подверглись владычные и монастырские вотчины, также поступившие в поместную раздачу.

С той территории, с которой раньше кормился один крупный вотчинник, теперь могло существовать множество людей. Это было чрезвычайно важно для построения армии. Причем совсем не потому, как полагают порой, что старая безусловная «частная собственность» заменялась теперь на условную. Поместная система не была механизмом разрушения частной собственности, поскольку таковой в современном понимании слова (независимой от власти) тогда не существовало. Известный историк Владимир Кобрин справедливо отмечал, что служить государю обязан был и вотчинник и помещик. Отличие вотчины от поместья состояло лишь в том, что последнее нельзя было продать или отдать в монастырь.

Для построения крупной боеспособной армии важно было не изменить принципиально право владения землей, а усреднить размеры наделов. В. Кобрин прекрасно разъяснил, в чем состояли преимущества «опоры на средний класс»: «При вотчинной системе все время шел процесс „расслоения“ вотчинников: богатые все богатели, а бедные беднели. Шла поляризация размеров земельной собственности. Но этот процесс не мог не сказаться отрицательно на боеспособности войска: у мельчайших вотчинников зачастую не хватало средств, чтобы самим выйти на службу, зато крупные, „ленивыебогатины“, как с ненавистью называл их публицист XVI в. Иван Пересветов, даже при точном выполнении своих обязанностей выводили в поле лишь военных холопов, а не самостоятельных воинов. В интересах службы было усреднение размеров земельной собственности. Именно этого результата достигли при массовом испомещении».

Тем не менее при Иване Грозном приняли меры и для того, чтобы «ленивые богатины» по возможности исправно выполняли свои обязанности. Была законодательно установлена связь размера сохранившихся крупных земельных участков и численности призываемых в армию бойцов. По Уложению о службе 1555—1556 годов каждый служилый человек (вотчинник или помещик) должен был помимо собственного участия в войне выставлять вооруженных людей пропорционально размеру земли, которой обладал.

В плане построения поместного войска перераспределение земель было делом более или менее эффективным. Уничтожение Новгородской республики и депортации не стоит считать простым самодурством или усилением режима личной власти Ивана III, как может показаться при взгляде на проблему из нашего времени. Для решения своих краткосрочных задач государь действовал вполне рационально. Другое дело, что в долгосрочном плане нарушить права собственности и использовать экономически эффективный, торгово-ремесленный Новгород в качестве простого источника земель для помещиков было все равно что зарезать курицу, несущую золотые яйца. Однако трудно представить себе, что у людей XV—XVI веков могло сформироваться понимание ценности этих «золотых яиц». Они действовали,исходя из задач своего времени и тем самым двигали страну по пути, который, при взгляде из XXI столетия, может вызвать лишь сожаление.

Само по себе «переселение народов» не являлось варварской московской спецификой, как принято порой думать. Жестокость Ивана III была в полной мере отражением жестокости, проявленной немного раньше французским королем Людовиком XI в ходе подчинения Бургундии. Впервые идея изгнания «смутьянов» возникла у него на юге страны при штурме Перпиньяна в 1475 году. Однако тогда дело ограничилось лишь выселением знати и главных «изменников». Однако уже в 1477—1478 годах после бургундских бунтов была разработана комплексная программа переселения, в ходе которой Дижон вынуждены были покинуть даже мелкие ремесленники — бочары, виноделы, башмачники, ножовщики, кондитеры, — причем имущество их подвергалось конфискации.

А самой масштабной депортацией стало выселение бюргеров Арраса, где в общем и целом со своих мест оказалось изгнано двенадцать тысяч человек. Лицам, приговоренным к депортации, назначили места для проживания в Париже, Амьене, Туре, Компьене и других городах. Одновременно по целому ряду населенных пунктов Франции была спущена разнарядка на принудительное выделение семей для заселения опустевшего Арраса. Никаких особых благ эти ни в чем не повинные подданные Людовика не получали — лишь чрезвычайно скромные подъемные. Король ведь не задумывал никаких глобальных реформ, он просто хотел таким образом решить проблему «бунтовских гнезд». Ради этого монарх даже стер с карты Франции само название города, переименовав его во Франшиз. Однако свежеиспеченные жители Франшиза были совсем не рады тому, как ими попользовались в государственных интересах. Поэтому сразу же после смерти Людовика его преемник отпустил несчастных переселенцев на все четыре стороны.

В Новгороде депортации начались в 1483 году посредством переселения бояр в Москву. Продолжились в 1486—1487 годах, когда «лучших гостей новгородских пятьдесят семей» отправили во Владимир. А в 1488 году Иван III вывел «житьих людей по инным городам, а многих пересечи велел на Москве». Всего, по А. Зимину, переселили порядка восьми тысяч человек, что, похоже, не достигает даже тех масштабов депортации, которые были у Людовика XI в Аррасе.

А по-настоящему масштабные репрессии в отношении целого народа имели место на Пиренейском полуострове примерно через столетие после новгородских событий. В 1571 году из бунтующей Гранады в Кастилию были переселены мориски (арабы, принявшие христианство) — пятьдесят тысяч или более. На их бывших землях основали 400 деревень, куда направили крестьян из других земель.

Так что характеризовать новгородскую историю в качестве уникального случая варварской жестокости мы никак не можем. Однако в чем московская история качественно отличалась от французской, так это в том, что Иван использовал освобожденные новгородские земли для формирования поместной системы. У Людовика подобной задачи не было, поскольку его армия строилась на совершенно ином принципе. Различие двух описанных историй определялось спецификой исторического пути Московии, а вовсе не особой восточной жестокостью, не специфической культурой российской «азиатчины».

Чем быстрее росло московское войско, тем больше требовалось земель для содержания воинов. Помимо боярских новгородских земель использовались дворцовые тверские. Важнейшим источником помещичьих наделов постепенно становились западные русские территории, которые Москва захватывала в ходе войны с Литвой. Оттуда тоже отселялись местные землевладельцы. Им приходилось отправляться в центральные районы страны. Наконец, немаловажную роль для формирования помещичьего войска играли и плодородные южные земли, которые долгое время вообще находились в запустении по причине бесконечных татарских набегов. Однако по мере того как на южных рубежах выстраивалисьгорода-крепости и формировалась засечная линия, препятствующая быстрому продвижению конницы, эти земли вовлекались в оборот и становились источником прокорма многочисленных помещиков.

Впрочем, не одними только репрессиями пополнялся земельный фонд государства. Использовались и более тонкие инструменты. Например, в 1551 году появился указ, запрещавший продавать вотчины в чужой род, а в 1552 году — указ, затрудняющий продажу даже внутри рода, за пределами узкого круга родственников. Все это приводило к увеличению числа выморочных вотчин, переходивших в казну. Словом, все средства были хороши для того, чтобы увеличить объем ресурсов, служивших основой формирования армии.

Рынок и бюрократия в военном деле

Для выстраивания крупного поместного войска в Московии имелись достаточные условия. По оценке В. Волкова, его численность в XVI веке формально составляла вместе с боевыми холопами порядка пятидесяти тысяч человек. Однако на практике оплата службы с помощью земельных раздач имела существенные недостатки, подрывавшие боеспособность армии в сравнении с той, которую на Западе обеспечивали королям наемники.

Главной бедой русского поместного войска стало «нетство» (неявка на службу) дворян и детей боярских, а также бегство их из полков. «Во время затяжных войн, — отмечает В. Волков, — владелец поместья, вынужденный бросать хозяйство по первому же приказу властей, поднимался на службу, как правило, без большой охоты, а при первом же удобном случае старался уклониться от выполнения своего долга». Причем чем дольше тянулась война и чем сложнее для государства она становилась, тем больше была вероятность неисправной службы помещиков. Ведь именно в подобной ситуации их брошенное хозяйство приходило в особое запустение. В частности, Ливонская война при Иване Грозном обернулась массовым «нетством» помещиков, и это помимо всего прочего обусловило для Московии ее столь печальный итог.

Конечно, правительство предпринимало меры для розыска и наказания виновных. Оно вполне могло отнять землю у одного помещика и передать ее другому. Применять теперь дисциплинарные меры в отношении отдельных помещиков было значительно легче, чем раньше в отношении удельных князей, обладавших собственной воинской силой. И в этом смысле поместное войско было эффективнее феодального. Однако для всеобъемлющего учета и контроля всегда требуется мощный бюрократический аппарат. Его в XV—XVI столетиях быть на Руси не могло. Да и на Западе его не имелось. Поэтому технически, понятно, гораздо проще было платить наемнику деньгами за «сделанную работу», чем платить землей помещику авансом (до того, как он реально отправится на поле боя), а потом отнимать выплаченное в случае плохого выполнения своих обязанностей. В этом смысле наемничество оказывалось значительно эффективнее.

Кроме того, при неявке на службу по уважительным причинам (например, потому, что реально выделенный убогий надел не мог прокормить помещика) требовалось не наказывать виновного, а, наоборот, улучшать его содержание. Но отличить объективные причины невыполнения государственных заданий от субъективных не мог, как известно, даже бюрократический аппарат планового хозяйства ХХ века. Слишком сильно влияли на решение вопроса отсутствие достаточной информации, коррупция проверяющих и т. д. Понятно, что в XV—XVI веках снять проблему «нетства» тем более было невозможно. В наемных же войсках на Западе каждый солдат сам стремился явиться на службу, поскольку в противном случае автоматически не получал платы. По сути дела, мы здесь видим соотношение двух механизмов функционирования «военного производства» — рыночного и бюрократического. Понятно, что рыночный механизм работал эффективнее.

Чрезвычайно серьезной проблемой экономики поместного войска становилась справедливость при наделении землей. При оплате наемников деньги имеют одинаковую ценность. При вознаграждении помещиков выходит по-иному. Земельные участки одного и того же размера различны по плодородию и по местоположению. Одни, соответственно, дают большой урожай и скрыты от набегов, тогда как другие приносит мало плодов и расположены, скажем, в областях, через которые приходят на Русь татары, грабящие и разоряющие все на своем пути.

Другим аспектом той же проблемы являлась неравномерность поступления земель в «земельный фонд государства». «Первоначально размеры „дач“ были значительными, — отмечает В. Волков, — но с увеличением численности служилых людей „по отечеству“ они стали заметно сокращаться. В конце XVI века получали распространение случаи, когда помещик владел землей в несколько раз меньше своего оклада». Такой бедолага получал послабление по службе. Он использовался, как правило, не для дальних походов, а для сидения в гарнизонах. Совсем обедневший помещик мог быть полностью списан.

Понятно, что нехватка ресурсов была серьезной проблемой и при оплате услуг наемников, однако в этом случае у западных монархов сохранялась возможность финансового маневра — послать деньги туда, где в данный момент важнее всего осуществить выплаты. Иначе говоря, механизм финансирования наемной армии с помощью денег создавал возможность стимулирования именно тех солдат, от которых в данный момент больше всего зависел военный успех. А механизм финансирования поместной армии с помощью земельных дач никак не корреспондировал с текущей ситуацией на фронтах.

Трудно было при поместной системе разбираться с израненными в боях ветеранами. Если дети их были малы для несения службы, то старикам приходилось долго тянуть лямку за свой надел. Известен случай одного страдальца, которого освободили от службы, только выяснив, что у него рука перебита саблей, ухо отсечено, щека продырявлена пулей и зубы выбиты. Да и то ему пришлось выставлять на войну даточного человека до наступления совершеннолетия сыновей.

Аналогичные проблемы стояли и перед поместным (шляхетским) войском в Литовской Руси. Виленский сейм 1507 года постановил чрезвычайно жестоко карать тех, кто вовремя не явился на военную службу. Система наказаний там, правда, была монетизирована. За опоздание в назначенное для сбора место платился штраф в сто рублей. Если же кто, надеясь на свое богатство, вообще не приходил выполнять долг перед великим князем, то он карался смертной казнью. Вдова, которая не выставляла ко времени слуг своих для воинской службы, смертью не каралась, но изгонялась безжалостно из своего имения.

Пустой карман огромной страны

Возникает резонный вопрос. Почему же при таких серьезных недостатках поместного войска как Московская, так и Литовская Русь не взяли все же на вооружение идею использования наемничества? Почему, закономерно отходя от неэффективной феодальной системы, эти восточные государства пошли иным путем, нежели государства западные? Является ли такой подход своеобразной культурной спецификой европейского Востока или возможно иное объяснение проблемы?

На наш взгляд, дело здесь не в культуре, а в особенностях исторического пути. Пройденный разными странами путь создавал для Италии или Германии совсем иные возможности, чем для Литвы или Московии. Формируя поместное войско, восточные государи поступали вполне рационально, поскольку использовали те ресурсы, которые у них на практике были. Ведь даже самая лучшая идея, не подкрепленная ресурсами, увы, немногого стоит.

«Товарное хозяйство в XV—XVI веках было еще слабым, денег было мало, — отмечал В. Кобрин. — Поэтому обеспечить воинов денежным жалованием было просто невозможно. Единственным способом вознаграждения за службу была раздача земель с крестьянами». Данная трактовка проблемы, на наш взгляд, лучше всего объясняет те колоссальные метаморфозы, которые происходили на Руси в указанную эпоху.

Медленное развитие городов на востоке Европы обусловило медленное развитие торговли и банковской деятельности, приносящих высокие денежные доходы. Соответственно, у восточного государства не имелось тех ресурсов, которые тем или иным образом могли мобилизовать правители на Западе. А на вызовы времени отвечать все равно требовалось. Требовалось увеличивать размер армии, оснащать ее дорогостоящей артиллерией, развивать инженерное дело, строить фортификационные сооружения. Московия и Литва попали в своеобразную «вилку». Им требовалось повышать расходы в соответствии с направлением, заданным западными тенденциями развития военного дела. Но при этом доходов, обусловленных западными тенденциями развития экономики, они не имели. Поместная армия стала, увы, единственным возможным ответом на вызовы времени.

Во всяком случае многочисленные, но не слишком удачные попытки Московии перевести хотя бы часть своего войска на западные принципы формирования показывают, что постоянно дело упиралось в отсутствие денег.

В 1517 году Тевтонский орден для ведения войны с Польшей попросил у своего союзника великого князя Василия Ивановича денежной помощи на формирование армии в десять тысяч пехотинцев и две тысячи всадников, сопровождаемых артиллерией. Василий реально сумел раскошелиться лишь на тысячу пехотинцев, а позднее добавил еще на тысячу.

Примерно в то же время Московия и сама стала формировать отряды, содержавшиеся за счет денежных выплат, а не за счет земельных дач. Известно, например, о тысяче пищальников, которые прибыли с великим князем в Псков в 1510 году. Но в дальнейшем развитие этого рода войск осуществлялось в основном за счет богатых городов (особенно Новгорода), поскольку только там можно было взять деньги. Однако недостаток средств обусловил то, что постоянными наемными войсками пищальники так и не стали.

В 1550 году на смену пищальникам пришли стрельцы. Для их содержания с населения собирали специальные «стрелецкие деньги». В итоге три тысячи человек, получающих жалованье четыре рубля в год, составили постоянный московский гарнизон. Однако и эти войска мало походили на западных наемников. Стрелец должен был построить свой дом, завести хозяйство, разбить сад, огород. Хлеб выдавался ему из казны (очевидно, при общей слабости денежного хозяйства проще было выдавать зарплату зерном, чем деньгами). Только так получалось сводить концы с концами. Кроме того, стрелецкая служба (вместе с домом и огородом) становилась наследственной. Понятно, что сын солдата не обязательно сам становится хорошим бойцом. Однако на востоке Европы не формировалось рынка профессиональных военных, на котором можно было бы, как в западных странах, отбирать при наличии достаточного объема денег лучше обученные и наиболее боеспособные отряды. В итоге «ружье» вынужденно передавалось по наследству.

Еще одним квазинаемным отрядом московской армии постепенно становились казаки. Формировались они, понятно, сами по себе, то есть не по приказу сверху, поскольку представляли собой в основном потомков крестьян, переселявшихся на юг и юго-восток. Однако Москва быстро поняла, что благожелательно настроенные казаки могут быть использованы в военных целях, тогда как неблагожелательно настроенные представляют собой страшную разрушительную силу. Поэтому сразу же после окончания Смутного времени (в 1613 году) казакам стали посылать регулярное жалованье, которое, понятно, не освобождало их от необходимости иметь иные доходы. В итоге казаки наряду со стрельцами сочетали боевую подготовку с мирным трудом.

Деньги использовались властями и для того, чтобы стимулировать увеличение размера поместного войска. А. Зимин отмечал, что за каждого выставленного воина его господину платилась небольшая сумма, а «за выступление на службу слишними (против положенного) вооруженными воинами дворяне получали дополнительную компенсацию, „избыточным“ людям платилось денежное жалованье „в полтретья“, т. е. в два с половиной раза больше обычного». При этом за недоданных бойцов брали штраф в двойном размере.

К концу XVI — началу XVII века, по разным оценкам, в Московии имелось от десяти до двадцати тысяч стрельцов и порядка пяти-шести тысяч донских казаков. Скорее всего, они в совокупности составляли не больше половины от величины поместной армии, остававшейся основой московского войска. Понятно, что более высокое денежное содержание отдельных стрельцов, способное превратить их в настоящих наемников, автоматически сократило бы общую (и без того невысокую) численность данного контингента.

Финансовая проблема, возникавшая в связи с формированием нового вой­ска, предстает еще более наглядно, если мы обратимся к делам наших западных соседей, прямо фиксировавших связь между наличием достаточного объема ресурсов и укреплением обороноспособности. В 1517 году Литва проплатила золотом набег крымских татар, дошедших до Тулы. А в 1535 году во время войны с Московией поляки отправили в помощь литовцам семитысячное наемное войско, причем пять тысяч жолнеров было оплачено литовскими деньгами, а две тысячи — польскими. Эффективность их, очевидно, была сравнительно высока, но численность недостаточна, а потому в 1538 году, то есть незадолго до того, как Московия образовала стрелецкие полки, король польский и великий князь литовский Сигизмунд обратился к литовской Раде с такими словами: «Не думаю, чтоб жители Великого княжества Литовского могли одни оборонить свою землю, без помощи наемного войска. Вам, Раде нашей, известно, что первую войну мы начали скоро без приготовлений, и хотя земские поборы давались, но так как заранее казна не была снабжена деньгами, то к чему, наконец, привела эта война? Когда денег не стало, мы принуждены были мириться. <…> Так что, имея в виду войну с Москвой, объявляем вашей милости волю нашу, чтоб в остающиеся три года перемирных на каждый год был установлен побор: на первый годсеребщизна по 15 грошей с сохи, на второй — по 12, на третий — по 10; чтоб эти деньги были собираемы и складываемы в казну нашу и не могли быть употреблены ни на какое иное дело, кроме жалованья наемным войскам».

Вообще-то опыт использования наемных отрядов в Польше имелся с середины XV века — времени правления КазимираЯгеллончика. Но денег на их содержание постоянно не хватало. В основном сейм с помощью специальных налогов финансировал лишь пограничную стражу, охранявшую Польшу с юга от набегов крымских татар. Для ведения же крупномасштабных войн король брал займы то у аристократии, отдавая в залог свои земли, то у городов (в частности, у богатого Данцига), наделяя их новыми привилегиями. Но основой войска оставалось шляхетское ополчение.

Качественный перелом пришелся на время правления Стефана Батория, избранного польским королем в 1575 году. Он в молодости находился на профессиональной военной службе у венгерского короля, следовательно, имел хорошее представление о том, что такое война нового времени. С. Соловьев констатировал: «Как полководец Баторий в Восточной Европе произвел тот переворот в способе ведения войны, который уже давно произведен был на Западе; <…> здесь государи давно убедились в необходимости иметь под руками постоянное войско, состоявшее первоначально из наемных ратников».

Баторий провел серьезные военные реформы, ограничив роль шляхетского ополчения и сделав упор на использование наемного контингента. Осуществив крупный заем у немецких владетельных князей — герцога прусского, курфюрстов саксонского и бранденбургского, он к началу 1580-х сформировал армию, в которой из сорока семи тысяч человек больше половины (двадцать семь тысяч) были профессиональными солдатами из разных европейских стран, преимущественно немцы и венгры. Весьма характерно, что когда на сейме еще обсуждался вопрос об избрании польского короля, конкурентБатория эрцгерцог Фердинанд — брат императора — тоже упирал на свою способность мобилизовать крупные финансовые ресурсы и привести сильные полки немецкой пехоты. Словом, вопрос о деньгах и наемниках был в то время фактически ключевым для государства.

Решение данного вопроса позволило нанести войскам Ивана Грозного столь серьезное поражение, что Москва фактически потеряла достижения предыдущего этапа Ливонской войны, когда ей приходилось сражаться с устаревшим, феодальным орденом и с не реформированной еще литовской армией.

После этого трагического события серьезное осознание необходимости формирования профессиональных воинских частей стало приходить и в Москву. Эйфория времен победоносных войны с ослабевшими татарами стала уходить. Однако отставание трудно было быстро преодолеть, тем более что военные проблемы усугублялись трудностями экономики, на которой сказались жестокости времен Ивана Грозного, неурожаи эпохи Бориса Годунова и разоры Смутного времени.

Иван Грозный ничего практически не сумел сделать для импорта западных военных технологий. Он лишь совсем не грозно просил Елизавету Тюдор позволить приезжать к нему мастеровым, умеющим строить корабли и управлять ими, а также продавать России английскую артиллерию и вещи, необходимые для ведения войны. Первую настоящую попытку создания в русской армии подразделений, обученных по европейскому военному образцу, предпринял лишь в 1609 году блестящий полководец Михаил Скопин-Шуйский. Шведский наставник обучал войско, составленное в основном из крестьян.

Первые профессиональные полки появились лишь в 1631 году — полвека спустя после урока, полученного от Батория. Однако после окончания очередной войны с поляками они были в основном распущены, а служивших там иноземцев (средних и старших офицеров) выслали из России. «Видимо сыграли свою роль финансовые причины, — отмечает В. Волков, — и правительство решило сэкономить казенные средства. Однако преимущества новых частей по сравнению со стрелецкими были настолько очевидны, что в ближайшие годы правительство возобновило организацию полков „нового строя“».

Тем не менее, поскольку финансовые проблемы не изменились, Россия в дальнейшем на протяжении почти всего XVII столетия не слишком успешно пыталась совместить профессиональную службу солдат с их самоокупаемо­стью. Например, крестьян с южных рубежей страны записывали в драгуны без отрыва от производства. В своей деревне они худо-бедно выполняли «гражданский долг», но когда их посылали в отдаленные города или в походы, служба становилась непосильной. «Чтобы облегчить службу, — пишет В. Волков, — драгунам приходилось сдавать часть ее (треть или половину) другим лицам за деньги или за соответствующую часть своего земельного участка. В результате подобной операции драгун являлся на службу через год или два».

Таким образом, мы видим, что существует прямая связь между слабым развитием городов, обусловившим нехватку денег на Руси, и формированием армии в виде поместного (а не наемного) войска. При этом необходимость поддерживать неэффективное по европейским меркам поместное войско в состоянии хоть какой-то боеспособности привела к серьезным изменениям в экономике и в государственном устройстве, которые при поверхностном рассмотрении вопроса представляются то ли элементом азиатской культуры, то ли следствием варварской жестокости и примитивной ограниченности русских царей.

Земля без работника не могла сама по себе прокормить помещика и, следовательно, обеспечить функционирование поместной армии. При этом нанять работника на рынке землевладелец не мог по уже известной нам причине отсутствия денег. Иными словами, для того чтобы эффективно воевать со своими врагами, Русское государство должно было платить помещикам землей с прикрепленными к ним работниками. Так стало неизбежно возникновение крепостного права. Крестьянина, по сути дела, тоже поставили «под ружье», как и помещика, но только в переносном смысле. Он являлся бойцом тыла, бойцом «невидимого фронта», без которого русский воин-помещик никак не мог существовать.

Когда мы рассматриваем крепостническую систему, глядя из XXI века или даже из XIX, она кажется нам дикостью и признаком очевидной отсталости русских земель. Однако для XVI—XVII столетий она представляла собой единственно возможный способ добиваться успеха в той сфере деятельности, которая для государей была наиболее значима, — ввоенной. Анализ экономического положения, осуществленный в предыдущих статьях данного цикла, показал, что по совершенно объективным причинам иной возможности эффективно воевать у русских государей не было. Страна развивалась в том направлении, которое у нее имелось. Крепостническая система оказалась отнюдь не следствием рабской психологии народа и даже не следствием злобных эксплуататорских стремлений господствующего класса. Это был, увы, оптимальный выбор модели, обусловленный реалиями того времени.

Наша страна угодила в ловушку модернизации, как назвали мы подобные явления в третьей статье нашего цикла («Звезда», 2013, № 5). С одной стороны, она развивалась наиболее естественным для того времени путем и сохраняла относительный военный паритет со своими соперниками. С другой же стороны, этот естественный в краткосрочном плане вариант развития обусловил за­стой экономики в долгосрочной перспективе. Закабаленный работник тормозил ее развитие. Переход к капитализму из крепостного права и поместной системы становился делом значительно более трудным, нежели переход к капитализму в странах, использовавших наемные войска и расплачивавшихся с ними звонкой монетой, а не землей с поселенными на ней крестьянами.

Дальнейшее развитие России представляло собой не просто преодоление отсталости, обусловленной слабым воздействием на нее демонстрационного эффекта. Нам требовалось выбираться из ловушки, притом что все существующие группы интересов (цари, бюрократия, помещики и даже крестьяне) постепенно приспособились к существованию в этой западне. Осуществление реформ для страны, находящейся в ловушке модернизации, оказалось вдвойне сложной задачей.

8. Чем для России был раскол?

В предыдущих статьях мы отмечали, что отставание России, сложившееся в результате длительного воздействия разоряющих города набегов и периферийного положения страны, которое ограничивало экономические связи с Европой, привело к возникновению ловушки модернизации. Узость финансовых возможностей государства обусловила формирование поместной армии (вместо наемного войска) и крепостничества как способа содержания столь нужных государству помещиков. Однако в связи с тем, что данный способ организации армии и хозяйства стал выявлять свою неэффективность, Россия должна была начать поиск иных, более совершенных путей мобилизации ресурсов на военные цели. Для этого изучался зарубежный опыт — в первую очередь, опыт формирования наемного войска. Иными словами, Россия по мере обнаружения своего отставания начинала испытывать действие демонстрационного эффекта.

Как отмечалось в третьей статье данного цикла («Звезда», 2013, № 5), демонстрационный эффект оказывает воздействие на любую страну лишь в той мере, в какой позволяют особенности ее исторического пути. Что-то из зарубежного опыта довольно успешно воспринимается, а что-то отторгается, поскольку страна к моменту, когда выявилась необходимость заимствования, представляет собой не чистый лист бумаги, на котором можно рисовать любые проекты, а систему различных групп интересов. Заимствования в той или иной степени всегда нарушают интересы отдельных групп и, соответственно, вызывают отторжение.

Причем отторжение это может определяться как рациональными, так и иррациональными причинами. Некоторая часть населения страны понимает, что ее интересы нарушаются, и вполне осознанно сопротивляется переменам, тогда как другая часть отторгает новшества просто в силу того, что привыкла жить традиционными ценностями (как деды и отцы завещали). Со временем, естественно, традиционные ценности подвергаются разрушению, поскольку люди видят рациональные преимущества новшеств, приходящих из-за рубежа, но поначалу, когда заинтересованные группы интересов ставят барьер на пути заимствований, «традиционалисты» искренне отторгают всякие перемены.

«Кто по латыни научится,
тот с правого пути совратится»

В России подобная проблема соотношения демонстрационного эффекта и особенностей исторического пути оказалась связана в первую очередь с церковной схизмой. Внутри католического мира новшества сравнительно легко могли передаваться через границы, поскольку они не воспринимались как сомнительные «дары еретиков». И даже церковная реформация не разрушила сложившуюся веками практику восприятия демонстрационного эффекта. В православии же, напротив, веками утверждалось представление, будто из латин­ского мира в греческий ничего хорошего прийти не может.

Исторический путь России, в котором принятие христианства не из Рима, а из Константинополя, было, бесспорно, одним из важнейших событий, во многом определялся его православной окраской. На протяжении тех веков, пока Русь в основном боролась с врагами на востоке, это не оказывало существенного влияния на социально-экономическое и политическое развитие. Однако по мере интеграции в западный мир данный конфессиональный ограничитель заимствований стал оказывать все более существенное воздействие на модернизацию страны.

Следует подчеркнуть, что проблема здесь не в различии культур, не в том, что православная культура (как иногда полагают) по природе своей менее подходит для модернизации, чем католическая. Проблема — именно в передаче новшеств. То новое, что появляется в рамках одной конфессии, с трудом проходит через «межконфессиональные» границы. И если в силу определенных исторических причин, о которых говорилось в шестой статье («Звезда», 2014, № 2), именно в северной Италии возникли импульсы для развития, то в пределах католического мира они сравнительно легко передавались из города в город и из страны в страну. А вот на границе католического и православного мира стали возникать заторы. Исторический путь православия ограничил воздействие демонстрационного эффекта. Причем по-настоящему серьезной проблемой это стало только в XVII веке, когда объективно возник большой спрос на заимствования зарубежного опыта.

Вот характерный пример, приводимый С. Соловьевым в «Истории России». В ближайшем окружении царя Алексея Михайловича появились люди, уделявшие значительное внимание распространению образования. Найти учителей, способных преподавать грамматику славянскую и греческую, риторику и философию, можно было лишь в малороссийских монастырях, куда (по причине принадлежности украинских земель Речи Посполитой) проникала ученость из европейских университетов. И вот постельничий царский Федор Ртищев призвал 30 малороссийских монахов, разместив их в специально основанном неподалеку от Москвы монастыре. Монахи, естественно, были православные, а не католические, но тем не менее «патриотически настроенная общественность» эту образовательную практику тут же осудила. «Учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте, — поговаривали в Москве, — а в той грамоте иеретичество есть». «Кто по латыни научится, тот с правого пути совратится». Подозревали в ереси даже одного из ближайших к царю бояр — Бориса Морозова, который «киевлян начал жаловать».

Если даже в переложении православных малороссов западное учение воспринималось с подозрением, то тем более не могло быть и речи о формировании настоящего университетского образования. Крупные университеты Средневековья появлялись в Восточной Европе — в Праге (Карлов), в Кракове (Ягеллонский), в Вене, в Вильнюсе, в Кенигсберге, — но данный процесс останавливался на российской границе. Подчеркнем, что все это не отрицало заимствований практических навыков (прежде всего в военной сфере), однако отсутствие нормального образования негативно сказывалось на общей готовности России к модернизации. Качественным образом ситуация стала меняться лишь со времен Петра I.

На православных землях, которые оставались в составе Речи Посполитой, ситуация была более сложной. Там сторонники греческой веры до начала эпохи контрреформации не испытывали особых проблем и притеснений, но вместе
с тем некоторые православные иерархи стремились к сближению с Римско- католической церковью как с мощной организацией, способной оказать им покровительство. Контрреформация усилила стремление к церковной унии, поскольку в эту эпоху католицизм окреп, закалился, приобрел навыки борьбы с противниками и стал энергичнее заниматься миссионерской деятельностью (особенно тщаниями иезуитов). Как следствие,