В. И. Аннушкин

Н. Ф. КОШАНСКИЙ – УЧЕНЫЙ, УЧИТЕЛЬ,
ФИЛОЛОГ, РИТОР

Судьба Кошанского, ученого-классика, учителя Пушкина и других царскосельских отроков в истории русской науки парадоксальна и несправедлива: над мнениями ученых авторитетов, советовавших изучать „старинные реторики“ (Б. В. То-машевский), „публиковать Кошанского“ (устные высказывания акад. В. В. Вино-градова) возобладали оценки „смуглого отрока“, утверждавшего по-мальчишески „Не нужны мне твои уроки, я знаю сам свои пороки...“, и критика Белинского, отрицавшего риторику и решавшего революционные задачи перестройки русской словесности. Но факты ясно говорят: это был самый популярный и издаваемый автор учебников языка и словесности, по которым учились русские дети в первой половине XIX века.

Как бы противоречиво ни оценивались личность и труды Кошанского, надо прежде всего сказать, что труды попросту малознакомы нашему современнику, а потому отсутствует возможность их объективной оценки. Не странно ли, что учебник педагога, первым взрастившего музу великого русского поэтического гения, издается двести лет спустя? Странно. „Благодарные потомки“ должны, наконец, отдать должное учителю Кошанскому и объективно посмотреть, каковы учительные истоки, на каком материале вырастали лучшие русские люди, в сущности, весь девятнадцатый век. А человека, безусловно, взращивает школа: „в начале жизни школу помню я...“ (Пушкин).

Может быть, виной педантизм и строгость учителя Кошанского, который, видимо, „осуждал“ писанья „смуглого отрока“, но мог ли отрок сам выработать технику стиха, не будь у него с самого начала строгого и хорошего учителя? Разве не ясно каждому, что к Кошанскому в критических стихах Пушкина (их анализ см. ниже) обращается обиженная и неопытная „ветреная младость“? Тем более что перед этим юный Пушкин и его друзья варили пунш и почти кутили с другим
учителем – Галичем, „верным другом бокала“ и „подушки“, рифмованной с „по-дружки“...

Благодарность Кошанскому выражали многие ученики Царскосельского лицея, а о соединении в его „методе“ дисциплинированной строгости, любовного внимания и творческого остроумия свидетельствуют как его пометы на полях первых литературных опытов лицеистов, так и многочисленные воспоминания бывших его учеников.

Но главное, чем должен пленить нашего современника образ профессора русской и латинской словесности – необыкновенная судьба образованного ученого-учителя, знатока классических языков (к 1811 году вышли его книги с комментариями на греческом и латинском языках), русской древности, современных ему научных трудов.

На открытии Лицея 19 октября 1811 года Кошанский выступил с речью „О преимуществах российского слова“[98]. Исследователи почему-то фиксируют все внимание на кратком выступлении директора Малиновского и „Наставлении воспитанникам“, написанном министром Разумовским и прочитанном адьюнкт-профессором Куницыным. Так что позднейшему исследователю трудно разобраться, была ли эта речь произнесена вообще (не будем говорить о сегодняшнем Интернете, где „помнят“ и повторяют из сайта на сайт лишь имена Малиновского и Куницына). Скорее всего, все-таки яркая речь Кошанского была произнесена и вскоре опубликована вместе с текстами Малиновского и Куницына, тем более что к ней же присоединены в публикации стихи и канты, написанные Кошанским к этому памятному дню[99].

Об авторитетности профессора Кошанского среди учителей Лицея говорит тот факт, что он был избран секретарем конференции Лицея (должность, схожая с нынешним главой ученого или педагогического совета). „Метода“ Кошанского воспитывала в юных лицеистах ту дисциплину ума, устремленность сердца, способность вдохновенно трудиться и, главное, любовь к писанию, творчеству, и первые строгие уроки литературного творчества Пушкин и его друзья получили именно от Кошанского.

Кошанский ставил розу в стакан воды и предлагал описывать ее „по частям“. Рождались первые пушкинские стихи: „Где наша роза, / Друзья мои? / Увяла роза, / Дитя зари...“

Революционеру Белинскому такой метод учения казался схоластическим, „пошлым и вульгарным“, как и „все риторики“, но всякому педагогу очевиден педагогический прием наглядности, а творческой увлеченности Кошанскому было не занимать – об этом говорят его остроумные и многочисленные заметки на полях сочинений учеников-лицеистов.

Таким образом, направление ума и поэтических вкусов задано А. С. Пушкину его лицейскими учителями. Первое пробуждение лицейской музы поэта, по мысли наиболее раннего биографа В. П. Авенариуса, „должно быть всецело отнесено к заслугам профессора латинской и российской словесности Кошанского“[100]. Что знаем мы о том, кто был первым учителем русского языка и словесности для нашего величайшего национального поэта? Имеется ли у нас, „благодарных потомков“, его биография, переизданы ли его труды, исследована ли „метода“ преподавания, не довольствуемся ли мы мифами о том, кто был первым наставником Пушкина в его словесных опытах? На все эти вопросы в настоящее время не находится ясного и определенного ответа, поэтому следует наметить решение следующих задач:
1) создание биографии ученого-педагога Н. Ф. Кошанского; 2) восстановление курса русского языка и словесности в Царскосельском лицее и методов его преподавания; 3) исследование филологических трудов ученого и их научное переиздание.

Точная дата рождения Николая Федоровича Кошанского неизвестна – 1784 или 1785 год. Он учился в Московском университетском пансионе одновременно с В. А. Жуковским, а будучи студентом Московского университета, преподавал риторику в Университетском благородном пансионе и Московском воспитательном доме, Екатерининском московском институте, пансионах и частных домах. В 1802 году Кошанский окончил Московский университет сразу по двум факультетам: философскому (с золотой медалью) и юридическому. Затем преподавал латинский и греческий язык в университетской гимназии, российскую риторику в Московском университетском пансионе, а с января 1805 г. был магистром философии и свободных наук. В 1807 г. Кошанский защитил диссертацию „Изображение мифа о Пандоре в античных произведениях искусства“ (на латинском языке), получив степень доктора философии.

Таким образом, ко времени открытия Царскосельского лицея в 1811 году это был молодой, известный филолог-словесник и ученый-искусствовед, профессор русского и латинского языка и словесности. Кошанский преподавал в Лицее российскую словесность и латинский язык вплоть до 1828 года, когда по состоянию здоровья вынужден был покинуть службу. Я. К. Грот, учившийся в Лицее с 1826 года, среди „очень хороших профессоров“ называет Кошанского – „по русской и римской литературе“[101]. К концу своей педагогической и ученой карьеры Кошанский накопил огромный опыт, который реализовал в двух учебниках „Общая реторика“ (1829) и „Частная реторика“, вышедшей посмертно в 1832 году. (Кошанский скончался в конце 1831 года в Санкт-Петербурге при вспышке эпидемии холеры.) С тридцатых годов XIX века наступает слава Кошанского как создателя известных учебников „реторики“, по которым учились несколько последующих поколений российских учащихся.

Преподаванию филологических наук и прежде всего „российской словесности“ в Лицее уделялось главное внимание. Хотя специальный предмет „русский язык“ отсутствовал в расписании лицейских дисциплин, но очевидно, что русскому языку и словесности (античной, отечественной, иностранной) отводилась первенствующая роль.

В. П. Авенариус так описывал занятия Кошанского: „Страстный любитель древней классической поэзии, талантливый переводчик многих классических произведений, Кошанский с увлечением молодости старался втянуть и своих юных слушателей в этот, отошедший уже в вечность, но все еще чарующий мир. А на уроках русского языка, рядом с заучиванием од Ломоносова и Державина, басен Хемницера и Крылова, он посвящал мальчуганов и практически в тайны стихосложения“[102]. Очевидно, в отборе текстов для занятий сказывался вкус Н. Ф. Ко-шанского: он не только предлагал классические образцы (их воспитательный
эффект очевиден), но в 1826–28 годах, наряду с текстами Гомера, Корнелия Непота и Федра, разбирал тексты Пушкина и Жуковского, о чем вспоминает учившийся в эти годы в Лицее Я. К. Грот.

Оценки Кошанского как современниками, так и потомками противоречивы.
Едва ли не основным аргументом в отрицательной оценке Кошанского послужило обращение к нему самого Пушкина в стихотворении „К моему Аристарху“.
Любопытно восстановить по тексту стихотворения личность Кошанского, способ его преподавания и общения с учениками. При этом будем помнить, что стихи пишутся 16-летним юношей зрелому учителю и для объективного суждения об их отношениях необходимо помнить о создании юным поэтом определенного „образа автора“ с вольной философией и смелыми взглядами на мир:

Помилуй, трезвый Аристарх,[103]

Моих бахических посланий,

Не осуждай моих мечтаний

И чувства в ветреных стихах...

Кошанский не просто разбирал – и, видимо, весьма критически – первые стихотворные опыты лицеистов. Он даже запрещал писать собственные стихи до определенного этапа, когда ученик познакомится с азами „стихотворения“ (кстати, это слово понималось еще авторами Словаря Академии Российской буквально – как наука о творении стихов). Едва ли своенравному и обидчивому отроку могло понравиться строгое и требовательное отношение, возможно, примененное Кошанским, но как точна оценка учителем юношеского характера Пушкина, сделанная уже в марте 1812 года: „Александр Пушкин больше имеет понятливости, нежели памяти, более имеет вкуса, нежели прилежания, почему малое затруднение может остановить его, но не удержит, ибо он, побуждаемый соревнованием и
чувством собственной пользы, желает сравниться с первыми питомцами. Успехи его в латинском хороши, в русском не столь тверды, сколь блистательны“[104].

Обратим внимание на это слово: „блистательны!..“

Кто прав в этих спорах – юный ученик (хотя и Пушкин) или опытный учитель, не будем выносить скорого суждения, но учительский опыт подсказал бы не только учителю, как неохотно юные подростки выслушивают критические замечания, за которые бывают благодарны впоследствии. Кстати, именно таким, абсолютно неспособным к восприятию каких-либо критических замечаний, проигрышу в спорах, но искренним, азартным, увлекающимся представлен Пушкин в биографии Авенариуса. Но повесть Авенариуса, несмотря на лежащие в ее основе документальные свидетельства, художественна, а диалоги выдуманы, теперь же пора восстанавливать объективную картину.

Очевидно, что учитель „осуждает“, а самолюбивый талантливый ученик не терпит критики. Внимательные исследователи педагогики Царскосельского лицея давно подметили обратный смысл пушкинских „ярлыков“, повешенных на Кошанского и ставших препятствием на пути объективной оценки личности педагога. Да, юный автор называет своего наставника „цензором угрюмым“, „скучным проповедником“, считает ненужными „уроки учености сухой“ и просит умерить „ученый вкуса гнев“. Шестнадцатилетний поэт протестует против усидчивости, свойственной бездарным рифмачам, которые „сидят три ночи сряду и высидят трехстопный вздор“, защищает свободное творчество – „непринужденное упоенье“, когда „нечаянной порой стихи кропать найдет охота“. Так, З. И. Равкин справедливо подметил в этих упреках и вызывающих возражениях юноши-Пушкина свидетельство серьезного отношения Кошанского к поэтическим дебютам своего воспитанника. Впрочем, и сам Пушкин проговаривается относительно своих ошибок и погрешностей, на которые, не без основания, указывал ему Кошанский:

За рифмой часто холостой

Назло законам сочетанья,

Бегут трехстопною толпой

На „аю“, „ает“ и на „ой“...

Я ставлю (кто же без греха?)

Пустые часто восклицанья

И сряду лишних три стиха.

Не Кошанскому ли должен быть благодарен Пушкин, научившийся внимательной критике стиха (вспомним его тонкие разборы в письмах, насмешки над банальными рифмами типа: „И вот уже трещат морозы... Читатель ждет уж рифмы розы“)?

Здесь же юный Пушкин сформулировал свою литературную позицию, близкую к эпикурейской философии наслаждения жизнью и удовольствий, отсутствия отягощающих трудов, догматических правил и т. д. Что это, как не традиционная юношеская бравада, противопоставляемая родительскому или учительскому опыту и столь знакомая всякому, кто перешел юношеский возраст?

Объяснение Пушкиным своей позиции – прямой намек на содержание занятий Кошанского:

Плоды веселого досуга

Не для бессмертья рождены,

Но разве так сбережены

Для самого себя, для друга,

Или для Хлои молодой.

Помилуй, сжалься надо мной –

Не нужны мне твои уроки.

Я знаю сам свои пороки.

Конечно, так: профессор-учитель толкует о „бессмертии“ и лучших сочинениях литературных классиков, а у юного отрока все помыслы о „Хлое молодой“, или о „друге“, или о „самом себе“. И вообще лучше говорить не о чем-то серьезном и важном, а о „веселом досуге“. Не в этом ли противопоставлении и сопротивлении и готовятся будущие „бессмертные“ стихи поэта и откуда бы взялась его „техника стиха“, не получи он ее от строгого и требовательного учителя? В тайнах творчества мы более всего склонны полагаться на силу таланта и вдохновение, не отдавая должное труду и упорству, которое является не только личным качеством художника (в том числе, Пушкина), но также воспитывается учителем и наставником.

И, конечно, противопоставление таланта, вдохновения, легкого содружества с музой – унылому труду, правилам, „кряхтенью“ над рифмой – в сущности это будущий конфликт „гуляки“ Моцарта и „ремесленника“ Сальери. Хотя очевидно, что всякий настоящий художник знает, что такое труд, только имеет свой „образ“ труда. Здесь же ясно, что бравирующий ученик самонадеянно пишет о том, что „знает сам свои пороки“, но с чьей помощью? Не у Кошанского ли и подобных ему учителей выучились Пушкин и его друзья упорному труду, любви к писанию, вдохновению, которое, по словам К. Паустовского, есть „строгое рабочее состояние человека“?

Вот зрелые характеристики педагогического искусства Кошанского, данные ему академиком К. Я. Гротом, учившимся в Лицее в середине двадцатых годов: „Мы заслушивались его рассказов и чтений. Русских поэтов читал он нам в собрании „образцовых сочинений“ и останавливался особенно на Жуковском, сопровождая чтение умным, оживленным комментарием“. „С многостороннею классической образованностью и большой опытностью в преподавании, – пишет другой ученик Кошанского, – он соединял необыкновенно тонкий и изящный вкус,
восторженное поэтическое настроение и особенный дар передавать то и другое своим слушателям“[105].

В Лицее у Пушкина были два учителя словесности – Н. Ф. Кошанский и А. И. Галич. Отношение к А. И. Галичу, заменившему Н. Ф. Кошанского вследствие болезни последнего с 10 мая 1814 года по 1 июня 1815 года, было, напротив, явно дружелюбным. А. И. Галич – антипод Кошанскому: если Кошанский –
„угрюмый цензор“, то Галич – любит „праздность и покой“, если Кошанский – „гонитель“, то Галич – „мудрец ленивый“, зовущий „в приют поэзии счастливой“, в ком „трудиться нет охоты...“ Так какой же тип учителя лучше: „гонитель“ и „обличитель“ или „ленивец“ и „верный друг бокала“?

Очевидно, что в Кошанском и Галиче мы наблюдаем два противоположных педагогических метода как типы общения с учениками. Один – представляется строгим и педантичным, но за этими качествами стоит большая любовь к ученикам, дружба с ними и будущая готовящаяся благодарность (что доказывается множеством свидетельств: заметками Кошанского на полях стихотворений, прямыми
обращениями к „любезным друзьям“, педагогическими трудами, но также и добрыми отзывами лицеистов). Другой – „беспечен“ и „ленив“, но философическими беседами пробуждает искры вдохновения у своих учеников.

Конечно, большинство наших пушкинистов (Ю. М. Лотман, М. П. Алексеев) попали под влияние оценки юного Пушкина, причислив Галича к разряду „прогрессивных“ и „либеральных“, а Кошанского – к числу „педантов“ и „староверов“. Так, Ю. М. Лотман в биографии Пушкина среди учителей поэта упоминает лишь Куницына и Галича, „не чуждых либеральных идей“, и полагает, что „преподаватели, подобные Куницыну, и директор Малиновский, действовали, главным образом, не лекциями (Куницын не обладал даром увлекательной речи), а собственным человеческим примером, показывая образцы гордой независимости и „спартанской строгости“ поведения“[106]. Но что за „спартанская строгость поведения“ у „верного друга бокала и жирных утренних пиров“, обладающего „крепким сном ленивца“?.. И почему бы известному ученому не обратить внимание как раз на того, чьих „рассказов заслушивались“ лицеисты, кто обладал и образованностью, и вкусом, и „особенным даром передавать то и другое своим слушателям“? А если речь идет о настоящем учении, то можно ли чему-либо выучить „образцами гордой независимости“, а не „лекциями“, предполагающими и „методу“, и „педантизм“?

По-видимому, более правы дореволюционные исследователи, нежели Ю. М. Лотман, – они утверждали, что от Галича лицеисты получили чрезвычайно мало, и Кошанскому требовались многие усилия, чтобы вернуть учеников-лицеи-стов к последовательному учению. Именно к этому моменту „возвращения“ Кошанского и относятся „критические“ стихи Пушкина 1816 года.

Очевидно, что сегодня необходимо увидеть все положительные стороны педагогических методов обоих учителей риторики и словесности в Царскосельском лицее – как Кошанского, так и Галича. В нашей литературе по-прежнему преобладает странное сочетание либеральных взглядов, доставшихся от исследователей дореволюционного периода (Н. Пиксанов, Н. Малеин и др.), и идеологических оценок советского периода (они имеются и у Ю. М. Лотмана, и у З. И. Равкина). Так, безусловно сниженную оценку имеет в описании З. И. Равкина „благонамеренность“ Кошанского (вот Куницын – другое дело!), который нередко вводил в оборот „казенную фразеологию патриотизма и верноподданства“[107]. Теперь читатель Кошанского имеет возможность самостоятельно сделать вывод о том, чему и как учил Кошанский: хороший педагог и не может иметь никаких других намерений, кроме „благих“ и направлять своих воспитанников ни к чему другому, кроме бла-
га и истины. Кошанский предстает в своих „реториках“ как настоящий патриот, любящий свою Отчизну вовсе не „странною“, сомневающеюся, а настоящею любовью; наконец, большинству из нас до сих пор трудно понять, что подлинная „верность“ царю-императору, как и лучшим его предшественникам (с какой гордостью и любовью описывается в учебнике деятельность Великих Петра и Екатерины!) ценилась в пушкинское время и была одним из лучших качеств человека-гражданина.

Сомнения в этом высказывала, конечно, революционно-демократическая критика, в плену которой до сих пор продолжает пребывать, в основном, наша филологическая наука. Оценки деятельности царскосельской профессуры зависят от того, насколько они следуют „свободомыслящей и антисамодержавной педагогической концепции“ и в этом смысле Кошанский, конечно, „менее последовательно, чем Куницын и Кайданов“ следовал этой концепции, которая была „характерна для ведущих профессоров Лицея“[108]. Однако о Кошанском следует сказать со всей определенностью, что это был человек, преданный монархической самодержавной власти, что нисколько не мешало ему защищать идеалы вольности и свободы. Так, в „Ручной книге древней классической словесности“ 1816–1817 гг. он объясняет причины расцвета искусства в античном мире „образом их правления республиканским и вольным“, а „с утратой свободы греки лишились нравственной деятельности и всех побуждений к славе“[109]. Преданность государственной власти и честное служение Отечеству в глазах Кошанского нисколько не противоречили идеалам свободы, которая, по его мысли, должна была иметь прежде всего „нравственное“ обоснование.

Педагогические методы Кошанского выглядят особенно выразительно, если их сравнить с методами другого педагога, заместившего его на время болезни, – Александра Ивановича Галича. Пусть в методах преподавания и общения с учениками они достаточно противопоставлены, но схожи в одном: горячей любви к словесности и риторике. Характерно, что оба почти одновременно (это был период смены учебников Министерством просвещения) написали свои учебники: Кошанский – „Общую реторику“ в 1829 году, Галич – „Теорию красноречия“ в 1830 году. Готовя 2-е издание в 1830 году, Кошанский правил текст исходя из „учительских“ установок, например, он добавлял обращение „Любезные друзья!“ в текст 1-й главы и упрощал текст, делая его более понятным для учеников[110]. Успех учебников Кошанского превзошел все ожидания: „Общая реторика“ выдержала 10 изданий до 1849 года, а затем продолжала анонимно входить отдельными главами в „Теорию словесности“ 1851–60 гг, составленную И. И. Давыдовым на основе учебников К. П. Зеленецкого.

„Теория красноречия“ А. И. Галича написана „с извлечениями из немецких авторов“, но так писалось большинство наших классических учебников. В отдельных местах книга А. И. Галича замечательна своими практическими советами, например, о том, как надо писать сочинение. Пользование этими советами могло бы принести пользу и современному оратору или писателю – пока отсылаем заинтересованного читателя к двум хрестоматиям по риторике с пространными отрывками из сочинений Н. Ф. Кошанского и А. И. Галича[111].

Каков же Кошанский как учитель риторики – науки, обучающей „мыслям“, хорошей и убедительной речи? Для достижения целей воспитания и образования любого пишущего или говорящего человека, по мнению Кошанского, существуют три средства (и в этом состоит задача риторики): „1. Чтение, 2. Размышление,
3. Собственные упражнения“. Чтение требуется, чтобы замечать лучшие слова, идеи, выражения, прекрасные мысли“, размышление образует „способность рассуждать“, а собственные упражнения необходимы потому, что „кто не упражнялся постоянно в составлении периодов и учебных сочинений, всегда будет не тверд в слоге... и не уметь написать десять строк связно“[112].

Кошанский и будет постоянно заниматься требованием чтения, образования ума через „размышление“ и, конечно, тренировкой поэтического таланта лице-истов. Вывод о том, что Кошанский „действительно сыграл большую роль в литературном образовании и развитии как самого Пушкина, так и его товарищей“, делает и академик К. Я. Грот, сын лицеиста Я. К. Грота, учившегося у Кошанского в 1826–1828 годах[113]. Практическое посвящение в тайны стихотворства имело определенную методику, безусловно отраженную в современной речевой педагогике. Современный методист увидит, что мы многое заимствуем из старинного опыта преподавания словесности и риторики.

Так, именно учитель задает темы сочинений. Темы были преимущественно нравственно-этического характера. Вот, например, тема для рассуждения Илличевского, который первое время считался главным лицейским поэтом и лишь позднее уступил пальму первенства Пушкину: „Строгое исполнение должностей доставляет чистейшее удовольствие“. Или пространное стихотворение Кюхельбекера на тему, несомненно также внушенную Кошанским: „Бессмертие есть цель человеческой жизни“ (отсюда пушкинское: „Плоды веселого досуга не для бессмертья
рождены...“). Эти темы могут показаться сегодняшнему учителю и ученику (особенно такому же пятнадцатилетнему) чересчур серьезными. Но из Пушкина и его товарищей эта возвышенная и осужденная некоторыми критиками риторичность (В. Г. Белинский) готовила философски серьезных и государственно мыслящих людей, умевших быть весельчаками на дружеской пирушке и государственными мужами в деловом собрании.

От „бессмертия“ и „строгого исполнения обязанностей“ легко перейти к шуткам и словесным играм, наполняя и само легкомыслие философской глубиной. И это методический постулат для наших современников: не от развлечения – к глубокомыслию, а от серьезных нравственно-этических раздумий – к стилевому разнообразию мыслей, чувств и словесного выражения.

Кошанский получал от лицеистов их стихотворные произведения и давал им словесные оценки. Причем, инициатива исходила, конечно же, от учителя. Мнение лицеиста М. А. Корфа, щедрого на несправедливые и суровые приговоры, о том, что Кошанский преследовал лицеистов „за охоту писать стихи“, приходит в противоречие с очевидными фактами и свидетельствами других учеников Лицея. И. И. Пущин вспоминает, как однажды Кошанский кончил лекцию раньше и сказал: „Теперь, господа, будем пробовать перья. Опишите мне, пожалуйста, розу стихами“. Стихи других воспитанников не клеились, а Пушкин мгновенно сочинил два своих знаменитых четверостишия, чем привел в восторг и Кошанского и товарищей.

Кстати, можно реконструировать (естественно, предположительно, но с достаточной степенью достоверности), что Кошанский потому запрещал начинать „писать стихи“, что сначала хотел привить своим воспитанникам чувства меры и вкуса вместе с определенными законами „стихотворения“, что вовсе не предполагало, как видим, запрета, но наоборот, только раззадоривало в интересах к самостоятельному творчеству самых талантливых учеников. А уж о творческой самостоятельности и, как писали раньше, „самодеятельности“ учеников Кошанский никак не забывал: „Преподавая латинский язык и русскую литературу, он (Кошанский – В. А.) занимал нас почти только практически и умел в высшей степени возбудить наше внимание, расшевелить нашу самодеятельность“[114].

Образцами внимательнейших и остроумных разборов стихов и сочинений лицеистов являются заметки Кошанского в текстах лицеистов. Вот, например, на первое стихотворение Алексея Илличевского „Добродетель“ он записывает: „Мысль и стихи очень хороши“. К сочинению в прозе „Бурная ночь“, кроме заметки на полях „Cést beau“? значимый учительский совет: „Окончание прекрасно. – NB. Владея языком, должно уметь употреблять его. – План вашей бурной ночи несколько темен – не везде верно изображение природы – особенно переход от вечера к утру. Есть много слов излишних, много не то значащих, что Вы сказать хотели. Но все вообще показывает Вашу способность владеть языком и счастливый дар легко
выражать мысли и чувства. Прошу Вас, М. г., быть осторожным в выборе слов и
заменять все бурносмешное скромным благоприличием и тихим чувством. Ваш слуга Кошанский “[115].

Стиль уважительного и требовательного общения с юными лицеистами присущ всей педагогической деятельности учителя Кошанского. Кошанский не только делал письменные критические заметки для своих учеников, но и много беседовал с ними, не жалея времени и сил: „Большую часть замечаний я сказал и скажу изустно...“ – пишет он, разбирая историческую оду „Освобождение Белграда“. Впрочем, затем, как истинно увлеченный человек, подробно разбирает сюжет написанной оды с остроумными замечаниями о том, что описание колодцев может быть „хорошо для историка, а поэту никак нельзя из них напиться“[116].

Хотя взгляды учителя представлялись Пушкину и другим лицеистам несколько архаичными, скорее всего, это дань юношеской незрелости, не склонной особенно располагаться к серьезности и требовательности классического учителя. Относительно филологической концепции и методических взглядов Кошанского существует ряд мифов, которые с трудом поддаются пересмотру. Один из таких мифов – тезис о приверженности Кошанского „выспренности“: так, в сочиненных Авенариусом диалогах Кошанского с лицеистами учитель настаивает, чтобы стихи были „подобающе выспренними“[117]. Это, конечно, художественная выдумка позднейшего биографа: при всей приверженности классическим вкусам Кошанский нигде не только не настаивает на пустой и холодной „выспренности“ стиля, но напротив: в „реториках“ постоянны требования яркого воображения, искреннего вдохновения, точного „природного“ описания, простоты и краткости стиля. Так, Кошанский пишет, что „ тропы и фигуры тогда только составляют красоту, когда непринужденны, не выисканны“, рождаются „как будто ненарочно“ (Общая реторика, отд. XXX, § 10).

Особо стоит сказать о Н. Ф. Кошанском как филологе самых разнообразных интересов. Хотя Кошанский был известен как литератор и переводчик множества эстетических трактатов и статей, наибольшую славу и влиятельность принесли ему именно педагогические труды. Учебник латинской грамматики выдержал 11 изданий (СПб., 1811–1844), русской грамматики – 9 изданий (СПб., 1807–1843), „Общая реторика“ имела 10 изданий (1829–1849) и „Частная реторика“ 7 изданий (1832–1849). Количество изданий ясно говорит о влиятельности личности автора и его идей в течение всей первой половины XIX столетия – даже после кончины педагога (1832) его книги продолжали активно переиздаваться. Сегодня уже можно объективно говорить о его приверженности и преданности официальной идеологии: Кошанский предстает в учебниках риторики как патриот, пропагандирующий „веру, царя (точнее бы сказать, царей) и Отечество“. Очевидна его приверженность христианской нравственности, что давало ясную филолофско-этическую основу всему ходу рассуждения. В учебнике много исторических примеров – от Древней Руси до недавней славной истории России в именах Петра и Екатерины. При
энциклопедической широте, охватывающей сведения от истории Египта, Греции и Рима до современных трудов по географии, статистике, математике, физике и пр., „Риторика“ Кошанского – своеобразное педагогическое введение в „энциклопедию русской жизни“ не в переносном смысле (как у Пушкина), а в прямом, поскольку содержит весь необходимый охват интеллектуальных сведений для образованного человека первой половины XIX века.

По учебникам Н. Ф. Кошанского учились несколько поколений российских учащихся. Живость изложения, множество дополнительных сведений по логике и эстетике, иллюстрация риторических указаний многочисленными примерами из древней и новой литературы снискали Кошанскому славу замечательного писателя-педагога. Если общая риторика излагала общие правила составления сочинений, то частная риторика предлагала правила к отдельным видам: как писать письма, как вести разговоры, как строить учебные и ученые сочинения, каковы разновидности ораторского красноречия, наконец, как пишется художественная (или изящная) проза.

Терминология и общая концепция филологических („словесных“) наук существенно отличалась от современных филологических дисциплин, поэтому небезынтересно разобраться в ее специфике. „Общая реторика“ Н. Ф. Кошанского начата замечательным определением сущности человека, который отличен от „прочих животных“ „силой ума и даром слова“[118]. Эти две способности являются причиной различения ученых предметов: „сила ума проявляется в понятиях, суждениях и умозаключениях: вот предмет логики. Дар слова заключается в прекраснейшей способности выражать чувствования и мысли: вот предмет словесности“.

Дальнейшее определение словесных наук требует выделения трех главных частей: грамматики, риторики и поэзии, граничащих с эстетикой. Предмет грамматики – „слова“, риторики – „преимущественно мысли“, поэзии – „чувствования“. Согласно Н. Ф. Кошанскому, риторика имеет „предметом мысли“ и показывает: „1. откуда они почерпаются (изобретение); 2. как приводятся в порядок (расположение); 3. как излагаются (выражение мыслей)“[119]. Критики риторики будут утверждать, что „изобретать мысли невозможно“ (К. П. Зеленецкий).

Словесность, названная „способностью выражать мысли и чувствования“, подразделяется на прозу (ее изучает частная риторика) и поэзию, изучаемую пиитикой.

Термин красноречие прокомментирован у Н. Ф. Кошанского в примечаниях. Если каждая из словесных наук (грамматика, риторика, поэзия) имеет, „как наука, свою теорию, и как искусство, свою практику “, то очевидно, что практика риторики ближе всего к традиционному значению слова красноречие. В „Частной реторике“, пользуясь терминами „гражданское красноречие“, „политическое красноречие“, „духовное красноречие“ при описании конкретных родов речей, Н. Ф. Ко-
шанский предпочел названию этого вида словесности термин ораторство. Вот его определение: „Ораторство, витийство (ars oratoria) есть искусство даром живого слова действовать на разум, страсти и волю других“. В описании действий оратора Н. Ф. Кошанский использует слово „красноречие“ скорее метафорически: „Оратор действует на разум красноречием ума, силою доказательств, убеждений – движет страсти красноречием сердца, жаром чувств, стремлением души“[120].

Одним из первых Н. Ф. Кошанский пытается разделить значения словесности и литературы – почему-то в нашей литературе разбор этих различий принято начинать с мнения В. Г. Белинского, писавшего свои статьи значительно позднее и,
скорее всего, подсознательно заимствовавшего свою классификацию у критикуемого им „ходульного“ ритора-педагога. В первичном определении Кошанский дает эти термины как синонимы: „словесность или литература вообще наука, объемлющая полное знание одного или многих языков и все письменные произведения и писателей“[121]. Однако литература – понятие более узкое, относящееся к области письменно-печатной словесности, поэтому существуют понятия истории литературы как „истории писателей“ и „литературы какой-либо науки или искусства – собрания сочинений или писателей по той части“. Толкование основных терминов базируется на филологической культурной традиции, рассматривающей развитие общества в связи с развитием языка или форм словесности. Поэтому „народы дикие имеют язык, но не имеют литературы; а просвещенные по успехам литературы заключают о степени образования народа“[122].

Именно Кошанскому принадлежит наиболее разработанное учение об источниках изобретения мыслей. В название первой важнейшей части риторики (после определения „словесных наук“) Кошанский вводит термин „источник мыслей“ и, как бы возражая противникам „источников изобретений“, определяет: „Первый и главный источник всякого сочинения есть предмет, или предложение. Предметом сочинения называют одно понятие, идею, одно слово. Например: Провидение – Весна – Буря... Предложение заключает в себе краткую, полную мысль, которая говорит что-либо ясно уму и тайно сердцу“. Итак, главный „источник“ – сам „предмет“. Что система топов вовсе не набор формальных правил для Н. Ф. Ко-шанского (в чем его обвинят и К. П. Зеленецкий, и В. Г. Белинский), доказывается и последующим рассуждением: „Когда дано или избрано предложение, то прежде всего старайтесь хорошо понять его...“ Таким образом, Н. Ф. Кошанский настойчиво призывает к размышлению, а не к формальному использованию топов.

„Действие“ же „ума“, когда ритор создает новые мысли, слова, выражения, „называется в риторике изобретением“. Классификация „источников изобретения“ Н. Ф. Кошанского настолько педагогически и писательски целесообразна, что на нее и современному учителю следует обратить особое внимание. Согласно Н. Ф. Кошанскому, существуют три рода источников изобретения: первый дает способы распространять одно предложение; второй – „учит из одного предложения выводить другие“; третий – показывает, „откуда почерпаются доказательства, согласные с целью писателя“, и относится к частной риторике.

Первый род источников изобретения включает десять способов: первые три служат к „приисканию слов“ (синонимы, эпитеты, противные); затем – семь известных вопросов кто? что? где? при чьей помощи? для чего? каким образом? когда? “. Второй род включает двадцать четыре источника, причем, из предварительных комментариев Н. Ф. Кошанского ясно, что речь идет о порождении или распространении мыслей: „Всякая мысль рождает другую. В каждом предложении таится другое, в другом – третье...“ Как бы отвергая обвинения своих будущих
оппонентов в формализации процесса мысли, Н. Ф. Кошанский показывает, как
общие места служат риторической педагогике, открывая способности мыслить: „Открывать в одной мысли другие, искать в данном предложении новых значит мыслить. Нельзя тому сочинять, кто не умеет и не хочет думать: хорошо писать значит хорошо думать“.

Сказанное слишком похоже на то, в чем будут обвинять Кошанского его оппоненты – противники источников изобретения: „размышляй!“ – призывают и М. М. Сперанский, и К. П. Зеленецкий, но в сущности ни тот, ни другой не предлагают педагогического метода развития способностей к размышлению. Н. Ф. Ко-шанский как обоснование обучения „думать“ начинает общую риторику „источниками изобретения“, предваряя их описание вдохновенным пояснением: „Источники изобретения раскрывают ум, развивают мысли. Они укажут вам, с какой точки зрения должно смотреть на предмет или на мысль“. Пользование источниками предполагает избирательность: „Не в каждом источнике вы найдете новые мысли для вашего предложения, но в разных источниках... что-либо новое, изящное, прекрасное“.

Н. Ф. Кошанский фиксирует внимание читателя и учеников (сила его книг – в обращенности к учащимся) на значении теорий изобретения и расположения:
„истинное красноречие всех веков и народов состоит в прекрасных мыслях, в искусстве располагать и составлять сочинение, а не в наружности, которая в живом языке пленяет только один век, одно поколение“. Расположение формируется „действием рассудка и нравственного чувства, которые от частых соображений, от частых примеров сами, наконец, образуются, укрепляются и приемлют надлежащее направление“. Понятия рассудок, нравственное чувство у Н. Ф. Ко-шанского не голословны, они как бы терминологизированы, это – реальные действователи или помощники, инструментарий создания речи: „Располагать сочинение значит обнимать рассудком все части его и, соображая одну с другою, назначать по нравственному чувству место для каждой“. Правила, о которых пишет Н. Ф. Ко-шанский для „юной неопытности“, предвосхищают позднейшие обвинения в адрес „схоластической“ сущности риторики, поскольку всякие правила должны быть подкреплены „собственным размышлением и наблюдательным чтением лучших сочинений“. Точно так же и „искусственность“ риторических правил (при их нормативности) нивелируется, когда видишь рекомендацию Н. Ф. Кошанского „скрывать искусство“, следуя во всем законам „натуры“.

Кроме вышесказанного, в „Реториках“ Н. Ф. Кошанского чрезвычайно важна демонстрация роли гуманитарного филологического знания, ибо именно в формировавшейся с начала века теории словесности и учебниках риторики обобщенно представлялась не только совокупность гуманитарных наук, но и все жанры научных и учебных сочинений. Из учебников Кошанского становится ясно, что такое филология его времени.

Филологическое знание представлено им в строгой стилистической манере перечисления эпох, основных авторов и созданных ими сочинений. Филология как наука объемлет у Кошанского классическое античное знание, новых зарубежных авторов, но, самое главное, „важнейших“ отечественных филологов. В состав филологии включаются все известные авторы по следующим разделам:

1) классические греческие филологи и риторы (Аристотель, Платон, Дионисий Галикарнасский, Димитрий Фалерский и др.), а также критики, мифографы, географы;

2) классические римские филологи (Варрон, Присциан) и риторы (Цицерон, Квинтилиан), а также энциклопедисты, мифографы, географы;

3) книги по словесности у новых народов на латинском, итальянском, английском, французском, немецком языках с перечислением основных авторов;

4) из российских названы „старший по времени филолог В. К. Тредьяковский “, „важнейшие“ филологи (Шишков, Востоков, Ломоносов) и риторы (Рижский, Мерзляков, Никольский, Толмачев). К „превосходным учебным книгам языка“ отнесены Кошанским Грамматика и Словарь Академии Российской. После ученых книг исчислены собрания образцовых сочинений и их авторы: В. А. Жуковский, А. Ф. Воейков, Н. И. Греч.

Современного исследователя не может не поразить обширность сведений, которыми владел Кошанский – ученый-учитель, филолог-ритор, пытавшийся систематизировать и описать все известное его времени словесно-гуманитарное знание. Ни до, ни после Кошанского создать такое обобщенное описание филологии своей эпохи не удавалось ни одному российскому ученому.

Более пространный анализ текстов „реторик“ Н. Ф. Кошанского ждет своего исследователя: теперь читатель имеет возможность самостоятельно оценивать их глубину и своеобразие. Личность и труды Н. Ф. Кошанского, филологического учителя царскосельских отроков, только начинают оцениваться его потомками. Если исследователи современной научной риторики давно признали Н. Ф. Кошан-ского своим классиком[123], то современной школе и широкому читателю этот замечательный педагог, ученый и писатель-стилист только начинает открываться. У потомков всегда есть возможность „открытий чудных“ – ведь „сердце в будущем живет...“