double arrow

Биография

Крупнейший и влиятельнейший филолог, ритор, педагог, специалист по античному искусству и классическим языкам („археологии“ и „древностям“, как это
тогда называлось), талантливый переводчик Николай Федорович Кошанский мог родиться в 1781, 1784, 1785 и 1787 годах (доподлинно это неизвестно – 1785 г. указан в его формулярном списке) и происходил из дворян Московской губернии[124]. Больше о его родителях и детских годах ничего не известно[125]. Портрета Н. Ф. Ко-шанского до нас также не дошло: мы можем представить его себе только по описанию в формулярном списке – „высоким, стройным ростом и красивыми, приятными очертаниями“[126].

Кошанский учился в Московском университетском благородном пансионе, а с 1798 (1799; в 1798 г. поступил, а в 1799 г. произведен в студенты) по 1802 гг. – в Императорском Московском университете сразу на двух факультетах – юридическом и философском. Он блестяще владел не только русским, но и древнегреческим, латинским, французским, немецким, а также английским языками. Успехи и способности Кошанского были настолько выдающимися, что еще студентом ему поручили преподавать риторику в Университетском благородном пансионе. В студенческие же годы Кошанский начал публиковаться; по обычаю того времени сначала это были переводы французской беллетристики – „Зефир и Флора“, либретто балета Дюкло (1800), „Фелиция Вильмар“ Бланшара (1801–1802), „Путешествие Пифагора“(1803–1804)[127] и первые стихотворения „На смерть ее сиятельства княгини А. Д. Касаткиной-Ростовской“ (1802) и подражание Вергилию – эклога „Амарилла“ (1803). По окончании университета 30 июня 1802 г., он получил золотую медаль от философского факультета за отличные успехи в науках, а 30 августа того же года – степень кандидата и место учителя древнегреческого и латинского языков в синтаксических классах Академической гимназии при Московском университете. 30 июня 1805 г., успешно выдержав устный экзамен, Кошанский был
утвержден в степени магистра философии и свободных искусств. Именно тогда на него обратил внимание крупный меценат, попечитель Московского университета и товарищ министра[128] народного просвещения Михаил Никитич Муравьев (1757–1807), талантливый и хорошо известный писатель, фигура очень значительная в истории нашей культуры. „Одной из главных задач Муравьева было поднятие национальной науки в России, в силу чего он стремился занять университетские кафедры русскими людьми“[129]. Кошанский „предназначен был им для кафедры археологии и изящных искусств“[130], что предполагало зарубежную стажировку, тем более что Муравьев поручил ему перевод „Руководства к познанию древностей“ (т. н. „Археологии“) О. Л. Милленя (за этот перевод Николай Федорович впоследствии получил в награду от Александра I часы), работ Винкельмана, Ксенофонта, стихотворений Мосха и Биона[131]. Однако поездке не суждено было сбыться – помешала война 1805 г. Вместо этого Николай Федорович остался на год в Санкт-Петербурге: изучать древности Эрмитажа и пройти курс в Академии художеств. Кошанский работал очень плодотворно, так как результатом его деятельности стала докторская диссертация „Изображение мифа о Пандоре в античных произведениях искусства“, опубликованная в 1806 г.[132]

Возвратившись в начале 1807 г. в Москву, Кошанский выдержал экзамен и 10 февраля этого же года был утвержден в степени доктора философских наук. Но занять кафедру ему было не суждено. Во-первых, ею заведовал приглашенный Муравьевым из Геттингена профессор Иоган-Теофил Буле, человек достойный, обладавший поразительной творческой энергией и жаждой деятельности, правда, не владевший русским языком, что затрудняло его преподавательскую и просветительскую деятельность. А в то время на кафедре не могло быть больше одного профессора: собственно, профессор, его научная и педагогическая деятельность, и были кафедрой. (Надо сказать, что Кошанский и Буле активно сотрудничали: в частности, Николай Федорович переводил работы последнего, а Буле написал весьма лестную рецензию на его докторскую диссертацию[133]; некоторые исследователи считают Кошанского учеником Буле[134].) А во-вторых, и главным образом потому, что 29 июля 1807 г. скончался покровитель Кошанского М. Н. Муравьев.

Николай Федорович расширяет педагогическую деятельность и преподает в высших классах гимназии Московского воспитательного дома и Екатерининского московского института, а также в частном институте Виллерса. Помимо этого, в 1809 г. он занял должность секретаря при Цензурном комитете московского округа, а в следующем году был избран секретарем при Комитете испытаний для получения чинов VIII и V классов. Одновременно Николай Федорович давал уроки в
пансионах и частных домах. Все это время он продолжает преподавать в Университетском благородном пансионе: в программе за 1810 г.[135] значится, что проф. Кошанский планировал, повторив русский и латинский синтаксис, проходить со своими учениками русскую просодию (т. е. учение об ударении и соотношении долгот и краткостей в стихе), риторику и логику, историю российской литературы (с разучиванием и декламированием образцовых сочинений в стихах, а также критическим разбором лучших писателей), разбирать басни Федра и прочие учебные тексты, мифологию и древности, – по сути всю античную и русскую культуру, выраженную в слове. Для этого он издает свои учебники: „Таблицу латинской грамматики“ (1809 и 1810), „Правила, отборные мысли и примеры латинского языка“ (1807), перевод с дополнениями „Руководства к познанию древностей“ Милленя (1807), „Начальные правила русской грамматики“ (1807 и 1809), „Учебную книжку на латинском и французском языках“ (1809) и „Латинскую грамматику“ (по Бредеру, 1811). Из них наиболее значимы т. н. „Археология“ Милленя и „Латинская грамматика“; остальные были повторительными курсами к урокам Кошанского (и даже вышли без имени автора). Особенно замечателен учебник латыни, выдержавший одиннадцать изданий. Другая часть его научной деятельности была связана с самыми разными журналами: переводом „Журнала изящных искусств“ Буле, в котором он опубликовал и два отрывка из „Истории искусства древности“ Винкельмана в собственном переводе („Аполлон Бельведерский“ и „Лаокоон“), а также две собственные статьи: „Памятник Минину и Пожарскому, назначенный в Москве“ и „Каков должен быть истинный художник?“. Журнал, правда, прекратил выходить со смертью Муравьева (за 1807 г. вышло лишь 3 номера). Кроме того, Николай Федорович активно сотрудничал в „Московсих ведомостях“, „Вестнике Европы“, „Русском вестнике“, „Journal de la Société des Naturalistes à Moscou“, „Новостях русской литературы“ и некоторых других. Вся эта слишком разрозненная деятельность мешала Кошанскому сосредоточиться на научной работе и, несомненно, утомляла его. Поэтому, узнав об учреждении Царскосельского Императорского лицея, 23 февраля 1811 г. он подал просьбу министру просвещения графу А. К. Разумовскому о предоставлении ему места и был переведен на службу в лицей в должности профессора русской и латинской словесности.

В Императорском Александровском Царскосельском лицее Николай Федорович преподавал с 1811 по 1828 годы, а после открытия при нем в 1814 году Благородного пансиона вел аналогичные классы и в нем. К сожалению, ему было отказано в посте директора пансиона, и это, пожалуй, было единственной его служебной неудачей[136]. Параллельно Кошанский состоял членом Императорского человеколюбивого общества; в 1824 году он был назначен директором Санкт-Петербургского Института слепых при этом обществе. Его заслугой на данном поприще было введение в 1826 году нового, более удобного шрифта для печатания книг для слепых, а также проект устава института, который, однако, успеха не имел (текст не найден). С 1823 по 1826 год (до закрытия) Кошанский состоял в Комитете для рассмотрения учебных книг, употребляемых в пажеских и кадетских корпусах, а с 1827 года и до самой смерти – в Комитете при Министерстве народного просвещения для рассмотрения пособий, употребляемых в учебных заведениях России. Николай Федорович был также членом двух научных обществ: Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (предположительно с 1818 г.) и Московского общества любителей российской словесности при Императорском московском университете (с 1819 г.).

В Царскосельском лицее Кошанский преподавал церковнославянский язык, латинскую и русскую словесность, историю искусства (по Эшенбургу и Винкельману); в круг его обязанностей входило и обучение стихотворству. Как и в московский период, он писал учебники в основном для своих подопечных. Это издание басен Федра, с примечаниями и словарем (1814; 2-е изд., 1832), второе и все последующие издания „Латинской грамматики“ (1815; 11-е изд., 1844), дополненные словарем, „Корнелий Непот, о жизни славнейших полководцев“, с примечаниями и словарем (1816)[137], „Ручная книга древней классической словесности.., собранная Эшенбургом, умноженная Крамером и дополненная Н. Кошанским“, в двух томах (1816–1817) и „Сокращение Священной истории (Epitome Historiae Sacrae)“ по Ломону, с замечаниями, правилами и словарем (1818; (?)1824)[138]. Его учебные тексты характеризуются сжатостью, уместностью, отсутствием балласта; разбирая басни Федра, он сопоставлял их с подражаниями Дмитриева, Крылова и Сумарокова[139]. Единственное не учебное издание – вышедшие в 1811 году „Цветы греческой поэзии“: идиллии Биона и Мосха с переводами и комментариями самого Кошанского, параллельными греческими, латинскими и новейшими, в т. ч. русскими, английскими, итальянскими, испанскими (!) текстами – „труд, делающий честь не только составителю, но и вообще филологическому образованию того времени“[140]. Это чудаковатое изящное издание[141] явилось существенным звеном в кругу его руководств по изучению древней культуры – а именно так широко понимал словесность Кошанский – и составляет в его курсе единое целое с русской словесностью.

Его руководства формируют единую образовательную программу, которую Николай Федорович начал воплощать в Университетском пансионе и активно продолжил в лицее. Поэтому понятно его стремление завершить перевод и издать книгу Винкельмана уже в Царскосельском лицее. Невозможность осуществления данного намерения прервала начатое в московский период поступательное движение. Его последним отголоском явилась статья 1821 года „Взгляд на историю искусств“, заключающая в себе биографии греческих художников. Помимо нее Кошанский написал статью „О русском синтаксисе“ (1819), представленную первоначально в Московское общество любителей российской словесности в форме письма к его председателю А. А. Прокоповичу и являющуюся критическим разбором академического синтаксиса. Он также написал речь „О преимуществах российского слова“ (1811) к торжественному открытию Царскосельского лицея[142] и напечатал стихотворение „На смерть графини Ожаровской“ (1814). 15 марта 1828 года Н. Ф. Ко-шанский ушел в отставку по выслуге лет.

О педагогической деятельности Кошанского в петербургский период, в отличие от московского[143], сохранились и официальные документы, и воспоминания бывших лицеистов. К первым относятся: „Памятная книжка Императорского Алек-
сандровского лицея на 1856–1857 год“ (СПб., 1856), где помещена, по-видимому,
первая биография Кошанского И. Я. Селезнева; его же „Исторический очерк Царскосельского, ныне Александровского, Лицея за первое его пятидесятилетие, с 1811 по 1861 год“ (СПб., 1861); книга А. А. Рубца „Наставникам, хранившим юность нашу...“: Памятная книжка чинов Императорского Александровского, бывшего Царскосельского, Лицея, с 1811 по 1911 год“ (СПб., 1911); Д. Кобеко
„Императорский Царскосельский лицей. Наставники и питомцы. 1811–1843“ (СПб., 1911); книга А. Н. Яхонтова „ Исторический очерк Императорского Александровского (б. Царскосельского) лицея“ (Париж, 1936 г.); а также материалы в исследованиях жизни А. С. Пушкина лицейского периода[144]. О работе Кошанского в Комитете для рассмотрения учебных пособий (с 1827 по 1831 г.) есть сведения в книге А. С. Воронова „Историко-статистическое обозрение учебных заведений
С.-Петербургского учебного округа с 1829 г. по 1853 г. “ (СПб., 1854); о его участии в Обществе любителей российской словесности сообщается в одноименной статье М. Лонгинова в „Русском Вестнике“ за 1858 год (т. XV, кн. 2).

Ко вторым относятся, прежде всего: заметки в книге его бывшего ученика Я. К. Грота „Пушкин, его лицейские товарищи и наставники: Статьи и материалы Я. Грота“ (СПб., 1899); отдельные письма в „Переписке Я. К. Грота с П. А. Плет-невым“ (т. III, СПб., 1896); книга безымянного ученика Кошанского „Благородный пансион Императорского Царскосельского Лицея“[145]; одна страничка во вступительной статье Л. Н. Майкова к „Сочинениям Батюшкова“ (1885–1887 гг.), замечания в работе В. П. Гаевского „Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения“ в „Современнике“ за 1863 год (т. XCVII); воспоминания С. Д. Комовского, графа М. А. Корфа и некоторых других[146]. Заметим тут же, что период этот характеризуется почти полным отсутствием научного анализа его работ. Весь XIX и большую часть XX вв. личность Кошанского интересовала филологов лишь в связи с проблемой его возможного влияния на А. С. Пушкина (или на Батюшкова, как Л. Н. Майкова). Поэтому мы не будем останавливаться на данной проблеме (см.
краткое резюме этих споров за XIX в. у А. И. Малеина и в статье Н. Пиксанова[147]; из современных трудов см. исследования Н. И. Михайловой [148]).

Отметим только, что натянутые отношения сложились у Кошанского лишь с первым выпуском, да и то отчасти. Все отрицательные отзывы относятся именно к этому периоду: учитель и его талантливые ученики, и прежде всего Пушкин, расходились во взглядах на необходимость соблюдения правил риторики и поэтики, требуемого Кошанским в их классных сочинениях. Тем более что Николай Федорович соблюдал строгую постепенность в процессе обучения: поначалу запрещал лицеистам сочинять, полагая, что прежде надо научиться мыслить и чувствовать; писать они начали с периодов. Пушкину, полагает Малеин, „нечего было заимствовать у Кошанского даже относительно техники стиха“[149]. Думается, данную ситуацию хорошо характеризуют слова из „Общей реторики“ самого Николая Федоровича: „Скажут: гению правил не нужно. Не спорю... Но сочтите гениев... И притом не забудьте, что и кедр сначала растет наравне с травою и греется тем же солнышком и питается тою же росою“[150]. Нам также кажется странным, что опираясь на эту немногочисленную, по сравнению с положительными отзывами последующих выпусков[151], критику (в основном, М. А. Корфа, известного резкостью своих высказываний), „Русский биографический словарь“ и мн. др. делают вывод, что Кошанский „к несчастью не обладал большим художественным вкусом “[152].

После ухода по выслуге лет из Царскосельского лицея, Николай Федорович продолжил педагогическую деятельность: вместе с такими известными филологами как А. Х. Востоков, Я. В. Толмачев, М. И. Талызин он продолжал работать в Комитете для рассмотрения пособий, употребляемых в учебных заведениях России при Министерстве народного просвещения. Именно в третий период он написал свои знаменитые „Реторики“. Конечно, история их создания началась задолго до того, еще когда он, будучи студентом, преподавал риторику в Университетском благородном пансионе и, вполне вероятно, пользовался учебниками Ломоносова и Рижского. „Риторики“ суммируют и опыт его лицейского преподавания; в их основе – лекции и практические занятия того периода: „в них входило многое из того, что впоследствии явилось в названных книжках“[153]. Это видно из самого текста: пример „винословного“ периода взят из „Постановления о Лицее“, в качестве практических упражнений в искусственных рассуждениях предлагается написать приветственную речь перед началом испытаний и благодарственную речь после них при выходе из училища (по примеру Торжественных актов в лицее); в „Частной реторике“ приведен ранее нигде не печатавшийся анекдот об Александре I
и лебедях, живших в царскосельском пруду. Безусловно, при написании книг ма-
териал лекций был тщательно переработан: основными принципами служили
краткость, лаконичность, простота и доступность стиля изложения, а примеры пополнены из современной русской литературы, которую Кошанский знал в совершенстве. С „Частной реторикой“ он работал, по-видимому, до самой смерти.

„Общая реторика“ стала учебником для гимназий со второго издания (1830). В 1827 году в Комитете для рассмотрения пособий, употребляемых в учебных заведениях России, был поднят вопрос о необходимости реформирования преподавания словесности, для чего было решено разработать программу курса. Ее составление было поручено академику П. И. Кеппену и членам комитета Я. В. Толмачеву и Н. Ф. Кошанскому. Первоначально задача написания учебника „Риторики с присовокуплением самых кратких правил стихосложения и родов поэзии“ была возложена на Я. В. Толмачева; одновременно такое же предложение послали А. Ф. Мерзлякову, предложив „избрать в руководство лучшего по методике иностранного по сей части писателя“[154]. Я. В. Толмачев, профессор Санкт-Петербург-ского университета, к тому времени уже был автором „Военного красноречия“ (1825); у А. Ф. Мерзлякова, профессора Московского университета, преподававшего по кафедре красноречия и поэзии, вышло три издания „Краткой риторики“ (1809; 1817; 1821; последнее в 1828). Почему Толмачев не стал писать учебника неизвестно, а Мерзляков в 1829 году прислал в адрес комитета сначала рукопись „Риторики“, потом и „Пиитики“. „Риторика“ оказалась почти буквальным переводом известной „Der Redner und Dichter“ Гейнзия и, по мнению А. А. Перовского, переводом очень неудачным, „с прибавлением авторов древних и европейских из Эшенбурга и с присовокуплением русских, весьма недостаточных“[155]. Одним из главных недостатков „Риторики“ Мерзлякова были литературные примеры – „почти все обветшалые“. Особенно разительно это заметно на фоне „Общей реторики“ Кошанского, рассматривавшей прозаические и стихотворные произведения XIX века, в том числе Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, К. Батюшкова и А. С. Пуш-кина. Когда комитет отверг учебник Мерзлякова, Кошанский предложил свой, недавно вышедший (1829), и „комитет, рассмотрев помянутую Риторику, нашел, что она, основана будучи на нынешнем состоянии нашей словесности, более прочих подобных книг применена к потребностям гимназий и потому, по мнению Комитета, с пользою употребляема может быть в учебных наших заведениях“[156].

Первое издание „Частной реторики“ Кошанского вышло после его смерти, в 1832 году, подготовленное к печати А. Х. Востоковым. В делах комитета сохранились отзывы на нее Я. В. Толмачева, М. И. Талызина (профессора Санкт-Петер-бургского педагогического института) и А. Х. Востокова. В качестве достоинств отмечается, что „Частная реторика“ приспособлена „по методе и образу изложения к понятию учеников“ (Толмачев), „гораздо приступнее и занимательнее для начинающих учиться красноречию“ (чем, например, „Учебная книга российской словесности“ Н. И. Греча, с которой ее сравнивает Талызин), все понятия изложены „ясно, просто, даже привлекательно“ и почти каждое снабжено примерами „из лучших наших писателей“ (Талызин)[157]. В качестве недостатков Востоков указывает на то, что „о хитростях и неопределенности, допускаемых в дипломатических бумагах, юношеству говорить не должно. Этому научаются люди сами собою...“ или что „грамматику Российской Академии нельзя назвать лучшей учебной книгою языка. Словарь Академии, другое дело...“[158].

„Общая реторика“ подверглась весьма резкой критике уже в 1830–1831 годы. При этом для большинства журнальных рецензий выход учебника Кошанского – лишь повод[159] объявить риторику либо бесполезной, либо даже несуществующей наукой. Самая мягкая характеристика – „Общая Реторика, сочиненная почтеннейшим Н. Ф. Кошанским, не может принести большой пользы учащимся“ – в „Сыне Отечества“ за 1830 год[160], еще находящем некоторые достоинства, как-то „тонкий литературный вкус“ автора. „Московский Телеграф“ за 1831 год[161] уже обвиняет вообще всю риторику – как „варварское, схоластическое знание“. „Библиотека для чтения“[162] прямо называет риторику несуществующей наукой и далее иронично замечает: „Мерзляков создал Кошанского, а Кошанский создал А. С. Пушкина. Следовательно, А. С. Пушкин учился по риторике г. Кошанского, следовательно, учась по риторике г. Кошанского, можно выучиться прекрасно писать“. Апофеозом критики обеих „реторик“ стали статьи В. Г. Белинского 40-х годов в „Отечественных записках“ и „Литературных прибавлениях“ к „Русскому инвалиду“, в которых он ратовал за создание новой теории словесности, свободной от пережитков классицизма. Так, в № 1 „Отечественных записок“ за 1845 год[163] он писал: „Всякая реторика есть наука вздорная, пустая, вредная, педантская, остаток варварских схоластических времен, все реторики, сколько мы знаем их на русском языке, нелепы и пошлы; но реторика г. Кошанского перещеголяла их всех. И эта книга выходит уже девятым изданием! Сколько же невинного народа губила она собою!“ Думается, прав Малеин, говоря, что Белинский в стремлении уронить достоинство учебника переходил меру.

Тем не менее „Риторики“ Кошанского держались до 1851 года. Министерство народного просвещения, не решаясь сразу отменить учебники, поручило отзыв о них академику П. А. Плетневу. П. А. Плетнев в письме к Я. К. Гроту от 28 февраля 1848 года обосновал свое мнение о риторике Кошанского так: „я расхваливаю ее, находя, что ежели уж нужно учится риторике, то, конечно, лучше по дельной, умной, хотя и очень педантской книге Кошанского, нежели по глупой, бестолковой и обличающей прямое невежество, как у всех других“[164]. В своей книге, защищая память учителя от нападок, Грот подчеркивал, что критикуя „Риторики“, надо иметь в виду – „обе они имеют одно редкое для того времени достоинство – историческую основу, знакомят в правильной системе с историей древней и новой литератур, в особенности русской, и, во-вторых, что они заключают в себе только нить или канву, по которой дальнейшее развитие и оживление предмета предоставляется знанию и искусству хорошего преподавателя“[165].

В 1851 году, сообщает Малеин[166], „Риторики“ Кошанского были заменены „Теорией русской словесности“ К. П. Зеленецкого, переделанной председателем комитета для рассмотрения пособий, употребляемых в учебных заведениях России, И. И. Давыдовым. По-видимому, он имеет в виду анонимный четырехтомный учебник, созданный, как показало разыскание В. И. Аннушкина[167], не только по четырем курсам К. П. Зеленецкого, но и на основании шести глав из „Общей реторики“ Кошанского. Об авторитетности Кошанского у последующих поколений свидетельствует и Малеин. Так, он отмечает, что „весьма многие части обеих риторик и теперь проходятся в наших среднеучебных заведениях... особенно замечательна в этом отношении «Частная реторика»“[168].

В последний период своей жизни Николай Федорович занимался теорией педагогики: так, он написал „Наставление учителям“ (1829), содержащее общие правила „в отношении к самим себе“, „в отношении к учащимся“ и „в отношении к искусству преподавания“[169]. Комитет утвердил ее под названием „Руководство для учителей“, обязав Кошанского написать к нему введение об обязанностях учителей „от побуждений Веры“, но о дальнейшей судьбе этой книги ничего неизвестно: вероятно, она не была издана. Кроме того, в 1830 году он занимался составлением „Книги чтения в уездных училищах“, окончить которую не успел[170].

Николай Федорович Кошанский умер 22 декабря 1831 года (по старому стилю) в Санкт-Петербурге от холеры и был похоронен на Смоленском кладбище; некролог помещен в № 293 „Северной Пчелы“[171].

Хочется отметить, что влиятельность его как филолога, педагога и ритора гораздо глубже, чем о том пишут самые преданные его сторонники: ведь по 11 изданиям его „Латинской грамматики“, 6-ти – „Русской грамматики“, „Басням Федра“
(2 издания) и „Корнелию Непоту“ (4 издания), 10-ти – „Общей“ и 7-ми „Частной реторики“ занималось не одно поколение образованных граждан России.


Труды Н. Ф. Кошанского:
опыт научно-библиографического описания

Труды Н. Ф. Кошанского московского периода (1800–1811) распадаются на три группы: учебники латинского языка; книжечка русской грамматики; работы по искусству – современному и античному („археологии“ и „древностям“). За исключением „Латинской грамматики“ и т. н. „Археологии“, это повторительные курсы к урокам автора в Университетском благородном пансионе. Реальную ценность представляет „Латинская грамматика“: вместе с изданиями Федра, Корнелия Непота и „Священной историей“ она составляет цельный курс латинской словесности. „Цветы греческой поэзии“ – связующее звено между классической словесностью и античным искусством, между двумя гранями научной деятельности Н. Ф. Кошан-ского.

„Начальные правила русской грамматики“ [172] (1807) представляют собой первую часть курса грамматики – „словопроизведение“, т. е. начатки морфологии, предваряемые кратким сообщением о звуках и буквах русского языка, о том, что такое слоги, слова, „речь“, т. е. предложение, и какие существуют части речи; даны определения категорий имени, числа, падежа и рода, краткие характеристики каждой части речи. Как и в любых иностранных грамматиках приведены полные таблицы именного и адъективного склонения (во всех родах и числах) и спряжения глагола (во всех залогах, временах, наклонениях). Завершаются „Правила“ примером разбора части речи и аналогичным заданием для самостоятельного выполнения; это краткий справочник самых необходимых грамматических правил, без какого-либо оригинального материала. Однако именно эта книга оказалась тем, что нужно в свое время и на своем месте (нами обнаружено шесть ее изданий).

„Латинская грамматика“ (по Брэдеру)[173] (1811 г.) состоит из трех больших частей: теоретической, включающей „Объяснение слов порознь. Etimologia“, т. е. морфологию, и „Соединение слов. Syntaxis“ или правила согласования и глагольного управления; текстов, разбитых на четыре книги: „Натуральную историю для детей“ („Устроение Вселенной“, „О животных“, „О человеке“), „Разговоры“ („О Боге“, „Любовь к родителям“, разные), „Повести“ (моралистические и исторические), „Басни“; и латинско-русского словаря.

Судя по правилам, манере их объяснения и коротеньким нравоучительным рассказам (в абзац), „Латинская грамматика“ представляла собой учебник первой ступени обучения, а „Басни Федра“ и „Корнелий Непот“ – последующие, более сложные уровни. К переводу и адаптированию этого издания Кошанский подошел творчески: большинство примеров взято из современной жизни, например, правило на использование буквы „k“ (Rasumovsky, Kutusov) или такие любопытные предложения: Qui furti in Anglia convietus est, in Sinum Botanicum deportatur[174]; Cerevisiae sapor vel dulcis est, vel amarus[175]; о самостоятельном подборе примеров свидетельствуют также lapsus calami[176]. Таким образом, латинский язык вовсе не рассматривался им как мертвый.

Статья „ Каков должен быть истинный художник?“ [177] написана в 1807 году, одновременно с переводами отрывков из Винкельмана и „Руководства к познанию древностей“ О. Л. Милленя; такая плотность общеэстетических работ свидетельствует о повышенном интересе автора к теоретическим проблемам искусства. Влияние Винкельмана несомненно, и обращение к нему Кошанского – очень важный, формирующий момент его научной карьеры.

История искусства „в некотором смысле есть история образов человечества“, а Винкельман, этот „гений, постигший тайны искусства“[178], описал смену эпох как смену стилей,показав их формирование и преемственность. Кошанский, как в свое время Ломоносов, является создателем нового стиля – стиля эпохи Александра I. Переводы Винкельмана, Милленя, Эшенбурга, оригинальные статьи – все это общеэстетические поиски стиля, закономерно увенчавшиеся теорией словесности. Статья о предназначении истинного художника и „реторики“ предстают как начальная и конечная точки пути, параллель „образ художника“ – „образ ритора“ очевидна.

Какими же качествами должен обладать истинный художник и какие отправные пункты можно наметить в работе? В начале определение художника дано узко – это человек, посвятивший себя изящным искусствам, но не поэт и музыкант, а только тот, кто употребляет ручную работу[179]. Потому и способностями он должен обладать прежде всего специфическими: быстрым и точным зрением, верной и гибкой рукой, крепким и желательно красивым телосложением. Но постепенно рамки понятия раздвигаются: художнику необходимы и душевные качества – в первую очередь, для практического успеха. Это „прямой ум и его живость“[180], особенная, артистическая память – багаж видов и предметов, на которые опирается художник, когда при помощи воображения, в соответствии с разумными правилами, он воспроизводит эти виды в только ему присущем порядке. Наконец, понятие расширяется до понимания художника вообще. Постепенно идет „возвышение“ способностей – от практических навыков до высоких нравственных качеств: вольности духа в сочетании с твердостью характера и терпеливостью, благоразумной страсти к славе, чувствительности, поскольку каждое творение „должно пленять нас и трогать“[181] и, наконец, „страсти к добру, к любви и дружбе“[182]. „В красноречии живописном, так как в словесном и музыкальном, тот только трогает, кто сам тронут“[183]. Кошанский приводит нас к карамзинской мысли, что художник должен быть не только квалифицированным, но настоящим человеком (у Карамзина хороший писатель – хороший человек); параллельно намечается общность истинного красноречия в основных видах искусства. Поэтому вполне логичен следующий шаг: художник должен овладеть искусством писать. Так мы приходим к мысли, что истинный художник – это не узкий специалист, но всесторонне образованный и эрудированный человек (к чему близок сам Кошанский, а впоследствии – формируемая им языковая личность). Далее формулируется идеал – главная мысль статьи: „Таким образом, он [художник] приближится к славным Художникам Греции, кои тогда только допускаемы были к таинствам Живописи и Ваяния, когда они были образованы, и совершенно свободны от всех рабских впечатлений и духа торговли“[184]. Каково призвание истинного художника? – „посвятить творения свои Героям и Отечеству“[185]. Так впервые в работах Кошанского проявляется „общественно-идеологический стиль“ эпохи – „возвышенного красноречия“[186], полностью отразившийся в его теории словесности как нормативном учении.

Перевод „ Руководства к познанию древностей г. Ал. Миленя“ [187] (1807) был поручен Кошанскому еще М. Н. Муравьевым, и работал над ним Николай Федорович в основном в Санкт-Петербурге. „Руководство“ – это минимум необходимых теоретических знаний, точнее, вводный курс в археологию[188], очерчивающий сам предмет, его необходимость и задачи, и указывающий, в каком направлении продолжать изучение. Поэтому не случайно, что Кошанскому было поручено переводить его в период подготовки докторской диссертации по истории искусств. С другой стороны, как книга, знакомящая с современным состоянием науки, с самыми значительными учеными и их трудами, „Археология“ Миленя – это и введение к неосуществленному переводу „Истории искусства древности“ Винкельмана, в котором – кто знает? – Кошанскому удалось бы сделать более обширные дополнения о российских музеях.

„Руководство“ носит методический характер: в нем не только подробно
обосновывается польза археологии для всех гуманитарных наук (почему она необходима для художника, писателя, поэта, историка), но и даются рекомендации, как изучать древности, какими книгами пользоваться, а какими нет, и даже развернутый авторский план учебного курса этого предмета, а также мнение автора, каким должно быть сочинение, которое систематизировало бы сведения о всех существующих памятниках.

Большая часть „Руководства“ посвящена критическому разбору литературы по археологии – с древности до момента написания книги: отдельных сочинений, словарей, энциклопедий, т. н. библиотек. С особым, благоговейным вниманием анализируется деятельность „бессмертного“ Винкельмана и его знаменитая „История искусства древности“; научная биография этого авторитетнейшего ученого самая подробная из всех. В главе „Описании музеумов“ – краткая история возникновения музеев и частных коллекций (кабинетов), которую автор ведет от греческих храмов; характеристики четырех наиболее крупных российских собраний написал Кошанский. Это Эрмитаж – один „из первых кабинетов в Европе“, основанный Екатериной Великой и усовершенствованный Александром I; его коллекция состоит из трех частей: собрания резных камней („не уступает ни одному, кроме итальянских“), древних медалей и новейших медалей[189]. „Желательно иметь описание сих древностей“, – замечает Кошанский[190]. Во-вторых, это Кабинет Академии наук (Кунсткамера), которая, правда, имеет немногие древности. В-третьих, Кабинет древностей Московского Императорского университета, главнейшим собранием которого являются медали, в основном новейшие. И, в-четвертых, это
Семятичевский кабинет. „Подробное описание сих заведений в России ожидать еще должно...“[191].

В 1811 году Н. Ф. Кошанский выпустил, по словам Малеина, „обширный труд, делающий честь не только его составителю, но и вообще филологическому образованию того времени“[192] – „ Цветы греческой поэзии“ [193]. Книга разделяется на две части: большая состоит из греческих оригиналов, напечатанных великолепным шрифтом, подобно Firmin Didot XVIII столетия[194], комментариев к ним и био-
графий поэтов Биона и Мосха; вторая – из переводов самого Кошанского. Всего – десять идиллий Биона („На смерть Адониса“, „Мальчик-птицелов“, „Ученик – учитель“, „Музы с Амуром“, „Беспечность“, „О временах года“, „Ахиллес и Дейдамия“, „К Гесперу“, „К Венере“, „Кто счастлив?“), а также семь отдельных отрывков в 1–4 стиха каждый; семь идиллий и эпиграмма Мосха („Бежавший Амур“, „Похищение Европы“, „На смерть Биона“, „Мегара – супруга Геркулеса“, „К спокойствию“, „Своенравие любви“, „Алфей“ и „Пашущий Эрот“); кроме того, перевод отрывка из „Клитемнестры“ Софокла и шестой песни „Одиссеи“ Гомера.

Но главное, в „Цветах“ предпринят „опыт замечаний и объяснений исторических, критических, эстетических и тому подобное“[195], которые, на наш взгляд, едва ли не наиболее любопытное в этой книге (иногда они достигают большого объема: например, к первой идиллии – 28 страниц): Кошанский сообщает не только сведения историко-мифологического характера, разбирает стиль стихотворений, оценивает их с точки зрения эмоционального воздействия на читателя, он еще подыскивает везде, где только возможно, параллели к данной теме или выражению, фразе, а также „прекрасные места из других славнейших древних писателей, кои перевели их, или весьма счастливо им подражали“[196]. Среди них Гомер, Гелиодор, Феокрит, Геродиан, Овидий, Сенека. Замечательно то, что приводятся и современные писатели – не только немецкие, французские, английские и даже испанские (!) и итальянские классики, но и отечественные: Богданович, Державин, Капнист; так, отрывок из „Душеньки“ соседствует с „Метаморфозами“ Овидия.

Комментарии весьма обстоятельны, хотя и не строго научны; но строгая научность и не являлась его целью, о чем автор сообщает в обращении „К читателям“: сначала в поэтической форме Кошанский объясняет, почему он выбрал именно греческие стихи: „Ищу себе цветов и благовонных трав, / Не всеми виданных, не всем еще известных, / Притом не повсеместных...“[197] У него как будто вырывается тайная надежда и намерение: „Ах, как бы посадить на Русской их земли!“[198] И хотя автор и боится – они „в руках моих завянут“ и „любители на них не взглянут“ – все же благородная просветительская цель и желание поделиться эстетическим наслаждением от любимых стихотворений поддерживает его в данном намерении: Scire tuum nihil est, nisi, quod scis, hoc sciat alter (Все знание твое ничто, / Когда не разделил с тобой его никто)[199].

Своей книгой Кошанский рассчитывает привлечь внимание широкой аудитории: призывая не пугаться оригинального греческого текста, он надеется, что не только читатели, но, может быть, и читательницы откроют эту книгу. Но несомненно, что „Цветы“ преследовали также обучающую цель: в заключение автор высказал пожелание, „чтобы Русские любимцы Муз обратили внимание на словесность Греков, необходимую, кажется, для образования нашего... языка, и, если можно, соединяли бы ученость со вкусом“[200]. Хотя некоторое недоумение Малеина по поводу цели этого издания понятно, мы можем считать „Цветы“ своего рода научно-популярным изданием, включающим древнегреческую словесность в круг образованности, в авторскую теорию словесности.

Во втором периоде (1811–1828) тоже три тематические группы: сочинения о русском языке; комментированные латинские тексты; работы по истории искусств древности.

Речь „ О преимуществах российского слова“ [201] (1811) была подготовлена Кошанским к торжественному открытию Царскосельского лицея 19 октября 1811 года и представляет собой классический пример академической речи, небольшой по объему, с прозрачной и четкой зеркальной структурой, в высоком периодическом стиле. В содержательном отношении она имеет вполне угадываемый литературный источник – статью Н. М. Карамзина о народном патриотизме.

По смыслу речь распадается на две части. Первая является эпихеремой – риторическим силлогизмом, каждая посылка которого подкрепляется несколькими
доводами. Схема силлогизма: Чтобы быть полезным Отечеству, нужно прежде всего владеть даром слова (большая посылка); Монарх обязал вас быть полезными Отечеству (меньшая посылка); Вы должны овладеть даром слова (вывод).

„Дар слова есть средство всех познаний и действий человеческих“[202], так как „если бы человек не умел говорить, быть может, не умел бы и думать и даже чувствовать“[203]. Почему монарх уповает именно на воспитанников лицея? Потому что они потомки тех героев, которые прославились в Альпах, на Дунае, при Саймах, и „современники тех россов, которые славны в мире и войне“, следственно, их призвание не то, что у „душ обыкновенных“ – лицеисты „должны некогда следовать стопам“ своих великих предков и современников[204]. В основе аргументации лежит внешний топос „Долг дворянства – служить государю и Отечеству“.

Вторая часть построена по обращенной хрии – через предыдущее и последующее, при этом предыдущее состоит из шести причин, оформленных как фигуры ответствования („обратим внимание на свойства Российского языка... каким
преимуществом слова могут гордиться пред нами иноплеменные?
“[205]): это по-
следовательное обоснование шести свойств русского языка, вернее, опровержение их отсутствия; в завершение следует рекапитуляция – обобщение.

Главную мысль (тезу) можно выразить следующим образом: если предположить, что есть совершенный язык, то „слово Российское ближе и удобнее к совершенству, нежели все языки иноплеменных“ [206], так как в полной мере обладает шестью свойствами:

обилием, т. е. богатством слов и выражений, – прежде всего потому, что „язык предков наших [“славянский“. – Л. М. ] был зерцалом греческого“[207]; свободой в расположении слов: „сей свободы ни один почти из новейших языков не имеет“[208] – она была в древних языках и через „славянский“ перешла в русский; благородством и важностью в сочетании с „быстротой“ (энергичностью, соразмерностью языка) – как в древних языках, греческом и латыни; выразительностью и гибкостью слов – „сие свойство есть отличие Российского слова“[209]; гармонией и „подражанием природе“ (живописью в звуке) – „язык Российский есть самая музыка“[210], он способен передавать самые разные звуки природы, например, шум водопада: „Грохочет эхо по горам, / Как гром, гремящий по громам“ (Державин).

Все эти причины подводят нас к мысли (последующему), что русский язык наиболее близок к совершенству из современных языков, да практически и есть этот совершенный язык – просто Кошанский выразил свою мысль в несколько
завуалированном виде.

И, наконец, последняя, шестая причина – великие творения словесности, поэзия и проза, в частности, ораторская. И здесь у России есть преимущество: если другие народы формировали свою литературу „веками и продолжительною опытностию“, то Россия „единым столетием, как единым шагом их достигла“[211].

Этот последний довод завершается риторическим вопросом: „И сей живой, подражательной музыке дерзают предпочесть звук иноземный? – Доколе не истребится предрассудок..?“[212]. Далее следует рекапитуляция и заключение – выражение уверенности, что юные воспитанники лицея не будут подвластны предрассудку, но обратят „внимание к Словесности Российской, к Наукам, ко всему высокому, прекрасному и великому“ и воспарят „в путь славы, по стопам предков“[213].

Таким образом, речь имеет зеркальное построение: первые одиннадцать периодов – силлогизм в прямом порядке следования посылок и вывода, остальные
восемнадцать – в обратном (обращенная хрия).

Речь является программным произведением: в ней кратко сформулированы филологические взгляды Кошанского, и в этом смысле она предвосхищает „Риторики“ – это образовательная программа педагога: он будет преподавать лицеистам русскую словесность, связывая ее с классической и западноевропейской, но при этом выделяя, ставя в центр данных связей.

„Учебное“ и „очищенное“ издание „Басни Федра, с примечаниями и словарем“ [214] (1814) является, по существу, хрестоматией к „Латинской грамматике“: в предисловии учащимся сообщается, что знак параграфа в комментариях – ссылка на грамматические и синтаксические правила в указанном учебнике, здесь они не объясняются. В издании представлены 84 басни из всех пяти книг, при этом 9 басен опущены из педагогических соображений: в первой книге – XVIII басня, во второй – II, в третьей – III, X и XI, в четвертой – IV, XIII, XIV и XVII басни. В конце прилагается латинско-русский словарь.

Каждой басне сопутствует комментарий, включающий в себя: краткую справку историко-культурного или историко-географического характера, иногда минимальные биографические сведения о лице, которое подразумевает басня; перевод и
объяснение трудных или необычных, например, свойственных именно автору, грамматических форм („Федр часто означает животных отличительными чертами; как-то: Конь Sanipes, Осел Auritulus...“[215]); толкование лексических единиц, обозначающих какие-либо греческие реалии („ Tyrannus, тот, кто захватил верховную власть в вольном городе“[216]). По необходимости в комментарий могут входить и мифологические сведения, например, родословная богов. Примечательно, что в конце почти каждой басни приводятся названия соответствующих „подражаний“ И. А. Крылова (изредка – И. Дмитриева); иногда русский стих включен в сам текст комментария – например, в „Ranae Regem petens“: „Motu sonoque, движением и шумом. Крылов перевел: Так плотно треснулся на царство, Что ходенем пошло трясинно государство “[217]. При этом Кошанский не просто упоминает о Крылове как „подражателе“, „переводчике“, но на протяжении всей книги проводит параллель между ним и Федром, сближая тем самым русскую и латинскую литературы.

Наконец, комментарий может заканчиваться толкованием иносказательного смысла всей басни, например: „Многие думают, что сия баснь заключает предсказание гибели Сеяновой...“[218] или общей характеристикой: „Вот малая, особого рода, Трагедия; она имеет свою завязку, развязку и производит ужас и сожаление“[219]. Как видим, комментарий призван не только способствовать пониманию смысла басни во всей его полноте в контексте того времени, но и живо заинтересовать учащегося и создать у него впечатление о непрерывности и преемственности литературного процесса.

К „Басням Федра“ примыкает учебное издание „ De vita ecxellentium impera-torum (О жизни славнейших полководцев)“ Корнелия Непота[220] (1816), с комментариями, хронологической таблицей и двумя словарями – географическим и латинско-русским. Оно также представляет собой хрестоматию к „Латинской грамматике“: грамматические и синтаксические трудности помечены знаком параграфа, отсылающего к учебнику. Все труднейшие места разобраны в комментариях, главнейшие происшествия перечислены в хронологическом списке, а древние географические названия объяснены и сличены с новыми в географическом словаре; завершает книгу словарь всех слов, в ней встречающихся.

Федр и Корнелий Непот – золотой век римской словесности; а Непот для Кошанского еще и эталон чистоты и изящества слога, его жизнеописания – образец занимательной поучительной беллетристики: „если кто из вас, читая Аристида, Эпаминонда, Ганнибала и пр.: будет примечать, как они думали и поступали, будет стараться сам также чувствовать и мыслить, будет искренно желать быть им
подобным; тот в самом деле возвысится душою, приготовит для себя нравственный характер и, кто знает? – может быть столько же, как они, будет полезен своему отечеству“[221]. Книга содержит 25 жизнеописаний: Мильтиада, Фемистокла, Аристида, Павзания, Цимона, Лизандра, Альцибиада, Фразибула, Конона, Диона, Ификрата, Хабрия, Тимофея, Датамеса, Эпаминонда, Пелопида, Агасилая, Эвмения, Фоциона, Тимолеона, главу „О царях“, Гамилькара, Ганнибала, М. Порция Катона, Т. Помпония Аттика.

Завершает серию учебных текстов к „Латинской грамматике“ комментированный перевод „ Сокращения священной истории“ Ломона[222] (Lhomond Charles Francois, 1818), состоящий из 209 параграфов, снабженных русскими названиями и лексико-грамматическими комментариями. История охватывает события Ветхого Завета от сотворения мира в шесть дней до рождения Мессии в 4000-м году от
создания мира.

„Ручная книга древней классической словесности“ [223] (1816–1817) является переводом книги Иоаганна Иоахима Эшенбурга, дополненной Крамером. Участие Кошанского, помимо перевода, выразилось в расширении библиографии за счет русских изданий, в основном переводов немецких или французских трудов по
археологии, например, „Путешествия юного Анахарсиса по Греции“ аббата Бартелеми (Париж, 1788) в переводе проф. П. Страхова (неполном) (М., 1803) и членов Российской Академии (СПб., 1804–1809), а также в переводе греческих и римских денег на русские рубли серебром.

Статья „Взгляд на историю искусств“[224] (1821) является переводом отрывка (269 страниц) из „Истории искусства древности“ Винкельмана – последнего и самого большого из всех, переведенных Кошанским. Она содержит сорок пять неравнозначных по объему биографий греческих художников. Самая большая – биография Фидия, художника второй эпохи греческого искусства, чертами которой, по определению Винкельмана, были величие и высокость; остальные художники принадлежали, по-видимому, первой эпохе, характеризовавшейся „сухостью, грубостью, несовершенством“[225]. Можно предположить, что этот отрывок – начало неосуществленного перевода „Истории искусств“.

Третий, петербургский период (1828–1832). Занимаясь столько лет классической и русской словесностью, поэтикой и риторикой, имея за плечами огромный педагогический опыт, Кошанский не мог не прийти к созданию обобщающего труда, который естественно совмещал бы в себе теорию с практическим руководством. Таким трудом стала риторика или теория словесности, поскольку именно она „среди филологических наук первой половины XIX века... претендовала на первенствующую роль как теория речи“[226].

Риторика Кошанского состоит из двух частей: общей[227] и частной[228]. Общая риторика формулирует правила построения любого прозаического текста. Частная риторика разделяет словесность на роды и виды и показывает употребление правил для каждого вида.

Общая риторика построена по классической для Нового времени трех-
частной схеме – изобретение, расположение, выражение – где каждая часть состоит из двух отделений. В изобретении это „Источники изобретения“ и „Первое соединение мыслей“. Основные понятия первой части: предмет, предложение, простой период, сложный период. Кошанский делит источники изобретения на три рода: первые распространяют отдельное предложение, с помощью вторых из одного предложения выводится другое, третий род служит для нахождения доказательств согласно цели высказывания и принадлежит уже частной риторике.

Первых источников десять: синонимы, эпитеты, антонимы („противные“) и семь вопросов, соответствующих составу членов предложения. Они распространяют как предмет, так и предложение; в плане грамматики – слово (словосочетание) или нераспространенное предложение до распространенного, т. е. простого периода.

Источников второго рода двадцать четыре: причина, сравнение, подобие, пример и т. д. – в целом группировка общих мест повторяет аристотелевско-цицеронов-
скую. В плане грамматики простой период развертывается в сложный, виды которого и рассматриваются во втором отделении.

Сложный период – это соединение двух, трех или четырех предложений по правилам грамматики, логики и риторики (с упором на стиль). Как смысловое и ритмическое целое, он делится на повышение и понижение; классификация сложных периодов основана на логико-грамматических отношениях (всего 12 видов). Периоды переходят в прозу через четыре пограничных элемента: разнообразный и продолженный периоды, непрерывную и продолженную речь. По примеру античных риторик Кошанский противопоставляет стихи и периоды прозе – по степени свободности (ligata oratio и soluta oratio – pro soluta). С другой стороны, в современной автору действительности проза и стихи противопоставлены периодам – сфера употребления последних очень ограничена: духовные речи, похвальные и надгробные слова. Тем не менее, период – основная единица риторического изобретения (речь есть совокупность периодов); проза занимает место между стихами и периодами.

Таким образом, из классической схемы – нравы, аргументы, страсти – у Кошанского остаются частично аргументы, а именно внутренние общие места. Силлогизмы рассматриваются как способы оформления высказывания (в расположении). Система аргументации получается разорванной, рассредоточенной по разным местам не только общей, но и частной риторики.

С чем связано отсутствие учения о нравах? Традиционно риторические нравы используются для установления контакта с аудиторией, утверждения ритором своего авторитета. В теории Кошанского ее реакция не учитывается: автор подразумевает некую абстрактную, идеальную аудиторию. Одна из причин в том, что предметом его риторики являются письменные тексты. Другая кроется в том, что учение о нравах в принципе не было свойственно нашей риторической традиции, в отличии, например, от французской, поскольку в русском обществе не существовало нравственного плюрализма. Этические нормы были едиными, так как формировались православной верой и поддерживались Церковью. Так, целью истинного красноречия является „желание общего блага“[229]; истинный оратор (писатель)
обладает „добротой души, проникнутой верой“ и „живым ощущением истины“[230], он не создает тот или иной „образ себя“, но всегда тождествен самому себе. Тем более, что „Реторики“ – учебное издание, предназначенное для „душ неопытных“; Кошанский-педагог не мог позволить себе обучать приемам изображения нравов.

При отсутствии понятия аудитории и опоре на письменные тексты учение о страстях как об ответной эмоциональной реакции редуцировано до набора фигур, „пленяющих сердце“, помещенных в третьей части – выражении. (Что было характерным для нашей традиции после М. В. Ломоносова[231].)

Изобретение у Кошанского „дает способы думать“ и „соединять одну мысль с другой“: „хорошо писать, значит, хорошо думать“[232]. Источники изобретения указывают, откуда берутся „новые слова, мысли, доказательства“, раскрывают все способности ума, указывают, „с какой точки зрения смотреть на предмет или на мысль“[233]. Однако проблема выбора цели и проблема темы, предполагающей отбор необходимых аргументов, не ставятся. Как и задача ритора убедить аудиторию и добиться ее присоединения. „В этом смысле Кошанский воспроизводит мысли Квинтилиана, полемизировавшего с Аристотелем“, и боровшегося таким образом „с беспринципной судебной практикой своего времени“[234]. Основной упор делается на поиск лексико-грамматических средств: „предложение заключается в немногих словах и требует приличного распространения“[235]; Кошанский конструирует процесс порождения мысли как постепенное восхождение от понятия к высказыванию, т. е. от частного к общему (индукция). Ритором движет идея самовыражения, а не убеждения: свою задачу он видит, прежде всего, в красивом и правильном изложении мыслей, создании стиля.

Расположение делится на два отделения в соответствии с двумя основными родами сочинений – описаниями (собственно описания и повествования) и рассуждениями (хриями). Рассуждения и описания противопоставлены по двум разным источникам сочинений – предложению и предмету соответственно. Рассуждения (хрии) могут быть двух родов: простые и искусственные, к последним примыкают силлогизмы. Искусственная хрия содержит те же части, что и простая, но в другом, более „хитром“ порядке; ее разновидности – через предыдущее и последующее и через положение и приложение. Изобретение в целом строится по хрии. Рассуждения могут предлагаться и в форме силлогизма (9 видов), посылки которого обычно распространяются при помощи общих мест и строятся по хрии.

Представление повествования видом описания необычно: в классической традиции описание, являясь, по сути, развернутым определением, включается в повествование как вспомогательный элемент; изложение же фактов (одна из самых важных частей аргументации) строится в форме повествования[236]. Но ключевой момент второй части – наличие хрии как основной (квазилогической) схемы аргумента, противопоставленной логической (силлогизму). Понимание, что для убеждения недостаточно приемов формальной логики относится к достоинствам риторики Кошанского. Кроме того, предпочтение хрии вызвано ее нормализаторским характером: она задает обязательный порядок не только рассуждения, но и мышления.

В целом расположение по Кошанскому – это искусство „скрыть искусство“, показать, что „сама натура располагает вашим чувством и ходом вашего сочинения“[237], т. е. одним из главных его правил является естественность. Другим – занимательность: она определяет расположение описаний и повествований; рассуждение труднее и требует силы убеждать, замечает Кошанский, но думается, что упомянутые правила отодвинули принцип убедительности на второй план.

Вместе с тем не нужно забывать, что Кошанский рассматривает описания и рассуждения как роды классных или учебных сочинений, практических упражнений, на расположении которых общая риторика учит составлять небольшое полное сочинение, чтобы впоследствии, соединяя описания с рассуждениями тем или иным образом, получать все виды прозы. Их „частное расположение“ относится уже к частной риторике, равно как и проблема целесообразности высказывания[238]. Думается, что расположение важнее для Кошанского чем изобретение, так как оно дает „надлежащее направление рассудку и нравственному чувству“; „ничто так не важно для сочинения как расположение“[239].

Выражение состоит из двух отделений: „Слог и его достоинства“ и „Все роды украшений“. Основные понятия этой части: стиль (слог), троп, фигура. Стиль определяется как „способ выражать мысли – искусство писать“ и отграничивается от понятия „язык“[240]. С другой стороны, выделяются многочисленные индивидуально-авторские стили – „частные слоги“ (например, стиль Карамзина), которые, в свою очередь, делятся на разновидности в зависимости от предмета, цели, etc. (стиль повестей Карамзина – стиль истории Карамзина).

Основное внимание уделено двум классификациям стиля. Основание первой – по преимуществу лексическое, выявляющее соотношение письменной и устной речи (простой стиль наиболее близок к разговорной речи). Каждый стиль – простой, средний и возвышенный – разбирается по схеме: перевод термина на
латинский язык; определение; синонимические названия: 1) по самому слову (простой – низкий), 2) по жанрам (разговорный, так как им пишутся разговоры);
3) употреблением каких слов / выражений, оборотов характеризуется; 4) по тому, какие мысли „приличествуют“ данному слогу; 5) по тому, в каких родах сочинений употребляется[241].

Хотя жесткость античного канона „стиль – жанры – набор фигур“ (т. н. „колесо“ Вергилия) уже нарушена, у Кошанского относительно строгая иерархия соблюдается: простой стиль полностью охватывает разговоры и ученость и частично письма и повествования; средний – все письма и повествования; возвышенный – ораторство и некоторые описания. Наиболее четко очерчены крайние стили.

Основанием для второй классификации является способ построения речи: выделяются стили периодический, отрывистый (лаконический) и прозаический. Она как бы накладывается на первую: периодическому стилю „приличен“ средний и возвышенный, а прозаическому – только средний стиль. С другой стороны, это все то же, но более развернутое противопоставление периодов и прозы, тем более, что круг жанров для отрывистого стиля не определен.

Далее выделяются общие и частные свойства стиля. Общие обязательны и
диктуются правилами риторики, частные зависят от вкусов аудитории. Общих достоинств шесть и они представляются в паре со своими недостатками: ясность –
темнота; приличие (соответствие предмету, аудитории, месту и времени) – несоответствие; чистота (отбор слов и грамматических конструкций) – небрежность; плавность (ораторское число) – принужденность; гармония (эвфония и звукоподражание) – неблагозвучие; украшение (внутреннее – искусство изобретения и расположения и наружное – употребление тропов и фигур).

В соответствии с традицией рассматривается два рода украшений – тропы и фигуры. Уже намечается тенденция к ограничению их использования, к более
„естественному“ языку: тропы и фигуры только тогда составляют красоту, пишет Кошанский, когда непринужденны, невыисканы. Он выделяет четыре главных тропа (метафору, метонимию, синекдоху, иронию) и пять их разновидностей (гиперболу, аллегорию, эмфазис, металепсис и катахрезис).

Фигуры делятся на фигуры слов (от недостатка, от изобилия, от повторения, от сходства слов) и фигуры мыслей. Фигуры мыслей подразделяются на три большие группы: убеждающие разум, действующие на воображение и пленяющие сердце. Классификация фигур в целом структурно-семантическая.

В античной риторике элокуция (выражение) была наименее разработанной
областью; в Новое время она обычно включала в себя разбор грамматических форм и конструкций, классификацию риторических фигур, определение стиля и его разновидностей, учение о „формах“ речи. Первая часть отнесена Кошанским к изобретению, последняя – к области частной риторики (в том, что касается прозы; автор намеревался написать и поэтику, но не успел). В целом понимание Кошанским простого, среднего и возвышенного стиля близко к представлениям Ломоносова, рассматривавшего стили с функционально-жанровой точки зрения.

Интересно, что в характеристике общих свойств стиля в определенной мере присутствует понятие аудитории. Так, в категорию приличия включается соответствие стиля лицам, месту и времени, жанровому типу произведения, а также ритору. Но в целом под приличием у Кошанского подразумевается стилистическое единство произведения.

Тропы рассматриваются только как приемы украшения речи; „в реальности троп, в первую очередь, – инструмент развития смысла“[242]. В основании классификаций фигур и в классической риторике, и в риториках Нового времени обычно лежат два принципа: „фигуры классифицируются на конструктивной основе (добавления, перемещения...) и по дидактическим и прагматическим основаниям (убеждающие, пленяющие сердце, действующие на воображение)“[243]. Этими же принципами руководствуется и Кошанский; отсюда произвольность его классификации, особенно фигур мысли.

Расположение и выражение – наиболее полно разработанные, с точки зрения установившейся традиции, части его риторики, несмотря на то, что сам он подчеркивал: истинное красноречие во „внутреннем украшении“, т. е. в „искусстве изобретения и расположения“, и что „наружное украшение“, „роскошь слога“ часто скрывает бедность мыслей и „пленяет один век, одно поколение“[244].

Обратимся к частной риторике. Именно у Кошанского она получает собственный предмет: ее содержанием становится классификация родов и видов прозаической словесности. Схематически она выглядит следующим образом.

Два рода словесности – проза и поэзия.

Проза делится на роды: разговоры, ораторство, письма, повествования и описания, ученость:

а) виды разговоров: философские, драматические, в царстве мертвых;

б) виды писем: литературные, деловые письма и бумаги, к державным особам и дипломатические, по предметам общежития (к низшим, к равным, к высшим);

в) виды повествований и описаний: характеры, некрологи, анекдоты, летописи, жизнеописания, повести, романы, история и ее отрасли;

г) ученость бывает 2 видов: отдельные ученые сочинения и систематические ученые сочинения. К первым относятся: рассуждения, диссертации, мнения, голоса, энциклопедии, труды ученых обществ, повременные издания, критика; ко вто-
рым – ученые книги, учебные книги.

„Частная реторика“ соответственно состоит из шести отделений. Первое отделение, „Словесность“ – общего характера, остальные называются по родам словесности. Все виды описываются по схеме, разработанной самим Кошанским: дефиниция, предмет (содержание), цель, расположение или форма, достоинства и недостатки, лучшие сочинения и писатели у древних (греков и римлян), в Новое время и в России. „Частная реторика“ Кошанского содержит наиболее полную классификацию родов и видов словесности среди учебных пособий своего времени.

Как уже неоднократно указывалось, термины „род“ и „вид словесности“ приобрели у Кошанского значение классов литературно-письменных текстов, каждый со своей, установившейся к тому времени, функцией и семантикой. Для каждого класса определяются свои нормы построения текста. Роды и виды словесности оказываются противопоставленными формам словесности, под которыми подразумевается прежде всего композиция текста, его внутреннее строение в зависимости от цели и темы, т. е. применение правил общей риторики на конкретном материале. Здесь видно, как соотносятся категории обеих риторик, однако предметом частной риторики является описание самих родов и видов словесности, а не просто дифференциация общих правил расположения и выражения по каждому из них.

Глядя на оглавление „Частной реторики“, мы видим, что она представляет собой четко разработанную программу школьного курса теории литературы: тридцать шесть отдельных тем сгруппированы в шесть глав, по шесть разделов каждая, которые делятся на две части – теоретическую и примеры из древних и новых писателей. Система словесности предстает в историческом порядке.

Вершиной эпистолярного искусства являются деловые письма и бумаги, литературные письма – его обобщением. Образцами служат, прежде всего, послания пастырей Церкви; начало светскому письменному слогу положил Петр I; отдельную эпоху составляют „Письма русского путешественника“ Н. М. Карам-
зина.

Классификация диалогов или разговоров в русской риторической традиции содержится в кандидатской диссертации К. В. Муратовой[245]. Автор отмечает, что основаниями такой классификации служат характер тематики и проблематики, и наиболее подробна она в „Частной реторике“ Кошанского; в его концепции просматривается современный коммуникативно-прагматический подход к речевому объекту. Еще один важный момент связан с проблемой этоса: с семантической точки зрения выделяются два типа разговоров-споров – диалектический (поиск истины) и эристический (защита своей позиции независимо от ее истинности); русская риторика не пошла по пути изучения второго вида диалога, так как проблема эти-
ки речи для нее всегда была первостепенной. Более того, на
эристические приемы налагается запрет. Таким образом, письма и разговоры у
Кошанского становятся выражением системы ценностей: первые – в сфере личных отношений; вторые устанавливают систему нравственных оценок идей и фактов прошлого[246].

Последовательность подачи материала в главе о повествовании дает представление о технике судительной аргументации, соответствующей учению Квинтилиана о статусах: сначала через описание вводится факт, далее простейшие факты излагаются в виде простейших форм – характеров, некрологов и анекдотов; летописи и жизнеописания представляют собой не только их связь, но и определение; повести и романы уже предполагают оценку фактов, и, наконец, история придает ей научную и критическую форму[247].

Глава об ораторской прозе особенно важна. Она восполняет недостающие в „Общей реторике“ сведения – прежде всего, четко формулирует необходимость выбора ритором не только темы высказывания, но и цели, а также их соотнесения[248]. Кроме того, характеризуя три основные час


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: