Джан-туган. Миша Хергиани

В Джан-Туган он попал на следующий год. Думал, после Памира, семитысячных высот пика Ленина вряд ли что удивит, тем более Кавказ, исхоженный альпинистами вдоль и поперек.

Пижоны ползают на Кавказ,

Тянь-Шань нас к себе зовет! —

поется в одной из лагерных песенок. Пижоны придумали эту песню. Разве горы могут быть виноваты, если влекут к себе тысячи людей? Толя привык к суровой обнаженно­сти Тянь-Шаня, к мертвенной неуютности сыпучих памирских круч... Но Кавказ! Какими щедрыми могут быть го­ры, какими неожиданными могут быть снега и люди, и оледенелые отвесы стен, вздымающиеся, казалось, прямо из гущи буйно рвущихся к солнцу кавказских лесов! Как устоять перед зовем горной тропы, горной вершины, сверкающей над лесом, как праздничный леденец? Как не понять, почему именно здесь, на Кавказе, сделаны первые в нашей стране восхождения, выстроены первые альпи­нистские лагеря? Здесь все дышит альпинизмом, все за­мешено на вечной и бескорыстной любви к горам!

И вновь он испытывал чувство благодарности к судь­бе, когда узнал, что командиром его отделения будет Ми­ша Хергиани. Известный скалолаз и альпинист, Миша был прост, весел и трудолюбив. Ни тени заносчивости, похлопывания младших по плечу, картинной, назойливой галантности по отношению к девушкам. Миша обладал талантом относиться к своей популярности почти так же, как старый, умудренный жизнью крестьянин относится к своей громогласной, суетливой и недалекой старухе, терпя ее, жалея, отмалчиваясь, поглядывая на нее с юморком, вполглаза и всегда оставаясь самим собой.

Надо было подойти и познакомиться. Но Миша всегда в окружении друзей, да и кто ты такой, Балинский? Так и не подошел. Даже сторониться начал, чтобы самому не подумать о себе, что, дескать, с дружбой набивается к такой знаменитости.

На одном из первых занятий, когда Миша показал свои приемы передвижения по сложным скалам, Толя что-то хмуро проворчал.

— Не понял? — переспросил Миша.

— Я говорю, вот ведь французы, — начал издалека Балинский, — какие туфли делают! Где б нам достать? Тоже б полазили!

Миша улыбнулся. На нем были французские скальные туфли, их подошвы из губчатой резины прихватывали скалу, как присоски. Приятная обувь. Хорошо ходить по скалам. Куда ногу поставил, там стоит. Что ж, заслужен­ный мастер спорта Михаил Виссарионович Хергиани, на­верное, имел право на такую малость — проводить занятия не в тяжелых триконях, в которых были его подопечные, а в легких туфлях.

На следующее утро Хергиани пришел в триконях. И снова улыбнулся. Той улыбкой, когда сразу ясно, мелок душой человек или щедр. Потом Миша смотрел, как Ба­линский проходит маршрут, и по тому, как смотрел, как реагировал, Толя понял: Миша его «засек». Да, Мише понравилось. Едва Толя отстегнул страхующую веревку, Миша подошел, и они поговорили. Толя рассказал о дет­стве, о Сулейманке, Миша — о родной Сванетии. Им было легко понимать друг друга. Очевидно, потому, что симпа­тия была взаимной.

Миша назначил Балинского старостой. Теперь Балинский готовил скалы к занятиям, навешивал перила, верев­ки, и Миша мог быть спокоен: все будет сделано надежно. Но и после этого Балинский старался не обременять Мишу своими посещениями — все же это Хергиани! И тогда Миша приходил сам и говорил с ним о горах. Он любил горы до безрассудства. Он коллекционировал все мало-мальски интересные маршруты. Он говорил, что его очень занимает проблема юго-западной стены пика Коммунизма и что, если удастся организовать экспедицию, пусть Толя не сомневается, место ему в этой экспедиции найдется.

Иногда в чей-нибудь день рождения ребята собира­лись и украдкой посылали нарочного за сухим вином. Ви­но называлось «бормотухой». Сидели за полночь, разго­варивали вполголоса, чтобы никто не услышал, — бор­мотали. Но Миша все равно догадывался о полуночных бдениях и обижался:

— Чего прячетесь, меня не позвали?

— Ты тренер. Начальство!

— Какой я тренер! Я такой же, как вы...

Он должен был сводить их на Эльбрус. Не сводил. Уехал на Тянь-Шань с экспедицией грузинских альпини­стов на пик Победы. Сходили на Эльбрус без него, и все последние дни пребывания в Джан-Тугане только об этом и говорили: как-то Миша? На Победе?

...Больше с Мишей Хергиани встретиться не дове­лось. В то лето, когда Толя работал в группе Альгиса Видугириса, в одну из суббот из Кара-Куля приехал Ва­ня Морозов. Он привез весть, от которой враз померкли все собственные беды и несчастья: погиб Миша Хергиани. Потом узнали подробности, потом появилась песня, сло­женная про Мишу, а тогда, в тот вечер, он глядел из палатки в непроницаемую темень ночного Аркита, вспо­минал Джан-Туган и горевал о своем давнем инструкторе, как о родном брате.

Миша! Михаил Виссарионович Хергиани, мастер спор­та международного класса, погиб в Италии, в Доломито­вых Альпах, на стенном маршруте шестой категории труд­ности «супер», на Су-альто. Был внезапный, редкий для этих гор камнепад, он перебил веревку, и Миша пролетел шестьсот метров до подножия. Спасательные отряды подо­брали тело Хергиани, а через сутки сложнейших работ с применением вертолета и лебедки сняли со стены спутни­ка Миши по восхождению, одного из лучших скалолазов страны, Вячеслава Онищенко: лишившись партнера по связке, альпинист оказался в самом безвыходном по­ложении.

На снимке, незадолго до камнепада сделанном Онищен­ко, видна совершенно отвесная, уходящая в туман стена, а на ней фигурка человека, разглядывающего нависшую над головой крутизну. Лица человека не рассмотреть. Но это Миша. Его нельзя не узнать, ни с кем нельзя спу­тать. По легкости, естественности позы. По непринужден­ности, по спокойствию духа, сохраняемому даже на такой вот стене. Миша редко прибегал к помощи крючьев. А шлямбурные крючья использовал и вовсе редко, счи­тая, что это уже не альпинизм, не искусство скалолаза­ния, а эдакие монтажные работы, в которых ничего хитро­го нет. Он любил честную борьбу. Таким на последней своей фотографии и остался. Свободно откинувшись от стены на расстояние вытянутых рук, он всматривался в свой нелегкий путь, и столько спокойствия, силы и уве­ренности было в осанке скалолаза, что, казалось, он вла­деет даром парить в воздухе, что у него не одна жизнь, а по крайней мере десять...