Способы медиативной реконверсии

Было бы большим упрощением противопоставлять цинизм самых молодых добродетельности самых пожилых. Если пространство траекторий медиативных философов и отражает поколенческие различия, то только в той мере, в какой от возраста зависит возможность получения как знаков внутреннего признания, так и доступа к новым формам посвящения. Тогда как авторы, уже признанные университетской институцией, могут получить внешнее признание, авторы малоизвестные в этой институции, обычно, но не исключительно, самые молодые, надеются на сокращение сроков признания, обеспечивающего в раннем возрасте то, что другие получили лишь с годами, и на принципиально «незаинтересованные» инвестиции. Первые охотно рассуждают относительно гениальности какоголи-бо произведения, «всеми любимого», но иногда незаслуженно не признанного современниками; молодые, напротив, сначала могут привлечь внимание лишь самонадеянным, еще не получившим апробации, вызовом с помощью таких качеств как «блеск», «воображение», «смелость», «непримиримость», «дерзость»… «Новым философам», которые служат иллюстрацией к этому второму полюсу, можно было бы противопоставить авторов, которые, как, например, Владимир Янкелевич, лишь очень поздно получили медиативное признание (что нравится подчеркивать журналистам), получили как бы случайно, когда все произведения были уже созданы. Новая публика была завоевана благодаря усилиям бывших учеников, находящихся с масс-медиа накоротке, путем возрождения вне стен Сорбонны перцептивных схем, связанных с образом «мудреца» или «гуманиста» в духе Алена.

У нынешних медиативных философов иногда просматриваются некоторые внутренние оппозиции светской (не эрудированной) части философского поля. Авторы различаются прежде всего степенью, с какой они подлаживаются к внешним требованиям журналистского и политического полей: тогда как одни производят дискурс, признание в котором сообщает признаки самой современной современности, другие выполняют более или менее объемную работу по эвфемизации, расставляющей перед читателем ловушки с помощью научных топиков, которые никогда не бывают до конца ясными. Таким образом, рутинизированные формы риторики авангарда, вышедшие из Ницше, Хайдеггера, Батая, Фуко, Лакана, Дерриды… (и чьим практически институционализированным выражением стал Международный философский коллеж) основываются на эстетизации философии по принципу искусства для искусства и обращаются к идее «гениальности», построенной на ценностях креативности, «различения» (différance), «игры», «интерпретации» и т. д.; они подражают интеллектуальной автономии относительно «властей» в стилизованных вариантах, либо профетических и серьезных, либо расточительных и релятивистских («постмодернистских»)…, в соответствии с традиционным образом, который «художник» предполагает противопоставить «буржуа»[18].

По сравнению с теми школьными авангардами, некоторые из которых получают известность среди более или менее широкой публики, наиболее академическим авторам удается относительно быстро приспособить ресурсы университетской философии к внешним интересам. Они различаются по степени выраженности интереса к современности: одни склонны скорее ко вневременному, другие более к «современности»[19].

Институционализированная philosophia perennis[‡] воспользовалась культурными каналами, внешне мало пригодными для ее восприятия: так, темы выпускных сочинений (о Боге, любви, науке, этике…) обрели новую жизнь среди все более многочисленной категории читателей, которой система образования имела время предоставить необходимые и достаточные диспозиции для признания ценности бесплатных знаний и для того, чтобы гораздо позднее испытать ностальгию по ним. Благодаря этой новой аудитории экзерсисы в старинном духе «моральной философии» и «общей философии» как бы помолодели в тот момент, когда специализация знаний угрожала им гибелью. Приглашенный в «Нувель Обсерватор» «порассуждать» о Боге университетский преподаватель Андре Комт-Спонвиль вновь открывает памятные пути традиционной мудрости и пытается показать, что в конце концов все всегда возвращается к «неизбежным», по его мнению, вопросам philosophia perennis: «И впрямь есть какая-то дерзость в том, чтобы жить и размышлять, в чем же Аристотель или Лейбниц являются нашими современниками или могут ими быть и что стоит выше моды? Кто еще читает прокламации авангарда двадцатилетней давности? Паскаль устарел меньше, чем “Тель Кель”, и это хорошо»[20].

Новым служителям «вневременного» противопоставляются эксперты «теоретической» трактовки политико-журналистических вопросов настоящего. Взлет новой культуры, связанной с системой Гранд Эколь, появлению которой способствовала трансформация форм социального воспроизводства, благоприятствовал сближению политической науки, преподаваемой в этих школах, и одной из специальностей философской дисциплины — политической философии, до тех пор занимавшей маргинальное положение. Таким образом, благодаря таким изменениям как создание особой специальности по политическим наукам с философским уклоном и организация khagnes, более или менее специализирующихся на подготовке к вступительным экзаменам в Институт политических наук, на пересечении двух традиционно изолированных универсумов смогла возникнуть новая территория, предназначенная для выходцев из философской науки. Эти люди, в отличие от прежних эрудитов (Эрик Вейль) постарались связать философский капитал, который в своем родном универсуме казался бы слабо специализированным, с внешним универсумом производства политических благ, в котором доминируют политические деятели, эксперты, технократы, опытные предприниматели, способные, как например, Ален Минк, плодовитый и скорый производитель представлений о социальном мире («индивидуализм»), навязать себя в качестве партнеров, которых нельзя обойти стороной[21]. Путем обмена и диалога с этими непривычными собеседниками, но под видом преемственности и традиции, они изобретают новый жанр — политологическую журналистику, которая весь арсенал философских теорий ставит на службу политической проблематики тех, кто «принимает решения», кто ищет солидного подтверждения, избегая релятивности, истории, социального… И если интеллектуальная осторожность склоняет их трактовать проблемы государства лишь в облагораживающем аспекте «фундаментальных основ» («справедливость», «демократия», «права человека»), то они могут сообразовываться и с требованиями крупных журналистских дебатов. Именно на этой территории философская журналистика смогла обрести то, чего ей более всего недоставало, а именно, формальных гарантий университетского признания. Журналистская деятельность перестает восприниматься как маргинальная, отныне она призвана стать как бы частью обычных атрибутов карьеры нового мандарина.

Люк Ферри — один из тех, кто в наибольшей мере способствовал успеху этой новой негласной формулы. Получив философское образование, он обратился к философским вопросам недавно появившихся политических наук и на этом поприще был отмечен знаками университетского посвящения (пройдя конкурс agregation на получение должности университетского преподавателя). Ни политолог, ни философ, а скорее представитель философской культуры (в ее официальном определении как «высшей дисциплины») для непосвященных в политических науках, Люк Ферри снискал репутацию компетентного специалиста благодаря переводам и, особенно, учебнику по «политической философии», который ввел таких классиков, как Кант и Фихте в социальный и интеллектуальный универсум, мало знакомый с этим типом культурного производства. Сама по себе эта школьная культура не смогла бы конституировать философский капитал, достаточный для создания медиативной инновации, если бы она не была использована в контексте политико-интеллектуальной мобилизации консервативного толка, направленной против признанных пророков Мая-68. Несмотря на все интеллектуальные неточности, «возвращение к философии» Люка Ферри, этого молодого благонадежного мыслителя, имело, по крайней мере, то достоинство, что оно обеспечило более старым стражам философского порядка оправдание теоретического характера (с необходимой долей «трансцендентального», с «технической» дискуссией с Хайдеггером, Хабермасом или постмодернистами) и обеспечило будущее тем, кто чувствовал себя дискомфортно в науках о человеке с их «редукционизмом», «экономизмом» и т. п. Вот почему ни злободневная эссеистика (Май-68, «индивидуализм», современное искусство, экология, принесшие ему премию Медичи в области эссеистики), ни даже журналистика («Эвенман дю жоди », «Экспресс») не скомпрометировали реконверсию философа-политолога в философскую науку. В отличие от «новых философов», дискредитировавших себя пренебрежительным отношением к университетским канонам, ему удалось создать чрезвычайно научно фундированную версию интеллектуальной доксы, совмещающей в себе взаимоисключающие черты «непочтительной» молодежи (как говорят журналисты) и академического конформизма. Так, сочетая вызывающие робость философские ссылки с бесцеремонностью, выдающую легитимного претендента, он посмел сделать то, что до него не решались сделать менее смелые: придать научность спонтанным взглядам (присущим профессорскому здравомыслию) на мировое развитие.

Стражи университетской ортодоксии обнаруживают с восторгом, что академическое презрение к силам обновления — интеллектуальному авангардизму и наукам о человеке — может использовать для своего распространения масс-медиа, которые они долгое время считали недоступными[22]. Обычно столь нетерпимые ко всякому дилетантизму, они стали как бы более снисходительны к нему с того момента, как любительскому дискурсу начали подчеркнуто покровительствовать прерогативы их науки. И если такова цена выживания вечных топиков академического дискурса («субъект», «гуманизм», «смысл»), то они выразили готовность смириться с тем, чтобы эти топики оказались включенными в интеллектуальные и политические дискурсы, которые ничем не обязаны чистому философскому разуму.