В родных пенатах

Изучение Руси со всех сторон,

во всех отношениях, по мнению

моему, не должно быть чуждо

и по­стыдно русскому.

Владимир Даль

До сих пор я говорил преимущественно о запад­ных обществах. А как выглядели интересующие нас пробле­мы в истории русской культуры?¹

Понятие «содомии» в Древней Руси было таким же расплывчатым, как на Западе, обозначая и гомосексуаль­ные отношения, и анальную интромиссию независимо от пола партнеров и вообще любые отклонения от «нормаль­ных» сексуальных ролей и позиций, например совокупле­ние в позиции «женщина сверху». Самым серьезным гре­хом считалось «мужеложство», когда сношение с неподо­бающим партнером усугублялось «неправильной» сексуальной позицией (анальная пенетрация). Однако на Руси к этому пороку относились терпимее, чем на Западе; цер­ковное покаяние за него колебалось от одного года до семи лет, в тех же пределах, что и гетеросексуальные прегрешения. При этом во внимание принимали и воз­раст грешника, и его брачный статус, и то, как часто он это делал, и был ли он инициатором действия или его объектом. К подросткам и холостым мужчинам относи­лись снисходительнее, чем к женатым. Если анальной пенетрации не было, речь шла уже не о мужеложстве, а о рукоблудии, которое наказывалось мягче. Лесбиянство обычно считалось разновидностью мастурбации. Новго­родский епископ Нифонт (XII в.) даже считал.сексуаль­ный контакт двух девушек-подростков меньшим грехом, чем «блуд» с мужчиной, особенно если девственная плева оставалась целой.

Православную церковь очень заботило распространение гомосексуальности в монастырях, но к бытовым ее прояв­лениям относились довольно равнодушно. В «Домострое» содомия упоминается вскользь, между прочим. В «Стоглаве» (1551) ей посвящена специальная глава «О содомс­ком грехе», предписывающая добиваться от виновных по­каяния и исправления, «а которые не исправляются, ни каются, и вы бы их от всякие святыни отлучали, и в цер­ковь входу не давали»². Однако, как не без иронии подме­тил Леонид Хеллер, пьянство осуждается там гораздо более темпераментно.

Как и в западноевропейской агиографии, в житиях не­которых святых Киевской Руси имеются отзвуки неосоз­нанных гомоэротических отношений. Так, в,«Сказании о Борисе и Глебе» (XI в.) при описании убийства князя Бо­риса по приказу Святополка Окаянного упоминается его любимый «отрок», «родом угрин (венгр), именем Геор­гий», которого Борис любил «паче меры» и который, уви­дев смерть своего покровителя, отказался покинуть его тело, после чего его тоже закололи, а тело его выбросили из шатра. Брат Георгия, Моисей Угрин, был взят в плен воинами Святополка и продан в рабство знатной польке.

Влюбившись в Моисея, эта женщина безуспешно пыталась соблазнить его и заставить на себе жениться. Встретив ре­шительный отказ, она приказала дать ему сто ударов пле­тью и кастрировать, чтобы красота его никому не доста­лась. Со временем Моисей Угрин добрался до Киево-Печерской лавры и принял монашество. Православная цер­ковь канонизировала его как героя стойкости и целомуд­рия, Розанов же увидел в этом житии драму средневеково­го содомита³.

Почти все иностранные путешественники и дипломаты, побывавшие на Руси в XV—XVII вв. (Герберштейн, Олеарий, Маржерет, Коллинс и др.), отмечали широкое рас­пространение гомосексуальности во всех слоях общества и удивительно терпимое, по тогдашним европейским мер­кам, отношение к нему. Английский поэт Джордж Тэрбервилл, посетивший Москву в составе дипломатической мис­сии в 1568 г., был поражен этим сильнее, чем казнями Ивана Грозного. В стихотворном послании своему другу Эдварду Даней он писал:

Хоть есть у мужика достойная супруга,

Он ей предпочитает мужеложца-друга.

Он тащит юношей, не дев, к себе в постель.

Вот в грех какой его ввергает хмель.

(Перевод С. Карлинского)

По-видимому, несмотря на свои неоднократные женить­бы, баловался с переодетыми в женское платье юношами и сам Иван Грозный; такие подозрения высказывались совре­менниками по поводу его отношений с юным женоподоб­ным Федором Басмановым, который услаждал царя пляс­кой в женском платье.

Как писал хорватский католический священник Юрий Крижанич, проживший в России с 1659 по 1677 г., «здесь, в России, таким отвратительным преступлением просто шу­тят, и ничего не бывает чаще, чем публично, в шутливых разговорах один хвастает грехом, иной упрекает другого, третий приглашает к греху; недостает только, чтобы при всем народе совершали это преступление»⁴.

Как и на Западе, содомия чаще всего ассоциировалась с женственностью, нарушением полоролевых стереотипов в одежде и поведении и в следовании заграничной моде. Митрополит Даниил, популярный московский проповед­ник эпохи Василия III, в своем двенадцатом поучении су­рово осуждает женоподобных молодых людей, которые «...женам позавидев, мужское свое лице на женское претво­рявши»: бреют бороду, натираются мазями и лосьонами, румянят щеки, обрызгивают тело духами, выщипывают во­лосы на теле и т. п. Столетием позже протопоп Аввакум навлек на себя страшный гнев воеводы Василия Шеремете­ва, отказавшись благословить его сына, «Матфея бритобрадца». Комментируя это место Аввакумовой автобиогра­фии, Н. К. Гудзий писал: «Мода брить бороду пришла на Русь с Запада в XVI веке. Ее усвоил даже великий князь Василий Иванович....Бритье бороды тогда имело эротичес­кий привкус и стояло в связи с довольно распространенным пороком мужеложства»⁵.

Конечно, служители церкви склонны преувеличивать по­роки своей паствы, а обвинения в сексуальной ереси помо­гали скомпрометировать врага. Тем не менее, С. М. Соловь­ев доверял этим свидетельствам и писал в свойственном его эпохе морализаторском стиле: «Нигде, ни на Востоке, ни на Западе, не смотрели так легко, как в России, на этот гнусный, противоестественный грех»⁶.

Вероятно, за этим стояла не сознательная терпимость, а равнодушие и натуралистически-варварское принятие «фактов жизни». Как бы то ни было, ни в одном русском законодательстве до Петра Великого гомосексуализм не упоминался. Наказание за «противоестественный блуд» — сожжение на костре — впервые появилось в 1706 г. в во­инском уставе Петра I, составленном по шведскому об­разцу. Но уже в 1716 г. Петр это наказание смягчил, за­менив сожжение телесным наказанием и вечной ссылкой (в случае применения насилия), причем это касалось только военных, не распространяясь на гражданское на­селение.

Во второй половине XVIII в., с ростом цивилизации и расширением контактов с Европой, в светском обществе мужеложства начали стесняться. В народных же массах оно локализуется преимущественно в религиозных сектах скоп­цов и хлыстов⁷.

В дворянской и чиновничьей среде гомосексуальные связи иногда приобретали скандальный характер не столько сами по себе, сколько потому, что были тесно связаны с непотизмом и коррупцией: могущественные люди расплачивались со своими молодыми протеже высо­кими назначениями, никак не соответствовавшими их способностям. В быту к этому относились спокойно-иро­нически.

При Александре I гомосексуальными наклонностями славились министр просвещения и духовных дел князь А. Н. Голицын и министр иностранных дел, а затем кан­цлер Н. П. Румянцев. Влиятельный министр просвеще­ния при Николае I граф Сергей Уваров (1786—1856) устроил своему любовнику князю Михаилу Дондукову-Корсакову почетное назначение вице-президентом Им­ператорской Академии наук и ректором Санкт-Петербур­гского университета, что породило несколько ехидных эпиграмм:

В академии наук Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает? Потому что... есть⁸.

Когда речь шла не о врагах, а о друзьях, Пушкин отно­сился к этой склонности весело-иронически, не видя в ней ничего страшного, о чем свидетельствует его письмо и сти­хотворное послание Филиппу Вигелю, слабость которого к юношам была общеизвестна. Поэт сочувствует кишиневс­кой скуке Вигеля и рекомендует ему «милых трех красав­цев», из которых «думаю, годен на употребление в пользу собственно самый меньшой: NB он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно — из этого можете вывести важные заключения, представляю их вашей опытности и благоразумию»...

Кончается стихотворение словами:

Тебе служить я буду рад —

Стихами, прозой, всей душою,

Но, Вигель — пощади мой зад!⁹

Как и в Европе, гомосексуальные отношения шире все­го были распространены в закрытых учебных заведениях — Пажеском корпусе, кадетских корпусах, юнкерских учили­щах, Училище Правоведения и т. д. Поскольку явление было массовым, воспитанники воспринимали его спокой­но и весело, посвящая ему множество похабных шуточных стихотворений. Эта тема занимает одно из центральных мест в юнкерских стихотворениях Лермонтова («Тизенгаузену», «Ода к нужнику»). Гомосексуальным приключениям целиком посвящена написанная от первого лица большая анонимная (приписываемая А. Ф. Шенину) поэма «Похож­дения пажа». Лирического героя этой поэмы сразу же по поступлении в Пажеский корпус соблазнил старший това­рищ, после этого он сам вошел во вкус, стал «давать» всем подряд, включая начальников, одеваться в женское платье и сделал благодаря этому блестящую карьеру. В поэме так­же подробно описаны эротические переживания, связанные с поркой. Все это сильно напоминает нравы и обычаи анг­лийских аристократических школ XIX в.

Попытки школьной или корпусной администрации пре­секать «непотребство» успеха не имели. После очередного скандала с Шениным, который в 1846 г. был за педерас­тию отстранен от службы и выслан из Петербурга, в столи­це рассказывали, что «военный министр призвал Ростовце­ва и передал ему приказание Государя, чтобы строго пре­следовать педерастию в высших учебных заведениях, причем кн. Чернышев прибавил: «Яков Иванович, ведь это и на здоровье мальчиков вредно действует». — «Позвольте в том усомниться, ваша светлость, — отвечал Ростовцев, — откро­венно вам доложу, что когда я был в Пажах, то у нас этим многие занимались; я был в паре с Траскиным (потом известный своим безобразием толстый генерал), а на наше здоровье не подействовало!» Князь Чернышев расхохотал­ся»¹⁰.

По свидетельству Куприна, в закрытых мужских учебных заведениях и позже существовали «уродливые формы ухажи­вания (точь-в-точь как в женских институтах «обожание») за хорошенькими мальчиками, за «мазочками»¹¹.

Хотя Н. Г. Помяловский в «Очерках бурсы» ничего не го­ворит о гомосексуальных связях между воспитанниками, они легко угадываются в напоминающих современную де­довщину отношениях второкурсных и первокурсников. Младший мальчик, обслуживающий Тавлю, называется «Катькой», подчеркивается, что он хорошенький, а однаж­ды был разыгран даже обряд женитьбы Тавли на «Катьке». Такие игры не могли не иметь сексуальной окраски.

В юношеской среде эти отношения обычно воспринима­лись как игра и замена недоступных женщин; часто так оно и было в действительности. Для взрослых влечение к лицам собственного пола становилось проблемой, а для тех, кто не мог его принять, — трагедией.

Об амбивалентности русского характера как наследии ду­шевной жизни первобытного человека, сохранившейся у русских лучше и в более доступном сознанию виде, чем у других народов, писал Фрейд, обнаруживший скрытую и оттого еще более мучительную бисексуальность у Достоевс­кого. Весь смысл психоанализа своего русского пациента Панкеева («Из истории одного детского невроза») Фрейд видел в том, чтобы открыть ему его бессознательное влече­ние к мужчине¹².

Как социолог, я скептически отношусь в любым экстраполяциям клинических наблюдений на «национальный ха­рактер» и думаю, что каждый народ имеет не один, а не­сколько разных, зачастую полярных, типов «модальной личности».

Неосознанный, латентный гомоэротизм играл большую роль в жизни русских интеллектуалов. «Кажется, что уди­вительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия. В эгоцентрическом мире русского роман­тизма было вообще мало места для женщин. Одинокие раз­мышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке. От Сковоро­ды до Бакунина видны сильные;, намеки на гомосексуаль­ность, хотя, по-видимому, сублимированного, платони­ческого сорта. Эта страсть выходит ближе к поверхности в склонности Иванова рисовать нагих мальчиков и находит свое философское выражение в модном убеждении, что ду­ховное совершенство требует андрогинии или возвращения к первоначальному единству мужских и женских черт»¹³. Од­нако в каждом конкретном случае это выглядит по-разному. Многих исследователей привлекает психосексуальная биография Н. В. Гоголя (1809—1852)¹⁴. В письмах к друзь­ям Гоголь признавался, что никогда не знал женской люб­ви и даже гордился этим, считая чувственность низменной и унизительной. На вопросы доктора Тарасенкова во время последней болезни Гоголя писатель сказал, что не имел свя­зей с женщинами (в юности однажды посетил с друзьями бордель, но не получил удовольствия) и никогда не мастур­бировал (об эротическом воображении врач не спросил). Гоголь был исключительно- закрытым человеком, в его письмах повторяются жалобы на одиночество. Его отноше­ния с родителями были довольно далекими, отношения с товарищами по интернату в Нежине также оставляли желать лучшего. Сохранились очень нежные письма Гоголя друзь­ям юности— Герасиму Высотскому и Петру Поленову. Позже Гоголь пережил род влюбленности в Николая Языко­ва. В Италии писателя связала тесная дружба с художни­ком Александром Ивановым, в жизни которого не было женщин (первая большая картина Александра Иванова — «Аполлон, Гиацинт и Кипарис»). Главным эмоциональным событием жизни Гоголя была взаимная дружба-любовь с 23-летним Иосифом Вьельгорским. Когда в 1838 г. Вьельгорский умирал от туберкулеза, Гоголь" буквально не отходил от его постели, а затем поддерживал тесные отношения с его матерью и сестрами, беспричинно оборвавшиеся около 1850 г. Однако нежные чувства между мужчинами в то время считались нормальными и, как и теперь, не обязатель­но имели гомоэротическую подоплеку.

Женские образы у Гоголя весьма условны, зато в «Тарасе Бульбе» поэтизируется мужское братство, дружба и красота мужского тела. Психоаналитики находят в произведениях Гоголя проявления не только гомоэротизма, но и многое другое. Карлинский выводит уход Гоголя в религию, мисти­цизм и морализм из его неспособности принять свой гомоэротизм. Послушавшись фанатика-священника Матвея Константиновского, который якобы предписал Гоголю для из­бавления от «внутренней скверны» воздержание от сна и пищи, писатель буквально уморил себя голодом. Однако эта версия не доказана и допускает прямо противоположное рас­суждение, — что именно глубокая религиозность Гоголя не позволяла ему принять свою сексуальность, породив депрес­сию и желание смерти. Уварову или Дондукову, сексуальные влечения и религиозные убеждения, которых не пересекались и как бы лежали в разных плоскостях, жить было легче.

Неосознанный латентный гомоэротизм мучил в юности и многих других великих россиян.

Интересен случай Льва Толстого. В юности он вел чрез­вычайно интенсивную гетеросексуальную жизнь, в чем по­стоянно каялся. В «Анне Карениной» и «Воскресении» го­мосексуальные отношения упоминаются с отвращением и брезгливостью, Толстой видит в них признак нравственно­го разложения общества. В то же время в дневнике 23-лет­него Толстого (запись от 29 ноября 1851 г.) имеется прямое свидетельство сильных и абсолютно неприемлемых для него гомоэротических переживаний:

«Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет — время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору дей­ствует с необыкновенною силою.

В мужчин я очень часто влюблялся... Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понра­виться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в м[ужчин], прежде чем имел понятие о возможности педрастии (sic); но и узнавши, никогда мысль о возможности со­ития не входила мне в голову».

Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, «необъяснимую симпатию» к Готье: «Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Любовь моя к И[славину] испортила для меня це­лые 8 м[есяцев] жизни в Петербурге].— Хотя и бессозна­тельно, я ни о чем др[угом] не заботился, как о том, что­бы понравиться ему...

Часто, не находя тех моральных условий, которых рассу­док требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но не­приязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам».

«Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем, пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова?] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладостр[астие], но зачем оно сюда попало, решить невоз­можно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение»¹⁵.

Во второй редакции «Детства» Толстой рассказывает о своей влюбленности в Ивиных (братья Мусины-Пушки­ны) — он часто мечтал о них, каждом в отдельности, и пла­кал. Писатель подчеркивает, что это была не дружба, а именно любовь, о которой он никому не рассказывал. С возрастом такие влюбленности стали возникать реже.

До 1832 г. гомоэротизм был для русских людей проблемой религиозно-нравственной и педагогической, но не юриди­ческой. В 1832 г. положение изменилось. Новый уголов­ный кодекс, составленный по немецкому (Вюртембергскому) образцу, включал в себя параграф 995, по которому му­желожство (анальный контакт между мужчинами) наказывалось лишением всех прав состояния и ссылкой в Сибирь на 4—5 лет; изнасилование или совращение малолетних (пара­граф 996) каралось каторжными работами на срок от 10 до 20 лет. Это законодательство, с небольшими изменениями, внесенными в 1845 г., действовало до принятия в 1903 г. но­вого Уложения о наказаниях, которое было значительно мяг­че: согласно статье 516, мужеложство (только анальные кон­такты) каралось тюремным заключением на срок не ниже 3 месяцев, а при отягощающих обстоятельствах (с применени­ем насилия или если жертвами были несовершеннолетние) — на срок от 3 до 8 лет. Впрочем, в силу этот новый кодекс так и не вошел. Известный юрист Владимир Набоков (отец писателя) в 1902 г. предлагал вообще декриминализировать гомосексуальность¹⁶, но это предложение было отклонено. Хотя антигомосексуальное законодательство в России приме­нялось крайне редко, «относительное пренебрежение к содо­мии со стороны судебных органов свидетельствует больше о неэффективности правопорядка, чем об активной терпимо­сти к сексуальному многообразию»¹⁷.

Как и их западноевропейские коллеги, труды которых были им хорошо известны и почти все переведены на рус­ский язык, русские медики (В. Тарновский, И. Тарновский, В. Бехтерев и др.) считали гомосексуализм «извраще­нием полового чувства» и обсуждали возможности его изле­чения. В обществе к нему относились презрительно-ирони­чески и в то же время избирательно. Если речь шла о вра­ге, гомосексуальность использовали для его компромета­ции*. В остальных случаях на нее закрывали глаза или ог­раничивались сплетнями.

§ Так было, например, с маркизом де Кюстином. Не в силах опро­вергнуть его язвительную книгу о николаевской России, царская охранка сознательно муссировала сплетни о порочности писателя (он действитель­но был гомосексуалом). См.: Мильчина В. А., Осповат А. Л. «Маркиз де Кюстин и его первые русские читатели (Из неизданных мате­риалов 1830—1840-х годов). «Новое литературное обозрение», № 11 (1995). С. 107—138; они же. «Петербургский кабинет против маркиза де Клостина: нереализованный проект С. С. Уварова». «Новое литературное обозрение», № 13 (1995). С. 272-285. 11»

Представители интеллигентской элиты догадывались, на­пример, о бисексуальности ультраконсервативного славяно­фильского писателя и публициста Константина Леонтьева (1831—1891), воспевавшего в своих литературных произве­дениях красоту мужского тела. Герой повести Леонтьева «Исповедь мужа» (1867) не только поощряет увлечение сво­ей молодой жены, к которой он относится, как к дочери, 20-летним красавцем греком, но становится посредником между ними. Кажется, что он любит этого юношу даже больше, чем жену. Когда молодая пара погибает, он кон­чает с собой. В 1882 г. Леонтьев признал это свое сочине­ние безнравственным, чувственным и языческим, но напи­санным «с искренним чувством глубоко развращенного сер­дца»¹⁸.

Влиятельный реакционный деятель конца XIX — начала XX в. издатель газеты «Гражданин» князь Владимир Мещер­ский (1839—1914), которого Владимир Соловьев называл «Содома князь и гражданин Гоморры», не только не скры­вал своих наклонностей, но и открыто раздавал своим фа­воритам высокие посты. Когда в 1887 г. его застали на ме­сте преступления с мальчиком-барабанщиком одной из гвардейских частей, против него ополчился всемогущий обер-прокурор Священного Синода К. П. Победоносцев, но Александр III велел скандал замять. История повтори­лась в 1889 г. После смерти Александра III враги Мещерс­кого принесли Николаю II переписку князя с его очередным любовником Бурдуковым; царь письма прочитал, но оста­вил без внимания.

Гомосексуальный образ жизни вели и некоторые члены императорской фамилии. Убитый Каляевым в 1905 г. дядя Николая II, Великий князь Сергей Александрович открыто покровительствовал красивым адъютантам и даже основал в столице закрытый клуб такого рода. Когда его назначили московским генерал-губернатором, в городе острили, что до сих пор Москва стояла на семи холмах, а теперь должна стоять на одном бугре (русское «бугор» созвучно французс­кому bougre — содомит). Зафиксировавший этот анекдот в своих мемуарах министр иностранных дел граф Владимир Ламздорф сам принадлежал к той же компании, царь иног­да в шутку называл его «мадам»¹⁹.

Не подвергались гонениям за сексуальную ориентацию и представители интеллигенции. Гомосексуальность Пет­ра Ильича Чайковского (1840—1893), которую разделял его младший брат Модест, была «семейной». Училище правоведения, в котором учился композитор, славилось подобными традициями, его воспитанники имели шуточ­ный гимн о том, что секс с товарищами гораздо прият­нее, чем с женщинами. Даже скандальный случай, когда один старшеклассник летом поймал в Павловском парке младшего соученика, затащил его с помощью товарища в грот и изнасиловал, не нашел в Училище адекватной ре­акции. На добровольные сексуальные связи воспитанни­ков тем более смотрели сквозь пальцы. Близкий друг Чайковского поэт А. Н. Апухтин (1841—1893) всю жизнь отличался этой склонностью и нисколько ее не стеснял­ся. В 1862 г. они вместе с Чайковским оказались заме­шаны в гомосексуальный скандал в ресторане «Шотан» и были, по выражению Модеста Чайковского, «обесславле­ны на весь город под названием бугров»²⁰. После этого композитор стал осторожнее. Желая подавить свою «не­счастную склонность» и связанные с нею слухи, Чайков­ский женился, но его брак, как и предвидели друзья композитора, закончился катастрофой, после чего он уже не пытался иметь физическую близость с женщиной. «Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была»²¹. «Только теперь, особенно после истории с же­нитьбой, я наконец начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе»²².

В отличие от Апухтина, Чайковский стеснялся своей го­мосексуальности, и вообще о его интимной жизни известно мало (об этом позаботились родственники и цензура). Од­нако мнение, что он всю жизнь мучился этой проблемой и что гомосексуальность в конечном итоге довела его до само­убийства, не выдерживает критической проверки. При всех трудностях своей жизни, которые лишь отчасти были связа­ны с его сексуальностью, Петр Ильич был жизнерадостным и вместе с тем религиозным человеком, идея самоубийства была ему глубоко чужда.

Романтический миф о самоубийстве композитора по приговору суда чести его бывших соучеников за то, что он якобы соблазнил какого-то очень знатного мальчика, чуть ли не члена императорской семьи, дядя которого по­жаловался царю, несостоятельна во всех своих элементах. Во-первых, исследователи не нашли подходящего маль­чика. Во-вторых, если бы даже такой скандал возник, его бы непременно замяли, Чайковский был слишком знаменит и любим при дворе. В-третьих, кто-кто, а уж бывшие правоведы никак не могли быть судьями в подоб­ном вопросе. В-четвертых, детально известные обстоя­тельства последних дней жизни Чайковского восстают против этой версии. В-пятых, сама она возникла сравни­тельно поздно и не в среде близких композитору людей. Как ни соблазнительно считать его очередной жертвой са­модержавия и «мнений света», Чайковский все-таки умер от холеры²³.

В начале XX в. однополая любовь в кругах художе­ственной элиты стала модной. «От оставшихся еще в го­роде друзей... я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные переме­ны, — вспоминал Александр Бенуа. — Да и сами мои дру­зья показались мне изменившимися. Появился у них но­вый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вы­зывающее, хвастливое в нем. <...> Особенно меня пора­жало, что те из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам «однополой любви», теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком ка­кой-то пропаганды прозелитизма. <...> И не только Се­режа <Дягилев> стал «почти официальным» гомосексуа­листом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка <Нувель> и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинствен­ностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин...»²⁴

«Чудачливый» Кузмин (1875—1936), о котором с непри­язненной иронией упоминает Бенуа, — один из крупнейших поэтов XX в.²⁵ Воспитанному в строго религиозном старооб­рядческом духе мальчику было нелегко понять и принять свою необычную сексуальность. Но у него не было выбо­ра. Он рос одиноким мальчиком, часто болел, любил иг­рать в куклы и близкие ему сверстники «все были подруги, не товарищи»²⁶. Первые его осознанные эротические пере­живания связаны с сексуальными играми, в которые его вовлек старший брат. В гимназии Кузмин учился плохо, зато к товарищам «чувствовал род обожанья и, наконец, форменно влюбился в гимназиста 7 класса Валентина Зай­цева»²⁷. За первой связью последовали другие (его ближай­шим школьным другом, разделявшим его наклонности, был будущий советский наркоминдел Г.В.Чичерин). Куз­мин стал подводить глаза и брови, одноклассники над ним смеялись. Однажды он пытался покончить с собой, выпив лавровишневых капель, но испугался, позвал мать, его от­качали, после чего он признался во всем матери, и та при­няла его исповедь. В 1893 г. более или менее случайные связи с одноклассниками сменила серьезная связь с офице­ром старше Кузмина на 4 года, о которой многие знали. Этот офицер, некий князь Жорж, даже возил Кузмина в Египет. Его неожиданная смерть подвигла Кузмина в сто­рону мистики и религии, что не мешало новым увлечениям молодыми мужчинами и мальчиками-подростками. Будучи в Риме, Кузмин взял на содержание лифт-боя Луиджино, потом летом на даче влюбился в мальчика Алешу Бехли; когда их переписку обнаружил отец мальчика, дело едва не дошло до суда.

Все юноши, в которых влюблялся Кузмин (Павел Маслов, Всеволод Князев, Сергей Судейкин, Лев Раков и Др.), были бисексуальными и рано или поздно начинали романы с женщинами, заставляя Кузмина мучиться и ревновать. В цикле «Остановка», посвященном Князеву, есть потрясающие стихи о любви втроем («Я знаю, ты лю­бишь другую»):

Мой милый, молю, на мгновенье

Представь, будто я — она.

Кузмин видел своих возлюбленных талантами, всячески помогал им и продвигал в печать, при этом воображаемый образ часто заслонял реальность, молодой человек стано­вился как бы тенью самого поэта.

Самой большой и длительной любовью Кузмина (с 1913 г.) был поэт Иосиф Юркунас (1895—1938), которому Куз­мин придумал псевдоним Юркун. В начале их романа Куз­мин и Юркун часто позировали в кругу знакомых как Верлен и Рембо. Кузмин искренне восхищался творчеством Юркуна и буквально вылепил его литературный образ, но при этом невольно подгонял его под себя, затрудняя само­реализацию молодого человека как писателя²⁸. С годами (а они прожили вместе до самой смерти поэта) их взаимоот­ношения стали напоминать отношения отца и сына: «Конеч­но, я люблю его теперь гораздо, несравненно больше и по-другому...», «Нежный, умный, талантливый мой сынок...»²⁹

Кузмин был своим человеком в доме Вячеслава Иванова, который, несмотря на глубокую любовь к жене, писательни­це Лидии Зиновьевой-Аннибал, был не чужд и гомоэротических увлечений. В его сборнике «Cor ardens» (1911) напечатан исполненный мистической страсти цикл «Эрос», навеянный безответной любовью к молодому поэту Сергею Городецкому:

За тобой хожу и ворожу я,

От тебя таясь и убегая;

Неотвратно на тебя гляжу я, —

Опускаю взоры, настигая...³⁰

В петербургский кружок «Друзей Гафиза» кроме Кузми­на входили Вячеслав Иванов с женой, Бакст, Константин Сомов, Сергей Городецкий, Вальтер Нувель, юный пле­мянник Кузмина Сергей Ауслендер. Все члены кружка име­ли античные или арабские имена.

В стихотворении «Друзьям Гафиза» Кузмин хорошо вы­разил связывавшее их чувство сопричастности:

Нас семеро, нас пятеро, нас четверо, нас трое,

Пока ты не один, Гафиз еще живет.

И если есть любовь, в одной улыбке двое.

Другой уж у дверей, другой уже идет³¹.

Для некоторых членов кружка однополая любовь была не органической потребностью, а всего лишь модным интел­лектуальным увлечением, игрой, на которые падка художе­ственная богема. С другими (например, с Сомовым и Нувелем) Кузмина связывали не только дружеские, но и лю­бовные отношения. О своих новых романах и юных любов­никах они говорили совершенно открыто, иногда ревнуя друг к другу. В одной из дневниковых записей Кузмин рас­сказывает, как однажды после кутежа в загородном ресто­ране он с Сомовым и двумя молодыми людьми, включая тогдашнего любовника Кузмина Павлика, «поехали все вчетвером на извозчике под капотом и все целовались, буд­то в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика, го­ворил, что им нужно ближе познакомиться и он будет да­вать ему косметические советы»³². Посещали популярного поэта и юные гимназисты, у которых были собственные гомоэротические кружки.

С именем Кузмина связано появление в России высокой гомоэротической поэзии. Для Кузмина любовь к мужчине совершенно естественна. Иногда пол адресата виден лишь в обращении или интонации:

Когда тебя я в первый раз встретил,

не помнит бедная память:

утром ли то было, днем ли, вечером, или позднею ночью.

Только помню бледноватые щеки, *

серые глаза под темными бровями

и синий ворот у смуглой шеи, и кажется мне,

что я видел это в раннем детстве, хотя и старше тебя я многим³³.

В других стихотворениях любовь становится предметом рефлексии:

Бывают мгновенья,

когда не требуешь последних ласк,

а радостно сидеть,

обнявшись крепко,

крепко прижавшись друг к другу.

И тогда все равно,

что будет,

что исполнится,

что не удастся.

Сердце

(не дрянное, прямое, родное мужское сердце)

близко бьется,

так успокоительно,

так надежно,

как тиканье часов в темноте,

и говорит:

«все хорошо,

все спокойно,

все стоит на своем месте»³⁴.

А в игривом стихотворении «Али» по-восточному откро­венно воспеваются запретные прелести юношеского тела:

Разлился соловей вдали,

Порхают золотые птички!

Ложись спиною вверх, Али,

Отбросив женские привычки!³⁵

С точки зрения интеграции гомоэротики в высокую культуру большое значение имела автобиографическая по­весть Кузмина «Крылья» (1906). Ее герою, 18-летнему мальчику из крестьянской среды Ване Смурову, трудно понять природу своего интеллектуального и эмоционально­го влечения к образованному полуангличанину Штрупу. Обнаруженная им сексуальная связь Штрупа с лакеем Фе­дором вызвала у Вани болезненный шок, где отвращение переплетается с ревностью. Штруп объяснил юноше, что тело дано человеку не только для размножения, что оно прекрасно само по себе, что «есть связки, мускулы в чело­веческом теле, которых невозможно без трепета видеть», что однополую любовь понимали и ценили древние греки. В конце повести Ваня принимает свою судьбу и едет со Штрупом за границу.

«— Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу.

— Может быть, только это очень тяжело, когда они рас­тут, — молвил Ваня, усмехаясь»³⁶.

«Крылья» вызвали бурную полемику. В большинстве га­зет они были расценены как проповедь гомосексуальности. Один фельетон был озаглавлен «В алькове г. Кузмина», другой — «Отмежевывайтесь от пошляков». Известный жур­налист и критик Л. Василевский (Авель) писал: «Конечно, публике нет дела до того, любит ли г. Кузмин мальчиков из бани или нет, но автор так сладострастно смакует содом­ское действие, что «смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно»... Все эти «вакханты, пророки гряду­щего», проще говоря, нуждаются в Крафт-Эбинге и холод­ных душах, и роль критики сводится к этому: проповедни­ков половых извращений вспрыскивать холодной водой сар­казма»³⁷. Социал-демократические критики нашли повесть «отвратительной» и отражающей деградацию высшего обще­ства. Андрея Белого смутила ее тема, а некоторые сцены повести он счел «тошнотворными». Гиппиус признала тему правомерной, но изложенной слишком тенденциозно и с «патологическим заголением»³⁸. Напротив, застенчивый и не любивший разговоров о сексе Александр Блок записал в дневнике: «...Читал кузминские «Крылья» — чудесные»³⁹. В печатной рецензии Блок писал, что хотя в повести есть «ме­ста, в которых автор отдал дань грубому варварству и за ко­торые с восторгом ухватились блюстители журнальной нрав­ственности», это «варварство» «совершенно тонет в про­зрачной и хрустальной влаге искусства». «Имя Кузмина, окруженное теперь какой-то грубой, варварски-плоской молвой, для нас — очаровательное имя»⁴⁰.

В повести Кузмина и его рассказах «Картонный домик» и «Любовь этого лета» молодые люди находили правдивое описание не только собственных чувств, но и быта. Для них многое было узнаваемым. Один из юных друзей поэта гим­назист Покровский рассказывал ему «о людях вроде Штрупа, что у него есть человека 4 таких знакомых, что, как случается, долгое время они ведут, развивают юношей бес­корыстно, борются, думают обойтись так, как-нибудь, стыдятся даже после 5-го, 6-го романа признаться; как он слышал в банях на 5-й линии почти такие же разговоры, как у меня, что на юге, в Одессе, Севастополе смотрят на это очень просто и даже гимназисты просто ходят на буль­вар искать встреч, зная, что кроме удовольствия могут по­лучить папиросы, билет в театр, карманные деньги»⁴¹.

В начале XX в. в больших русских городах уже существо­вали две более или менее оформленные гомосексуальные субкультуры: художественно-интеллектуальная, средоточием которой были известные поэты и художники, и сексуально-коммерческая, организованная вокруг определенных бань и других мест мужской проституции. В какой-то степени эти субкультуры пересекались. Рафинированные интеллигенты не могли обойтись без коммерческих мальчиков и вводили их в интимный круг своих друзей, по необходимости пола­гая, что юность и красота компенсируют недостаток куль­туры. Но эти молодые люди были только сексуальными партнерами, как только влюбленность мэтра проходила, они отсеивались.

Кузмин был не единственным центром притяжения го­мосексуальной богемы. Не скрывал своих гомоэротических наклонностей выходец из хлыстов выдающийся крестьянс­кий поэт Николай Клюев (1887—1937), которого постоян­но окружали молодые люди. Особенно близок он был с Сергеем Есениным, два года (1915—1916) они даже жили вместе. Со стороны Клюева эта дружба определенно была гомоэротической. Друг Есенина Владимир Чернавский пи­сал, что Клюев «совсем подчинил нашего Сергуньку», «поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». Есенин жаловался Чернавскому, что Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был его первый городской роман: «Как только я за шапку, он — на пол, посреди номе­ра сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!» Есенин этих чувств Клюева, видимо, не раз­делял⁴².

Умышленно эпатировал публику, вызывая всеобщие пе­ресуды, основатель журнала «Мир искусства» и создатель нового русского балета Сергей Дягилев (1872—1929). Разно­сторонне талантливый и предприимчивый человек, Дягилев сознательно рисовался дэндизмом, а «при случае и дерзил напоказ, не считаясь a la Oscar Wilde с «предрассудками» добронравия и не скрывая необычности своих вкусов назло ханжам добродетели...»⁴³ Первой известной любовью был его двоюродный брат Дима Философов (1872—1940). Облада­тель «хорошенького, «ангельского» личика»⁴⁴, Философов уже в петербургской гимназии Мая привлекал к себе недо­брожелательное внимание одноклассников слишком не­жной, как им казалось, дружбой со своим соседом по пар­те будущим художником Константином Сомовым. «Оба мальчика то и дело обнимались, прижимались друг к другу и чуть что не целовались. Такое поведение вызывало него­дование многих товарищей, да и меня раздражали манеры обоих мальчиков, державшихся отдельно от других и быв­ших, видимо, совершенно поглощенными чем-то, весьма похожим на взаимную влюбленность»⁴⁵. «Непрерывные меж­ду обоими перешептывания, смешки продолжались даже и тогда, когда Костя достиг восемнадцати, а Дима шестнад­цати лет... Эти «институтские» нежности не имели в себе ничего милого и трогательного» и вызывали у многих маль­чиков «брезгливое негодование»⁴⁶.

После ухода Сомова из гимназии его место в жизни Димы занял энергичный, румяный, белозубый Дягилев, с которым они вместе учились, жили, работали, ездили за границу и поссорились в 1905 г., когда Дягилев публично обвинил Философова в посягательстве на своего юного лю­бовника.

Создав собственную балетную труппу, Дягилев получил новые возможности выбирать красивых и талантливых лю­бовников, которым он не только помогал делать карьеру, но в буквальном смысле слова формировал их личности⁴⁷. Эротические пристрастия Дягилева были запрограммирова­ны жестко, он увлекался только очень молодыми людьми. Его знаменитые любовники-танцовщики — Вацлав Нижинский, Леонид Мясин, Антон Долин, Сергей Лифарь — при­шли к нему 18-летними, а его последнее увлечение— ком­позитор и дирижер Игорь Маркевич — 16-летним. Власт­ный, нетерпимый и в то же время застенчивый (он стеснял­ся своего тела и никогда не раздевался на пляже), Дягилев не тратил времени на ухаживание. Пригласив подававшего надежды юношу к себе в гостиницу, он сразу же очаровы­вал его властными манерами, богатством обстановки и пер­спективой блестящей карьеры. Его обаяние и нажим были настолько сильны, что молодые люди просто не могли со­противляться. Мясин, который не хотел уезжать из Моск­вы, пришел к Дягилеву во второй раз с твердым решением отклонить предложение о переходе в дягилевскую труппу, но, к собственному удивлению, вместо «нет» ответил «да». Никто из этих юношей не испытывал к Дягилеву эротичес­кого влечения. Мясин и Маркевич, по-видимому, были гетеросексуалами, Нижинский до знакомства с Дягилевым был любовником князя Львова, а Дягилева больше боялся, чем любил. Работать и жить с Дягилевым было невероятно трудно. Он бывал груб на людях, отличался патологической ревностью (Лифарь называл его «Отеллушка»), ревнуя сво­их любимцев и к женщинам и к мужчинам, включая соб­ственных друзей, требовал безоговорочного подчинения во всем. Это касалось не только творческих проблем. Стоило Лифарю не надеть подаренную ему Дягилевым шляпу, как тот на него публично накричал: «Что? Она тебе не идет? Ты хочешь сказать, что у меня нет вкуса, что я не знаю своего ремесла? Вон с глаз моих, негодный щенок!» Однако он да­вал своим любовникам не только положение и роли, кото­рых они безусловно, заслуживали, но за которые в любой труппе идет жесткая конкуренция. Приблизив молодого че­ловека, Дягилев возил его с собой в Италию, таскал по концертам и музеям, формировал его художественный вкус и раскрывал его скрытые, неизвестные ему самому, таланты. Поскольку сам Дягилев не был ни танцовщиком, ни хореографом, между ним и его воспитанниками не могло быть профессионального соперничества, а получали они от него очень много, причем на всю жизнь. И хотя после не­скольких лет совместной жизни и работы их отношения обычно охладевали или заканчивались разрывом (как было с Нижинским и Мясиным), молодые люди вспоминали Дя­гилева благоговейно (исключением был Нижинский, с юности страдавший серьезным психическим заболеванием; уход от Дягилева, казавшийся ему освобождением, на са­мом деле усугубил его психические трудности).

Сплетни, случайные мальчики, ревности, измены — все это кажется мелким и ничтожным. Но за бытовыми отно­шениями часто скрывались глубокие внутренние драмы. Темная, трагическая сторона однополой любви особенно ясно выступает в отношениях Философова с Зинаидой Гип­пиус (1869-1945).

Близкий друг и секретарь Гиппиус Владимир Злобин очень точно назвал свою книгу о ней «Тяжелая душа»⁴⁸. Ее жизнен­ное кредо лучше всего выражено в словах — «мне надо то, чего на свете нет». Красивая женщина и одаренная поэтесса, Гиппиус чувствовала себя бисексуальной, многие современ­ники считали ее гермафродиткой. Из интимного дневника Гиппиус «Contes d'amour» (1893)⁴⁹ видно, что ей нравилось ухаживание и тянуло к некоторым мужчинам, но одновремен­но они ее отталкивали. «В моих мыслях, моих желаниях, в моем духе — я больше мужчина, в моем теле — я больше жен­щина. Но они так слиты, что я ничего не знаю»⁵⁰. Телесная сексуальность ей практически недоступна. Она обожает цело­ваться, потому что в поцелуе мужчина и женщина равны, но половой акт вызывает у нее отвращение и кажется безличным. В идеале «полового акта не будет», «акт обращен назад, вниз, в род, в деторождение»⁵¹.

Брак Гиппиус с Мережковским был чисто духовным, причем она играла в нем ведущую, мужскую роль. Все свои стихи она писала в мужском роде, единственное стихотво­рение, написанное от лица женщины, посвящено Философову, в которого она влюбилась летом 1899 г. при посещении Таормины, куда Мережковские приехали посмотреть знаменитые фотографии фон Гледена.

Влюбившись в Философова, она всячески старалась ото­рвать, «спасти» его от Дягилева; в конце концов, ей это уда­лось, но к Гиппиус он все равно не пришел. Летом 1905 г., когда Дима гостил у них в Крыму, она сама пришла к нему в комнату и попыталась форсировать физическое сближе­ние, но это только ускорило разрыв. Перед отъездом он подсунул ей под дверь письмо:

«Зина, пойми, прав я или не прав, сознателен или не­сознателен, и т. д. и т. д., следующий факт, именно факт остается, с которым я не могу справиться: мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях.

И тут вовсе не аскетизм, или грех, или вечный позор пола. Тут вне всего этого, нечто абсолютно иррациональ­ное, нечто специфическое.

В моих прежних половых отношениях был свой великий позор, но абсолютно иной, ничего общего с нынешним не имеющий. Была острая ненависть, злоба, ощущение позо­ра за привязанность к плоти, только к плоти.

Здесь же как раз обратное. При страшном устремлении к тебе всем духом, всем существом своим, у меня выросла какая-то ненависть к твоей плоти, коренящаяся в чем-то физиологическом...»⁵²

Хотя дружеские отношения между ними еще несколько лет продолжались, Философов даже жил у Мережковских, между ними всегда висела напряженность.

Заметное место в культуре Серебряного века занимает лесбийская любовь. Разумеется, этот феномен был извес­тен в России и раньше. Историки небезосновательно подо­зревают в этой склонности знаменитую подругу Екатери­ны II княгиню Екатерину Романовну Дашкову (1743— 1809)⁵³.

Отношение русского общества к лесбиянкам, как и к гомосексуалам, было отрицательно-брезгливым и ассоциирова­лось главным образом с проститутками. Характерен отзыв Чехова: «Погода в Москве хорошая, холеры нет, лесбосской любви тоже нет... Бррр!!! Воспоминания о тех особах, о которых Вы пишете мне, вызывают во мне тошноту, как будто я съел гнилую сардинку. В Москве их нет — и чудесно»⁵⁴.

Лесбиянки в Москве, конечно, были, но к уважаемым женщинам этот одиозный термин обычно не применяли, а эротические аспекты женской «романтической дружбы» предпочитали не замечать. Никому не приходило в голову подозревать что-то дурное в экзальтированной девичьей дружбе или «обожании», какое питали друг к другу и к лю­бимым воспитательницам благонравные воспитанницы ин­ститутов благородных девиц. Их описания в произведениях Лидии Чарской вызывали у читательниц только слезы уми­ления.

Достаточно спокойно воспринимала общественность и стабильные женские пары, обходившиеся без мужского об­щества. Одна из первых русских феминисток, основатель­ница литературного журнала «Северный вестник» Анна Евреинова (1844—1919) много лет прожила совместно со сво­ей подругой жизни Марией Федоровой, а Наталия Манасеина, жена известного ученого, даже оставила мужа ради совместной жизни с поэтессой-символисткой Поликсеной Соловьевой (1867—1924). Их отношения просто не воспри­нимались как сексуальные.

Первым художественным описанием лесбийской любви в русской прозе стала книга Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» (1907). Сюжет ее в высшей степени мелодраматичен. Актриса Вера расстраивает свадьбу моло­дой женщины, в которую она влюблена, покинутый жених кончает самоубийством, а две женщины начинают совмес­тную жизнь. В уставленной зеркалами комнате они востор­женно созерцают собственную красоту и предаются упои­тельным ласкам, на которые неспособны примитивные лю­бовники-мужчины. Видя себя глазами влюбленной Веры, юная красавица уже не может воспринимать себя иначе. Однажды она позирует нагой сразу 33 художникам, но на­рисованные ими портреты не удовлетворяют ее: вместо со­зданной Вериным воображением богини, художники-муж­чины нарисовали каждый собственную любовницу, «33 уро­да». Однако блаженство продолжается недолго. Болезненно ревнивая Вера понимает, что молодая женщина нужда­ется в общении и не может обойтись без мужского обще­ства, и мучается тем, что рано или поздно она потеряет ее. Когда девушка соглашается на поездку с одним художни­ком, Вера в отчаянии кончает с собой. Как и в аналогич­ных западных романах, лесбийская любовь кажется наваж­дением и заканчивается катастрофой.

Большинство любовных связей между женщинами оста­вались фактами их личной жизни, и только. Роман Мари­ны Цветаевой (1892-1941)⁵⁵ и Софьи Парнок (1885-1933)⁵⁶ оставил заметный след в русской поэзии.

Цветаева, по собственному признанию, уже в детстве «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немного больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко боль­ше), не в двух, а в их любовь»⁵⁷. Ограничивать себя чем-то одним она не хотела и не могла: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо ис­ключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо ис­ключая необычное родное (редкое? — И. К.)— какая ску­ка!»⁵⁸

Парнок же любила исключительно женщин. Многих женщин.

Любовь Цветаевой и Парнок возникла буквально с пер­вого взгляда и была страстной с обеих сторон. Марина уже была замужем и имела двухлетнюю дочь, отношения с Пар­нок были для нее необычными.

Сердце сразу сказало: «Милая!»

Все тебе — наугад — простила я,

Ничего не знав, — даже имени!

О люби меня, о люби меня!⁵⁹

После встречи с Парнок Цветаева ощущает «ироничес­кую прелесть, Что Вы — не он»⁶⁰, и пытается разобраться в происшедшем, пользуясь традиционной терминологией господства и подчинения, но ничего не получается:

Кто был охотник? Кто — добыча?

Все дьявольски наоборот!..

В том поединке своеволий

Кто в чьей руке был только мяч?

Чье сердце: Ваше ли, мое ли,

Летело вскачь?

И все-таки — что ж это было?

Чего так хочется и жаль?

Так и не знаю: победила ль?

Побеждена ль?⁶¹

Рано осиротевшей Марине виделось в Парнок нечто материнское:

В оны дни ты мне была, как мать,

Я в ночи тебя могла позвать,

Свет горячечный, свет бессонный.

Свет очей моих в ночи оны.

Незакатные оны дни,

Материнские и дочерние,

Незакатные, невечерние⁶².

В другом стихотворении она вспоминает:

Как я по Вашим узким пальчикам

Водила сонною щекой,

Как Вы меня дразнили мальчиком,

Как я Вам нравилась такой⁶³.

В отношении Парнок к Марине страсть действительно переплеталась с материнской нежностью:

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» —

Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!

Ночью задумалась я над курчавой головкою,

Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, —

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою»⁶⁴.

Некоторое время подруги даже жили вместе. Появляясь на людях, они сидели обнявшись и курили по очереди одну и ту же сигарету, хотя продолжали обращаться друг к другу на «Вы». Расставаться с мужем Марина не собиралась, он и ближайшие родственники знали о романе, но тактично отходили на задний план. Бурный женский роман продол­жался недолго и закончился так же внезапно, как и начал­ся. Для Цветаевой это была большая драма. После их раз­рыва она ничего не желала слышать о Парнок и даже к из­вестию о ее смерти отнеслась равнодушно.

Героиней второго женского романа Цветаевой была мо­лодая актриса Софья Голлидэй. История этого романа рас­сказана в «Повести о Сонечке». Как и с Парнок, это была любовь с первого взгляда, причем она не мешала параллель­ным увлечениям мужчинами (Юрием Завадским и др.), об­суждение которых даже сближало подруг. Их взаимная лю­бовь была не столько страстной, сколь нежной. На сей раз ведущую роль играла Цветаева. То, что обе женщины были бисексуальны, облегчало взаимопонимание, но одновре­менно ставило предел их близости. Хотя они бесконечно важны друг для друга, ограничить этим свою жизнь они не могут как в силу социальных условий, так и чисто эмоцио­нально. В отличие от отношений с Парнок, связь которой с другой женщиной Цветаева восприняла как непроститель­ную измену, уход Сонечки ей был понятен: «Сонечка от меня ушла — в свою женскую судьбу. Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину — в конце концов все равно какого — и любить его одного до смерти.

Ни в одну из заповедей — я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь — не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали»⁶⁵.

Много лет спустя она скажет о ней сыну: «Так звали женщину, которую я больше всех женщин на свете люби­ла. А может быть — больше всех. Я думаю — больше все­го»⁶⁶.

Для Цветаевой временность лесбийской любви — не про­сто дань религиозным убеждениям и общественным услов­ностям. Для нее главное назначение женщины — дети, ко­торых однополая любовь не предусматривает. Именно эту проблему Цветаева обсуждает в своем адресованном Натали Барни «Письме к Амазонке» (написано в 1932—1934 гг., впервые напечатано по-французски в 1979 г.).

По мнению Цветаевой, в рассуждениях Барни есть одна лакуна, пробел, черная пустота — Ребенок. «Нельзя жить любовью. Единственное, что живет после любви, — это Ре­бенок»⁶⁷. Отсюда — женская потребность иметь ребенка. Но «эта отчаянная жажда появляется у одной, младшей, той, которая более она. Старшей не нужен ребенок, для ее ма­теринства есть подруга. «Ты моя подруга, ты — мой Бог, ты — мое все».

Но младшая хочет не быть любимым ребенком, а иметь ребенка, чтобы любить.

И она, начавшая с нехотенья ребенка от него, кончит хотением ребенка от нее. А раз этого не дано, однажды она уйдет, любящая и преследуемая истой и бессильной ревно­стью подруги, — а еще однажды она очутится, сокрушенная, в объятиях первого встречного»⁶⁸. В результате мужчи­на из преследователя превращается в спасителя, а любимая подруга — во врага.

Старшая же обречена на одиночество. Она слишком гор­да, чтобы любить собаку, она не хочет ни животных, ни сирот, ни приятельниц. «Она обитает на острове. Она со­здает остров. Самое она — остров. Остров, с необъятной колонией душ»⁶⁹. Она похожа на остров или на плакучую одинокую иву. «Никогда не красясь, не румянясь, не мо­лодясь, никогда не выказываясь и не подделываясь, она оставляет все это стареющим «нормальным»... Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо»⁷⁰.

В рассуждениях Цветаевой чувствуется рефлексия об ее собственных отношениях с Парнок. Современные лесбиян­ки нашли бы немало возражений на доводы Цветаевой. Но для Цветаевой любовь к женщине — только часть, немного больше половины ее сложной натуры. Да и время, когда все это происходило и осмысливалось, совсем не похоже на сегодняшнее.

Октябрьская революция прервала естественный процесс развития гомосексуальной культуры в России. Большевики ненавидели всякую сексуальность, которая не поддавалась

государственному контролю и не имела репродуктивного значения. Кроме того, как и европейские левые, они ас­социировали однополую любовь с разложением господству­ющих классов и были убеждены, что с победой пролетарс­кой революции все сексуальные извращения исчезнут.

Инициатива отмены антигомосексуального законодатель­ства после Февральской революции принадлежала не боль­шевикам, а кадетам и анархистам. Тем не менее после Ок­тября, с отменой старого Уложения о наказаниях соот­ветствующие его статьи также утратили силу. В уголовных кодексах РСФСР 1922 и 1926 гг. гомосексуализм не упоми­нается, хотя там, где он был сильнее всего распространен, в исламских республиках Азербайджане, Туркмении и Узбе­кистане, а также в христианской Грузии соответствующие законы сохранились.

Советские медики и юристы очень гордились прогрессив­ностью своего законодательства. На Копенгагенском конг­рессе Всемирной лиги сексуальных реформ (1928) оно даже ставилось в пример другим странам. В 1930 г. Марк Серейский писал в Большой Советской энциклопедии: «Советс­кое законодательство не знает так называемых преступле­ний, направленных против нравственности. Наше законо­дательство, исходя из принципа защиты общества, предус­матривает наказание лишь в тех случаях, когда объектом интереса гомосексуалистов становятся малолетние и несо­вершеннолетние...»⁷'

Однако формальная декриминализация содомии не озна­чала прекращения уголовных преследований гомосексуалов под флагом борьбы с совращением несовершеннолетних и с «непристойным поведением». Осенью 1922 г., уже после опубликования нового уголовного кодекса, в Петрограде состоялся громкий процесс над группой военных моряков, собиравшихся в частной квартире, в качестве эксперта об­винения выступал В. М. Бехтерев. В другом случае пресле­дованию подверглась пара лесбиянок, одна из которых «не­законно» сменила имя с «Евгении» на «Евгения», причем они отказались подчиниться требованию расторгнуть свой фактический брак.

Официальная позиция советской медицины и юриспру­денции в 1920-е годы сводилась к тому, что гомосексуализм не преступление, а трудноизлечимая или даже вовсе неиз­лечимая болезнь: «Понимая неправильность развития гомо­сексуалиста, общество не возлагает и не может возлагать вину за нее на носителя этих особенностей... Подчеркивая значение истоков, откуда такая аномалия растет, наше об­щество рядом профилактических и оздоровительных мер со­здает все необходимые условия к тому, чтобы жизненные столкновения гомосексуалистов были возможно безболез­неннее и чтобы отчужденность, свойственная им, рассоса­лась в новом коллективе»⁷².

Уже в 1920-х годах возможности открытого философско­го и художественного обсуждения этой темы, открывшиеся в начале века, были сведены на нет. Дальше стало еще хуже. 17 декабря 1933 г. было опубликовано Постановление ВЦИК, которое 7 марта 1934 г. стало законом, согласно которому мужеложство снова стало уголовным преступлени­ем, эта норма вошла в уголовные кодексы всех советских республик. По статье 121 Уголовного кодекса РСФСР му­желожство каралось лишением свободы на срок до 5 лет, а в случае применения физического насилия или его угроз, или в отношении несовершеннолетнего, или с использова­нием зависимого положения потерпевшего — на срок до 8 лет. В январе 1936 г. нарком юстиции Николай Крыленко заявил, что гомосексуализм — продукт разложения эксплу­ататорских классов, которые не знают, что делать; в социа­листическом обществе, основанном на здоровых принци­пах, таким людям, по словам Крыленко, вообще не долж­но быть места. Гомосексуализм был, таким образом, пря­мо «увязан» с контрреволюцией.

Позже советские юристы и медики говорили о гомосек­суализме преимущественно как о проявлении «морального разложения буржуазии», дословно повторяя аргументы гер­манских фашистов.

Статья 121 затрагивала судьбы многих тысяч людей. В 1930—1980-х годах по ней ежегодно осуждались и отправля­лись в тюрьмы и лагеря около 1000 мужчин. В конце 1980-х их число стало уменьшаться. По данным Министерства юс­тиции РФ, в 1989 г. по статье 121 в России были пригово­рены 538 человек, в 1990 г. — 497, в 1991 г. — 462, в пер­вом полугодии 1992 г. — 227 человек. Правда, неизвестно, как распределялись при этом осужденные по ст. 121.1 и 121.2, а также входят ли в это число люди, осужденные уже в местах заключения, число которых может быть значитель­ным. По сведениям МВД, на момент отмены статьи 121.1 27 мая 1993 г. в местах лишения свободы находилось 73 муж­чины, осужденных исключительно за добровольные сексу­альные отношения со взрослыми мужчинами, и 192 мужчи­ны, отбывающих срок по совокупности этой и нескольких других статей⁷³.

Советская пенитенциарная система сама продуцировала гомосексуальность. Криминальная сексуальная символика, язык и ритуалы везде и всюду тесно связаны с иерархичес­кими отношениями власти, господства и подчинения, они более или менее стабильны и универсальны почти во всех закрытых мужских сообществах. В криминальной среде ре­альное или символическое, условное (достаточно произне­сти, даже не зная их смысла, определенные слова или вы­полнить некий ритуал) изнасилование — прежде всего сред­ство установления или поддержания властных отношений⁷⁴. Жертва, как бы она ни сопротивлялась, утрачивает свое мужское достоинство и престиж, а насильник, напротив, их повышает. При «смене власти» прежние вожаки, в свою очередь, насилуются и тем самым необратимо опускаются вниз иерархии. Дело не в сексуальной ориентации и даже не в отсутствии женщин, а в основанных на грубой силе со­циальных отношениях господства и подчинения и освяща­ющей их знаковой системе, которая навязывается всем вновь пришедшим и передается из поколения в поколение.

Самые вероятные кандидаты на изнасилование — моло­дые заключенные. При медико-социологическом исследо­вании 246 заключенных, имевших известные лагерной ад­министрации гомосексуальные контакты, каждый второй сказал, что был изнасилован уже в камере предварительно­го заключения, 39% — по дороге в колонию и 11% — в самом лагере⁷⁵. Большинство этих мужчин ранее не имели го­мосексуального опыта, но после изнасилования, сделавше­го их «опущенными», у них уже не было пути назад.

Ужасающее положение «опущенных» и разгул сексуаль­ного насилия в тюрьмах и лагерях подробно описаны в мно­гочисленных диссидентских воспоминаниях (Андрея Амаль­рика, Эдуарда Кузнецова, Вадима Делоне, Леонида Ламма и др.) и рассказах тех, кто сам сидел по 121-й статье или стал жертвой сексуального насилия в лагере (Геннадий Три­фонов, Павел Масальский, Валерий Климов и др.)⁷⁶.

«В пидоры попадают не только те, кто на воле имел склонность к гомосексуализму (в самом лагере предосуди­тельна только пассивная роль), но и по самым разным по­водам. Иногда достаточно иметь миловидную внешность и слабый характер. Скажем, привели отряд в баню. Помы­лись (какое там мытье: кран один на сто человек, шаек не хватает, душ не работает), вышли в предбанник. Распоря­жающийся вор обводит всех оценивающим взглядом. Реша­ет: «Ты, ты и ты — остаетесь на уборку», — и нехорошо ус­мехается. Пареньки, на которых пал выбор, уходят назад в банное помещение. В предбанник с гоготом вваливается гурьба знатных воров. Они раздеваются и, сизо-голубые от сплошной наколки, поигрывая мускулами, проходят туда, где только что исчезли наши ребята. Отряд уводят. По­здним вечером ребята возвращаются заплаканные и кучкой забиваются в угол. К ним никто не подходит. Участь их оп­ределена»⁷⁷.

Сходная, хотя и менее жесткая система, бытовала и в женских лагерях⁷⁸, где грубые, мужеподобные и носящие мужские имена «коблы» помыкали зависящими от них «ко­вырялками». Эти сексуальные роли были необратимы. Если мужчинам-уголовникам удавалось прорваться в женский ла­герь, высшей доблестью считалось изнасиловать «кобла», который после этого был обязан покончить самоубийством.

Администрация тюрьмы или лагеря даже при желании практически бессильна изменить эти отношения, предпочи­тая использовать их в собственных целях.

Угроза «опидарасить» часто использовалась следователями и охраной лагерей, чтобы получить от жертвы нужные показания или завербовать ее.

Вообще говоря, нравы советских тюрем и принятые в них ритуалы, язык и символы мало чем отличались от амери­канских или иных пенитенциарных учреждений, но советс­кие тюрьмы значительно менее благоустроены, чем запад­ные, поэтому здесь все еще более жестоко и страшно. Из криминальной субкультуры, которая пронизала собой все стороны жизни советского общества, соответствующие нра­вы распространились и в армии. «Неуставные отношения», дедовщина, тираническая власть старослужащих над ново­бранцами, часто включают явные или скрытые элементы сексуального насилия. При этом ни жертвы, ни насильни­ки не обязательно гомосексуалы, просто слабые вынужде­ны подчиняться более сильным, а гомосексуальный акт зак­репляет эти отношения. По словам анонимного автора, опросившего более 600 военнослужащих, «техника изнаси­лования повсюду одна и та же: как правило, после отбоя двое-трое старослужащих отводят намеченную жертву в су­шилку, каптерку или другое уединенное место (раньше по­пулярны были ленинские комнаты) и, подкрепляя свою просьбу кулаками, предлагают «обслужить дедушку». В об мен на уступчивость «солобону» предлагается «хороша, жизнь» — освобождение от нарядов и покровительство.

Выполняются обещания крайне редко, и легковерный, о сексуальной роли которого становится скоро известно всей роте, весь срок службы несет двойные тяготы и навсегда