Христианский запад

Под известной нам историей Евро­пы лежит другая,

подземная. Это ис­тория человеческих инстинктов и

стра­стей, подавленных и искаженных ци­вилизацией.

Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно

Цивилизации основывались и под­держивались

теориями, которые отка­зывались подчиняться фактам.

Джо Ортон

Отношение христианства к однополой любви име­ет долгую историю¹.

В отличие от Ветхого завета, ранние христианские тек­сты вообще не упоминают ее. Сам Христос никогда не выс­казывался по этому поводу, а некоторые апокрифические тексты («Тайное Евангелие от Марка») даже вызывали по­дозрения о характере его собственных отношений с «люби­мым учеником».

В Евангелии от Матфея есть один стих, который обыч­но истолковывается как «антисодомитский»: «Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, под­лежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне ог­ненной» (Матфей, 5:22). Загадочное негреческое слово «рака», переведенное в русском каноническом тексте Биб­лии как «пустой человек», по мнению специалистов², — ев­рейское rakha (мягкий), которое могло подразумевать жен­ственность и слабость, а заодно и пассивную гомосексуаль­ность, тогда как греческое слово moms, переводимое как «безумие» или «глупость», означало мужскую гомосексуаль­ную агрессию. В переводе на современный язык этот текст запрещает обзывать людей «пидорами», считая такое слово крайне оскорбительным. Но никакой оценки самого гомо­сексуального поведения он не содержит.

Все остальные евангельские высказывания, прямо или косвенно осуждающие однополую любовь, принадлежат од­ному и тому же человеку — апостолу Павлу. Приведу их полностью, с комментариями специалистов.

«Или вы не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники» (Первое послание к коринфянам, 6: 9).

Слово «малакии» обозначало мягких, феминизированных мужчин и ассоциировалось с пассивной гомосексуальнос­тью, но имело и ряд других значений; в Древней Руси «малакией» называлась мастурбация (не отсюда ли происходит слово «малофейка» — сперма?). Многозначно и слово arsenokoitai, переведенное как «мужеложники».

В другом месте, описывая разложение отвернувшегося от Бога языческого мира, Павел пишет: «Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естествен­ное употребление противоестественным; Подобно и мужчи­ны, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму— делать непотребства, Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукав­ства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убий­ства, распрей, обмана, злонравия, Злоречивы, клеветни­ки, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, Безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилости­вы» (Послание к римлянам, 1: 26—31).

Великолепная инвектива! Апостол Павел говорил о сек­се больше всех других апостолов вместе взятых. Может быть, у него была какая-то особая заинтересованность в этом вопросе?

Со своей точки зрения, Павел последователен и логичен. По его мнению, любая сексуальность греховна и низменна и потому допустима только в браке и лишь ради продолжения рода: «А о чем вы писали ко мне, то хорошо человеку не ка­саться женщины. Но, в избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа... Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в по­сте и молитве... Впрочем, это сказано мною как позволе­ние, а не как повеление. Ибо желаю, чтобы все люди были, как и я; но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе. Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я; Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжи­гаться» (Первое послание к коринфянам, 7: 1—9).

Однако, по словам апостола Павла, Царства Божия не наследуют не только малакии и мужеложники, но также «ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники» (Первое послание к коринфянам, 6: 10). Между тем к этим порокам и их носителям церковь в дальнейшем относилась снисходительно, тогда как содомия стала «нена­зываемой». Почему?

Все отцы церкви прославляли воздержание и девствен­ность. Чтобы скрыться от мира, многие святые основыва­ют монастыри. И одним из самых сильных и опасных со­блазнов для них был секс.

Самый влиятельный богослов раннего христианства бла­женный Августин (354—430) до обращения в новую веру имел не только жену и любовницу, но и пережил в юности страстную гомоэротическую дружбу, которой посвящены самые яркие и человечные страницы «Исповеди».

«Что же доставляло мне наслаждение, как не любить и быть любимым? Только душа моя, тянувшаяся к другой душе, не умела соблюсти меру, оставаясь на светлом рубе­же дружбы; туман поднимался из болота плотских желаний и бившей ключом возмужалости, затуманивал и помрачал сердце мое, и за мглою похоти уже не различался ясный свет привязанности»³.

Внезапная смерть друга повергла Августина в отчаяние: «Куда бы я ни посмотрел, всюду была смерть. Родной го­род стал для меня камерой пыток, отцовский дом — обите­лью беспросветного горя; все, чем мы жили с ним сообща, без него превратилось в лютую муку. Повсюду искали его глаза мои, и его не было». Однако боль утраты не убила привязанности к жизни. Как же могло случиться, что я, его второе «я», жив, когда он умер? Ведь «моя душа и его душа были одной душой в двух телах»⁴. В позднейшем примечании Августин осудил этот крик души как фривольную деклама­цию: греховна не только мысль о слиянии душ, но и сама безоглядная любовь к смертному. Только тот не теряет близ­ких своему сердцу, чья дружба покоится в Боге — «в Том, Кого нельзя потерять»⁵.

Чем сильнее были чувства, которые верующему прихо­дилось преодолевать, тем строже было морально-религиоз­ное осуждение «соблазна». Можно с уверенностью ска­зать, что те отцы церкви, которые красочнее других опи­сывали зло, приносимое женщинами, вожделели к жен­щинам, а те, кто ужасался мужеложству, грезили о мужс­кой любви. Это правильно уловил Розанов, считавший «духовных содомитов» главными носителями идей аскетиз­ма и бесполости.

Запретить другим «плодиться и множиться» эти люди не могли, но тем яростнее они обрушиваются на внебрачный, нерепродуктивный и особенно — однополый секс. По нор­мам канонического (церковного) права, кодифицирован­ного в 309 г. собором в Эльвире (нынешняя Гранада), сек­суальные отношения между лицами одного и того же пола так же греховны и противозаконны, как прелюбодеяние. Мужчина, имевший отношения с мальчиками, не мог по­лучить причастие даже на смертном одре.

Впрочем, разные авторы назначали за этот грех разные наказания. Согласно пенитенциалию папы Григория III (VIII в.), сексуальный контакт между женщинами карался 160-дневным покаянием, а между мужчинами — одногодич­ным. Архиепископ Бурхард Вормский (ум.1025) самые строгие наказания накладывал за содомию и скотоложство. Одинокий мужчина, которому негде разрядить свою похоть и который согрешил один или два раза, наказывался семи­летним постом и воздержанием, женатому покаяние про­длевалось до 10 лет, а если он грешил регулярно — до 15 лет. Юношей наказывали мягче: сто дней на хлебе и воде. Бурхард различал гомосексуальную и гетеросексуальную со­домию, последняя наказывалась гораздо мягче. Другие го­мосексуальные, по нашим понятиям, действия наказыва­лись совсем мягко: взаимная мастурбация — 30-дневным по­каянием, а интерфеморальная близость — 40-дневным (так же, как вызов кого-то на соревнование по пьянке — кто больше выпьет, или как сношение с женой во время Вели­кого поста). Теодор Кентерберийский «самым большим злом» считал оральный секс, все равно, с мужчиной или с женщиной.

Церковные нормы постепенно распространялись и на светское законодательство. Это началось уже в поздней Римской империи. В 342 г. императоры Констанций и Констант запретили не то — если понимать текст закона буквально — однополые браки, не то вообще однополый секс; виновные подвергались «особому наказанию» (возмож­но, кастрации). В 390 г. император Феодосии I, в поряд­ке борьбы с языческими культами, издал закон, по кото­рому пассивная гомосексуальность в борделях наказывалась сожжением заживо. В 438 г. Феодосии II распространил эту кару на всех, уличенных в «пассивной» содомии, а Юс­тиниан в 538 и 544 гг. велел подвергать смертной казни всех участников подобных действий, независимо от сексуальной позиции. Тех, кто «был замечен в этой болезни» (трактов­ка ереси не только как порока, но и как болезни характер­на для средневековой ментальности), кастрировали и води­ли по улицам⁶. По судебнику Льва III и Константина V (741), «виновные в нечистоте» подлежали оба «наказанию мечом», но если пассивный партнер был младше 12 лет, он освобождался от казни. По каноническому праву VII—X вв., мальчики, «сосуд» которых был «разбит», не могли быть рукоположены в священники или дьяконы; если же семя было «пролито» у них между бедер, то они могли при­нять церковный сан. Более поздняя версия этого закона предусматривала для мальчика моложе 15 лет порку и зато­чение в монастырь, потому что он «совершил это неумыш­ленно»⁷.

Женской гомосексуальности церковники уделяли меньше внимания, чем мужской⁸. Хотя апостол Павел считал ее та­кой же отвратительной, как содомия, а святой Иоанн Хризостом писал, что для женщин искать таких сношений даже более постыдно, «ибо они должны быть скромнее мужчин»⁹, церковные наказания за лесбиянство назначались реже, ка­сались преимущественно монахинь и были сравнительно мягкими. По пенитенциалию Теодора, сексуальная связь двух женщин, как и «одинокий порок», каралась трехгодич­ным покаянием; замужние женщины наказывались строже вдов и девственниц, потому что их поступок был также пре­любодеянием¹⁰. По другому источнику, совместная мастур­бация наказывалась церковным покаянием и пребыванием на хлебе и воде в течение 38 дней; если женщины спали друг с другом, наказание продолжалось 40 дней; если при этом одна из женщин ласкала груди другой или «каталась на ней», к сорокадневному посту добавлялись 100 дней покая­ния, а если происходило «истечение», покаяние продлева­лось до двух лет.

Выполнялись ли эти драконовские законы и были ли они эффективны? Каковы бы ни были церковные и светские законы, од­нополая любовь всегда имела какие-то социальные ниши. В раннем средневековье ее главными убежищами были во­инские братства (пережитки древних мужских союзов) и монастыри.

Германские племена, на территории которых возник за­падноевропейский феодализм, имели развитые воинские организации, где презиралось все женственное и действовали уже знакомые нам обряды мужских инициации, вклю­чавших, возможно, и сексуальные контакты между старши­ми и младшими. У взрослых мужчин жестко табуировалась только рецептивная позиция. Одно из самых ругательных слов в старонорвежском языке, на котором написаны скан­динавские саги, — аргр (argr) — обозначает мужчину, кото­рого сексуально использовали как женщину. Этот акт по­крывал мужчину несмываемым позором, зато тот, кому удалось, силой или хитростью, овладеть врагом или сопер­ником, приобретал почет и славу¹¹.

Изменить эту древнюю психологию было не так-то про­сто, да и сами условия воинской жизни, включая половую сегрегацию, благоприятствовали сексуальным контактам между мужчинами. Из всех так называемых варварских правд только принятый около 650 г. закон находившегося под сильным римским влиянием вестготского королевства (на территории Испании) запретил однополый секс, пре­дусмотрев в качестве кары кастрацию обоих участников. В быту отношение к этому «пороку» и после христианизации долго оставалось снисходительным.

Первый король салических франков Хлодвиг в день свое­го крещения покаялся в этом грехе и получил отпущение. Один из его преемников Гуго Капет, согласно легенде, за­метив однажды в углу церкви двоих ласкающих друг друга мужчин, прикрыл их своим плащом, а затем вернулся к ал­тарю, чтобы дать грешникам время скрыться¹².

Феодальный рыцарский эпос, ставивший верную воинс­кую дружбу выше супружеской любви, имеет отчетливые, хотя и не выраженные прямо, гомоэротические тона. «Песнь о Роланде» (XII в.) рассказывает, что невеста рыца­ря, красавица Альда, услышав о смерти своего суженого, тут же падает мертвой. Сам же умирающий Роланд не вспо­минает о невесте, зато горько оплакивает своего друга, со­ратника и оруженосца Оливье. Гомосексуальные отношения были распространены в некоторых рыцарских орденах и иногда даже включались в их тайные обряды. В этом обви­няли, например, тамплиеров (храмовников); впрочем, суд над ними был далек от объективности — французский король Филипп IV Красивый просто позарился на богатства ордена; ни в одной стране, кроме Франции, где соответ­ствующие признания были получены под жестокими пытка-ми, эти обвинения не подтвердились.

Содомия часто практиковалась среди молодых странству­ющих рыцарей, между рыцарями и пажами и т. д. По сло­вам французского хрониста XII в., молодые странствующие рыцари «любили друг друга, как братья», но многие наме­кали на то, что их отношения были «нечистыми». Любовь к мальчикам упоминается в лирике трубадуров и в песнях странствующих студентов — вагантов. Часто вспоминали ее и в связи с «оседлыми» молодежными сообществами («маль­чишники», «братства», «королевства шутов», «аббатства молодежи»).

Самым массовым прибежищем и рассадником гомосексу­альных отношений были, естественно, монастыри. Обет безбрачия и половая сегрегация делали их практически не­избежными, молодые монахи и послушники вольно и не­вольно «вводили в соблазн» старших и друг друга. Основа­тель одного и первых коптских монастырей (313) святой Пахомий постановил, что монахи не должны не только спать на одном матрасе, но даже сидеть вплотную друг к другу в трапезной. Его младший современник святой Васи­лий писал: «Во время трапезы садись подальше от своего молодого брата; ложась отдыхать, не оставляй свою одежду рядом с его одеждой; лучше, если между вами ляжет стар­ший брат. Когда молодой брат разговаривает с тобой или поет напротив тебя в хоре, отвечай ему с опущенной голо­вой, чтобы ненароком не взглянуть пристально ему в лицо, чтобы злой сеятель не заронил в тебя семя желания, кото­рое прорастет разложением и гибелью»¹³.

Советы подкреплялись запретами. Второй Турский собор (567) запретил монахам и священникам спать по двое в по­стели. Позже это правило было распространено и на мона­хинь. Донат из Безансона (VII в.) запрещает монахине даже брать другую за руку и называть ее «девочкой» (за такое об­ращение обе получают по 40 ударов). Они должны спать отдельно, при свете и обязательно одетыми¹⁴. Парижский (1212) и Руанский (1214) соборы запретили монахиням спать вместе и рекомендовали, чтобы в спальнях всю ночь горел свет. Увы, ничего не помогало!

В X в. настоятель аббатства Сен-Жермен де Прэ Аббон горько жалуется на всеобщий разврат. В середине XI в. фанатичный святой Петр Дамиан в «Книге Гоморры» тщет­но призывал папу Льва IX усилить борьбу с содомией. В начале XII в. архиепископ Кентерберийский святой Ансельм, отвечая по подобные же требования, разъяснял, что «этот грех стал таким распространенным, что почти никто даже не краснеет из-за него и поэтому многие погружаются в него, не осознавая его серьезности»¹⁵.

Гомоэротические чувства и привязанности были самы­ми разными. У одних это были откровенно сексуальные связи, о которых светские молодые люди говорили с шут­ками и прибаутками. У других гомоэротизм облекался в форму интимной страстной дружбы, сексуальная подопле­ка которой, возможно, даже не осознавалась ее участни­ками. Позже такие отношения стали называть «особенной дружбой».

Ученые монахи раннего средневековья писали своим уче­никам и коллегам любовные письма и стихи, называя друг друга символическими именами, вызывающими вполне оп­ределенные классические ассоциации (например, Алкуин называл одного из своих любимых учеников Дафнисом).

Настоятель монастыря в Рьеволксе (Англия) святой Аэльред (XII в.) в трактате «О духовной дружбе» осмелился даже перефразировать слова Иоанна Богослова, что «Бог есть лю­бовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге» таким об­разом: «Бог есть дружба, и пребывающий в дружбе пребы­вает в Боге, и Бог в нем». «Когда я был еще школьни­ком, — вспоминал Аэльред, — меня пленяло очарование моих друзей, среди всех опасностей и слабостей этого воз­раста мой дух полностью подчинялся чувству и потребности любить. Ничто не казалось мне слаще, милее и достойнее, чем любить и быть любимым»¹⁶. Обет безбрачия не позволял Аэльреду любить женщин, зато открыл его сердце для при­вязанности к молодым монахам.

Хотя гомоэротический характер привязанностей Аэльреда и похожих на него людей очевиден, не всегда можно с уверенностью сказать — да и так ли это важно? — были ли их взаимоотношения только духовными или также телесны­ми. В средние века дистанция между неосознанным гомоэротизмом и гомосексуальностью была гораздо больше, чем сегодня. Люди могли не осознавать истинной природы соб­ственных чувств и не допускать их телесной материализа­ции. Потребность в эмоциональном тепле и психологичес­кой интимности была в монастырях настолько сильна, что нежные письма иногда писали даже незнакомым людям или тем, кого не видели годами.

Но отнюдь не все церковники придерживались религиоз­ных канонов. В X—XII вв. духовные лица (настоятель влия­тельной церковной школы в Шартре епископ Реннский Марбод; аббат, затем архиепископ Дольский Бодри де Бургей; ученик Пьера Абеляра Хилари Англичанин и др.) создали на латинском языке целый жанр откровенно эротической лю­бовной лирики, обращенной к мальчикам и юношам. В по­слании «Анжуйскому мальчику» Хилари воспевает его красо­ту и умоляет снизойти к своим чувствам: «Как бы мне хоте­лось, чтобы ты пожелал денег!.. Ты напрасно думаешь, что такие отношения порочны. Это глупо, мальчик, быть таким несговорчивым». «Красивый мальчик, прекрасный цветок, сверкающий алмаз, если б ты только знал, что очарование твоего лица стало факелом моей любви», — заклинает он дру­гого адресата, «английского мальчика»¹⁷.

Сохранилось и несколько лесбийских текстов. Очарова­ние лесбийской любви описывал трубадур конца XII в. Этьен де Фужер. Другой трубадур, Бьери де Роман, не то пи­сал от имени женщины, не то в самом деле был таковой. Дошли до нас и любовные письма средневековых монахинь: «Когда я вспоминаю поцелуи, которые ты мне давала, и как с нежными словами ты ласкала мои маленькие груди, я хочу умереть, потому что не могу увидеть тебя»¹⁸.

Во многих средневековых городах существовали мужские бордели. Особенно славилась ими Флоренция, в Германии педерастов даже прозвали «флорентийцами». Обычными местами встреч были определенные бани и парикмахерские. Про­дажных мальчиков на жаргоне называли «ганимедами», их по­иск — «охотой», а сами гомосексуальные действия — «игрой». Кроме специфических субкультур, какими были рыцарс­кие братства, группы странствующей молодежи, студенчес­кие сообщества и монастыри, существовали люди, на ко­торых ни церковные, ни светские законы практически не распространялись: монархи и высшие духовные и светские феодалы. Слабостью к мужскому полу прославились анг­лийские короли Вильгельм II Рыжий, Ричард Львиное Сер­дце, Эдуард II, Яков I, короли Франции Филипп II, Иоанн И, Генрих III, Людовик XIII, германские импера­торы Фридрих II и Рудольф II, прусский король Фридрих II, Конрадин Сицилийский, римские папы Павел II, Сикст IV, Юлий II, Лев X, который, по слухам, даже умер в объятиях мальчика, Адриан VI, Юлий III и несчетное мно­жество князей, кардиналов, архиепископов и прочих знат­ных и могущественных людей.

Эти государи были очень разными. Ричард Львиное Сер­дце, вся жизнь которого проходила в походах, а брак остал­ся бездетным, отличался воинственностью и жестокостью (по его приказу после взятия Акры были вырезаны 3000 му­сульманских воинов) и в то же время рыцарской галантно­стью. Император Фридрих II вел длительную борьбу с рим­ской курией и славился как поэт и покровитель искусств. Папа Юлий II известен столько же своей воинственностью, сколько любовью к искусству, он покровительствовал Ра­фаэлю и Микеланджело и заложил собор Святого Петра. Император Рудольф II увлекался астрологией и алхимией.

Над державными содомитами смеялись. В 1098 г. горо­жане Тура публично распевали на улицах куплеты о преступ­ной связи своего архиепископа, прозванного Флорой, с епископом Орлеанским. Их постыдные слабости использо­вались для их дискредитации и свержения.

Так случилось с Эдуардом II, трагической судьбе которо­го посвящены знаменитая пьеса Марло и фильм Джармена (его история подробно описана также в романе Мориса Дрюона «Французская волчица»). Сначала мятежные бароны вынудили короля выдать им своего молочного брата и любовни­ка Пьера де Гавестона и, нарушив данное слово, убили его. А после того как Эдуард проиграл войну баронам, его новый фаворит Хью Деспенсер был казнен, а сам король тайно зверски убит (чтобы скрыть следы преступления, ему засуну­ли в задний проход раскаленный железный прут).

Отношение церкви и светских феодалов к однополой люб­ви зависело прежде всего от политических причин. Гонения на содомитов, как правило, усиливались в периоды полити­ческих и духовных кризисов, параллельно росту религиозной и прочей нетерпимости, или когда властям было нужно най­ти козла отпущения, чтобы разрядить народное недовольство. В XI—XII вв. римская курия довольно вяло реагировала на требования усилить борьбу за очищение нравов. Но отдать эту инициативу в чужие руки, особенно когда собственное ее вли­яние стало падать, она не могла. Усиление преследования со­домитов во второй половине XII в. было связано с политичес­кой атмосферой крестовых походов: приписав собственный порок иноверцам-арабам, церковь тем самым укрепляла «хри­стианскую солидарность» против общего врага.

Если в раннем средневековье содомия была просто одним из многих грехов, то в первой половине XIII в. ее прирав­нивают к ереси и демонизируют, поручая расследование та­ких обвинений только что созданной «святейшей инквизи­ции», и наказывалась она уже не штрафом или изгнанием, а сожжением на костре.

Активную роль в этой репрессивной политике играет и государство. Во второй половине XIII в. антисодомитские законы были приняты в большинстве европейских госу­дарств. В Англии сожжение содомитов ввел Эдуард I, во Франции — Людовик IX. В Кастилии по законам Альфон­са X содомия наказывалась кастрацией и затем повешением за ноги до наступления смерти; в конце XV в. Фердинанд и Изабелла заменили эту казнь сожжением. Такое же законо­дательство вводится во многих итальянских городах. Таким образом, «грех» стал ересью, а затем и уголовным преступ­лением. Чем расплывчатее были формулировки законов, тем легче их было применять.

Сколько людей стали жертвами этих репрессий? Во Франции с 1317 по 1789 г. состоялось 73 «содомитских» процесса и было сожжено 38 человек. Из 30 тысяч дел, рас­следованных португальской инквизицией, обвинение в «не­называемом пороке» содержалось в 900, однако содомия могла быть и гетеросексуальной; кроме того, к некоторым категориям преступников, например подросткам, проявля­ли снисхождение, так что сожжено было «всего» 50 чело­век. В Италии, где подобными делами занимались светс­кие власти, наказания были не столь суровыми. Во Фло­ренции с 1348 по 1461 г. состоялось 50 процессов о содо­мии, и было вынесено 10 смертных приговоров, из них 7 — за гомосексуальные действия, во всех семи случаях содомия сопровождалась отягчающими обстоятельствами, вроде гра­бежа, изнасилования и т. п. В Испании костры инквизи­ции полыхали вовсю. В одной только Севилье между 1578 и 1616 гг. было сожжено 52, в Валенсии (приблизительно за то же время) — 17, в Сарагосе — 34, в Барселоне — все­го двое¹⁹. Многое зависело от местных условий и прилежа­ния властей. Парижский парламент между 1565 и 1640 гг. рассмотрел 176 дел о содомии, а в Лионском суде их не было вовсе.

Если сравнить эти цифры с тем, что в Англии между 1500 и 1700 гг. было казнено 5000 ведьм²⁰, преследование содоми­тов выглядит сравнительно умеренным. Но на самом деле жертв было много больше. Каждый процесс, который вела инквизиция, сопровождался пытками, которым подвергались не только обвиняемые, но и многочисленные свидетели. Плюс общественное мнение. Если в наши дни обвинение сек­суального характера, даже не будучи доказанным, может сло­мать человеку жизнь, чего было ждать в средние века?

Драконовские законы были не только средством сохра­нения идеологической монополии церкви и ее собственной самозащиты, но и отражали влияние консервативных на­родных масс. В сознании простых и необразованных лю­дей содомия, как и все прочие сексуальные изыски, была проявлением общей развращенности и безнравственности правящих верхов. Внимание сосредоточивалось исключительно на внешних признаках. Почти все выпады против засилья «грязных катамитов» при английском королевском дворе в XI—XII вв. концентрировались на «женственной» внешности, манерах и одежде молодых дворян. Особенно бурные страсти вызывали длинные волосы. Ношение длинных волос само по себе не было ни новомодным, ни «женственным». У германских племен раннего средневеко­вья длинные волосы считались символом мужской силы и могущества. При низложении меровингского короля ему насильно обстригли волосы на голове (не в этом ли и смысл монашеского пострига?). Тем не менее в XII в. длинные волосы стали считать признаком изнеженности и продуктом норманнского влияния; некоторые священники не только осуждали их в пламенных проповедях, но и, если представлялась возможность, собственноручно стриг­ли королей и лордов.

Облекая свою зависть к аристократии в форму борьбы за нравственное очищение и обновление, средневековые горожа­не были гораздо нетерпимее циничных князей церкви. Рост влияния этого класса везде и всюду сопровождался усилением репрессий. Протестантские церкви были в этом отношении ничуть не либеральнее католической. Взаимные обвинения в содомии — один из самых распространенных «аргументов» в спорах между протестантами и католиками в XVI в.

Положение и репутация однополой любви заметно улуч­шились в эпоху Возрождения. Гуманисты распространили на нее общую реабилитацию тела и плоти. В ренессансной системе ценностей однополая любовь — не преступление, а «красивый порок» (le beau vice), о природе которого можно говорить и спорить. Марсилио Фичино, Мишель де Монтень и Эразм Роттердамский, вслед за Платоном, утверж­дали, что некоторые мужчины от природы предрасположе­ны больше любить юношей, чем женщин. Хотя формально содомия оставалась преступлением, многие смотрели на нее сквозь пальцы или с юмором, а некоторые даже бравирова­ли ею. В одной из новелл «Декамерона» муж, застав у сво­ей жены юного любовника, вместо положенной сцены рев­ности заставил молодого человека развлекаться втроем всю ночь, так что наутро юноша не знал, кто с ним забавлялся больше — жена или муж²¹.

Скульптора Бенвенуто Челлини (1500—1571) дважды, в 1527 и 1557 гг., привлекали к суду за связи с мальчиками, причем во второй раз он был вынужден признаться и был приговорен к штрафу и четырем годам тюрьмы. Однако он не только избежал тюремного заключения, но и продолжал пользоваться покровительством высоких лиц и выполнять заказы князей церкви. Когда его враг и соперник Баччо Бандинелли в присутствии герцога Медичи обозвал его «содомитищем», Челлини ответил: «Дал бы Бог, чтобы я знал столь благородное искусство, потому что мы знаем, что им занимался Юпитер с Ганимедом в раю, а здесь на земле им занимаются величайшие императоры и наибольшие короли мира. Я низкий и смиренный человечек, который и не мог бы, и не сумел бы вмешиваться в столь дивное дело». Это заявление было покрыто общим хохотом.

Бисексуальный художник явно поскромничал. По его собственным признаниям, он всю жизнь увлекался мальчи­ками. В юности он «завел общение и теснейшую дружбу» со своим сверстником Франческо Липпи (внуком великого живописца). «От частого общения у нас родилась такая лю­бовь, что мы ни днем, ни ночью никогда не расстава­лись...» С другим юношей, Пьеро Ланди, «мы любили друг друга больше, чем если бы были братьями». При расстава­нии Пьеро «плакал, не переставая, и дал мне десять золо­тых скудо, а я попросил его вырвать мне несколько волоси­ков с подбородка, которые были первым пушком». В Риме у Бенвенуто возникла «страстная любовь», «какая только может вместиться в груди у человека», к четырнадцатилет­нему ученику Паулино. Даже Христос снился Челлини «в виде юноши с первым пушком»²².

Художник Джованни Бацци (1477—1549) даже налоговые декларации подписывал своим прозвищем «Содома», под которым и вошел в историю живописи. Английский поэт и драматург Кристофер Марло (1564—1593), по словам при­ставленного к нему тайного осведомителя, говорил, что «кто не любит табака и мальчиков — дураки». А герой рассказа флорентийского писателя Маттео Банделло (1485— 1561) на упреки духовника, что он скрыл на исповеди свои гомосексуальные приключения, ответил: «Развлекаться с мальчиками для меня естественнее, чем есть и пить, а вы спрашивали меня, не согрешил ли я против природы!»²³

В ренессансной Италии, как и в средние века, различа­ли разные типы однополой любви и сексуальности. Первым и важнейшим водоразделом была сексуальная позиция. Мужчины, которые любили мальчиков, как женщин, не выделялись в особую категорию, это считалось нормальным мужским поведением. Напротив, женственных и «пассив­ных» мужчин презрительно называли «катамитами», «кинедами», «андрогинами» или «гермафродитами». Это счита­лось постоянным состоянием.

Не менее важным было разграничение телесных и духов­ных аспектов однополой любви. Многие гуманисты, на­пример Монтень, осуждают педерастию и содомию, но воспевают мужскую дружбу, ставя ее значительно выше любви к женщинам (дружбу Монтеня с Этьеном де Ла Боэси многие биографы считают гомоэротической). Мужская дружба занимает одно из центральных мест в гуманисти­ческой системе ценностей. Поскольку вопрос об ее воз­можной, хотя и не обязательной, эротической подоплеке оставался деликатным, такие отношения предпочитали на­зывать «сократической дружбой» или «платонической лю­бовью», считая их, по умолчанию, чисто духовными (иногда они таковыми и были) и оказывая им всяческое уважение²⁴. Итальянские гуманисты Пикоделла Мирандола и Джироламо Бенивьени даже похоронены в одной моги­ле, как муж и жена. Этот пример — не единственный. В музее Фицвильямса в Кембридже можно увидеть написан­ные Карло Дольчи портреты сэра Джона Финча (1626— 1682) и Томаса Бейнса (1622—1681).Подружившись маль­чиками в Кембридже, они прожили вместе всю жизнь (когда Финч уехал в Италию, Бейнс последовал за ним) и даже похоронены рядом. В церкви их родного Крайст-колледжа им поставлен общий мраморный памятник с трогательной латинской эпитафией, прославляющей их верную дружбу, в которой современники не видели ничего предосудительного.

Более откровенным — его нельзя даже назвать эвфемиз­мом — было распространенное в итальянском, французском и английском языках XVI—XVII вв. выражение «мужская любовь». Иногда употреблялось и выражение «мужской раз­говор» (masculine conversation); слово «разговор» вообще не­редко имело сексуальный смысл.

Многих гениев итальянского Возрождения подозревали или обвиняли в гомоэротизме и сексуальных связях с маль­чиками и молодыми людьми. В большинстве случаев дока­зать или опровергнуть эти обвинения одинаково трудно: о личной жизни художников сохранилось слишком мало сви­детельств, а истолкование творчества — дело довольно субъективное.

О флорентийском скульпторе Сандро Донателло (1386— 1466) достоверно известно только то, что он предпочитал брать в ученики красивых мальчиков, и по поводу его отно­шений с ними всегда ходили сплетни и анекдоты, на кото­рые веселый и жизнерадостный художник не обращал вни­мания. Две его знаменитые скульптуры «Давид» и «Святой Георгий» многим кажутся гомоэротическими. «Давид» До­нателло выглядит не библейским героем, а кокетливым андрогинным подростком, странным образом сочетающим мускулистые руки с женственной мягкостью и округлостью бедер; его эротическая соблазнительность еще больше под­черкивается экзотической шляпой и высокими сапогами. Ни до ни после Донателло никто Давида таким не изобра­жал. Что же касается «Святого Георгия», то в XVI в. на его счет во Флоренции ходила шуточная поэма, автор которой называет статую «мой красивый Ганимед», расхваливает ее телесные прелести и заявляет, что «такой красивый маль­чонка» был бы идеальной заменой реального любовника: правда, им можно только любоваться, зато не будет ни из­мен, ни сцен ревности²⁵. Но художник не может отвечать за чужое эротическое восприятие.

О сексуальности Гвидо Рени, кисти которого принадле­жит самый «гомоэротический» «Святой Себастьян» эпохи Возрождения, приводивший в экстаз целые поколения геев, никаких слухов до нас не дошло, биографы считают, что он был асексуален.

На Сандро Боттичелли (1444—1510) в 1502 г. был напи­сан анонимный донос, в котором его обвиняли в содомии с одним из его подмастерьев, но художник обвинения ка­тегорически отрицал и власти даже не начали по этому делу следствия²⁶.

Имя Леонардо да Винчи (1452—1519) фигурировало в списке клиентов 17-летнего проститута Сантарелли, против которого в 1476 г. во Флоренции было заведено уголовное дело, но сам художник, как и прочие клиенты Сантарелли, вопреки тому, что написано в большинстве книг по истории гомосексуальности, ни в чем не обвинялся. Один автор XVI в. писал, что Леонардо любил исключительно мальчиков-подростков не старше 15 лет, но это не доказано.

В отличие от большинства своих современников, Лео­нардо тщательно оберегал свою личную жизнь от посторон­них взоров. Близких женщин у него не было. Многолетним спутником жизни художника был подобранный им в Мила­не красивый юноша Салаи, который был одновременно его учеником, слугой и подмастерьем. Подобно многим маль­чикам этого типа, Салаи был нечист на руку и в конце кон­цов оставил Леонардо, тем не менее мастер любил его и за­вещал ему крупную сумму денег. После ухода Салаи худож­ник взял к себе в дом юношу благородного происхождения Франческо Мельци, который был ему чем-то вроде сына, последовал за ним во Францию, оставался с ним до самой смерти Леонардо и унаследовал его огромный архив. О ха­рактере отношений художника с Салаи и Мельци ничего достоверно не известно, они вполне могли оставаться патерналистски-платоническими, тем более что и в творчестве Леонардо очень мало чувственного, оно выглядит асексуаль­ным. Фрейд в своей знаменитой психобиографии Леонардо (1910) пришел к выводу о его латентном гомоэротизме.

Микеланджело Буонаротти (1475—1564), в отличие от Леонардо, отличался страстным характером. В молодости он дважды подвергался гомосексуальному шантажу и научился осторожности. Когда отец одного юноши, желая пристроить сына учеником к великому мастеру, предложил художнику использовать его в постели, тот с негодованием отверг это предложение. Была ли эта реакция искренней или демонстративной, мы не знаем. Некоторые исследова­тели считают, что Микеланджело вообще избегал физичес­кого секса, будь то с женщинами или с мужчинами. Микеланджело-художник определенно предпочитал мужскую наготу женской, а в его любовных сонетах, посвященных преимущественно мужчинам (при их публикации в 1623 г. внучатый племянник Микеланджело фальсифицировал их, заменив местоимения мужского рода на женские), явно присутствуют гомоэротические мотивы.

Источником вдохновения для немолодого, а по тогдаш­ним представлениям старого (в момент их первой встречи ему было 57 лет) художника была многолетняя страстная любовь к 23-летнему римскому дворянину Томмазо де Кавальери, которому Микеланджело дарил рисунки и посвя­щал любовные стихи; учитывая сословную и возрастную разницу между ними, это чувство, скорее всего, оставалось платоническим и какое-то время сосуществовало с любовью к Виттории Колонна. Большинство современных исследова­телей склонны считать Микеланджело гомо- или, по край­ней мере, бисексуалом.

Относительно Микеланджело Меризи да Караваджо (1571—1610), который рисовал нежных женственных маль­чиков (эрмитажного «Мальчика, играющего на лютне» и «Торговца фруктами» из галереи Боргезе искусствоведы дол­го принимали за девочек) и с именем которого связано не­сколько громких скандалов, закрепивших за ним репутацию содомита, долгое время все казалось ясным, но недавно и на его счет возникли сомнения*.

v Как доказывает автор недавней монографии (Gilbert), все обвинения ^в адрес Караваджо выдвинуты его врагами (художник отличался буйным нравом и постоянно попадал в различные переделки) и не выдерживают критической проверки. Первый раз его заподозрили на том основании, что он ходил за группой школьников и следил за их телодвижениями, но ^для художника такой интерес более чем естествен. Гвидо Рени еще на школьной скамье просил своих соучеников застывать в различных позах и рисовал их. Другой раз Караваджо формально обвинили в том, что не­кий молодой человек является его «бардассой», но найти этого юношу следствию не удалось и дело кончилось ничем. Караваджо действительно семь лет прожил вместе с другим молодым художником, но так делали в то время многие художники. Не подтвердилось и мнение о гомосексуаль­ности одного из покровителей Караваджо, кардинала Дель Монте. Что же касается «андрогинности» его мальчиков, то это во многом дело воспри­ятия, хотя мальчики Караваджо значительно сексуальнее, чем было при­нято в то время, да и много лет спустя.

С кем спали и кого любили художники Возрождения, в общем-то, не так уж важно. Существенно то, что, реаби­литируя человека, они реабилитировали также и гомосексу­альное желание и создали новые образы мужского тела, любви и чувственности.

Средневековое искусство не стеснялось наготы и не скрывало половых признаков (даже у младенца Христа пе­нис обычно тщательно выписан), но ему чужд античный культ телесности. Согласно христианской идеологии, наше земное тело несовершенно и достойно презрения, «умерщ­вление плоти» выражает желание освободиться от нее, стать как можно бестелеснее. С этим связан и типичный мазохизм христианских мучеников: пытки и казни — любимый и едва ли не единственный приемлемый контекст изображения об­наженного тела в религиозном искусстве.

В эпоху Возрождения мужское тело и потребность физи­чески совершенствовать его были открыты заново. Выстав­ленная напоказ прекрасная мужская нагота волновала и тре­вожила воображение. Рассказывают, что мраморное распя­тие работы Бенвенуто Челлини настолько шокировало Фи­липпа II Испанского, что он прикрыл пенис Христа соб­ственным носовым платком. Микеланджело, в нарушение античного канона, «натуралистически» изваял Давида с лоб­ковыми волосами, хотя, как дань греческим традициям, — необрезанным. Альбрехт Дюрер в знаменитом автопортрете тщательно выписал собственные гениталии, которые выгля­дят такими же напряженными, как лицо художника.

В искусстве Возрождения представлены все три главные ипостаси маскулинности — 1) мальчик-подросток, 2) мяг­кий, женственный андрогин и 3) мужественный и сильный мужчина, — каждая из которых способна вызвать у зрителя сложную гамму чувств, включая гомоэротические. Чаще всего это античные (Ганимед, Эрос, Гермес, Аполлон и Гиацинт, Нарцисс, Гермафродит) или библейские (Давид) сюжеты и образы. Однако художники интерпретировали их по-разному²⁷. У одних Ганимед — испуганный маленький мальчик, у других — подросток; в скульптуре Челлини орел не похищает Ганимеда, а смирно сидит у его ног, в то вре­мя как подросток гладит его по голове. Большинство худож­ников итальянского Возрождения предпочитали изображать нежных андрогинных юношей, вроде «Иоанна Крестителя» и «Бахуса» Леонардо. Микеланджело, напротив, предпочи­тает сильное и мужественное тело. Его Давид не имеет ни­чего общего с кокетливым подростком, изваянным Дона­телло. Такую же мужскую силу излучает «Победа», симво­лизирующая торжество юности над старостью.

Ренессансное отношение к «красивому пороку», отчасти сохранившееся в елизаветинской Англии и во Франции XVII в., было сугубо верхушечным, элитарным, типичным для аристократической и богемно-артистической среды, где нормы официальной морали не действовали. Если красивая внешность открывала юноше путь в мастерскую великого ху­дожника или в королевскую опочивальню, с какой стати он стал бы упускать такую возможность? Тем более что такие отношения, какова бы ни была их мотивация, не рассмат­ривались как альтернатива семье и браку.

Миньоны Генриха III Французского, о женственности ко­торых парижане распевали сатирические куплеты, были зав­зятыми дуэлянтами и женатыми мужчинами и с успехом во­лочились за придворными дамами (один из них, де Сен-Мегрен, был даже убит за то, что соблазнил герцогиню де Гиз).

Явные и скрытые содомиты пользовались большим влия­нием при дворе Людовика XIII (1601—1643)²⁸. Сам король с Детства боялся женщин, по контрасту с отцом, известным ловеласом Генрихом IV, его прозвали «Людовиком цело­мудренным». Открытыми содомитами были родной брат короля герцог Гастон Орлеанский, сводный брат (сын Ген­риха IV и Габриели д'Эстре) герцог Сезар де Вандом, прин­цы из дома Бурбонов отец и сын де Конде, маршал де Граммон и его сын граф де Гиш, герцог де Бельгард, кар­динал Людовик де Гиз и многие другие вельможи.

Наличие влиятельных покровителей позволяло француз­ским «либертинам», как осудительно называли сторонников свободной, не признающей религиозных ограничений, ге­донистической морали, не только удовлетворять свои нека­нонические сексуальные склонности, но и создавать тайные сети дружеских связей, основанных на общности эротичес­ких вкусов.

Возникает нелегальная, но и не совсем подпольная го­мосексуальная субкультура и традиция. Сборник гомоэротических стихов Теофиля де Вьо (1590—1626), которого много лет преследовали за связь с юным, на девять лет младше его, Жаком Балле де Барро, переиздавался в XVII в. 93 раза! Де Барро, также поэт и вольнодумец, про­званный «вдовой Теофиля» и «королем Содома», в свою очередь, передал эстафету собственному возлюбленному, поэту Дени Сангену де Сен-Павену (1595—1670).

«Король-Солнце» Людовик XIV, в отличие от отца, лю­бил исключительно женщин, но что он мог сделать со свои­ми родственниками и приближенными? Младший брат коро­ля герцог Филипп Орлеанский обожал носить женское пла­тье на балах и карнавалах (в детстве его так наряжали взрос­лые) и не скрывал своих любовных отношений с графом де Гишем и шевалье де Лоррэном, что не мешало ему быть ус­пешным полководцем, вызывая у короля жгучую зависть. В 1678 г. несколько знатных молодых людей (де Гиш, де Грам­мон и др.) создали тайный орден, члены которого приняли обет полного воздержания от женщин, кроме как для про­должения рода. Вступлению в орден предшествовал обряд инициации, включавший интимный осмотр тела новичка магистрами. В 1681 г. в орден вступил 18-летний внебрач­ный сын короля и Луизы де Лавальер граф де Вермандуа, который не только все разболтал своим многочисленным друзьям, но и пригласил присоединиться к ордену 16-летнего красавчика и ловеласа принца де Конти. Разгневанный король приказал выпороть Вермандуа в своем присутствии и отправил в ссылку; Конти был отправлен к семье в замок Шантильи, остальные получили выговоры.

Но молодые аристократы продолжали свои дебоши. Од­нажды, возвращаясь из борделя, «пьяные как свиньи», они попытались изнасиловать приглянувшегося им юного тор­говца, а когда тот оказал сопротивление, один из нападав­ших выхватил шпагу и отсек юноше половые органы, пос­ле чего хулиганы убежали, оставив жертву истекать кровью. Дело дошло до короля, но наказание было мягким: юный герцог де Ла Ферте получил от короля выговор, министр Кольбер публично выпорол своего сына, а маркиза де Бирана отец срочно заставил жениться.

Вообще знатные люди предпочитали защищать своих от­прысков. Когда в 1722 г. престарелый маршал де Вильруа по собственному почину добился удаления от двора своего внука маркиза д'Алинкура, который вместе с молодым гер­цогом де Буфлером пытался прямо в парке «содомизировать», с его полного добровольного согласия, третьего юно­го аристократа, при дворе осуждали не внука, а деда. Пле­мянник маршала принц Шарль Лотарингский сказал ему: «Мсье, не следует дисциплинировать своих детей с помо­щью короля, для этого есть другие способы; лично я не стал бы ничего предпринимать по такому поводу».

Между прочим, эти распутные молодые дворяне были от­личными воинами. Военный министр Людовика XIV Лувуа в беседе с королем даже выдвигал в их защиту довод, что со­домиты охотно идут в армию, а будь они устроены иначе, они предпочитали бы сидеть дома с женами и любовницами.

Содомитами, причем некоторые — исключительно «пас­сивными», были знаменитейшие полководцы XVII в.: вели­кий Конде, маршал Вандом, который подставлял свой зад буквально всем желающим, не различая чинов и званий, его брат приор Вандомский, маршал д'Юксель, маршал герцог де Вильяр, маршал Тюренн. Прославленный воена­чальник принц Евгений Савойский с детства отличался женственностью и настолько легко отдавался всем желающим молодым мужчинам, что его прозвали «мадам путана». «Женственные» в постели, эти люди были мужественны в бою и во всем остальном. Хотя на их счет ходила масса ска­брезных песенок и шуток, в них сквозило не осуждение, а смех. А то, что простительно маршалам, подавно не зазор­но для связанных обетом безбрачия кардиналов и епископов или всеми нелюбимых крючкотворов-юристов.

На официальном языке такие отношения именовались «гре­хом», «пороком» или «извращением», в обыденной же речи их чаще называли «любовью к мальчикам», «греческой», «фило­софской», «сократической», «итальянской» или «флорентий­ской» любовью, «страстью», «склонностью», «вкусами» или просто «нравами». Из-за особой распространенности «нравов» среди католического духовенства их иронически называли «апостолами ануса», их невидимое сообщество — «братством», «орденом» или «конгрегацией», а самую анальную пенетрацию — «обрядом». Глагол «содомизировать» иногда заменяли словом «лойолизировать», по имени основателя ордена иезу­итов Игнатия Лойолы, сомнительную сексуальную репутацию которого язвительно обыгрывал Вольтер.

Однако шутить на эти темы могли только привилегиро­ванные. В Европе XVII—XVIII вв. содомия была сослов­ным, классовым преступлением. Анализ французских су­дебных дел и архивов показывает, что сжигали как ерети­ков и сажали в тюрьмы исключительно простых людей: тек­стильщиков, каменщиков, пастухов, парикмахеров, рабо­чих, виноделов, торговцев²⁹. Эти люди не умели говорить возвышенно, не называли секс «сократической дружбой», да и сама судебная процедура не способствовала лирическим излияниям. Но иногда со страниц пожелтевших хроник встают трогательные истории настоящей любви. В венеци­анском архиве сохранилось, например, судебное дело аре­стованных в 1357 г. двоих гондольеров: они жили вместе не­сколько лет, имели общее дело, а на допросах оба лгали, пытаясь выгородить не себя, а другого, любимого...

Сходным образом обстояло дело в Англии³⁰. Закон 1533 г. и елизаветинский закон 1562—1563 гг., каравшие акт содо­мии между мужчинами смертной казнью, применялись к аристократам, только если против них были какие-то более серьезные религиозные или политические обвинения. Содо­мия была скорее поводом, чем причиной преследований. В 1540г. лорд Хангерфорд был обезглавлен за то, что несколь­ко лет «содомизировал» своих слуг, но его обвиняли также в измене и ереси. Когда же в 1541 г. в сексуальных связях с учениками и собственным слугой был уличен влиятельный директор знаменитой аристократической Итонской школы Николас Юдалл, его тихо, не лишив церковных званий, ос­вободили от должности, а позже назначили директором дру­гой церковной школы, Винчестерской. Елизаветинские вельможи охотно и небескорыстно покровительствовали смазливым молодым актерам, игравшим женские роли.

Слабость к мальчикам отличала философа Фрэнсиса Бэко­на (1561 — 1626) и его старшего брата лорда Энтони (1558— 1601). Об этом сохранились прямые свидетельства их матери, леди Бэкон, которую склонности сыновей сильно огорчали, но для современников это не имело большого значения.

Непреодолимую склонность к молодым людям питал и сам король Яков I (1566—1625), сын Шотландской королевы Ма­рии Стюарт, который унаследовал эту особенность от своего отца. Провозглашенный королем Шотландии под именем Якова VI мальчик получил хорошее образование, но испы­тывал острый дефицит в любви. Его мать была занята любов­никами и политическими интригами, а грубые шотландские лорды старались урезать королевскую власть. Когда в Шот­ландии появился его старший (на 20 лет) французский ку­зен Эсме Стюарт, тринадцатилетний король без памяти влю­бился в него, назначил лордом-канцлером, дал титул герцо­га Леннокса. Однако не желавшие делиться узурпированной властью лорды захватили юного короля и, невзирая на его слезные мольбы, заставили под угрозой смерти изгнать фа­ворита. Король смирился с поражением, научился полити­ческому лавированию, женился на датской принцессе (она осталась единственной женщиной в его жизни) и благопо­лучно произвел на свет нескольких детей, обеспечив тем са­мым престолонаследие, однако его вкусы не изменились.

Унаследовав после смерти Елизаветы I английский престол, Яков стал приближать к себе и осыпать милостями красивых молодых людей. Все они были гетеросексуалами, и в надлежащее время король помогал им устроить выгод­ный брак, утешаясь с новым фаворитом. Самым известным из них был двадцатидвухлетний красавец Джордж Вильерс, получивший титул графа, а затем герцога Бэкингема. С по­мощью многочисленной хищной родни Бэкингем управлял Англией до самой смерти Якова I.

Разумеется, Яков I не считал себя содомитом. В своем политическом трактате Basilicon Doron (1610) он упомина­ет содомию как одно из самых «ужасных преступлений», ко­торые монарх никогда не должен прощать. Свои нежные чувства к молодым мужчинам он считал одновременно суп­ружескими и отцовскими. Выступая на Тайном совете, ко­роль однажды сравнил свои отношения с Бэкингемом с от­ношением Христа к его любимому ученику: «У Христа был его Иоанн, а у меня есть мой Джордж». В письме Бэкингему Яков выражается так: «Я хочу жить только ради тебя и предпочел бы быть изгнанным в любой конец земли вместе с тобой, чем жить печальной вдовьей жизнью без тебя. И да благословит тебя Бог, мое сладкое дитя и жена, чтобы ты всегда был утешением своему дорогому папе и супругу». Мысль, что такое совмещение ролей кровосмесительно, очевидно, не приходила благочестивому и богословски об­разованному «защитнику веры» в голову.

Официальная «неназываемость» содомии не исключала наличия обширной художественной литературы, прямо или косвенно описывающей и поэтизирующей «мужскую лю­бовь». Кроме творчества Кристофера Марло, эти чувства рельефно выступают в пасторалях Ричарда Барнфилда (1574—1627) и Эдмунда Спенсера (1552—1599). Пастораль­ный жанр открывал большие возможности для описания нежных отношений между мужчинами, которые в обыден­ной жизни вызвали бы насмешки или подозрения. Иногда символичен выбор имен. В пасторали Барнфилда «Нежный пастух» о безответной любви пастуха Дафниса к мальчику Ганимеду литературоведы узнают отношения самого поэта и одного из его соучеников по Оксфорду. Читателям XVII в. этот элегантный гомоэротизм нравился, но в начале XIX в. его стали считать «извращенным».

Больше всего споров вызывает, разумеется, Шекспир. Биографы до сих пор спорят о характере взаимоотношений драматурга с его знатным покровителем, молодым красав­цем графом Саутхэмптоном, которому предположительно посвящены многие шекспировские сонеты. Поскольку дос­товерных данных о жизни Шекспира нет, биографы стара­ются извлечь максимум возможного из его произведений. Если принять шекспировские сонеты, написанные от пер­вого лица, за личную исповедь, то поэт явно бисексуален:

На радость и печаль, по воле рока,

Два друга, две любви владеют мной:

Мужчина светлокудрый, светлоокий

И женщина, в чьих взорах мрак ночной.

(сонет 144, пер. С. Маршака)

По мнению шекспироведов, первые 126 сонетов адресо­ваны молодому, моложе автора, мужчине благородного про­исхождения, а последние 28 — черноволосой женщине, воз­любленной автора. Сонеты, обращенные к «смуглой леди», откровенно чувственны. Эротическая привязанность поэта к молодому мужчине менее очевидна: многие ключевые слова имеют несколько разных значений, так что один и тот же сонет можно прочитать и как романтически-дружеский, и как сексуально-эротический (в переводе это полностью утра­чивается). По всей вероятности, Шекспир имел в виду и то и другое. «Мужская любовь» в его понимании не исключает возможности параллельной любви к женщине, и эта раздво­енность не переживается как нечто трагическое, непреодоли­мое. Две любви просто существуют в разных плоскостях:

Тебя природа женщиною милой

Задумала, но, страстью пленена,

Она меня с тобою разлучила,

А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:

Люби меня, а их дари любовью.

(сонет 20, пер. С. Маршака)

Хотя, в отличие от сонетов, в шекспировских пьесах нет явной гомоэротики, она присутствует там в скрытых, но понятных для современников Шекспира образах: верной мужской дружбы, влюбленных друг в друга одиноких пасту­хов, потерпевших кораблекрушение и переодевающихся в женское платье юношей, влюбленных в мальчиков мужчин, пряных «андрогинных» шуток и т. д.

Веселая содомия и бисексуальность представлены и в ан­глийской культуре эпохи Реставрации и первой половины XVIII в.³¹ Пример вольного отношения показывал королев­ский двор. Родоначальник Оранской династии Вильгельм III (1650—1702) вообще не интересовался женщинами, са­мым близким к нему человеком был его бывший паж Виль­ям Бентинк, которого король наградил титулом графа Портлэнда; приписывали ему и нескольких других молодых лю­бовников. Его жена, королева Мария, если верить при­дворным сплетням и сатирическим памфлетам, относилась к увлечениям мужа равнодушно и решительно предпочита­ла мужскому обществу женское. Королеву Анну связывали многолетние любовно-дружеские отношения с герцогиней Мальборо.

Лондон конца XVII в. был европейской столицей мужс­кой проституции. Либертины этого периода, такие, как Джон Уилмот, граф Рочестер (1647—1680), считали бисек­суальное поведение абсолютно нормальным и даже не пы­тались его закамуфлировать. При этом рисуются два совер­шенно разных типа содомитов: бисексуальные, агрессивно-маскулинные либертины и женственные, пассивные «молли» (mollies — один из многочисленных жаргонных терми­нов, обозначающих проституток), обитатели мужских бор­делей, носящие женское платье, имеющие женские клич­ки, собственный диалект и т. д.

Главный признак либертинов — не особая сексуальная ориентация, а общая распущенность и отрицание офици­альной морали. Считалось, что они одинаково опасны как для девочек, так и для мальчиков. Напротив, «молли» об­разовали нечто вроде гетто, вербовали соответствующую клиентуру, и на них периодически охотилась полиция. Это была первая в новое время городская гомосексуальная суб­культура, точнее — подполье.

Некоторые носители однополой любви не были и не счи­тали себя ни «молли», ни содомитами, ни либертинами. Это были всеми уважаемые политики и писатели, связан­ные друг с другом гомоэротической дружбой, которая завя­зывалась в школе или в университете и нередко продолжа­лась всю жизнь, как дружба известного поэта Томаса Грэя (1716-1771) и писателя Хораса Уолпола (1717-1797). О таких отношениях знали, но, если повода для скандала не было, говорить о них было неприлично. Сословная соли­дарность и закрытые мужские клубы помогали британским аристократам не выносить сор из избы.

Сословно-классовый подход к однополой любви суще­ствовал и в других европейских странах. В Пруссии XVIII в. содомитам отсекали голову, а трупы сжигали, при­чем король Фридрих Вильгельм I самолично проверял все приговоры по таким делам, отклоняя любые доводы судей в пользу снисхождения. Но судебная практика была раз­ной. В 1729 г. тридцатилетний пекарь, признавшийся в том, что дважды «отсосал» у 19-летнего подмастерья, кото­рый вскоре после этого умер и смерть приписали «истоще­нию из-за неестественной потери семени», был приговорен к смерти. А барон фон Аппель, которого собственные кре­стьяне дважды обвиняли в том, что он насильно содомизировал их, оба раза был оправдан, обвинителей же выпоро­ли за клевету³².

По иронии судьбы, сыновья Фридриха Вильгельма I, бу­дущий Фридрих II Великий (1712—1786) и принц Генрих Прусский (1726—1802) тоже питали склонность к мужчи­нам. Кронпринц Фридрих в юности был весьма миловид­ным, любил французскую литературу и искусство, играл на флейте и завивал волосы. Солдафон-король ненавидел «женственного» сына, оскорблял и даже бил его. Юный Фридрих пытался бежать из дома со своим другом лейтенан­том фон Катте, но заговор был раскрыт и фон Катте обезг­лавлен на глазах Фридриха, который при этом ужасном зре­лище потерял сознание и потом мучился галлюцинациями.

Вступив на трон в 1740 г., Фридрих сразу же расстался, не доводя до развода, с навязанной ему женой, и поддержи­вал теплые отношения с молодыми мужчинами; впрочем, на государственные дела они не влияли. При всей своей во­инственности Фридрих II был одним из самых просвещен­ных монархов эпохи абсолютизма.

Из более поздних коронованных немецких гомосексуалов следует назвать покровителя Вагнера, романтичного, мис­тически настроенного и психически неуравновешенного Людвига II Баварского (1845—1886), странная жизнь и за­гадочная смерть которого до сих пор волнуют воображение художников; его судьбе посвящен последний фильм Лукино Висконти «Людвиг».

«ЛЮБОВЬ, НЕ СМЕЮЩАЯ НАЗВАТЬ СЕБЯ»

«Любовь, которая не смеет назвать себя» в этом столетии —

то же самое ве­ликое чувство старшего мужчины к младшему,

какое было между Давидом и Ионафаном, которое Платон

положил в основу своей философии и которое вы найдете в

сонетах Микеланджело и Шек­спира. Эта глубокая духовная

привязан­ность столь же чиста, сколь и совершен­на...

Она красива, утонченна, это самая благородная форма

привязанности. В ней нет ничего неестественного.

Оскар Уайльд

С переходом правосудия из рук церкви в руки го­сударства костры инквизиции постепенно затухают. За весь XVIII в. во Франции сожгли только семерых содомитов, причем пятеро из них обвинялись также в изнасиловании или убийстве. Содомия превратилась из религиозной про­блемы в социальную. Как сказал один француз в 1783 г., «этот порок, который некогда называли прекрасным пороком, потому что он затрагивал только вельмож, людей духа и Адонисов, стал таким модным, что сегодня во Франции нет такого сословия, от герцогов до лакеев и простонаро­дья, которое не было бы им заражено»¹.

Однако его общественная репутация не стала лучше. Мужская и детская проституция, притоны и тайные сооб­щества педерастов существовали всегда. С развитием поли­цейской системы в эпоху абсолютизма информация о них из эпизодической становится систематической. В XVIII в. в парижской полиции был создан специальный отдел для ре­гулярного наблюдения и слежки за «извращенцами». По подсчетам его сотрудников, в 1725 г. в Париже на 600 ты­сяч населения было 20 тысяч содомитов; к 1783 г. их число удвоилось, сравнявшись с числом проституток (разумеется, полицейская статистика никогда и нигде не была достовер­ной, каждый отдел стремился прежде всего доказать свою собственную необходимость). Полиция заводила на них до­сье и периодически устраивала разные провокации, пользу­ясь подсадными утками и т. п. Но ее подход к делу был от­кровенно сословным. Хотя в городе процветала торговля детьми, задержанных покупателей-аристократов большей частью сразу выпускали. Не по зубам полиции было и мас­совое совращение мальчиков в церковных школах и колле­жах. По свидетельству современника, «содомитская прак­тика в коллежах кажется настолько всеобщей, что можно только удивляться, встречая детей, которых их учителя по­щадили», но полиции нравов такие дела были неподвласт­ны, как и взаимоотношения в самой ученической среде.

Вопросом о причинах и возможных способах предотвра­щения «преступлений против естества» серьезно интересова­лись философы эпохи Просвещения.

Шарль Луи де Монтескье (1689—1755) считал их опас­ность сильно преувеличенной: «Преступления против есте­ства никогда не получат большого распространения в обще­стве, если склонность к ним не будет развиваться каким-нибудь существующим у народа обычаем, как это было у греков, где молодые люди совершали все свои гимнастичес­кие упражнения обнаженными; как это есть у нас, где домашнее воспитание стало редкостью; и как мы видим у на-1 родов Азии, где некоторые лица имеют большое количество¹ жен, которыми они пренебрегают, между тем как прочие люди не могут иметь ни одной. Не создавайте благоприят­ных условий для развития этого преступления, преследуйте его строго определенными полицейскими мерами наравне с прочими нарушениями правил нравственности, и вы скоро увидите, что сама природа встанет на защиту своих прав и вернет их себе»².

Вольтер (1694—1778), который в молодости пользовался покровительством влиятельных аристократов-содомитов, но сам был, безусловно, гетеросексуален, не питал к однопо­лой любви ни малейшего сочувствия, тем более что он свя­зывал ее с ненавистным ему католическим духовенством. В статье «Так называемая сократическая любовь» (1764) он даже выражал сомнение в том, что древние греки могли от­носиться к этому пороку терпимо. В полемике со своими врагами, включая Фридриха II Прусского, Вольтер широ­ко пользовался ядовитыми намеками на сей счет. Хотя Вольтер не считал содомию ересью и в более поздней ста­тье высказался против смертной казни за нее, он мотиви­ровал это не гуманитарными, а практическими соображе­ниями: «Эти отбросы лучше было бы похоронить во тьме забвения, чем освещать их в глазах большинства пламенем костров»³.

Кондорсе (1743—1794) сделал к энциклопедической за­метке Вольтера следующее маленькое примечание: «Содо­мия, если она не сопряжена с насилием, не может быть предметом уголовных законов. Она не нарушает прав ника­кого другого человека»⁴.

Жан-Жак Руссо (1712—1778), который в отрочестве был сильно напуган приставанием взрослого мужчины, отно­сился к педерастии с отвращением. Однако он сознавал, как трудно признаваться в таких вещах даже самому себе. Дени Дидро (1713—1784), у которого было меньше комп­лексов, говорит о содомии спокойно: если нет «естествен­ного сосуда» и нужно выбирать между мастурбацией и одно­полым сексом, то второй способ предпочтительнее. И вообще «ничто существующее не может быть ни противоесте­ственным, ни внеприродным»⁵. Однако при жизни Дидро этих мыслей не оглашал, а образы лесбиянок у него резко отрицательны.

Итальянский юрист Чезаре Беккариа (1738—1794) в зна­менитом трактате «О преступлениях и наказаниях» (1764) проявил большую смелость, осторожно высказавшись в том смысле, что законы против содомии можно вообще отме­нить, потому что она безвредна и вызывается неправиль­ным воспитанием; кроме того, эти преступления трудно до­казуемы, а их расследование порождает много следственных и судебных злоупотреблений.

Убежденным сторонником полной декриминализации однополой любви, ввиду ее социальной безвредности, был английский философ Иеремия Бентам (1748—1832). В многочисленных заметках и статьях на эту тему Бентам пос­ледовательно, пункт за пунктом, опровергает все ходячие стереотипы, доказывая, что они логически несостоятельны и к тому же безнравственны. «Чтобы уничтожить человека, нужно иметь более серьезные основания, чем простая нелю­бовь к его Вкусу, как бы эта нелюбовь ни была сильна»⁶. Но опубликовать эти мысли при жизни Бентам не решился.

Тем не менее законодательство постепенно смягчается. В Австрии смертная казнь за содомию была