Письмо как идеографическое пространственное явление

Итак, линейный образ эксплицируется как графический образ – как особое пространственное явление, графическая топологическая структура, содержащая пространственную сущность и существующая в некотором воспринимаемом образе (в объекте или ментальном образе) как его внутренний компонент, определяющий его значение, т. е. являющийся чистым (независимым от опыта) образом, имеющим роль прообраза, эйдоса. Степень особенности (которую можно охарактеризовать даже как исключительность) этого пространственного явления позволяет сопоставить его только с одним еще явлением сущего, не просто данным, но открытым в опыте пространственным явлением, характеризуемым особенностью в похожей степени. Этим столь же исключительным по своей особенности пространственным явлением является письмо.

Мы называем письмом прежде всего сам феномен синтаксически структурированных визуально выраженных (графических) знаков естественного (исторического) языка. То есть это феномен текста знаков написанных – нарисованных, высвеченных на некоторой модально-структурированной поверхности, т. е. находящихся во взаимосвязи – в конгруэнции – с некоторой модально-структурированной поверхностью и поэтому находящихся в модально-структурирован-ном пространстве в качестве предмета или объекта. Таким образом, именно по наличию самой указанной взаимосвязи – как по первому, но не единственному основанию – мы определяем письмо как пространственное явление.

Так, в качестве пространственного явления письмо представляется нами прежде всего как явление, находящееся во взаимосвязи и совмещении с какими-либо возможными развернутыми в модальной структуре явлениями, т. е. объектами. Можно сказать, что мы говорим здесь о письме как об объекте. Иными словами, мы говорим о письме не как о процессе и не о «письменности» как средстве, но письме как «результате»[99].

Исключительность письма как пространственного явления коренится в изначально присущей ему эстетике. Эстетика письма (исторически и феноменологически) обусловлена идеографичностью,
т. е. самой способностью произвольно модулируемых в качестве черточек на поверхности элементов визуальности, элементов светотеневой дифференциации вообще (т. е. начертания вообще и, следовательно, письма – в частности) изображать, содержать изображение чего-либо, не связанного с модальным определением качеств и существованием элементов самого начертания. Отсутствие сущностной и качественной взаимосвязи между модальностью начертания и каким-либо его содержанием означает, что начертание на поверхности в своей изобразительности принципиально не обусловлено существованием того, что содержится в качестве изображения в нем. Иными словами, начертание изображает независимо от существования изображаемого, и вследствие этого, во-первых, оно изображает независимо от сущности изображаемого, во-вторых, независимо от наличия интерпретации своего содержания. То есть начертание изображает всегда: оно именно порождает своим существованием сущность изображаемого, независимо от того, существует ли само изображаемое как сущность вне данного начертания, а также, уже вследствие этого, оно порождает интерпретацию как возможность и как предположение существования изображаемого.

Таким образом, начертание существует как изображение до любого из обусловленных интерпретацией значений, до самой интерпретации. Оно порождает интерпретацию как рассеивающийся спектр возможных значений своего содержания, а точнее – порождает спектр значений содержания, рассеивающий в нем самом модальную структуру, определяющую качество элементов начертания. Таким образом, само явление начертания, независимо от интерпретации его содержания, т. е. независимо от некоторого актуализированного значения, есть эстетическое явление – т. е. изображение. Так, идеографичность начертания не есть его функция в отношении к содержанию, но есть собственный его атрибут, определяющий начертание не в его возможном значении, но в его необходимом качестве – т. е. в его сущности – как идеографику. Уже вследствие атрибутивности идеографики в начертании как его некой исходной и нередуцируемой изобразительности, всегда действующей в нем, идеографика как атрибут начертания, как некое константное качество его, есть неотъемлемый компонент его содержания – т. е. компонент любого его содержания.

Важно, что начертание как эстетический феномен (открывающий собственно эстетику исторически), т. е. как изображение – как идеографика – открывается прежде всего как визуальный феномен. Именно визуально воспринимаемое начертание – графический рисунок как собственно первый эстетический феномен – есть открытие пространственности как скрытого за модальной структурой явления, которое рассеивает модальную структуру, делает недействительной ее всепоглощающе развернутую и не оставляющую ничего за собой в открывающемся в качестве пред-сознания опыте тотальность. Начертание как эстетический феномен есть открытие того, что вопреки этой тотальности приоткрывается и обнаруживается именно в изображении (играющем здесь роль зеркала, отражателя) как знак другой стороны сущего, точнее, как знак самой пространственности, знаменующий бинарность, проективность, и отсюда – абсолютность, неограниченность, возможность сущего как такового.

Таким образом, начертание как идеографика вообще есть феномен, выражающий в своем содержании присутствие изначально не открытой в структуре опыта пространственной сущности. Иными словами, начертание как идеографическое явление, содержащее знак некоего объекта или знаки неких объектов, содержит наряду с этим (что не просто более значимо, но исключительно значимо) знак самой пространственности.

Итак, письмо как пространственное явление и как начертание является особым пространственным феноменом прежде всего как феномен, содержащий идеографику.

Содержание в письме идеографики в рамках семантической взаимосвязи элементов письма и определенных, традиционно закрепленных за ними значений, особенно, если речь идет об алфавитно-буквенном письме, может казаться проблематичным. Неподобие письменного знака объектно выраженному образу, т. е. неподобие письма объекту, и кажущаяся вследствие этого проблематичность понимания письма как изначально эстетического феномена, как идеографики и идеографического текста (по крайней мере в общем случае) обусловлены, во-первых, тем, что сама идеографика стремится исторически и феноменологически (т. е. в самой структуре, нередуцируемо осуществляемой в восприятии ее как наблюдаемого повторяющегося объекта) к простоте, к минимализму и замкнутой устойчивости содержащихся в ней элементов по их составу. Иными словами, идеографика в своей исторической данности и идеограмма как частный идеографический феномен содержат интенцию: от копии предмета или объекта к тому, что неким кажущимся отвлеченным способом выражает саму сущность объекта, т. е. сущность, независимую от него как от модальной группы и группы производных от нее объектов –
т. е. именно пространственную его сущность. Можно сказать, в контексте изложенной в этой работе теории, что идеограмма содержит интенцию к становлению графическим образом.

Во-вторых, неподобие письма объекту и внешняя неидеографичность письма выражают тот смысл самого исторического открытия и развития эстетической графики вообще и письменной графики – в частности (в том числе – их развития в историко-математическом и техническом аспектах), в которых они освобождаются от своего эстетического кокона, от исходной роли изображать предметы ради подобий предметов и открываются в своей подлинной роли – открывать пространственность как сущее и обозначать обусловленные ею сущности: как в предметах, так и в мысли, как в предметном, т. е. группированно-модальном, так и в дискурсивно выраженном сознании – т. е. подлинно быть языком и культурой.

Таким образом, неподобие письма объекту, обуславливающее кажимость проблематичности содержания идеографики в письме, выражает, вопреки этой кажимости, историчность и общий результирующий смысл идеографики как феномена.

Сущность письма как идеографического феномена раскрывается во взаимодействии письма с языковой фонетикой. Взаимодействие письма и языковой фонетики есть аспект, вне которого невозможно описание письма как феномена, в полноте своего содержания (т. е. как языкового знака) имплицирующего именно идеографику – т. е. как феномена, выражающего сущность и при этом в полной мере обусловленного графикой как способом этого выражения, т. е. не обусловленного чем-либо другим.

Аспект взаимодействия письма и фонетики означает вопрос о том, обусловлено ли и определяется ли значение письма (и как содержащееся в нем выражение обозначаемых им сущностей и как статус самого письма) фонетикой как сонорной данностью языкового текста.

Сама идеографичность письма в той общей мере, в какой она представляется атрибутом письма, согласно сказанному выше, и в той частной мере, в которой она присуща иероглифическим письмам (или некоторым из них), не совместима с обусловленностью письма языковой фонетикой. Ведь если значение письма обусловлено и определяется фонетикой, т. е. значение письменного знака обусловлено и определяется фонетическим знаком языка, то сам письменный знак и вслед за этим письмо суть лишь приложение к фонетике (к речи), не выражающее непосредственно сущность, т. е. не содержащее, строго говоря, идеографику и не являющееся ею. Сама исключительность письма как пространственного явления не совместима со столь узко понимаемой его ролью. Таким образом, идеографичность письма, утверждение и основание чего по сути предустановлено и предуготовлено всем предыдущем содержанием данного исследования, требует представить в рамках данной работы возможность того, что письмо не зависит от фонетики в своем значении.

Прежде всего, принимая и намереваясь развивать в рамках данной работы тезис о независимости письма от фонетики, отметим, что тем самым мы необходимо придерживаемся идеи, точнее, проекта[100] (как «новой концептуальной конструкции»), изложенного Ж. Деррида в «Письме и различии», «Грамматологии» и других работах, по девульгаризации в понимании письма[101]. Девульгаризацией письма здесь именуется освобождение его в его понимании от зависимости от фонетики языка, каковая зависимость в понимании письма традиционно поддерживается со времени философии Аристотеля[102]. Иными словами, проект Деррида есть то, на чем мы здесь основываемся как на альтернативной традиции (историческим источником которой, разумеется, не является какой-либо текст Деррида и которая именуется нами как «проект Деррида» не в качестве точного ее обозначения, а в качестве ближайшей и поэтому удобной привязки).

Итак, мы утверждаем, что письмо не обусловлено фонетикой, во-первых, потому, что письмо – как феномен в полноте своего идеографического содержания (т. е. как именно означающая сущность графика, т. е. языковая графика) – включает фонетику в это содержание. При этом письмо восполняется фонетикой, но не как тем, что от него не зависит и для означения чего якобы и существует письмо, а как тем, что изначально ему структурно принадлежит. Собственно письменный знак, точнее, данность письменного знака как визуально означенного пространственного явления, как предмета – т. е. как вид – есть лишь часть, сторона феномена, который во всей своей полноте содержит и выражает то, что мы называем письмом. Письмо как таковое – не как предмет, суммирующий определенным образом группу модальных содержаний в соответствующей ей группе (совокупности) объектов, что составляет лишь часть содержания письма, но как феномен в полноте своего содержания – дано лишь с одной из своих сторон как явление визуально воспринимаемых начертаний. Именно другой стороной письма как такового, как феномена, является включенное в него, принадлежащее ему и не альтернативное ему в структуре знака графическое (графически языковое) явление, которое дано в опыте в особом и именно сонорном качестве, т. е. как фонетика. Дело в том, что сама сонорная данность языка обусловлена телесной артикуляцией, неясно и неотдельно тактильно воспринимаемой или вовсе не актуализируемой в восприятии, которая, однако, в возможном визуальном ее выражении представляется как некая начертательно эксплицируемая конфигурация. Эта конфигурация необходимо взаимообусловлена с начертательной данностью соответствующего ей элемента письма и именно в рамках этой данности дополняет ее как интегрирующий и обрамляющий ее компонент.

Таким образом, сама фонетика может быть представлена как часть визуального выражения, часть самой языковой графики, и вслед за этим она представляется как дополнение письма в рамках его модальности. Почему мы утверждаем, что в общей для письма и сонорности языковой графике именно письмо первично по статусу, а сонорность дополнительна?

Фонетика как сонорная данность языка обусловлена артикуляцией. Независимо от своей возможной визуально-начертательной экспликации, о которой шла речь выше, артикуляция сонорной данности как то, что делает ее знаком, совокупностью знаков, речью, т. е. членораздельной данностью вербального текста и, вследствие этого, данностью языка, возможна только в синтаксисе и обусловлена синтаксисом, полнота данности которого изначально возможна только на письме. Только визуальная данность текста (группированно или дискурсивно модально выраженная) может содержать и вследствие этого дать возможность воспринять и моделировать, т. е. осуществлять в повторении, ту степень сложности – тот состав структуры текста, т. е. синтаксиса, который необходим для изоморфного (т. е. структурно когерентного) отображения в нем сущего. Иначе говоря: только визуальная данность может содержать (как особая и ключевая модальность, содержащая обусловленную светотеневым полярным поворотом дробность, т. е. полярную дифференциацию как наибольшую в модальной структуре степень взаимной дифференциации модально выраженных значений) ту степень дифференциации, которая позволяет репрезентировать дифференциации самого сущего (вследствие пространственного сходства фрагментов визуальной дифференциации и линейной, т. е. собственно пространственной дифференциации).

Таким образом, выраженная в артикуляции речи обусловленность сонорной данности синтаксисом есть ее основание как структурно отображающей – репрезентирующей – сущее знаковой структуры, т. е. как языковой данности. Иными словами, сонорная данность языка как таковая, т. е. в своей сущности, обусловлена письмом и есть явление сущностно вторичное по отношению к письму. Дополнительность сонорной данности языка и обусловленная этим роль фонетики состоит в том, что произнесение написанного или просто сама речь «как по-писанному», т. е. речь, обусловленная синтаксисом, возможным в своем устойчивом действии только в рамках письма, сопровождает и сонорно дополняет визуальную (группированно или дискурсивно выраженную) данность письма. Сама сонорная данность языка как звучание текста, образующее как бы некую особую и отдельную предметность (кажущуюся отдельной при произнесении какого-то отдельного языкового знака, как бы выводящего его вне контекста, что невозможно в пределах сущности знака), возможна в рассмотрении в таковом качестве – как отдельной предметности – лишь условно (например, в дискурсивном восприятии, когда модальные выражения подвижно и произвольно взаимозаменяются). Иными словами, сонорная данность не существует в полноте образующего ее феномена (т. е. языкового знака в тексте) как предметность, независимая от визуальной данности этого феномена, но существует в нем как структурный элемент именно этой его данности.

Дополнительность сонорности в отношении к письму можно описать в рамках изложенного в параграфе 4.1 представления о взаимодействии между линейностью как собственной пространственной модальностью и структурой модальностей. Напомним, что согласно этому представлению линейность и структура модальностей как бы касаются друг друга в определенном элементе этой структуры. Этим элементом является сонорность, и именно сонорность как элемент структуры модальностей наиболее близка линейности. В соответствии с этим представлением, изнутри модальной структуры (представляемой как ожерелье) сонорность находится, можно сказать, на пути «визуальность-линейность» в качестве последнего – пограничного – места в сквозном, проходящем через всю структуру модальностей движении графического выражения линейного образа – т. е. возможного в модальной структуре выражения сущности. Таким образом, в рамках феномена языкового знака сонорная данность дополняет визуальную данность текста как обусловленная ею и включается в нее как в объектно выраженную
(в чтении) либо дискурсивно выраженную (в «свободно» произносимой речи) языковую графику, указывая этим то, что во внутренне присущей графическому тексту как идеографике интенции к выражению сущности (равно: графическому выражению линейного образа) он достигает в этой сонорности предельного, т. е. предпоследнего в модальной структуре, пограничного в ней пункта, и в нем – полноты и подлинности графического состояния.

Заметим, что с точки зрения представления о взаимодействии между линейностью и структурой модальностей объяснима вульгаризация письма как подчинение его в его понимании фонетике. Попросту говоря, сонорность как пограничный элемент на пути «визуальность-линейность» узурпирует – как некий коррумпированный пограничник – графический образ в его выражении линейного образа, в результате чего графический образ как сущность становится как бы собственностью именно сонорности, незаконно отбираясь от своего настоящего визуально-графического, начертательного источника. Таким образом, представленная модально-структурно обусловленная, т. е. метафизически обусловленная возможность узурпации провоцирует возникновение в исторически господствующей традиции представления о фонетике как об означаемом языковой графики и о фонетически выраженной речи как о собственно языке, к чему письмо прилагается как бы лишь в качестве социально и технически полезного дополнения.

Итак, письмо есть независимое от фонетики и самодостаточное идеографическое явление, т. е. явление графического языкового знака, в полноте образующего его феномена, т. е. в языковом тексте, непосредственно выражающего сущность. Иначе говоря: это графическое явление, которое посредством языкового знака в тексте выражает сущность.

Собственно, вульгаризация письма обусловлена отождествлением сонорной данности языкового текста, т. е. речи, с самим языком, что есть вульгаризация в понимании языка, выражающаяся в представлении о нем только как о средстве личностного выражения и социальной коммуникации. Таким образом, полная девульгаризация понимания письма возможна только через девульгаризацию понимания языка, причем в такой взаимосвязи этих девульгаризаций, в рамках которой необходимо происходит понимание сущностной взаимосвязи письма и языка.

5.2. Бинарность письма и языка как сущностей. Письмо
как сущность презентации и линейность.
Взаимодополнительность графического образа и графемы

Итак, редукция фонетики в письме открывает вопрос о связи письма и языка. Сама сущность письма содержится и раскрывается во взаимосвязи письма и языка. Точнее, сущность письма взаимосвязана с сущностью языка в их общем отношении к сущему как совокупности сущностей. Об этом отношении можно сказать так: письмо выражает сущности посредством языка, равно как язык выражает сущности посредством письма. Иными словами, взаимосвязь языка и письма в их выражении сущностей и, следовательно, сущего в целом посредством друг друга и через друг друга является двойственной, флуктуирующей в своих направлениях и неопределенной. Если бы фонетика была нередуцируема, то взаимосвязь письма и языка оставалась бы опосредованной самой сущностью выражения языка, в качестве которой – в производном от нее месте которой – находились бы одновременно и переменно письмо и фонетика. В таком случае письмо именно наряду с фонетикой было бы выражением языка – как одним из возможных выражений. Но редукция фонетики обнаруживает совпадение самой сущности выражения языка с письмом, поскольку письмо это не возможное выражение языка, но то, что сущностно совпадает с самим выражением языка и собственно заменяет его как таковое. Это означает, что редуцируется само выражение языка как возможность. Таким образом, письмо – это не выражение языка, но выражение через язык, что равно тому, что язык есть выражение через письмо.

Можно сказать, что независимость письма от фонетики обнаруживает взаимосвязь письма и языка как нечто кажущееся внутренне неразличимым и вследствие этого внутренне тождественным и бессмысленным. Эта кажимость обусловлена представлением о сущностях языка и письма как о неких таких обоюдно выражающих сущее явлениях, как если бы сами они не были сущностями, принадлежащими этому же сущему, как если бы они сами были из какого-то «другого» сущего. Представление о принадлежности письма и языка как сущностей сущему в качестве его элементов позволяет расставить их относительно друг друга именно в сущем – относительно сущего – и понять их взаимосвязь, минуя представление об их тождестве или каком-то спекулятивном удвоении.

Взаимосвязь письма и языка как сущностей обусловлена тем, что и письмо, и язык суть выражения сущего, иначе говоря: письмо выражает сущее, язык выражает сущее. Можно представить исходя из этого, что язык и письмо в выражениях ими сущего суть некие почти параллельные и поэтому очень близко расположенные продольно друг к другу пути к сущему. Отношение между этими путями есть отношение между почти совпадающими лучами: они почти соприкасаются и почти неразличимы, они соотносятся непосредственно, т. к. между ними ничего нет, т. е. они бинарны. Но глядя со стороны каждого из этих лучей в перспективе направления к сущему, обнаруживается, что другой луч или, скажем так, некая точка, или узел на нем оказывается не параллельно и в стороне, а как бы на этом же пути. Иными словами, эти два луча переплетаются и забегают один вперед другого, т. е. один запаздывает, а другой оказывается впереди, причем непрерывно меняясь местами. Таким образом, письмо и язык в отношении между собой как сущностями и выражениями сущего оказываются не один подле другого, а один между другим и сущим. Бинарность языка и письма в таком случае становится бинарностью между соответственно языком или письмом, с одной стороны, и сущим – с другой. То есть имеют место две бинарности: письмо-сущее и язык-сущее, при этом язык и письмо соответственно являются номиналами этих бинарностей (внутри этих бинарностей). Иными словами, бинарность письма и языка в их отношении к сущему это бинарность письма в отношении к сущему через язык как номинал этой бинарности, или бинарность языка в отношении к сущему через письмо как номинал.

Каково отношение этих бинарностей друг к другу, симметричны ли они в отношении между собой, есть ли антисимметричность в их отношении как приоритет одной из этих бинарностей? Это вопрос о том, обусловлено ли соотношение сущностей языка и письма самой пространственной сущностью, присутствует ли она в этом соотношении, или: подчинено ли это соотношение пространственной сущности. Таким образом, этот вопрос образует онтологию языка и письма в их отношении друг к другу как вопрос о присутствии самой пространственной сущности в ее синтаксическом выражении в соотношении сущностей языка и письма.

Для того чтобы представить возможность решения этого вопроса, обратим внимание на следующее обстоятельство. Соотношение письма и языка как явлений может быть рассмотрено как соотношение означающего и означаемого соответственно, но не наоборот. Данность письма как явления означает данность языка, указывает на него. Но, с другой стороны, данность языка вне письма, т. е. в рамках заведомо внеписьменного явления, не свидетельствует о данности письма. Иными словами, применение в описании соотношения письмо-язык связки означающее-означаемое, принципиально обусловленное принадлежностью письма и языка к знаковым системам, указывает на некую некоммуникативность письма и языка как явлений и, вероятно, внесимметричность в соотношении сущностей письма и языка.

В связи с этим обстоятельством обратим внимание на явление, названное К. Леви-Строссом «колеблющимся означающим»[103]. «Колеблющееся означающее» – это выражение, лишенное определенного значения[104]. Представление о колеблющемся означающем есть следствие структуралистской позиции, согласно которой означающее предшествует означаемому[105], т. е. имплицирует и включает его.

Таким образом, письмо как означающее языка есть прежде языка. Это значит: в отношении к сущему, т. е. как сущность, письмо возможно вне языка, оно существует вне языка, имплицируя его как сущность. Существование письма вне языка это некое письменное «колеблющееся означающее», т. е. письменное явление, лишенное определенного значения в языке, вернее говоря, еще не обретшее его. Это письменное явление есть данность идеограммы вообще.

Явленность письменного знака как «колеблющегося означающего» есть некая идеограмма вообще, которая, не имея языкового значения, указывает и имплицирует язык как таковой, как сущность – т. е. указывает на существование языка. Вот почему достоверное присутствие идеограммы как таковой есть свидетельство языка. Отметим, речь не идет о данности некоего известного письменного знака как элемента некоторой известной языковой системы, знание которой предобуславливало бы восприятие такого знака, но об идеограмме вообще. Иными словами, если в структуре модальностей среди интермодальных структур, в ней присутствующих в качестве значимых элементов воспринимаемого, обнаруживается идеограмма как тем или иным способом выполненное – прописанное – и воспринимаемое начертание, то это есть свидетельство существования языка и его присутствия, его действия.

Что такое идеограма вообще, как вообще некое начертание? Это неизвестный начертательно выраженный знак; это комбинация визуально определяемых (в жестко-, группированно-модальном, либо дискурсивном режиме) элементов, которая выражает возможно не существующую отдельно от самого этого начертания и поэтому неизвестную сущность; это единственный знак. Известный знак выражает и содержит сущность, существующую помимо него по меньшей мере в другом таком же знаке, виденном ранее и обуславливающем этим его известность. Сущность при неизвестном знаке висит над ним и не узнается: возможно при этом, что она существует помимо этого висящего места в неком образе, где она не «висит», но дана прочно и устойчиво, как таковая. Но даже независимо от этого иного существования, она есть здесь, и, что более важно, именно вследствие независимости от этого неизвестного иного существования она есть именно единственно. В этой единственности неизвестной сущности и зарождается сущность языка, которая эту сущность как единственность охватывает, захватывает и, не именуя, выпускает, но выпуская, пропускает через себя и оставляет ее впредь своей удаленной собственностью, своим кредитом, образующим веру в существование того, что будет теперь с использованием этого уже имеющегося кредита именовано.

В таким образом собственно неименуемой и невозможной в языке сущностной единственности начертания как такового (начертания вообще как неизвестного знака) обретается возможность именования. Начертание как таковое, как знак единственной и неизвестной сущности есть ускользаемое «дифференциальное поле индивидуации, символизируемое именем»[106], точнее, лишь символизируемое именем. Выпущенная, но захваченная и пропущенная сущностная единственность используется в каждом именовании, как указатель и номинал единственности какого-либо имени в каждом его существовании. Иными словами, в начертании как таковом, т. е. в начертании как неизвестном знаке, его сущность схватывается, но не номинализируется языком (который вызывается как бы для этого и благодаря этому «ложному» вызову инициируется) – она сама есть номинал, опосредующий всякое возможное именование как единственность и существование именуемого, как доверие его существованию по меньшей мере в единственном месте.

Именно в комбинации визуальных элементов, в сочетании друг с другом образующих наивозможно полную степень дифференциации, возможен неизвестный знак, т. е. собственно начертание как таковое – как знак неизвестной сущности – в котором сущность может спрятаться и узнается именно как неузнанность, присущая языку и образующая его как возможность имени, как имярождающую и именующую сущность. Какая-либо демонстрация начертания как такового, т. е. объективация неизвестного знака в начертании невозможна и бессмысленна. Она невозможна даже в рамках геометрического дискурса, т. к. необходимо обусловлена некой модуляцией известного, уже имеющей в нем имя и уже имеющейся языком (пожалуй, представление «черного тела» как физического, космогонического, инструментального, антропологического образа или алгебраического символа есть мифологическое замещение неизвестного знака, за отсутствием его имени).

Таким образом, письмо как идеографический феномен, в качестве идеограммы вообще, имплицирует (выводит) язык как сущность, как то, что обуславливает именование, как то, что используется в каждом именовании, всякий раз вновь во всяком новом и во всяком повторяющемся именовании. Уже вследствие этого письменность обуславливает владение языком (причем даже без владения речью: пишущий по латыни владеет ею, даже ни разу не произнеся и не услышав ни слова), но владение языком как владение речью не содержит само по себе владение письменностью. Не только возможность неграмотности, но куда более грубый и удивительный факт – возможность фонетического изображения языка животным, не имплицирующего письмо в принципе – есть тому свидетельство.

Итак, мы делаем заключение: бинарность «письмо-сущее» содержит бинарность «язык-сущее», но бинарность «язык-сущее» не содержит бинарность «письмо-сущее». Иными словами, эти бинарности не симметричны и не равны в соотношении друг с другом: одна из них больше, другая меньше – не в размерности, но в априорности как возможном приоритетном месте выражения ими сущностей и сущего как такового.[107] Сущее прежде выражается посредством письма (через письмо как номинал) в языке, чем посредством языка в письме. То есть письмо прежде опосредует сущее в языке, чем язык опосредует сущее в письме. Иными словами, письмо как номинал бинарности «сущее-язык» первичнее, чем язык как номинал бинарности «сущее-письмо». Или: письмо как номинал ближе сущему, чем язык как номинал[108]. Сущее в языке через письмо как номинал это сама структура значений как сущность языка. Сущее в письме через язык как номинал это значение письма как сущности, т. е. место самого письма как сущности среди сущностей, взаимно дифференцируемых в качестве значений в рамках структуры значений. Структура значений как сущность языка обусловлена письмом как номиналом бинарности сущего и языка. Поэтому письмо как таковое – т. е. письмо в своем собственном значении как элемент структуры значений – есть сущность, обуславливающая язык как сущность, т. е. являющаяся ближе к сущему, чем сущность языка. В качестве ближайшей к сущему сущности, по отношению к сущности языка, именно письмо как выражение сущего есть его исходное выражение, или презентация. Таким образом, значение письма как сущности, т. е. определение сущности письма это – присутствие как первое состояние сущего, образующее исходное различие. В рамках этого исходного различия сущее различается в этом своем присутствии просто как сущность: оно отличается в каждой из сущностей от самого себя, но не образует еще вторичного различия – отличия в каждой из сущностей от других сущностей. То есть это сущности как исходная структура сущего в отношении сущностей к сущему, но вне их отношения друг к другу, образующего взаимные различия как значения.

Таким образом, письмо в своей сущности как презентация сущего есть исходная структура сущего.

Письмо как идеографический феномен и одновременно с этим как пространственное явление в полноте своего существования
(в своей сущности) есть эйдетическое явление, т. е. непосредственное явление сущностей[109]. Иными словами, письмо в своей сущности есть явление самих сущностей, т. е. их исходная презентация, обуславливающее данность их в их взаимных значениях как репрезентацию – как их значение в модальной структуре. Эта данность сущностей, обусловленная письмом, происходит в знаках языка в качестве их значений. Иными словами, данность сущностей как значений, обусловленная письмом, есть собственно язык. Таким образом, с одной стороны, язык – это репрезентация сущего или восполнение письма, происходящее в исходящих от сущего в его презентации и расходящихся из нее (от письма) дифференцированных направлениях (о чем можно судить по существованию дифференциации языков и культур и истории как динамики, порождаемой этой дифференциацией). С другой стороны, письмо – это эйдетическая субстанция, подстилка языка, которая как таковая есть структура различия сущностей и сущего в его презентации, а в языке – «для него» – взаимоотражаюшая внутри него сущее и сам язык как дифференцию сущего, как «виртуальное содержание его идеи»[110].

Итак, письмо – это идеографический феномен, сущность которого, номинализируемая языком как нечто неизвестное и отсутствующее, но константно присутствующее в каждом принадлежащем какому-либо из языков имени, есть презентация сущностей. Роль письма в каком-либо языке – репрезентация сущностей как знаков языка. Иными словами, не письмо обозначает язык, но язык является средством обозначения письмом самого сущего в его репрезентации, в расставлении его презентированных сущностей как значений. Письмо есть феномен, модулирующий и эксплицирующий не фонетические явления, но сущности посредством знаков языка, точнее, делающий эти сущности знаками языка. Иным словами, письмо как идеографика есть не означение, но установление, назначение сущностей в языке: оно есть сущностнообразующая и внутренне чисто и абсолютно «точно» дифференцированная и упорядоченная в непосредственных отношениях своих элементов к сущему (скажем так, внутренне раз-значенная) основа языка, его сущностный синтаксис, т. е., строго говоря, его онтология.

Именно в таком качестве здесь представляется и описывается сущность письма. Можно дискурсивно называть эту сущность синтаксисом (равно – синтекстом), синергией или прото-письмом. Письмо абсолютно как архи-письмо, как общая онтологическая основа и ткань всех «писем», как «прото-письмо» в терминологии Дерррида[111], и вслед за этим исторично, реально, действительно и воплотимо в собственном differance, порождающем прежде всего – т. е. еще в своем собственном и внутреннем различии / различании как в «первом», еще ближайшем акте или «круге» сущего – языки и культуры как его подлинные порождения, т. е. как творения, как его начальные дифференции, актуальные как таковые в соотносительных (и в этом смысле вторичных) дифференциях между собой.

Письмо как структура сущего в его презентации и как сущность самой этой структуры инициирует язык. Письмо как явление, как графика некоторого языка (как письменность некоторого языка) есть уже отражение этой инициации в порождаемом языком в модальной структуре и обусловленном им в ней мире значений, именуемом культурой, как некая вторичная и в то же время встречная презентация, т. е. именно контрпрезентация. Таким образом, взаимосвязь языка и письма в отношении к сущему это некая замкнутость[112] сущего: замкнутость между его презентацией и репрезентацией, с одной стороны, и его дифференциациями, образуемыми в языке (репрезентации) действием письма (презентации) посредством собственного значения письма в языке – действием, образующим контрпрезентацию, с другой стороны.

В рамках этой замкнутости происходит следующее. Во-первых, вследствие дифференциации письма, производным от этого образом дифференцируется сам язык: он как бы дисперсируется, преломляясь в дистанции между письмом как сущностью и письмом как дифференцируемым от его сущности значением, присутствующем в языке. Язык в своей сущности наделяется множеством значений в каждом своем значении, точнее, образуется как группы значений, каждая независимо от другой и в дифференциальном отличии от некоторой другой. Во-вторых, эта замкнутость в ее взаимодействии с модальной структурой образует направления и уровни, в которых разворачиваются дифференциации языка и письма – уже как собственно их уровни и направления.

Контрпрезентация сущего образует в нем (замыкает в нем) перекрестно и взаимно дифференцирующуюся в своих сторонах связь между языком как структурой значений – с одной стороны, и письмом как особым элементом этой структуры, как значением, выражающим сущность письма как структуру сущего, – с другой стороны. Таким образом, каждый элемент языка в этой связи становится значением в его сопряжении с сущностью письма (в ее месте в структуре значений), т. е. в сопряжении со структурой сущего и в ней – с некоторой сущностью как местом в структуре сущего. Благодаря этому язык в контрпрезентативной интеграции его со значением письма и дифференциальном рассечении его сущностью письма становится совокупностью значимых сущностей (в некоторой, той или иной их группе, возможной как внутренне непротиворечивое состояние). Такая совокупность значимых сущностей, т. е. сущностей, воспринимаемых в совмещении и взаимосвязи друг с другом и возможных в модальной структуре, т. е. открывающих в ней сущее как ясное и зримое, осмысленное и значимое состояние – как состояние явленности, есть ни что иное, как культура в ее сущности. Таким образом, связь письма и языка выражает связь самого сущего как такового, т. е. пространственной сущности как таковой и культуры как контрпрезентации, разворачивающейся в пространстве и означивающей сущее в модальной структуре как внутренне непротиворечивую совокупность явлений, т. е. как совокупность образов – т. е. как мир.

Итак, письмо есть сущность, в которой сущее презентируется как исходная структура, и есть значение, через которое во взаимной (перекрестной) дифференциации языка как структуры значений и письма как структуры сущего образуется культура как совокупность значимых сущностей, замкнутая в сущем, принадлежащая ему как пространственности и выраженная в модальной структуре соответственно как совокупность явлений или образов. Само письмо здесь как значение и сущность становится одним из явлений, т. е. становится отдельным явлением или образом. Иными словами, письмо в культуре как элемент языка и сущность презентации занимает собственное и отдельное место, т. е. обретается и дается как некоторое выраженное в модальной структуре явление, т. е. как некоторый образ. Это обстоятельство имеет принципиальное значение в собственной феноменальной данности письма как идеографики. Принципиальным является то, что в этой собственной феноменальной данности письмо обнаруживается как двойственный феномен. Иными словами, то, как само письмо дано в контрпрезентативном разворачивании как явление культуры, благодаря чему о нем можно говорить, эксплицируется двояким образом.

Письмо как номинал в бинарном соотношении сущего и языка выступает одновременно как элемент структуры сущего и как элемент структуры значений. С одной стороны, как элемент структуры сущего письмо есть сущность, являющаяся номиналом каждой (при каждой) из образуемых из нее сущностей. Номинальность письма как сущности, как его роль и место при какой-либо сущности, есть его посредничество во взаимосвязи этой сущности с другими отдельными сущностями, т. е. – если говорить об этой взаимосвязи как о месте в структуре значений – с соответствующим ей значением как местом в структуре значений (в языке). Таким образом, как элемент структуры сущего письмо есть номинал взаимосвязи каждой сущности с некоторым соответствующим ей значением в структуре значений. Иными словами, письмо как элемент структуры сущностей, т. е. как сущность, есть номинал взаимосвязи какой-либо сущности и языка, обуславливающий выражение этой сущности языком. Подчеркнем: это единый номинал, константный для сущностей и общий для них всех (в некотором языке). Иными словами, в качестве номинала при какой-либо сущности письмо само есть отдельная сущность как элемент структуры сущего (в значении своем этот элемент тождественнен структуре сущего, т. е. выражает ее как сущность в этом значении). Стало быть, в качестве этой отдельной сущности сам номинал выражен в контрпрезентативном выражении, т. е. дан в собственном некотором явлении – и это явление есть одно из составляющих двойственную явленность письма.

С другой стороны, как элемент структуры значений письмо есть номинал, связующий каждое значение с некоторой соответствующей сущностью – через письмо как значение и в нем через письмо как сущность. Иными словами, это номинал, конституирующий каждое значение, т. е. номинализирующий его в его отношении к сущему в качестве действительного элемента языка – в качестве действительного знака (знака в рамках некоторого языка и знака самого некоторого языка)[113]. То есть знак некоторого языка как некоторое самостоятельное явление есть явление номинала значения в отношении его к сущему, а именно – явление значения в его отношении к соответствующей ему сущности, дополняющее явление самой этой сущности (как внутренняя составная часть явления сущности). Иными словами, номинал значения явлен в языковом знаке, и это явление есть другое из составляющих двойственную явленность письма.

Таким образом, благодаря номинальности письма, т. е. благодаря письму как номинальному элементу, действующему обоюдно как в структуре сущего, так и в структуре значений, получается, что, с одной стороны, каждое значение в структуре значений в совокупности с ним есть сущность, т. е. элемент существования, и соответственно выражено как некоторое явление; с другой стороны, каждая сущность в этом номинальном элементе контрпрезентируется как значение, т. е. как связанный с другими элемент сущего в образованной поверх его структуры структуре значений, и обретается как некоторое явление. Иными словами, в контрпрезентативном единстве значения и сущности, т. е. в рамках некоторого явления, обоюдная номинальность письма проявляется как одновременность его явленности в качестве языкового знака – в рамках собственной явленности знака, и в качестве сущности – в рамках ее явленности как образа.

Эта одновременность, во-первых, выражает двойственность явления какой-либо сущности, т. е. двойственность самого некоторого элемента контрпрезентации как значимой сущности. Во-вторых, эта одновременность является источником двойственности собственной явленности письма как возможной в экспликации сущности – в языковом знаке как особом явлении, выражающем значение некоторой сущности, и в образе, являющем саму эту сущность.

Итак, письмо – как номинал какого-либо отдельного значения и соответствующей ему сущности – совмещает эти значение и сущность, образует их как явление, в котором он присутствует как таковой в качестве собственного двойственного явления. В значении, и соответственно в качестве значения, этот номинал есть элемент языка и, следовательно, в качестве собственного явления он присутствует и явлен некоторым образом в рамках феномена языкового знака – как некий его константный элемент, общий для знаков некоторого языка. В сущности, и соответственно в качестве сущности, этот номинал есть сущность письма в составе явления актуализируемой им как значение сущности – т. е. он явлен как некий образ в явлении данной сущности.

Итак, какая-либо значимая сущность как явление содержит одновременно явление сущности письма и явление языкового знака. Эти два явления, образующие в составе явления данной сущности собственную явленность письма, не альтернативны друг другу, но необходимо дополняют друг друга. Заметим, что при этом имеет место неравенство или, точнее, неопределенность соразмерности во взаимодополнении этих явлений в составе явления данной сущности: или явление сущности письма присутствует в явлении данной сущности в большей мере и дополняется явлением знака, присутствующим в меньшей мере, или наоборот.

В структуре сущностей письмо как номинал есть само письмо как сущность в ее взаимодействии с другими сущностями. Поскольку в контрпрезентативном состоянии взаимосвязи письма и языка письмо как значимая сущность является в их взаимной и прогрессирующейся дифференциации, то само явление письма есть дифференцированное – некоторое и частное – состояние письма как сущности. Иными словами, это необходимо есть явление письма некоторого языка. И в этом выражается еще один аспект двойственности письма как явления: в своем явлении оно есть одновременно явление сущности письма и явление некоторого языка. Точнее следует сказать так: сущность письма в своем явлении открывает явление некоторого языка как феномен дифференциации сущности языка.

Таким образом, письмо в своем явлении – двойственном явлении: как знак и образ – есть явление некоторого языка, формирующееся в дифференциации сущности языка в ее контрпрезентативном отношении к сущему. Можно сказать, что в качестве значимой сущности письмо как сущность присутствует и имеет место в мире, образованном контрпрезентацией как культурой, – место, которое во взаимодифференцирующем отношении его с языком совмещается с языковым знаком, т. е. со значением, и образует уже дифференцированно актуальный письменный знак – как явление и образ некоторого я зыка, как образ некоторого письма, открывающие возможность идентификации самой культуры как некоторой определенной культуры во всех ее последующих жестах, символах и т. д.

Итак, письмо как номинал сущности и значения в некотором явлении есть: 1) явление языкового знака; 2) явление сущности письма как образ.

Таким образом, письмо как номинал языка и сущего явлен, и он не может не быть явлен. Он явлен, во-первых, как явление языкового знака – т. е. как константный элемент языкового знака в каждом из принадлежащих языку значений в рамках некоторого языка. Он явлен, во-вторых, как образ, выражающий в мире развернутых в пространстве значений, возможных в нем в качестве явлений, саму сущность письма как сущность этого константного элемента при данном его значении. Эти два явления письма совмещаются в каком-либо воспринимаемом явлении, при его сущности, и образуют парно действующие (то одно в указании на другое, то наоборот) явления в качестве общего феномена: во-первых, явление значения этой сущности как знак; во-вторых, актуализируемый некоторой (в соответствии со взаимной дифференциацией языка и письма) культурой образ, который в дополнение к языковому знаку в рамках общего с ним феномена, развертываемого в этой культуре, есть номинал письма данного языка как константа письменных знаков в нем в отношении этих знаков к выражаемым ими сущностям и как некий в этом письме данный, т. е. письменно (т. е. графически) выраженный языковой образ.

Мы утверждаем, что письмо как номинал сущности и значения, как номинал письма данного языка и как письменный языковой образ есть то, что в теории письма и в грамматологии именуется графемой.

Графема в теории письма вообще и в графемике, в частности, это инвариантный значащий элемент письма, т. е. письменный инвариант языкового знака, или письменный эквивалент фонемы[114]. Онтологическая бессмысленность определения графемы как означающего фонемы обуславливается здесь прежде всего обоснованным выше отказом от интерпретации письма как означающего фонетики. Но независимо от этого отказа следует сказать, что само представление об инварианте знака, выраженном неким явлением, осмысленно только тогда, когда под таковым инвариантом в выражающем его явлении подразумевается некая сущность, а не еще один инвариант, отличающийся от предыдущего модальным определением и по сути дублирующий его. Иными словами, само представление об инварианте модально выраженного языкового знака имеет смысл только как представление о неком самостоятельном явлении, т. е. как о самостоятельно выраженной и данной в мире явлений сущности. Таким образом, взаимоопределение графемы и фонемы делает бессмысленным, внутренне тавтологичным, как со стороны графемы, так и, впрочем, со стороны фонемы, само понятие инварианта языкового знака как некоторого модального определения, выражающего лишь другое модальное определение.

Суть понятия графемы, точнее, его роль состоит не в том, что оно выражает некую субстанциальность письма и позволяет использовать эту предполагаемую субстанциальность в девульгаризации письма в его отношении к фонетике. Понятие графемы значимо до этой девульгаризации, независимо от нее и в большей степени, чем она сама. Понятие графемы, будучи осмысленным как понятие инварианта языкового знака, альтернативного фонеме, и тем самым проблематизирующее само представление о таковом инварианте в рамках лишь некоторого модального определения, устанавливает само представление об инварианте знака как о сущности, явленной независимо от модальных определений самого знака и значимой отдельно от него. Именно понятие графемы дает возможность представить инвариант знака в качестве отдельного явления:

1) которым выражается присутствующий в знаке и отдельно представленный в мире явлений константный элемент знака;

2) которое есть присутствующее в знаке явление самого значения, обуславливающего знак;

3) которое есть, в соответствии с 2), явление сущности, образующей соответствие значения и некоторой сущности, выражаемой этим знаком, т. е. явление сущности, константно связанной с выражаемой знаком сущностью и обуславливающей ее выражение.

Сущностью, которая в явлении графемы константно связана с сущностью, выражаемой знаком, является сущность письма.

Иными словами, графема как инвариантный элемент языкового знака это константный элемент в знаке как явление значения, обуславливающего значение данного знака. Это значение дано как таковое, т. е. в своей сущности, и поэтому оно есть сущность письма. Следовательно, графема как инвариант знака есть, по сути, явление сущности письма. Точнее, это явление сущности письма как само его значение в некотором языке.

Таким образом, графема как инвариантный элемент языкового знака это явление сущности письма в явлении его значения в данном некотором языке.

Именно как выражение сущности письма в качестве элемента языкового знака, инвариант знака в собственном явлении есть эта сущность – он являет эту сущность. Понятие графемы как инварианта знака дает возможность представить сущность письма в ее собственном явлении, т. е. в некотором собственном модальном содержании. Важным представляется определение этого модального содержания в его состоянии, обозначаемом культурой как исходное состояние письма и эксплицируемом в самом понятии графемы. Это определение – начертательность. Само семантическое совпадение письма как явления и начертательности как способа записи образует определение этого состояния. Именно это определение является исходным в рассмотрении письма как пространственного, развернутого в модальной структуре и совместимого с объектами явления. Именно возможность присутствия сущности письма в визуальном начертании обуславливает письмо в его явленности как идеографику.

Так, само представление о письме как об идеографическом явлении, т. е. как о начертательно выраженном отображении (равно: явлении) инвариантов языковых знаков, обусловлено понятием графемы как явления сущности письма в начертании.

Таким образом, в понятии графемы совмещаются идеографика как некоторое изобразительное содержание начертания и сущность письма. Точнее, в самом содержании понятия графемы как элемента, выраженного начертанием языкового знака, совмещаются начертательность и идеографика, уже вследствие чего и на основании чего возможно представление о присутствии в начертании самой сущности письма в качестве собственного явления. То, что понятие графемы означает отображаемость (явленность) инварианта языкового знака именно в начертании – как непосредственное его присутствие в начертании, т. е. существование на элементах начертания, конституирующее сами эти элементы в качестве определенных сочетаний линий – означает графичность этого инварианта в его сущности. Таким образом, поскольку сущность этого инварианта есть сущность письма, отображаемость графемы в начертании выражает то, что сама сущность письма при этом характеризуется графичностью, уже вследствие чего возможно представление об отображаемости письма в начертании. То, что графичность есть структурно-модально эксплицируемая характеристика, не теряемая даже в объектном состоянии восприятия (как визуально данная начертательность) позволяет говорить о самой сущности письма как о присутствующем и действующем в начертании явлении, графическом в своей сущности и идеографическом в своей данности в начертании.

Графичность сущности письма, явленная в графеме, образует идеографичность как характеристику самого письма как явления. Эта характеристика как свойство, обусловленное графичностью самой сущности письма, и образует условие действительной данности письма в качестве идеографического содержания в модально эксплицируемом явлении – в визуальном начертании. Иными словами, идеографичность начертания как данность в нем графемы обусловлена графичностью письма в его собственном явлении. Само присутствие графемы в начертательном знаке в качестве элемента, т. е. в качестве явления, совместимого с самим начертанием в этом знаке как с объектом, образует присутствие письма как сущности в начертании, образует возможность данности сущности письма в модально структурированном явлении.

Письмо как сущность проявляется в контрпрезентации как значимая сущность, т. е. как явление во взаимосвязи с языком в их отношении к сущему. В своей явленности в идеографике письмо является не письмом как таковым, но становится распределенным явлением, т. е. обретает определенность не в полноте, а в частности, и обретает дифференцированное состояние (состояние внутри собственной дифференциации) как состояние некоторого письма – письма некоторого языка. Таким образом, идеографичность письма как явления необходимо сопряжена с дифференцированностью письма как его распределенным состоянием (частно определенным состоянием). В данности в начертании в качестве графемы, т. е. в идеографическом и одновременно с этим дифференцированном своем состоянии, письмо становится определенным в модальных значениях явлением, т. е. становится модально означенным. Это означает, что идеографичность письма как явления вступает в графеме во взаимодействие со структурой модальностей и образует возможность экспликации письма как явления в каких-либо модальностях и в их взаимопереходах – иными словами, письмо как явление обретает интермодальное содержание и становится образом.

Отметим, письмо как образ, т. е. как некоторое интермодальное явление, эксплицируется графемой, но не есть ее содержание. Иными словами, сама графема не есть образ письма. Образ письма, который сопряжен с графемой и образует в совокупности с ней значимую сущность как некий общий феномен, не есть графема, потому что он не есть образ графемы, но есть именно образ письма.

Данность письма как образа, сопряженно дополняющего данность письма как графемы, обусловлена двойственностью явления письма. Письмо – как значение и как сущность – дано, во-первых, как явление константного значения в знаке (как графема), во-вторых, как явление сущности письма при некоторой обозначаемой знаком и воспринимаемой при нем сущности – в качестве образа при образе этой воспринимаемой сущности. Именно в качестве образа письмо, будучи явленным как графема в языковом знаке, дополняется в рамках явления сущности, выражаемой данным знаком и необходимо в этом выражении эксплицируемой им, образом самого письма, данным при образе этой сущности – что обуславливает само выражение этой сущности языком, т. е. обуславливает ее как значение. Иными словами, графема как явление письма в знаке дополняется образом как явлением сущности письма в некотором образе, сущность которого выражается данным знаком.

Подчеркнем, дополнение графемы образом письма, которое обозначается здесь как «сопряжение» или «экспликация», онтологически обуславливается сущностью письма, точнее, двойственностью явления этой сущности как ее действия. Иными словами, когда графема как явление значения письма в языке присутствует (действует) в некотором начертании, становящемся благодаря этому языковым знаком, сущность письма, присутствующая и действующая в графеме как значение письма, открывается в собственном явлении как образ – не независимо, но отдельно от графемы (отдельно от начертания). Роль образа письма в дополнении им графемы – модальное выражение обозначаемой языковым знаком сущности. Когда образ письма дополняет графему, эксплицируясь ею, он раскрывает образ выражаемой знаком сущности при восприятии в нем графемы. Восприятие графемы дополняется и становится восприятием некоего образа – образа сущности, выражаемой данным языковым знаком. Поэтому можно говорить так: восприятие графемы инициирует восприятие образа (благодаря чему, например, происходит чтение).

Образ письма, эксплицируемый графемой, образуется в контрпрезентативно дифференцированном состоянии письма, т. е. в состоянии его перекрестной взаимосвязи с языком в его значениях. Поэтому, с одной стороны, образ письма определен дифференциацией сущности письма в языке (т. е. распределением этой сущности в языке) как явление письма в некотором языке – как образ некоторого письма и, соответственно, некоторого языка. Явление письма в некотором языке – это распределенное явление структуры сущностей как ее явление в некотором частном ее состоянии, образованном перекрестным взаимоналожением структуры сущностей и структуры значений. Вследствие этого взаимоналожения образуется, во-первых, вариативность значений каждой сущности и множественность существования каждого значения в рамках некой внутренне непротиворечивой их группы (как некой культуры), а во-вторых, вариативность самих таких групп (как культур).

Заметим также, образ письма – это интермодальная структура, которая содержит сущность письма и присутствует в явлениях, образуемых и означиваемых в соответствующей этому образу группе значений и сущностей. Можно сказать, что сущность письма в своем образе распространяется и пространственно присутствует в каждом воспринимаемом образе, вторично распределяясь и вторично частно определяясь в них. Таким образом, каждый воспринимаемый образ в своей сущности и через сопряжение своей сущности с сущностью письма дан соответственно в сопряжении с образом письма определенной группы значений и определен им. То есть эта же сущность в рамках иной группы дана как образ в сопряжении с другим образом письма и является другим образом. Иными словами, образ обусловлен образом письма, т. е. зависит в своей определенности от определенности образа письма. Иными словами, сама вариативность образа письма порождает обусловленность какого-либо актуально воспринимаемого образа в его содержании образом письма[115]. Так, образ письма, как образ некоторого письма и, равно, некоторого языка (соответственно – некоторой группы значимых сущностей как культуры), есть образ, данный в восприятии какой-либо сущности, определяющий ее значение – т. е. данный в каком-либо образе в качестве его значения.

Итак, графема как идеографическое явление письма эксплицирует дополнительно к себе некий образ письма, который, будучи явлением сущности письма (в ее распределенном состоянии), является графическим. Этот образ графически совместим с графемой в ее идеографическом выражении, но дан отдельно от этого выражения и дан в восприятии, т. е. в каком-либо образе (при каком-либо образе) как его компонент.

Графичность образа письма дана в восприятии и есть свойство самого этого образа. Значит, говоря об образе письма, мы можем и должны использовать термин «графический».

Совпадение образа письма, как графического образа, с графическим образом, понятие которого было сформулировано в параграфе 4.4, является не терминологическим, но сущностным. Иными словами, графический образ, составляющий с графемой единое явление письма как данный в восприятии образ, есть графический образ как визуальное явление, онтологически сходное с линейным образом и на этом основании презентирующее и означающее его. Рассматривая в другом ракурсе и говоря по-другому: графический образ как модально (визуально) выраженное действие линейного образа как пространственной сущности и как сущности некоторого данного в восприятии образа есть образ письма, присутствующий при данном в восприятии образе в качестве его некоторого компонента и обуславливающий его в его дифференцированно определенной принадлежности к группе значений (к культуре) и в его значении в этой группе.

В отличие от графемы, которая дана в начертании (группированно или дискурсивно модально выраженном) и является выраженной им как идеограммой, графический образ собственно дан в восприятии, поэтому не привязан в своей явленности к начертанию и как явление не есть элемент языкового знака, но есть самостоятельное модальное явление. Совместимость графического образа и графемы как явлений обусловлена графичностью графемы, присущей ей и обуславливающей возможность ее идеографического выражения в начертании, несмотря на то, что графема не дана отдельно в восприятии, не будучи образом. Графичность графемы, обуславливающая возможность ее идеографического выражения в начертании, это графичность самой сущности письма, явлением которой в качестве значения выступает графема, одновременно с чем дифференциальным явлением которой же в качестве образа выступает графический образ. Дополнительность графемы и графического образа актуализирует данность сущности письма как идеографического явления, с одной стороны, и как структуры сущностей, презентирующей сущее в качестве самостоятельно данных (каждая в своем образе) сущностей, с другой стороны. Образ письма как явление самой сущности письма и есть совместимое с графемой выражение самой ее сущности – и в этом смысле выражение самой графемы, необходимо восполняющее ее и делающее ее частью опыта, делающее ее действующей в модальной структуре.

Итак, графема онтологически связана с графическим образом сущностью письма. Графема и графический образ образуют общую явленность письма как особого явления, презентирующего сущее. Иными словами, именно графема как пространственное идеографическое явление образует такую экспликацию графического образа
(т. е. выделяет его в пространстве), которая не зависит от данности графического образа в объектах и является особой, непосредственной его данностью и его презентацией. Именно в онтологически обусловленной письмом (как структурой презентации сущего) совокупности графема и графический образ восполняют друг друга и обретают – каждый в себе – актуальное состояние как актуально значимое явление, детерминируемое в соответствии с принадлежностью к некоторой культуре.

Как общий феномен графемы и графического образа письмо в своей явленности графично. Графичность письма как принадлежность к графике онтологически приравнивает письмо к линейности. Линейность, пространственно обуславливающая графичность письма, делает возможным то, что письмо воспринимается как сочетание линий. Иными словами, письмо как модально выраженное явление есть действие линейности. Но письмо не только феноменально обусловлено линейностью как графический феномен, оно онтологически равно линейности как сущность. Линейность, как то, что феноменально присутствует в письме как в графическом феномене, онтологически обуславливая его, одновременно есть то, что принадлежит письму как сущности и детерминируется в нем как в структуре презентации сущего. Иными словами, письмо как сущность графемы и графического образа совпадает с линейностью как онтологическим условием графики и графического образа. Рассматривая в другом ракурсе и говоря по-другому: линейность как характеристика и собственная модальность линейного образа (модальным выражением которого по определению является графический образ) и пространственной сущности, квантово-проективно содержащейся в линейном образе, есть само письмо как презентация этой сущности.

Итак, письмо как графический и линейный феномен есть феномен самой линейности. Это феномен презентации сущего, присутствующий в языке и развернутый в его соотношении с сущим в рамках некоторой распределяющей сущее дифференциации (контрпрезентированный в языке как дифференция сущего).

Линейность, как то, что дано и открыто в письме как в графическом феномене, есть то, что принадлежит ему как сущности и детерминируется окончательно и полностью именно в нем как в структуре презентации сущего. Линейность как характеристика и собственная модальность линейного образа есть характеристика содержащейся в нем пространственной сущности и в таковом качестве есть определение статуса пространственной сущности в линейном образе – т. е. место пространственной сущности в линейном образе как ее собственное и исходное (первичное) состояние.

---

---