Маркетинговый авторитаризм

В переходные эпохи политическая ситуация меняется слишком быстро для того, чтобы разработать и верифицировать убедительные теоретические модели. Тем не менее, сама логика трансформационного перехода задаёт исходный шаблон, позволяющий обнаружить в конкретной исторической ситуации теоретическую новизну. Тенденции политического развития России в 2003-2004 годах дали ряду наблюдателей основания для вывода о наступлении эпохи «сворачивания демократического проекта», где происходит постепенный откат к «привычному для России авторитарному способу властвования, который не допускает состязательности и критики верховной власти».[470] Полемика вокруг этого тезиса сводится преимущественно к уточнению характеристик стиля управления («бархатный» или «мягкий» авторитарный режим) либо содержанию политического курса, осуществляемого авторитарной властью («авторитарная модернизация» против «авторитарной стабилизации»). Популярная ещё недавно дефиниция политического режима как «управляемой демократии» утратила значительную долю убедительности после провозглашения перехода к назначению губернаторов.

Между тем, в контексте проблемного поля теории демократического транзита нынешний российский политический режим может быть охарактеризован как типичный пример «бонапартизма». Под бонапартизмом здесь мы будем понимать политический режим, возникающий на излёте неудавшегося перехода к демократии, но очевидно, не представляющий собою вариант реставрации «старого режима», то есть системы предшествующей началу демократического перехода. О бонапартистском режиме никогда нельзя сказать точно: это начальный этап реставрации или продолжение революции.[471] Двумя существенно важными характеристиками бонапартистского режима является опора на силовые структуры и относительная идеологическая гибкость, впрочем, вполне непротиворечиво сочетающаяся во многих случаях с умеренным национализмом, используемым для консолидации общества.

Данная терминология отсылает нас к марксистской интерпретации политической истории XIX столетия. Говоря по существу, речь идёт о ситуациях, не вполне вписывающихся в марксистскую теоретическую парадигму, а именно о таких случаях, когда аппарат государственного насилия осознавал своё превосходство над интересами экономически привилегированных групп, а «все классы одинаково бессильно и одинаково безгласно преклонились перед ружейным прикладом».[472] Наиболее известная работа К. Маркса по данному вопросу «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» положила начало обширному направлению политического анализа.[473] Любопытно, что Луи Бонапарт, как отмечает историк Э. Хобсбаум, был «первым из современных глав государств, кто управлял не просто с помощью вооружённой силы, но и с помощью определённого сорта демагогии и общественных отношений, которыми намного легче оперировать с вершины государства, чем откуда-нибудь ещё».[474] Таким образом, опора на связи с общественностью в дополнение к вульгарной силе являлась характерной чертой уже классического варианта бонапартистского авторитаризма.

Мировая история XIX-XX столетий продемонстрировала огромное многообразие вариантов бонапартизма. По мнению А. Медушевского: «Бонапартизм (в той или иной исторической форме) выступает как логическая завершающая фаза всех крупных исторических циклов, связанных, как правило, с радикальными социальными изменениями».[475] В этом смысле современный российский бонапартистский авторитаризм совершенно не уникален. Можно спорить лишь о том, является ли неизбежным окончательный разрыв бонапартистского режима с демократической формой правления. Очевидно, что бонапартистская ситуация предполагает изменение вектора политического развития страны – не по направлению к демократии, а от неё. Например, С. Левицкий и Л. Вэй предпочитают в принципе выводить бонапартистскую ситуацию за пределы проблемного поля теории демократического транзита, вводя термин «соревновательный авторитаризм».[476]

Однако, с нашей точки зрения, у современного российского авторитаризма обнаруживаются специфические характеристики, отличающие его от ранних вариантов прерывания демократического транзита. Речь идёт о широком использовании так называемых «политических технологий», обеспечивающих массовую поддержку политического лидера, партии или политического курса в условиях конкурентной электоральной политики. В 90-х годах российский рынок политического консультирования и PR очень быстро прошёл этап становления. Отечественные политические консультанты добились за 10 лет полного доминирования на внутреннем рынке и продемонстрировали волю к внешней экспансии. Можно выделить три основных причины, повлиявших на формирование «политтехнологического» аспекта российского авторитаризма.

Во-первых, историческую: становление авторитарного режима на его ранней стадии выборного самодержавия оказалось связано с интенсивным применением технологий связей с общественностью в кризисных ситуациях 1996 и 1999 годов,[477] а не более традиционных техник силового захвата власти, таких как военный переворот. Вполне понятно, что авторитарная элита ценит инструмент, уже неоднократно продемонстрировавший свою высокую эффективность.

Вторая причина связана со спецификой внешнеполитического курса авторитарной элиты. Мифопоэтическое наследие советской империи оставило неизгладимый след в сознании бывших сотрудников спецслужб, доминирующих в современной российской политической элите. Могучий и непостижимый внешний враг, стремящийся оторвать «куски пожирнее» от любимой Родины – единственный по-настоящему реальный в их представлении субъект политического процесса. В противостоянии с этим врагом реализуется великая священная миссия истинного российского государственника в погонах, незримо проступающих под штатским костюмом. Если учесть ещё не залеченную травму массового российского сознания, связанную с форсированным распадом СССР в 1991 году, то не вызывает удивления факт резкого увеличения внешнеполитической активности едва стабилизировавшегося авторитарного режима.

Бонапартистские режимы, если у них есть в наличии необходимые ресурсы, нередко прибегают к внешней экспансии в качестве средства консолидации общества и обоснования необходимости разрыва с практикой демократической электоральной конкуренции. В контексте традиционной культуры перед лицом внешней опасности столь естественным выглядит сплочение народа вокруг сильного лидера. Проблема, однако, в том, что риск военного поражения сочетается с почти неизбежным при масштабном конфликте увеличением степени экономической и административной эксплуатации населения («пушки вместо масла», всеобщая или частичная мобилизация, расширение государственного вмешательства в процессы потребления и т.п.). Если проект «маленькой победоносной войны» сорвётся, то в среднесрочной перспективе авторитарный режим с высокой степенью вероятности столкнётся с кризисом легитимности, чреватым новой демократизацией, или, как минимум, дворцовым переворотом.

Современный российский режим вместо прямой военной экспансии использует финансовое и политтехнологическое обеспечение электоральных кампаний марионеточных кандидатов в зоне своих внешнеполитических интересов, в частности в Абхазии и Украине в 2004 году. Интересно, что явный кризис политконсалтинговой отрасли после отмены губернаторских выборов не помешал росту влияния группы приближённых к администрации президента политтехнологов. В новой авторитарной России политические консультанты нашли для себя новый объект для приложения сил во внешней политике. Некоторые иностранные наблюдатели в связи с этим называют нашу страну «империей политических технологий».[478] По мнению болгарского исследователя И. Крастева: «Влияние политтехнологов на формирование российской внешней политики в ближнем зарубежье сравнимо только с влиянием американских неоконсерваторов на формирование внешней политики США после 11 сентября 2001 года».[479] В описании Крастева приближённые к федеральной власти российские политтехнологи выглядят «великими и ужасными». «В кремлёвской среде, - пишет он, - в окружении посредственных аппаратчиков, выходцев из КГБ, действующих офицеров спецслужб и бизнесменов с тёмным прошлым политтехнологи кажутся выходцами с другой планеты. Они вышли из интеллектуальных кругов и мира альтернативной культуры. Они читают книги, они даже их пишут. Они исключительно циничны, очень изобретательны и склонны к новшествам (Глеб Павловский сыграл решающую роль во внедрении Интернета в российскую политику). Они не хотят «подавить демократию», но просто желают использовать её в своих целях, в том числе с помощью злоупотреблений. Они представляют собой анти-западных западников, экс-либералов, антикоммунистов, либеральных империалистов и истинных верующих в преимущества и прочность управляемой демократии, определяемой как тонкая комбинация слабых репрессий и жёсткого манипулирования».[480] Такая внешнеполитическая стратегия даёт возможность избежать негативных последствий силовой экспансии, а в случае успеха, позволит укрепить внутреннюю легитимность режима. В результате приближённые к власти политтехнологи превратились в часть силового аппарата, применяемого во внешнеполитической игре. Так в марте 2005 г. политтехнолог Модест Колеров был назначен начальником управления Администрации Президента РФ по межрегиональным и культурным связям с зарубежными странами. Вновь созданное управление, судя по всему, призвано реализовывать проекты, направленные на усиление российского влияния в странах СНГ.[481]

Третья причина имеет собственно технологический характер. Уникальная констелляция нескольких факторов предопределила возможность формирования в России начала XXI века относительно мягкого авторитарного режима, не прибегающего к использованию массового насилия на большей части территории страны. Для обозначения специфических характеристик ненасильственного управления, не допускающего при этом реальной электоральной конкуренции можно использовать термин «гегемония», введённый итальянским марксистом А. Грамши.[482] «Господствующая группа, - писал Грамши, - осуществляет «гегемонию» над всем обществом… А интеллигенты – это «приказчики» господствующей группы, выполняющие вспомогательные функции, связанные с осуществлением этой группой социальной гегемонии и политической власти, … они помогают обеспечить «стихийное» согласие народных масс с тем направлением, которое навязывает обществу основная господствующая группа».[483] В России сложились идеальные условия для обеспечения процесса гегемонии.

Массовые коммуникации по своей природе иерархичны и манипулятивны, поскольку не предполагают равенства между коммуникатором и аудиторией. Однако разнообразие коммуникативных каналов при относительно невысоком барьере, ограничивающем вхождение на рынок массовой информации, позволяет смягчить манипулятивный эффект за счёт конкуренции сосуществующих интерпретаций реальности. Когда конкурирующие СМИ предлагают публике достаточное количество фактической и ценностной информации, а сама публика обладает хотя бы минимально необходимым уровнем компетенции, возникают предпосылки для формирования противостоящей иерархическому манипулированию «публичной сферы» в терминологии Ю. Хабермаса.[484] Как остроумно заметил полтора века назад А. де Токвиль: «… единственное средство нейтрализовать влияние газет - это увеличить их количество».[485]

Если же входной барьер на рынок массовых коммуникаций велик, а количество популярных СМИ ограничено, возникает реальная возможность для монополизации рынка в интересах гегемонистского доминирования. Именно такая ситуация и сложилась в России 1990-х годов, когда «самая читающая страна в мире» в одночасье превратилась в «общество телезрителей».[486] Существенное снижение доходов большинства населения в начале 90-х годов обусловило отказ от платных источников информации (газет и журналов) в пользу бесплатного телевидения.

Телевидение в принципе способствует ослаблению критической рефлексии зрителей, поскольку визуальная информация инстинктивно воспринимается аудиторией как не опосредованная журналистской интерпретацией, в отличие, к примеру, от печатных текстов, у которых всегда есть автор. Для того чтобы осознать сконструированный характер видео-реальности, требуется определённое усилие и некоторый опыт взаимодействия с медиа-сообществом. Специалисты в области психологии массовых коммуникаций отмечают, что даже в устойчивом демократическом государстве в подростковой среде распространённость авторитарных личностных установок прямо связана с количеством времени, проводимого у телевизионного экрана. Как утверждают приверженцы методологии «культивационного анализа», чем меньше времени тратится на просмотр телевизионных программ, тем больше вероятность размывания авторитарных установок по мере взросления индивида.[487] В стране с недолгим опытом ограниченного плюрализма в СМИ большая часть населения находится в ситуации, аналогичной подростковой. Если же учесть фактор однообразия политической информации, распространяемой на основных федеральных телевизионных каналах, то не приходится удивляться, что российское «общество телезрителей» постепенно превращается в авторитарное общество.

За пределами мегаполисов качественные печатные издания перестали рассчитывать на массовый спрос. Именно поэтому авторитарный режим не претендует на столь же плотный контроль над рынком печатных СМИ, как над основными телевизионными каналами. Показательны в этом отношении результаты исследования, проведенного в 2001 году британскими политологами (табл. 4.2.1).

Таблица 4.2.1.

Потребление информации в России в 2001 году (округлённо в процентах). [488]

	ежедневно	часто	иногда	редко	никогда	не знаю
Общенациональные газеты
Местные газеты
Общенациональное телевидение
Местное телевидение

До тех пор, пока центральное телевидение является основным источником информации для подавляющего большинства российских граждан, контроль над федеральными телеканалами является необходимым и достаточным условием обеспечения гегемонии авторитарной элиты. Возможно, гегемонистские технологии станут менее эффективны, когда на смену телевидению придёт иной канал коммуникации (к примеру, Интернет станет доступен не 15-20% населения России, а 50-60%).

Отличие современной ситуации от практики советской эпохи состоит в необходимости удержания внимания куда более информационно пресыщенной аудитории. Поэтому цензурных ограничений и кадрового контроля уже недостаточно для эффективного манипулирования электоральным выбором. В нынешней ситуации акцент делается на технологиях конструирования социальных проблем, формирования повестки дня и поддержания позитивного имиджа представителей политического крыла авторитарной элиты. Это по силам только профессионалам в области медиа-политических технологий или так называемым медиа-манипуляторам. В зарубежной литературе для обозначения специалистов такого рода используется термин spin doctors. Европейские исследователи определяют термин «спин доктор» следующим образом: «некто, преимущественно в сфере политики, старающийся воздействовать на общественное мнение, искажая информацию, которую публика получает через СМИ».[489] Основное отличие отечественных специалистов в области медиа-манипуляций от их европейских и американских коллег заключается в повсеместном использовании более грубого давления на СМИ, либо прямого подкупа журналистов с целью публикации полностью заказных материалов, что порою превращает тонкие манипулятивные техники в банальную скрытую рекламу с элементами пропаганды. Так или иначе, без квалифицированных медиа-манипуляторов авторитарная элита не смогла бы обеспечить гегемонию и была бы вынуждена прибегнуть к непосредственному устрашению.

В современной России сформировался сектор политтехнологической поддержки авторитарного режима, включающий в себя как отдельных специалистов, так и особые институты (агентства политического консультирования, экспертные центры и т.п.). В 1998 году Б. Ельцин на встрече с руководителями телевизионных каналов приравнял их к министрам-силовикам. Имелось в виду, что президент намеревался лично курировать проблемы российских СМИ, наряду с традиционно находящимися в его прямом подчинении силовыми ведомствами. К настоящему моменту медиа-политтехнологи стали частью «силового аппарата власти» в самом прямом смысле слова.

Британский исследователь Эндрю Уилсон развил обширную аргументацию по поводу роли политических технологий в постсоветской политике. По его мнению, именно система электоральных манипуляций, осуществляемых коррумпированными элитами в таких странах, как Россия и Украина является важнейшим препятствием на пути полноценной политической модернизации этих стран и успешного завершения демократического транзита.[490] «Понимание работы этой индустрии – пишет Уилсон, - а политические технологии стали именно индустрией с тысячами занятых и множеством компаний, предлагающих различные услуги, - является ключом к пониманию, почему демократия так деформирована в этом регионе. Проблема не в том, что Владимир Путин – президент России, а Михаил Ходорковский в тюрьме; господство политических технологий превратилось в хроническую болезнь местной политической культуры, излечить которую будет очень сложно».[491]

В России массированное внедрение PR-технологий в политическую практику было в значительной степени ускорено потребностями воплощения в жизнь концепции «управляемой демократии». Травматические события 90-х годов привели к тому, что политический режим в целом утратил в значительной степени свою легитимность. В результате политическое руководство, ответственное за результаты непопулярных реформ, и связанные с ним представители бизнес элиты просто не могли позволить себе потерять власть в результате поражения на выборах. Это могло быть чревато для них не только потерей сопряжённых с властью благ, но и прямой опасностью для жизни. Но и ликвидация демократических процедур в целом могла свести к минимуму сотрудничество с западными странами и сократить разнообразную помощь с их стороны. Поэтому конкурентные демократические выборы были сохранены, а после 1993 года даже методы прямой фальсификации результатов голосования стали применяться в относительно незначительных объёмах. Главным же механизмом обеспечения необходимого федеральной власти результата голосования на жизненно важных президентских выборах стали информационные технологии, основанные на контроле над общенациональными электронными СМИ, самыми важными из которых являлись телевизионные каналы.

В этом контексте важно отметить, что наиболее распространённые в политическом дискурсе сетования на чрезмерную власть, приобретённую группами особых интересов, и, в частности, крупными корпорациями, приобретающими за деньги услуги специалистов в области политических технологий и опасности для демократии, проистекающей из этого, для России по меньшей мере преждевременны. Здесь наибольшую угрозу для демократии представляет доминирование не финансового, а административного ресурса. Нередко в российских регионах реальную конкуренцию структурам, ориентирующимся на региональную исполнительную власть в состоянии составить лишь группы, которые опираются на финансовый потенциал корпораций, базирующихся в других регионах и привлекающие столичные фирмы, предоставляющие услуги в области политического консультирования.

С нашей точки зрения активное применение политических технологий должно в самом скором будущем сказаться на характере и содержании политического курса, проводимого авторитарной элитой. Одним из основных блоков современных политических технологий является политический маркетинг. Принято считать, что маркетинговый подход в политике пришёл на смену сбытовому подходу. В рамках сбытового подхода политическая власть рассматривалась как средство реализации политического курса. Следовательно, в электоральной конкуренции существовали определённые пределы возможных отступлений от исходного идеологического кредо для лидера или партии. Политики (за редким исключением) могли позволить себе лишь некоторые тактические вольности, применяя технологии «упаковки» программного политического продукта.[492]

Маркетинговые технологии в политике поставили в центр внимания процесс достижения политической власти, а политический курс превратился в средство электоральной конкуренции. Так для коммерческой фирмы приоритетом является прибыль, а не выпуск и сбыт некоего конкретного продукта. В рамках демократической политической системы маркетинговая логика обеспечивает наилучшее отражение запросов избирателей в действиях субъектов электоральной политики. Когда избирательная система способствует формированию двухпартийной либо двухблоковой системы, ни одна из основных политических сил не может позволить себе серьёзно отклониться от политического центра. Совсем иная ситуация возникает, когда бонапартистский авторитарный режим, сохраняющий видимые элементы формальных электоральных процедур, не допускает формирования легальных контрэлит и не предусматривает сценариев перехода в оппозицию.

Маркетинговый авторитаризм мы можем определить как режим, в котором правящая элита не позволяет себе совершать действия, значимо сказывающиеся негативным образом на популярности в массах её официального лидера. Он может сочетаться с относительно «мягким» стилем политического управления, допускающим элементы свободы слова и собраний, но не противоречит и стратегии перехода к полноценному «жёсткому» авторитаризму.[493] Маркетинговый авторитаризм – это авторитаризм эпохи рейтингов и социологических опросов, свидетельствующих о признании политической элитой существования относительно автономного (не полностью манипулируемого) общественного мнения.

Авторитарная элита вынуждена занимать весь центр электорального пространства, конкурируя сама с собою. Российской авторитарной элите сильно недостаёт идеологического противника, наличие которого оправдало бы сворачивание демократических процедур. В современной России нет ни популярных левых партий с харизматическими лидерами, ни массовых профсоюзов, эффективно отстаивающих неподъёмные для бюджета социальные гарантии. Казалось бы, жизненной необходимости в «закручивании гаек» нет, но в действительно происходит периодическое возвращение к этой практике.

Авторитарный лидер бонапартистского типа впервые приобретает популярность на фоне разочарования масс в прежнем политическом курсе. Поэтому установление демократии и электоральной конкуренции воспринимается как элемент прежней неэффективной политики. Соответственно, первые признаки начала процесса сворачивания демократических свобод сопровождаются увеличением популярности авторитарного лидера и авторитарной элиты в целом. Избиратели, действуя в духе теории рационального выбора, охотно выдают мандат на проведение политического курса, противоположного прежнему, явно не оправдавшему себя. Голосование за экс-авторитарных лидеров а также за саму идею возврата к сильной власти, не ограниченной законом, является нормальным феноменом первых пост-авторитарных десятилетий.[494] Возможно также и специфически российское объяснение популярности авторитарного лидера, основанное на утверждении о наличии глубоко укоренённых в российском массовом сознании авторитарных ценностей. Как показали У. Мишлер и Дж. Уиллертон, существующие исследования российского общественного мнения могут быть интерпретированы в соответствии как с теорией рационального выбора, так и с теорией политической культуры.[495] Так или иначе, элита проводит авторитарный курс именно потому, что существует массовый запрос на авторитаризм.

Потакание запросам публики ведёт лишь к закреплению у авторитарной элиты своеобразного условного рефлекса: в ситуации любого политического кризиса, чреватого снижением электоральной поддержки, следует ещё сильнее «закрутить гайки». Во-первых, это нравится публике, во-вторых, меняет повестку дня. Поэтому процесс становления авторитарного бонапартистского режима напоминает процесс скатывания бревна по лестнице с широкими и высокими ступеньками. Бревно медленно доползает до края ступеньки, и падает на следующую, приобретая импульс, чтобы катиться дальше. Невозможно предсказать, где именно оно остановится. Само закручивание гаек для элиты превращается в ценный электоральный ресурс, который не хочется тратить по пустякам, а, наоборот, следует приберечь на чёрный день.

Возникает определённое противоречие. С одной стороны, технологии медиа-манипулятивной гегемонии позволяют авторитарной элите обходиться без ликвидации формальной демократии и без применения широкомасштабного насилия. С другой стороны, меры такого рода нужны для максимизации электоральной поддержки. Эффект есть, а гарантий нет. Пока формальные демократические институты и некоторая часть гражданских свобод остаются в силе, нельзя поручиться, что контрэлиты будут вечно пребывать в эмбриональном состоянии. Было бы очень глупо остановиться в процессе усиления контроля власти над обществом, предоставив шансы на формирование контрэлиты какой-нибудь иной группе, выдвинувшей более жёсткий авторитарный проект.

В то же время присутствует набор ограничений, препятствующих форсированной реализации данного курса. С нашей точки зрения основным препятствием является вовсе не позиция обобщённого Запада. Правительства западных стран будут вынуждены конструктивно взаимодействовать по вопросам безопасности с любым руководством ядерной страны, контролирующей значительный сегмент мирового рынка топливных ресурсов. Основное ограничение связано с внутренней политикой.

Классический («не выборный») авторитаризм не располагает эффективными механизмами преемственности высшей власти. Как отмечает Дж. Скоулас, в авторитарной политической системе страх распространяется сверху донизу.[496] Авторитарный правитель боится потерять власть ничуть не меньше, чем потенциальные оппозиционеры боятся подвергнуться репрессиям. В отличие от лидера демократической страны, авторитарный правитель не может спокойно уйти в отставку. Ничто не может гарантировать лояльность преемника в достаточной мере. Если же власть уходит в руки оппозиции в результате каких-либо катаклизмов (к примеру, революции или дворцового переворота), то участь бывшего авторитарного правителя незавидна. Поэтому львиная доля сил авторитарной элиты уходит на предотвращение реальных или (чаще) мнимых угроз стабильности режима.

Парадокс состоит в том, что элементы электоральной состязательности сказываются на стабильности авторитарного режима двойственным образом. Выборы повышают риск массовых волнений, чреватых «бархатной революцией», но снижают риск дворцового переворота. Поэтому полный отказ от элементов электоральной состязательности в формировании высшей власти лишь упростит реализацию стратегии дворцового переворота для одной из фракций авторитарной элиты. Маркетинговый авторитаризм в ближайшие годы неизбежно будет включать в себя авторитарные и националистические идеологические элементы медийной гегемонии. В то же время неконкурентный и немаркетинговый авторитаризм может основываться на любой идеологической доктрине. Соответственно идеологическая база дворцового переворота также может быть какой угодно, но наиболее вероятно, что одной из её составляющих станет именно провозглашение «демократической» революции и прекращение «узурпации власти».

Конечно же, политический курс российской авторитарной элиты не сводится исключительно к ограничению демократии и гражданских свобод одновременно с милитаризацией общества и внешней экспансией. Более того, есть основания полагать, что где-то на периферии её дискурса продолжает присутствовать идея «авторитарной модернизации», совмещающая в себе милитаристские фетишы в виде мифологизированных образов генералов Франко и Пиночета с российской традицией апологии просвещённого абсолютизма. Иными словами, «миссия» авторитарной элиты состоит также и в построении российского капитализма. В рамках этой доктрины существует представление о том, что лишь «сильная» (то бишь, милитаристская и не демократическая) элита способна осуществить «непопулярные» рыночные реформы.

Слабость этой концепции в том, что она не сочетается с практикой маркетинговой медиа-манипулятивной гегемонии. Отсутствует массовый запрос на проведение рыночных реформ. Зато имеется в наличии огромный неудовлетворённый спрос на политику государственного патернализма. Авторитарной элите придётся делать выбор между популярной стратегией национализации сырьевых отраслей вместе с увеличением государственных социальных расходов и непопулярной стратегией минимизации социальных гарантий и государственного вмешательства в экономику. Выбор второй стратегии крайне маловероятен. Он чреват необходимостью разрыва с маркетинговым авторитаризмом и опасностью дворцового переворота, проведенного под социалистическими и демократическими лозунгами. Таким образом, с нашей точки зрения, маркетинговая модель российского авторитарного режима в ближайшие годы с высокой степенью вероятности сохранит свои основные черты.

Следовательно, политические консультанты в обозримой перспективе не исчезнут из российской политики, а случае начала новой волны демократизации их роль может снова измениться. Едва ли когда-нибудь повторится золотой век российского политического консультирования, но внести свой вклад в увеличении степени конкурентности политической системы консультантам вполне по силам.