Волшебной сказки

Книга «Морфология сказки» вышла в свет на русском языке в 1928 году'. Она в свое время вызвала двоякие отклики. С одной стороны, ее доброжелательно встретили некоторые фольклористы, этнографы и литературоведы. С другой сторо­ны, автора обвиняли в формализме, и такие обвинения по­вторяются по сегодняшний день. Книга эта, как и многие другие, вероятно, была бы забыта, и о ней изредка вспомина­ли бы только специалисты, но вот через несколько лет после войны о ней вдруг снова вспомнили. О ней заговорили на конгрессах и в печати, она была переведена на английский язык². Что же такое произошло и чем можно объяснить этот возродившийся интерес? В области точных наук были сдела­ны огромные, ошеломляющие открытия. Эти открытия стали возможны благодаря применению новых точных и точнейших методов исследований и вычислений. Стремление к примене­нию точных методов перекинулось и на гуманитарные науки. Появилась структуральная и математическая лингвистика. За лингвистикой последовали и другие дисциплины. Одна из них — теоретическая поэтика. Тут оказалось, что понимание искусства как некоей знаковой системы, прием формализа­ции и моделирования, возможность применения математиче­ских вычислений уже предвосхищены в этой книге, хотя в то время, когда она создавалась, не было того круга поня-

¹ В. Пропп, Морфология сказки, Л., 1928.

² V1. Р г о р р, Morphology of the Folktale. Edited with an Introduction by Svatava Pirkova-Jacobson. Translated by Laurence Scott, Bloomington, 1958 («Indiana University Research Center in Anthropology, Folklore and Linguistics, Publication Ten») (Перепечатки: «International Journal of American Linguistics», vol. 24, № 4, pt 3, October 1958; «Bibliographical and Special Series of the American Folklore Society», vol. 9, Philadelphia, 1958); V. Propp, Morphology of the Folktale. Second Edition. Revised and Edited with a Preface by Louis A. Wagner. New Introduction by Alan Dundes, Austin — London [1968, 1970].— Ред.

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 133

тий и той терминологии, которыми оперируют современные науки. И вновь отношение к этой работе оказалось двойствен­ным. Одни считали ее нужной и полезной в поисках новых уточненных методов, другие же, как и прежде, считали ее формалистической и отрицали за ней всякую познавательную ценность.

К числу противников этой книги принадлежит и проф. Ле­ви-Стросс. Он структуралист. Но структуралистов часто об­виняют в формализме. Чтобы показать разницу между струк­турализмом и формализмом, проф. Леви-Стросс берет в ка­честве примера книгу «Морфология сказки», которую он счи­тает формалистической, и на ее примере обрисовывает эту разницу. Его статья «La structure et la forme. Reflexions sur un ouvrage de Vladimir Propp» прилагается к настоящему изданию «Морфологии»³. Прав он или нет, об этом пусть судят читатели. Но когда на человека нападают, ему свой­ственно защищаться. Против аргументов противника, если они представляются ложными, можно выдвинуть контраргу­менты, которые могут оказаться более правильными. Такая полемика может иметь общенаучный интерес. Поэтому я с благодарностью согласился на любезное предложение изда­тельства Эйнауди написать на эту статью ответ. Проф. Леви-Стросс бросил мне перчатку, и я ее подымаю. Читатели «Мор­фологии» станут, таким образом, свидетелями поединка и смогут встать на сторону того, кого они сочтут победителем, если таковой вообще окажется.

Проф. Леви-Стросс имеет предо мной одно весьма сущест­венное преимущество: он философ. Я же эмпирик, притом эм­пирик неподкупный, который прежде всего пристально всмат­ривается в факты и изучает их скрупулезно и методически, проверяя свои предпосылки и оглядываясь на каждый шаг рассуждений. Эмпирические науки, однако, тоже бывают раз­ные. В некоторых случаях эмпирик может и даже вынужден довольствоваться описанием, характеристикой, в особенности если предметом изучения служит единичный факт. Такие опи­сания отнюдь не лишены научного значения, если только они сделаны правильно. Но если описываются и изучаются ряды фактов и их связи, описание их перерастает в раскрытие яв­ления, феномена, и раскрытие такого феномена обладает уже

³С. Levi-Strauss, La structure et la forme. Reflexions sur un ouvrage de Vladimir Propp,—«Cahiers de l'lnstitut de Science economique appliquee», serie M, № 7, mars, 1960 (перепечатка: «International Journal of Slavic Linguistics and Poetics», III, s'Gravenhage, 1960; на итальянском языке статья включена в качестве приложения к итальянскому изпянию книги В. Я- Проппа).— Ред.

134 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

не только частным интересом, но располагает к философским размышлениям. Эти размышления были и у меня, но они зашифрованы и выражены только в эпиграфах, которыми со­провождаются некоторые из глав. Проф. Леви-Стросс знает мою книгу только по английскому переводу. Но переводчик позволил себе одну недопустимую вольность. Он совершенно не понял, для чего нужны эпиграфы. Внешне они с текстом книги не связаны. Поэтому он счел их излишними украшения­ми и варварски вычеркнул их. Между тем все эпитеты взяты из серии трудов Гёте, объединенных им под общим заглавием «Морфология», а также из его дневников. Эти эпиграфы должны были выразить то, что в самой книге не сказано. Венец всякой науки есть раскрытие закономерностей. Там, где чистый эмпирик видит разрозненные факты, эмпирик-фи­лософ усматривает отражение закона. Я увидел закон на очень скромном участке — на одном из видов народной сказ­ки. Но мне показалось уже тогда, что раскрытие этого закона может иметь и более широкое значение. Самый термин «Мор­фология» заимствован не из таких руководств по ботанике, где основная цель — систематика, а также не из граммати­ческих трудов, он заимствован у Гёте, который под этим за­главием объединил труды по ботанике и остеологии. За этим термином у Гёте раскрывается перспектива в распознании за­кономерностей, которые пронизывают природу вообще. И не случайно, что после ботаники Гёте пришел к сравнительной остеологии. Эти труды можно усиленно рекомендовать струк­туралистам. И если молодой Гёте в лице Фауста, сидящего в своей пыльной лаборатории и окруженного скелетами, костя­ми и гербариями, не видит в них ничего, кроме праха, то стареющий Гёте, вооруженный методом точных сравнений в области естествознания, видит сквозь единичное — пронизы­вающее всю природу великое общее и целое. Но нет двух Гёте — поэта и ученого; Гёте «Фауста», стремящийся к по­знанию, и Гёте — естествовед, пришедший к познанию, есть один и тот же Гёте. Эпиграфы к отдельным главам —знак преклонения перед ним. Но эти эпиграфы должны выразить и другое: область природы и область человеческого творче­ства не разъединены. Есть нечто, что объединяет их, есть ка­кие-то общие для них законы, которые могут быть изучены сходными методами. Мысль эта, смутно вырисовывавшаяся тогда, в настоящее время лежит в основе поисков точных ме­тодов в области гуманитарных наук, о которых говорилось выше. Здесь одна из причин, почему структуралисты меня поддержали. С другой же стороны, некоторые структуралисты не поняли того, что моя цель состояла не в том, чтобы уста-

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 135

новить какие-то широкие обобщения, возможность которых выражена в эпитетах, а что цель была чисто профессиональ­но-фольклористическая. Так, проф. Леви-Стросс дважды за­дает себе недоуменный вопрос: какие причины побудили меня применить мой метод к сказке? Он сам разъясняет читателю эти причины, которых, по его мнению, несколько. Одна из них состоит в том, что я не этнолог и потому не располагаю ма­териалом мифологии, не знаю его. Я, далее, не имею никаких представлений о подлинных отношениях между сказкой и ми­фом (стр. 16, 19) ⁴. Короче говоря, то, что я занимаюсь сказ­кой, объясняется моим недостаточным научным горизонтом, иначе я, вероятно, испробовал бы свой метод не на сказках, а на мифах.

Я не буду входить в логику этих тезисов («так как автор не знает мифов, он занимается сказками»). Логика таких утверждений кажется мне слабой. Но я думаю, что ни одному ученому нельзя запретить заниматься одним и рекомендовать ему заниматься другим. Эти рассуждения проф. Леви-Стросса показывают, что он представляет себе дело так, будто у уче­ного сперва возникает метод, а потом уже он начинает раз­мышлять, к чему бы этот метод приложить; в данном случае ученый почему-то применяет свой метод к сказкам, что не очень интересует философа. Но так в науке никогда не быва­ет, так не было и со мной. Дело обстояло совершенно иначе. Русские университеты царских времен давали филологам очень слабую литературоведческую подготовку. В частности, народная поэзия была в полном загоне. Чтобы заполнить этот пробел, я по окончании университета взялся за знаменитый сборник Афанасьева и стал его изучать. Я напал на серию сказок с гонимой падчерицей, и тут я заметил следующее: в сказке «Морозко» (№ 95 по нумерации советских изданий) мачеха отправляет свою падчерицу в лес к Морозке. Морозко пробует ее заморозить, но она отвечает ему так кротко и тер­пеливо, что он ее щадит, награждает и отпускает. Родная дочь старухи не выдерживает испытания и погибает. В сле­дующей сказке падчерица попадает уже не к Морозке, а к лешему, а еще в следующей — к медведю. Но ведь это одна и та же сказка! Морозко, леший и медведь испытывают и награждают падчерицу по-разному, но ход действия одина­ков. Неужели этого никто не замечал? Почему же Афанасьев и другие считают эти сказки разными? Совершенно очевидно, что Морозко, леший и медведь в разной форме совершают

* Здесь и далее В. Я. Пропп дает ссылки на первое издание статьи Леви-Стросса.—Рей.

136 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

один и тот же поступок. Афанасьев считает эти сказки разны­ми потому, что выступают разные персонажи. Мне же пока­залось, что сказки эти одинаковы потому, что одинаковы по­ступки действующих лиц. Я этим заинтересовался и стал изу­чать и другие сказки с точки зрения того, что в сказке вооб­ще делают персонажи. Так, путем вхождения в материал, а не путем абстракций, родился очень простой метод изучения сказки по поступкам действующих лиц независимо от их об­лика. Поступки действующих лиц, их действия я назвал функ­циями. Наблюдение, сделанное над сказками о гонимой пад­черице, оказалось тем кончиком, за который можно было ухватить нить и размотать весь клубок. Обнаружилось, что и другие сюжеты основаны на повторяемости функций и что в конечном итоге все сюжеты волшебной сказки основаны на одинаковых функциях, что все волшебные сказки однотипны по своему строению.

Но если плохую услугу оказал читателю переводчик, опу­стив эпиграфы из Гёте, то другое нарушение авторской воли было допущено не переводчиком, а русским издательством, выпустившим книгу; было изменено заглавие ее. Она называ­лась «Морфология волшебной сказки». Чтобы придать книге больший интерес, редактор вычеркнул слово «волшебной» и тем ввел читателей (и в том числе проф. Леви-Стросса) в за­блуждение, будто здесь рассматриваются закономерности сказки как жанра вообще. Книга под таким названием могла бы стать в один ряд с этюдами типа «Морфология заговора», «Морфология басни», «Морфология комедии» и т. д. Но у автора отнюдь не было цели изучить все виды сложного и многообразного жанра сказки как таковой. В ней рассмат­ривается только один вид ее, резко отличающийся от всех других ее видов, а именно сказки волшебные, притом только народные. Это, таким образом, специальное исследование по частному вопросу фольклористики. Другое дело, что метод изучения повествовательных жанров по функциям действую­щих лиц может оказаться продуктивным не только в приме­нении к волшебным, но и другим видам сказки, а может быть и к изучению произведений повествовательного характера ми­ровой литературы вообще. Но можно предсказать, что кон­кретные результаты во всех этих случаях окажутся совершен­но различными. Так, например, кумулятивные сказки построе­ны на совершенно иных принципах, чем сказки волшебные. В английской фольклористике они названы Formula-Tales. Типы формул, на которых основаны эти сказки, могут быть найдены и определены, но схемы их окажутся совершенно иными, чем схемы сказок волшебных. Есть, таким образом,

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 137

различные типы повествований, которые могут, однако, изу­чаться одинаковыми методами. Проф. Леви-Стросс приводит мои слова, что найденные мною выводы неприменимы к сказ­кам Новалиса или Гёте и вообще к искусственным сказкам литературного происхождения, и обращает их против меня, считая, что в таком случае мои выводы ошибочны. Но они отнюдь не ошибочны, они только не имеют того универсаль­ного значения, которое хотел бы им придать мой уважаемый критик. Метод широк, выводы же строго ограничиваются тем видом фольклорного повествовательного творчества, на изу­чении которого они были получены.

Я не буду отвечать на все обвинения, выдвинутые против меня проф. Леви-Строссом. Я остановлюсь только на неко­торых, наиболее важных. Если эти обвинения окажутся не­обоснованными, другие, более мелкие и вытекающие из них, отпадут сами собой.

Основное обвинение состоит в том, что моя работа форма­листическая и уже потому не может иметь познавательного значения. Точного определения того, что понимается под фор­мализмом, проф. Леви-Стросс не дает, ограничиваясь указа­нием на некоторые его признаки, которые сообщаются по ходу изложения. Один из этих признаков состоит в том, что формалисты изучают свой материал безотносительно к исто­рии. Такое формалистическое, внеисторическое изучение он приписывает и мне. Желая, по-видимому, несколько смягчить свой суровый приговор, проф. Леви-Стросс сообщает читате­лям, будто я, написав «Морфологию», затем отказался от формализма и морфологического анализа, чтобы посвятить себя историческим и сравнительным разысканиям об отноше­нии устной литературы (так он называет фольклор) к мифам, обрядам и учреждениям (стр. 4). Какие это разыскания — он не говорит. В книге «Русские аграрные праздники» (1963) я применил как раз тот самый метод, что и в «Морфологии». Оказалось, что все большие основные аграрные праздники состоят из одинаковых элементов, различно оформленных. Но об этой работе проф. Леви-Стросс еще не мог знать. По-види­мому, он имеет в виду книгу «Исторические корни волшебной сказки», вышедшую в 1946 году и выпущенную издательством Эйнауди на итальянском языке. Но если бы проф. Леви-Стросс заглянул в эту книгу, он бы увидел, что она начинает­ся с изложения тех положений, которые развиты в «Морфоло­гии». Определение волшебной сказки дается не через ее сю­жеты, а через ее композицию. Действительно, установив един­ство композиции волшебных сказок, я должен был задумать­ся о причине такого единства. Что причина кроется не в им-

138 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

манентных законах формы, а что она лежит в области ранней истории или, как некоторые предпочитают говорить, доисто­рии, т. е. той ступени развития человеческого общества, ко­торая изучается этнографией и этнологией, для меня было ясно с самого начала. Проф. Леви-Стросс совершенно прав, когда он говорит, что морфология бесплодна, если она, прямо или косвенно, не будет оплодотворена данными этнографии (observation ethnographique— стр. 30). Именно поэтому я не отвернулся от морфологического анализа, а стал искать исторических основ и корней той системы, которая открылась на сравнительном изучении сюжетов волшебной сказки. «Мор­фология» и «Исторические корни» представляют собой как бы две части или два тома одного большого труда. Второй прямо вытекает из первого, первый есть предпосылка второго. Проф. Леви-Стросс цитирует мои слова о том, что морфоло­гические разыскания «следует связать с изучением историче­ским» (стр. 19), но опять употребляет их против меня. По­скольку в «Морфологии» такое изучение фактически не да­но — он прав. Но он недооценил, что эти слова представляют собой выражение известного принципа. Они содержат также некоторое обещание в будущем это историческое изучение произвести. Они — своего рода вексель, по которому, хотя и через много лет, я все же честно уплатил. Если, таким обра­зом, он пишет про меня, что я разрываюсь между «формали­стическим призраком» (vision formaliste) и «кошмарной не­обходимостью исторических объяснений» (l'obsession des explications historiques— стр. 20), то это просто неверно. Я, по возможности строго методически и последовательно, пере­хожу от научного описания явлений и фактов к объяснению их исторических причин. Не зная всего этого, проф. Леви-Стросс даже приписывает мне раскаяние, которое заставило меня отказаться от своих формалистических видений, чтобы прийти к историческим разысканиям. Но я не испытываю ни­какого раскаяния и не ощущаю ни малейших угрызений со­вести. Сам проф. Леви-Стросс считает, что историческое объ­яснение сказок вообще фактически невозможно, «так как мы знаем очень мало о доисторических цивилизациях, где они зародились» (стр. 21). Он сетует также на отсутствие текстов для сравнения. Но дело не в текстах (которые, впрочем, име­ются в совершенно достаточном количестве), а в том, что сюжеты порождены бытом народа, его жизнью и вытекающи­ми из этого формами мышления на ранних стадиях челове­ческого общественного развития и что появление этих сюже­тов исторически закономерно. Да, мы еще мало знаем этно­логию, но все же в мировой науке накопился огромный фак-

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 139

тический материал, который делает подобные разыскания вполне надежными.

Но дело не в том, как создавалась «Морфология» и что переживал автор, а в вопросах совершенно принципиальных. Формальное изучение нельзя отрывать от исторического и противопоставлять их. Как раз наоборот: формальное изуче­ние, точное систематическое описание изучаемого материала есть первое условие, предпосылка исторического изучения и вместе с тем первый шаг его. В разрозненном изучении от­дельных сюжетов нет недостатка: они в большом количест­ве даны в трудах так называемой финской школы. Однако, изучая отдельные сюжеты в отрыве друг от друга, сторонни­ки этого направления не видят никакой связи сюжетов между собой, не подозревают даже о наличии или возможности та­кой связи. Такая установка характерна для формализма. Для формалистов целое есть механический конгломерат из раз­розненных частей. Соответственно в данном случае жанр вол­шебной сказки представляется как совокупность не связанных между собой отдельных сюжетов. Для структуралиста же ча­сти рассматриваются и изучаются как элементы целого и в их отношении к целому. Структуралист видит целое, видит систему там, где формалист ее видеть не может. То, что дает­ся в «Морфологии», дает возможность межсюжетного изу­чения жанра как некоего целого, как некоей системы, вместо изучения посюжетного, как это делается в трудах финской школы, которую, несмотря на все ее заслуги, как мне кажет­ся, упрекают в формализме справедливо. Сравнительное меж­сюжетное изучение открывает широкие исторические перспек­тивы. Историческому объяснению в первую очередь подлежат не отдельные сюжеты, а та композиционная система, к кото­рой они принадлежат. Тогда между сюжетами откроется ис­торическая связь, и этим прокладывается путь к изучению и отдельных сюжетов.

Но вопрос об отношении формального изучения к истори­ческому охватывает только одну сторону дела. Другая каса­ется понимания отношения формы к содержанию и способов их изучения. Под формалистическим изучением обычно пони­мается изучение формы безотносительно к содержанию. Проф. Леви-Стросс даже говорит о их противопоставлении. Такой взгляд не противоречит взглядам современных совет­ских литературоведов. Так, Ю. М. Лотман, один из активней­ших исследователей в области структурального литературове­дения, пишет, что основной порок так называемого «формаль­ного метода» в том, что он зачастую подводил исследователей к взгляду на литературу как на сумму приемов, механический

140 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

конгломерат³. К этому можно бы прибавить еще другое: для формалистов форма имеет свои самодовлеющие законы и им­манентные, независимые от общественной истории законы развития. С этой точки зрения развитие в области литера­турного творчества есть саморазвитие, определяющееся зако­нами формы.

Но если эти определения формализма верны, книгу «Мор­фология сказки» никак нельзя назвать формалистической, хотя проф. Леви-Стросс и далеко не единственный обвини­тель. Не всякое изучение формы есть изучение формалисти­ческое, и не всякий ученый, изучающий художественную фор­му произведений словесного или изобразительного искусства, есть непременно формалист.

Уже выше я приводил слова проф. Леви-Стросса о том, что мои выводы о структуре волшебной сказки представляют собой фантом, формалистическое привидение — une vision formaliste. Это —не случайно оброненное слово, а глубочай­шее убеждение автора. Он считает, что я — жертва субъек­тивных иллюзий (стр. 21). Из многих сказок я конструирую одну, которая никогда не существовала,. Это «абстракция, та­кая беспредметная, что она не учит нас ничему об объектив­ных причинах, почему существует множество отдельных ска­зок» (стр. 25). Что моя абстракция, как выведенную мною схему называет проф. Леви-Стросс, не открывает причин раз­нообразия,— это верно. Этому учит только историческое рас­смотрение. Но что она беспредметна и представляет собой иллюзию — неверно. Слова проф. Леви-Стросса показывают, что он, по-видимому, просто не понял моего совершенно эм­пирического конкретного детализованного исследования. Как это могло случиться? Проф. Леви-Стросс жалуется, что мою работу вообще трудно понять. Можно заметить, что люди, у которых много своих мыслей, трудно понимают мысли дру­гих. Они не понимают того, что понимает человек непредубеж­денный. Мое исследование не подходит под общие взгляды проф. Леви-Стросса, и в этом одна из причин такого недора­зумения. Другая лежит во мне самом. Когда писалась книга, я был молод и потому был убежден, что стоит высказать какое-нибудь наблюдение или какую-нибудь мысль, как все сейчас же ее поймут и разделят. Поэтому я выражался чрез­вычайно коротко, стилем теорем, считая излишним развивать или подробно доказывать свои мысли, так как и без того все ясно и понятно с первого взгляда. Но в этом я ошибался.

⁵ Ю. М. Л о т м а н, Лекции по структуральной поэтике. Вып. I (Вве­дение, теория стиха), Тарту, 1964 (Ученые записки Тартуского государст­венного университета, вып. 160. Труды по знаковым системам, I), сто. 9—10.

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 141

Начнем с терминологии. Я должен признать, что термин «морфология», которым я когда-то так дорожил и который я заимствовал у Гёте, вкладывая в него не только научный, но и какой-то философский и даже поэтический смысл, вы­бран был не совсем удачно. Если быть совершенно точным, то надо было говорить не «морфология», а взять понятие го­раздо более узкое и сказать «композиция», и так и назвать: «Композиция фольклорной волшебной сказки». Но слово «композиция» тоже требует определения, под ним можно под­разумевать разное. Что же под этим подразумевается здесь?

Уже выше говорилось, что весь анализ исходит из наблю­дения, что в волшебных сказках разные люди совершают одни и те же поступки или, что одно и то же, что одинаковые действия могут осуществляться очень по-разному. Это было показано на вариантах группы сказок о гонимой падчерице, но это наблюдение верно не только для вариантов одногсГсю-жета, но и для всех сюжетов жанра волшебных сказок. Так, например, если герой отправляется из дому на какие-нибудь поиски и предмет его желаний находится очень дале­ко, он может полететь туда по воздуху на волшебном коне, или на спине орла, или на ковре-самолете, а также на лету­чем корабле, на спине черта и т. д. Мы не будем здесь при­водить всех возможных случаев. Легко заметить, что во всех этих случаях мы имеем переправу героя к месту, где нахо­дится предмет его поисков, но что формы осуществления этой переправы различны. Мы, следовательно, имеем величины стабильные и величины переменные, изменчивые. Другой при­мер: царевна не желает выходить замуж, или отец не желает выдать ее за неугодного ему или ей претендента. От жениха требуют, чтобы он выполнил нечто совершенно невыполнимое: допрыгнул бы на коне до ее окна, выкупался в котле с кипят­ком, разгадал бы загадку царевны, достал бы золотой волос с головы морского царя и т. д. Наивный слушатель принима­ет все эти случаи за совершенно различные,— и по-своему он прав. Но пытливый исследователь видит за этим многообра­зием какое-то единство, устанавливаемое логически. Если в первом ряду примеров мы имеем переправу к месту поисков, то второй представляет собой мотив трудных задач. Содер­жание задач может быть различным, оно варьирует, пред­ставляет собой нечто переменное. Задавание же задач как таковое есть элемент стабильный. Эти стабильные элементы я назвал функциями действующих лиц. Цель исследования со­стояла в том, чтобы установить, какие функции известны вол­шебной сказке, установить, ограничено ли их число или нет, посмотреть, в какой последовательности они даются. Резуль-

142 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

таты такого изучения и составляют содержание книги. Ока­залось, что функций мало, форм их много, последовательность функций всегда одинакова, т. е. получилась картина удиви­тельной закономерности.

Мне казалось, что все это довольно просто и должно по­ниматься легко. Я и сейчас так думаю. Но я не учел, что слово «функция» во всех языках мира имеет множество раз­ных значений. Оно применяется в математике, механике, ме­дицине, философии. Те, кто не знает все значения слова «функция», понимают меня очень легко. Мое определение сло­ва «функция» для данного исследования гласит: под функ­цией понимается поступок действующего лица, определяемый с точки зрения его значения для хода действия. Так, если герой на своем коне допрыгивает до окна царевны, мы имеем не функцию скачка на коне (такое определение было бы вер­но безотносительно к ходу действия в целом), а функцию выполнения трудной задачи, связанной со сватовством. Рав-.ным образом, если герой на орле перелетает в страну, где находится царевна, мы имеем не функцию полета на птице, а функцию переправы к месту, где находится предмет поис­ков. Слово «функция» есть, таким образом, условный термин, который в данной работе понимается только в этом смысле слова и ни в каких других.

Установление функций есть вывод из подробного сопоста­вительного изучения материала. Поэтому никак нельзя согла­ситься с проф. Леви-Строссом, будто функции установлены совершенно произвольно и субъективно. Они установлены не произвольно, а путем сопоставлений, сравнений и логиче­ских определений сотен и тысяч случаев. Но проф. Леви-Стросс понимает термин «функция» в совершенно ином смыс­ле, чем это оговорено в «Морфологии». Так, чтобы доказать, что функции установлены произвольно, он приводит в при­мер разных людей, которые смотрят на плодовое дерево: один будет считать важнейшей функцию плодовитости, другой — наличие глубоких корней, дикарь может видеть в нем функцию соединения неба с землей (дерево может вырасти до неба). С точки зрения логики плодовитость действительно может быть названа одной из функций плодового дерева, но плодо­витость не поступок, тем более не поступок действующего лица в художественном повествовании. Я же имею дело имен­но с повествованиями и поисками в них специфических зако­номерностей. Проф. Леви-Стросс придает моим терминам та­кой обобщающий, абстрактный смысл, которого они не имеют, а потом их отвергает. Функции установлены непроизвольно. Теперь можно вернуться к вопросу о том, что можно нязвать

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 143

композицией. Композицией я называю последовательность функций, как это диктуется самой сказкой. Полученная схе­ма — не архетип, не реконструкция какой-то единственной ни­когда не существовавшей сказки, как думает мой оппонент, а нечто совершенно другое: это единая композиционная схема, лежащая в основе волшебных сказок. В одном проф. Леви-Стросс действительно прав: реально эта композиционная схе­ма не существует. Но она реализуется в повествовании в са­мых различных формах, она лежит в основе сюжетов, пред­ставляет собой как бы их скелет. Чтобы лучше разъяснить эту мысль и обезопасить себя от дальнейших недоразумений, приведем пример того, что понимается под сюжетом и что под композицией. Примеры будут приведены в самой краткой и несколько упрощенной форме. Предположим, что змей похи­щает дочь царя. Царь взывает о помощи. Крестьянский сын берется ее отыскать. Он отправляется в путь. По дороге он встречает старуху, которая предлагает ему упасти стадо ди­ких коней. Он это выполняет, и она дарит ем'у одного из ко­ней, который переносит его на остров, где находится похи­щенная царевна. Герой убивает змея, возвращается, царь его награждает — женит его на своей дочери. Таков сюжет сказ­ки. Композиция же ее может быть определена следующим об­разом: происходит какая-нибудь беда. К герою взывают о по­мощи. Он отправляется в поиски. По дороге герой встречает кого-либо, кто подвергает его испытанию и награждает его волшебным средством. При помощи этого волшебного сред­ства он находит объект своих поисков. Герой возвращается и его награждают. Такова композиция сказки. Легко заметить, что одна и та же композиция может лежать в основе многих сюжетов и наоборот: множество сюжетов имеют в основе одну и ту же композицию. Композиция есть фактор стабиль­ный, сюжет — переменный. Если бы не было опасности даль­нейших терминологических недоразумений, совокупность сю­жета и композиции можно было бы назвать структурой сказ­ки. Композиция реально не существует в той же степени, в какой в мире вещей не существует общих понятий: они есть только в сознании человека. Но именно при помощи общих понятий мы познаем мир, раскрываем его законы и учимся управлять им.

Раньше чем вплотную перейти к вопросу о форме и содер­жании, надо остановиться еще на некоторых частностях.

Изучая сказку, можно заметить, что некоторые функции (поступки действующих лиц) легко располагаются попарно. Например: задание трудной задачи влечет за собой ее раз­решение, погоня ведет к спасению от нее, бой ведет к победе,

144 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

беда или несчастие, с которого начинается сказка, в конце ее ликвидируется и т. д. Проф. Леви-Стросс полагает, что парные функции собственно составляют одну, сводимы к од­ной. Логически это, может быть, и так. Бой и победа как бы составляют одно целое. Но для определения композиции та­кие механические соединения непригодны и применение их дало бы ложную картину. Парные функции выполняются раз­ными лицами. Трудную задачу задает одно лицо, а решает ее другое. Вторая половина парной функции может быть по­ложительной или отрицательной. В сказке бывает подлинный герой и ложный: подлинный герой решает задачу и награж­дается, ложный герой не может этого сделать и наказывается. Парные функции разъединены промежуточными функциями. Так, похищение царевны (начальная беда, первый элемент за­вязки) стоит в начале сказки, а возвращение ее (развязка) происходит в конце. Поэтому при изучении композиции, т. е. последовательности функций, соединение парных элементов в один не привело бы нас к пониманию закономерностей хода действия и развития сюжета. Рекомендацию логизировать эти функции вопреки материалу принять невозможно.

В силу этих же причин невозможно принять и другую ре­комендацию. Для меня было очень важно установить, в ка­кой последовательности народ размещает функции. Оказа­лось, что последовательность всегда одна: для фольклориста это — весьма существенное открытие. Действия совершаются во времени, и поэтому последовательность их рассматривает­ся одна за другой. Этот способ изучения и расположения не удовлетворяет проф. Леви-Стросса. Принятый мной порядок изложения он обозначает буквами алфавита: А, В, С и т. д. Вместо хронологического ряда он предлагает логическую си­стему. Мой оппонент хотел бы распределить функции так, чтобы они располагались по вертикали и горизонтали. Такое расположение — одно из требований структуралистской тех­ники изучения. Но оно уже дано в «Морфологии», только в другом виде. Мой оппонент, вероятно, обратил недостаточное внимание на конец книги, где имеется приложение, названное «Материалы для табуляции сказки». Приведенные там руб­рики Представляют собой горизонталь. Эта таблица — расши­ренная, композиционная схема, данная в книге через буквен­ные обозначения. Под приведенные рубрики может вписы­ваться конкретный материал сказки — это будет вертикаль. Эту совершенно конкретную схему, полученную путем сопо­ставления текстов, нет никакой надобности заменять схемой чисто абстрактной. Разница между моим мышлением и мыш­лением моего оппонента состоит в том, что я абстрагирую от

Структурное и историческое изучение волшебной сказки

материала, проф. Леви-Стросс абстрагирует мои абстракции. Он упрекает меня в том, что от предложенных мной абстрак­ций нет обратного пути к материалу. Но если бы он взял любой сборник волшебных сказок и приложил бы их к пред­ложенной мной схеме, он увидел бы, что схема в точности соответствует материалу, увидел бы воочию закономерность структуры сказки. Мало того, исходя из схемы, можно само­му сочинять бесконечное количество сказок, которые все бу­дут строиться по тем же законам, что и народная. За выче­том несоединимых разновидностей количество возможных комбинаций можно было бы вычислить математически. Если предложенную мною схему назвать моделью, то модель эта воспроизводит все конструктивные (стабильные) элементы сказки, оставляя в стороне элементы не конструктивные (пе­ременные). Моя модель соответствует тому, что моделирует­ся, она основана на изучении материала, модель же, предло­женная проф. Леви-Строссом, действительности не соответ­ствует и основана на логических операциях, не вынужденных материалами. Абстракция от материала объясняет материал, абстракция от абстракции становится самоцелью, оторвана от материала, может оказаться в противоречии с данными ре­ального мира и объяснять его уже не может. Логизируя со­вершенно абстрактно и полностью оторвавшись от материала (сказкой проф. Леви-Стросс не интересуется и узнать ее не стремится), он изымает функции из времени (стр. 29). Для фольклориста это невозможно, так как функция (поступок,, действие, акция), как она определена в книге, совершается во времени и изъять ее из времени невозможно. Здесь кстати можно упомянуть, что в сказке господствует совершенно иная концепция времени, пространства и числа, чем та, к которой мы привыкли и которую мы склонны считать абсолютной. Но об этом здесь речи быть не может — это особая проблема. Упоминаю же я об этом только потому, что насильственное выведение функций из времени разрушает всю художествен­ную ткань произведения, которая подобна тонкой и искусной паутине, не терпящей прикосновений. Это — лишний аргу­мент в пользу расположения функций во времени, как это диктуется повествованием, а не во вневременный ряд (struc­ture a-temporelle), как это хотелось бы проф. Леви-Строссу. Для фольклориста и литературоведа в центре внимания находится сюжет. В русском языке слово «сюжет» как лите­ратуроведческий термин получило совершенно определенное значение: совокупность действий, событий, которые конкретно развиваются в ходе повествования. Английский переводчик очень удачно перевел его через слово «plot». Недаром также

10 Зак. 80

146 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

немецкий журнал, посвященный повествовательному творче­ству народа, назван «Fabula». Но для проф. Леви-Стросса сюжет интересом не обладает. Слово «сюжет» он переводит на французский язык через «theme» (стр. 5). Он, по-видимо­му, предпочитает его потому, что «сюжет» есть категория, относящаяся ко времени, а «тема» этим признаком не обла­дает. Но с такой заменой ни один литературовед никогда не согласится. Можно очень по-разному понимать как термин «сюжет», так и термин «тема», но отождествлять и взаимно заменять их никак нельзя. Такое пренебрежение к сюжету, к повествованию видно и по другим случаям неправильных переводов. Так, герой на своем пути встречает какую-нибудь старуху (или другой персонаж), которая его испытывает и дарит ему волшебный предмет или волшебное средство. Пер­сонаж этот в точном соответствии с его функцией назван мной «дарителем». Волшебные предметы, которые получает герой, в фольклористике получили название «волшебных да­ров» (Zauber Gaben). Это — специальный научный термин. Английский переводчик перевел слово «даритель» через «do­nor», что очень точно соответствует сказке и, может быть, да­же лучше, чем «даритель», так как «дар» не всегда бывает добровольным. Но проф. Леви-Стросс переводит это слово через «bienfaiteur» (стр. 9), что опять придает термину на­столько общий, абстрактный смысл, что он теряет свое зна­чение.

После этих отступлений, необходимых для лучшего пони­мания дальнейшего, можно уже вплотную подойти к вопросу о содержании и форме. Как уже.указывалось, формалисти­ческим принято называть изучение формы в отрыве от содер­жания. Должен признаться, что я не понимаю, что это озна­чает, не знаю, как это реально понять, приложить к материа­лу. Может быть, я бы это понял, если бы я знал, где в худо­жественном произведении искать форму и где содержание. О форме и содержании вообще как философской категории можно спорить сколько угодно, но споры эти будут бесплод­ны, если предметом спора с самого начала будет служить категория формы вообще и содержания вообще, без конкрет­ного изучения материала во всем его многообразии.

Для народной эстетики сюжет как таковой составляет содержание произведения. Содержание сказки о Жар-птице для народа состоит в рассказе о том, как огненная птица прилетела в сад короля и стала воровать золотые яблоки, как царевич отправился ее искать и вернулся не только с Жар-птицей, но и с конем и красивой невестой. В том, что случилось, и состоит весь интерес. Встанем на минуту на

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 147

точку зрения народа (она, между прочим, весьма умна). Если сюжет можно назвать содержанием, то композиция со­держанием никак названа быть не может. Так мы логически приходим к заключению, что композиция относится к области формы прозаического произведения. С этой точки зрения в одну форму можно уложить разное содержание. Но выше мы говорили и пытались показать, что композиция и сюжет не­разделимы, что сюжет не может существовать вне компози­ции, а композиция не существует вне сюжета. Так мы на на­шем материале приходим к подтверждению общеизвестной истины, что форма и содержание неразделимы. Об этом же говорит и проф. Леви-Стросс: «Форма и содержание облада­ют одной природой, они подсудны одному анализу» (стр. 21— 22). Это несомненно так. Но вдумаемся в это утверждение: если форма и содержание неразделимы и даже одноприрод-ны, то тот, кто анализирует форму, тем самым анализирует содержание. В чем же тогда грех формализма, и в чем состо­ит мое преступление, когда я анализирую сюжет (содержа­ние) и композицию (форму) в их неразрывной связи?

Однако такое понимание содержания и формы не совсем обычно, и неясно, годится ли оно и для других видов худо­жественного словесного творчества или нет. Под формой обычно понимают жанровую принадлежность. Один.и тот же сюжет может иметь форму романа, трагедии, киносценария. Кстати, мысль проф. Леви-Стросса блестяще подтверждается на попытках драматизировать или экранизировать повество­вательные произведения. Роман Золя на страницах книги и на экранах кино — это разные произведения, большей частью ничего общего не имеющие между собой. Под содержанием также обычно понимают не сюжет, а идею произведения, то, что автор хотел выразить, его мировоззрение, взгляды. Попы­ток изучить и оценить мировоззрение писателей имеется ве­ликое множество. В большинстве случаев они носят совер­шенно дилетантский характер. Над такими попытками изде? вался Лев Толстой. Когда его спросили, что он хотел сказать своим романом «Анна Каренина», он сказал: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что я имел в виду выразить романом, то я должен был написать роман тот самый, кото­рый я написал сначала. И если критики теперь уже понима­ют и в фельетоне могут выразить то, что я хочу сказать, то я их поздравляю»⁶. Если, таким образом, в профессиональ­ной литературе художественное произведение как таковое

⁶ Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 62, М., 1953, стр. 29.

10*

148 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

есть форма выражения идеи, то тем более это относится к фольклору. Здесь имеются столь железные законы формы (композиции), что игнорирование их приводит к величайшим ошибкам. В зависимости от собственных политических, со­циальных, исторических или религиозных взглядов исследо­ватель будет приписывать сказке или фольклору свое соб­ственное мировоззрение, доказывая, что она — выражение ми­стических, или атеистических, или революционных, или охра­нительных взглядов. Это вовсе не значит, что мир идей фоль­клора нельзя изучать. Это значит совсем другое: мир идей («содержание») научно и объективно возможно изучить толь­ко тогда, когда будут изучены закономерности в области ху­дожественной формы. Я совершенно согласен с проф. Леви-Строссом, когда он требует исторических и литературно-кри­тических разысканий («investigation histonque» и «critique litteraire»). Но он ставит это требование в отмену того, что он называет формальным изучением. Между тем предваритель­ное формальное изучение есть первое условие не только исто­рического, но и литературно-критического изучения. Если «Морфология» составляет как бы первый том большого иссле­дования, а «Исторические корни» второй, то литературная критика могла бы составить третий том. Только после изуче­ния формальной системы сказки и определения ее историче­ских корней окажется возможным объективно и научно рас­крыть заложенный в сказке интереснейший и весьма значи­тельный мир народной философии и народной морали в ИХ историческом развитии. В этом отношении сказка показала бы слоистое строение, наподобие слоям геологических отло­жений. В ней сочетаются древнейшие пласты, наряду с более поздними и современными. Здесь можно было бы изучить и все переменные элементы, краски, ибо художественность сказки не ограничивается ее композицией. Для того чтобы все это изучить и понять, нужно знать ту основу, из которой вырастает великое многообразие народной сказки.

Я не могу ответить на все мысли, высказанные проф. Ле-ви-Строссом. Но еще на одном, уже более частном, но очень интересном вопросе все же хотелось бы остановиться. Это — вопрос об отношении сказки и мифа. Существенного значения эта проблема для наших целей не имеет, так как в данной работе исследуется сказка, а не миф. Но проф. Леви-Стросс много занимался мифами, эта сторона его интересует, и здесь он со мной тоже не согласен.

Об отношении сказки к мифу в книге говорится очень ску­по, коротко и бездоказательно. Я имел неосторожность вы­сказать свои взгляды аподиктически. Но недоказанные взгля-

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 149

ды не всегда бывают ошибочными. Я полагаю, что миф как таковой, как историческая категория, древнее сказки, проф. Леви-Стросс это отрицает. Развить всю проблему здесь не­возможно, но кратко осветить ее все же нужно.

В чем разница между сказкой и мифом и в чем состоит их совпадение, как это представляется фольклористу? Одно из характерных свойств сказки состоит в том, что она осно­вана на художественном вымысле и представляет собой фик­цию действительности. В большинстве языков слово «сказка» есть синоним слова «ложь», «враки». «Сказка вся, больше врать нельзя» — так русский сказочник кончает свой рассказ. Миф же есть рассказ сакрального порядка. В действитель­ность рассказа не только верят, он выражает священную веру народа. Разница между ними, следовательно, не формальная. Мифы могут принять форму художественного рассказа, и ви­ды таких рассказов могут быть изучены, хотя в данной книге это и не делается. Когда проф. Леви-Стросс говорит, что «миф и сказка эксплуатируют общую субстанцию» (стр. 20), то это совершенно правильно, если под субстанцией понимать ход повествования или сюжет. Есть мифы, которые строятся по той же морфологической или композиционной системе, что и сказка. Из области античности сюда относятся, например, мифы об Аргонавтах, о Персее и Андромеде, о Тезее, и неко­торые другие. Они иногда вплоть до деталей соответствуют той композиционной системе, которая изучена в «Морфологии сказки». Таким образом, есть случаи, когда миф и сказка по формам могут совпадать. Но это наблюдение отнюдь не име­ет универсального характера. Целый ряд античных мифов — таких большинство — не имеют с этой системой ничего обще­го. Еще более это относится к мифам первобытных. Космо­гонические мифы, мифы о создании или происхождении мира, животных, людей и вещей не связаны с системой волшебной сказки и не могут превратиться в нее. Они строятся по со­вершенно иной морфологической системе. Таких систем име­ется очень много, и с этой стороны мифология изучалась еще мало. Там, где сказка и миф строятся по одинаковой систе­ме, миф всегда древнее сказки. Это можно доказать, напри­мер, изучая историю сюжета софокловского «Эдипа»⁷. В Эл­ладе это миф. В средневековье этот сюжет приобретает хри­стианский сакральный характер. Его рассказывают о великом грешнике Иуде, или о таких святых, как Григорий или Анд­рей Критский, или Альбан, которые великой святостью иску-

⁷ В. Пропп, Эдип в свете фольклора,— «Ученые записки ЛГУ», № 72. Серия филологических наук, вып. 9, Л., 1944 (см. в настоящем сборнике, стр. 258—299.— Ред.).

150 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

пили великий грех. Но когда герой теряет свое имя, а рассказ теряет свой сакральный характер — миф и легенда превра­щаются в сказку. Но проф. Леви-Стросс утверждает совер­шенно иное; он не согласен, что миф древнее сказки, говоря, что миф и сказка могут сосуществовать и что они сосуществу­ют по сегодняшний день. «В современности мифы и сказки существуют бок о бок: один жанр не может, таким образом, считаться продолжением другого» (стр. 19). Пример «Эдипа» показывает, однако, что в историческом развитии сюжеты из одного жанра (миф) могут переходить в другой (легенда), а из другого в третий (сказка). Всякий фольклорист хорошо знает, что сюжеты сплошь и рядом из одного жанра переко­чевывают в другой очень широко (сюжеты сказки попадают в эпос и т. д.). Но проф. Леви-Стросс говорит не о конкретных сюжетах, а употребляет слова «миф» и «сказка» в общем, генерализирующем смысле как миф «вообще» и сказка «вооб­ще», т. е. имеет в виду жанр как таковой, не различая их типов и сюжетов. Поэтому он говорит о их сосуществовании по сегодняшний день. Но в этом случае он мыслит не как историк. Надо говорить не о веках, а об исторических перио­дах и общественных формациях. Изучение наиболее архаиче­ских и примитивных народов приводит к заключению, что весь их фольклор (как и изобразительное искусство) име­ет сплошь сакральный или магический характер. То, что в популярных, а иногда и научных изданиях выдается за «сказ­ки дикарей», далеко не всегда представляет собой сказки. Достаточно известно, что, например, так называемые сказки о животных некогда рассказывались не как сказки, а как рассказы, имевшие магический характер и долженствовав­шие способствовать успеху на охоте. Материалов по этому во­просу имеется очень много. Сказка же рождается позднее, чем миф, и наступает эпоха, когда некоторое время они дей­ствительно могут сосуществовать, но только в тех случаях, когда сюжеты мифов и сюжеты сказок принадлежат к раз­ным композиционным системам и представляют разные сюже­ты. Античность знала и сказки, и мифы, но сюжеты их были различны. Миф об Аргонавтах и сказка об Аргонавтах одно­временно у одного народа сосуществовать не могут. Сказок о Тезее не могло быть там, где имелся миф о Тезее и где ему воздавался культ. Наконец, в современных развитых обще­ственных формациях существование мифов уже невозможно. Ту роль, которую некогда играли мифы, как священное пре­дание народа, теперь играет священное сказание и церковная повествовательная литература. Однако в социалистических странах и эти последние остатки мифа и священного пре-

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 151

дания исчезают. Таким образом, вопрос о сравнительной древности мифа и сказки и о возможности или невозможности их сосуществования не может решаться суммарно. Он реша­ется в зависимости от ступени развития народа. Знание и по­нимание морфологических систем и умение их различать не­обходимо как для установления сходства между сказкой и мифом, так и их различий, а также для решения вопроса об их относительной древности и возможности.или невозможно­сти их сосуществования. Вопрос сложнее, чем это представ­ляется проф. Леви-Строссу.

Можно подвести некоторые итоги. Философ будет считать правильными те общие суждения, которые соответствуют той или иной философии. Ученый же будет считать правильными прежде всего такие общие суждения, которые вытекают как выводы из изучения материалов. Хотя проф. Леви-Стросс упрекает меня в том, что мои выводы не соответствуют, как он говорит, природе вещей, но ни одного конкретного случая из области сказки, когда полученные выводы оказались бы ошибочными, он не привел, а такие возражения для ученого наиболее опасны, но и наиболее полезны, желательны и ценны.

Другой важнейший для любого ученого любой специаль­ности вопрос есть вопрос о методах. Проф. Леви-Стросс ука­зывает, что мой метод ошибочен, так как явление переноси­мости действия с одного лица на другое или наличие одних и тех же действий при разных исполнителях возможно не только в области волшебной сказки. Это наблюдение совер­шенно правильно, но оно говорит не против предложенного мною метода, а в пользу него. Так, если в космогонических мифах ворон, норка и антропоморфное существо или божест­во могут выступить в одинаковой роли создателей мира, то это означает, что мифы не только могут, но даже должны изучаться теми же методами, что и волшебная сказка. Выво­ды получатся совершенно другие, морфологических систем окажется много, но методы могут быть одинаковы.

Очень возможно, что метод изучения повествований по функциям действующих лиц окажется полезным и для изу­чения повествовательных жанров не только фольклора, но и литературы. Однако методы, предложенные в этой книге до появления структурализма, как и методы структуралистов, стремящихся к объективному и точному изучению художест­венной литературы, все же имеют свои границы применения. Они возможны и плодотворны там, где имеется повторяе­мость в больших масштабах. Это мы имеем в языке, это. мы имеем в фольклоре. Но там, где искусство становится об-

152 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

ластью творчества неповторимого гения, применение точных методов только тогда даст положительные результаты, если изучение повторимости будет сочетаться с изучением един­ственности, перед которым пока мы стоим как перед проявле­нием непостижимого чуда. Под какие бы рубрики мы ни под­водили «Божественную комедию» или трагедии Шекспира, гений Данте и гений Шекспира неповторим, и ограничиваться в их изучении точными методами нельзя. И если в начале этого предисловия указывалось на сходство, которое имеется между закономерностями, изучаемыми точными науками и науками гуманитарными, то закончить хотелось бы указанием на их принципиальное специфическое отличие.

г