Пятнадцать

- Сегодня звонила Кэтти из Флориды, - сообщила Лесли, расставляя поместам свой шахматный народец и готовя его к очередному поединку. - Онаревнует? - Ни в коем случае. При знакомстве с какой-либо женщиной ядоговариваюсь с ней об отсутствии ревности. Я ощущал внутреннее недовольство. Для верной расстановки фигур я всееще вынужден бурчать себе под нос фразу: "Королеве-ее-собственный-цвет". Иэто после стольких лет игры в шахматы. - Она хотела узнать, есть ли у тебя, кроме меня, какие-нибудь особыеприятельницы здесь, в Лос-Анжелесе, поскольку за последнее время ты приезжалсюда слишком часто. - Да ну, перестань, - не верилось мне. - Ты шутишь. - Честное слово. - И что ты, ей ответила? - Я успокоила ее. Я сказала ей, что когда ты здесь, то не бываешь с кем-попало и проводишь все время со мной. Мне кажется, ей стало лучше. Но,может быть, тебе следовало бы еще раз договориться с ней об отсутствииревности, так, на всякий случай. Она на минуту оторвалась от доски, чтобы взглянуть на коллекцию своихмузыкальных записей. - У меня есть Первый концерт Брамса в исполнении Озавы, Орманди иМехты. Что ты предпочитаешь? - Что-нибудь наиболее отвлекающее тебя от шахмат. Мгновение поразмыслив, она выбрала кассету и вставила ее в своюзамысловатую аппаратуру. - Вдохновляюще, - уточнила она. - Чтобы отвлекаться, у меня есть другиезаписи. С первого же хода игра приобрела напряженный характер и длилась ужеполчаса. Она только вот-вот дочитала Современные принципы шахматного дебюта,которые стерли бы меня порошок, если бы двумя днями ранее я не покончил с Шахматными ловушками, капканами, тупиками. Мы играли приблизительно наравных, затем с моей стороны последовал блестящий ход, и равновесиепокачнулось. Насколько я мог видеть, любой ее ход, кроме одного, гарантировал мойуспех. Единственным спасением для нее оказался бы ход пешкой для прикрытияклетки, вокруг которой я выстроил свою тонкую стратегию. Без этой самой клетки мои усилия напоролись бы на камень. Часть меня, всерьез воспринимавшая шахматную игру, представила себе,что Лесли, заметив этот ход, разрушила мои планы и вынудила меня бороться засвою жизнь, воплощенную в деревянных фигурках (лучше всего я играю тогда,когда меня прижимают к стенке). Просто невообразимо, как бы я выкрутился,если бы она воспрепятствовала моему замыслу. Другую часть меня, знавшую, что это всего-навсего игра, тешили надеждына то, что Лесли упустит свой шанс, поскольку изобретенная мной стратегиябыла такой прелестной, такой стройной. Пожертвовать королевой, и через пятьходов - мат. Пока она размышляла над шахматной доской, я на мгновение закрыл глаза,потом открыл их, столкнувшись нос к носу с удивительными мыслями. Передо мной был стол, за ним находилось окно, полное красок мерцающегов сумерках Лос-Анжелеса. Последний день июня, догорая, погружался в море.Лесли, силуэт которой вырисовывался на фоне этих красок и огоньков, сиделаза шахматной доской в дымке раздумий, притихшая, словно насторожившаясялань. Ее пшенично-кремовые тона мягко утопали в спокойствии наступающеговечера. "Теплое мягкое видение, - подумал я. - Откуда пришло оно, кто егоприслал?" Ловушка из слов, собранная наскоро, сети из пера из записной книжки,наброшенные на мысль до того, как та убежит. Время от времени, - писал я, - забавно просто закрыть глаза и посредиэтой темноты шепнуть самому себе: я волшебник, и когда я открою глаза, тоувижу мир, который я создал, мир, творцом которого являюсь я и только я.Затем медленно, словно занавес на сцене, приподнимаются веки. И глядите, безсомнения, вот он, мой мир, точно такой, каким я построил его. Я написал это с большой скоростью, при тусклом освещении. Затем закрылглаза и попытался проверить еще разок: Я - волшебник..., - и снова медленнооткрыл. Локти - на шахматном столике; кисти рук, подпирающие подбородок,образуют своеобразную чащу; я вижу Лесли Пэрриш. Глаза, большие и теплые,глядят прямо в мои. - Что это Вуки написал?- поинтересовалась она. Я прочитал ей вслух. - Небольшая церемония, - пояснил я, - является способом напоминаниясамому себе о том, кто правит бал. Она попробовала: " Я - волшебник... " и, открыв глаза, улыбнулась: "Этопришло к тебе сейчас?" Я кивнул. - Я создала тебя?- спросила она удивленно. - Значит, по моей волепопали на сцену ты, кинофильмы, мороженое, шахматы, беседы? Я опять кивнул. - Ты тоже так считаешь? Ты - причина меня-такого-каким-ты-знаешь меня всвоей жизни. Никто в мире не знает Ричарда, который знаком с Лесли, котораяесть в моей. - Это удивительное замечание. Не прочитаешь ли ты мне еще какие-нибудьзаписи, или я слишком любопытна? Я включил свет. - Мне приятно, что ты все понимаешь. Да, это очень личные записи... Я произнес это с легкостью, но это была правда. Чувствовала ли она, чтомы вступили в новую полосу доверия между нами, во-первых, когда она, такценившая мою личную неприкосновенность, проявила интерес к моим записям, и,во-вторых, когда я стал ей их читать? У меня было такое впечатление, что да,чувствовала. - Вот, к примеру, несколько заголовков для книг, - начал я. - Ощипанныеперья: наблюдатель птиц разоблачает национальный скандал. А вот эта книга могла бы стать пятитомным изданием - К чему приводиткольцевание уток? Я перелистнул страницу назад, пропустил список продуктов, перелистнулеще одну страницу. Погляди в зеркало, и можешь быть уверен: то, что ты видишь, - это нето, что ты есть. - Это было после того, как ты рассказала мне о зеркалах,помнишь? Когда мы оглядываемся на свое прошлое, та оно вспышкой проносится переднами. Время невозможно сохранить. Никто не долговечен. НЕЧТО пронизываетвремя мостом - что же? Что? Что? Ты можешь считать, что все это - лишь наброски... Лучший способ отплатить за удивительный миг - просто насладиться им. Единственное, что разрушает мечты, это - компромисс. Почему бы не представить, что мы живем практически так, как если быбыли чрезвычайно разумными? Как бы мы стали жить, будучи совершеннеедуховно? Я добрался до первой страницы своих записей за этот месяц. Как намспасти китов? МЫ ИХ КУПИМ! Если они будут куплены нами, а затем сделаныжителями Америки, Франции, Австралии или Японии, то ни одна страна в мире неосмелится поднять на них руку! Я посмотрел на нее, оторвавшись от записнойкнижки. - Это все, что есть за этот месяц. - Мы купим их?- спросила она. - Детали я не прорабатывал. На каждого кита можно прицепить флаг тойстраны, к которой он принадлежит, что-то вроде огромного паспорта.Разумеется, водонепроницаемого. Деньги от продажи гражданства пойдут наоснование большого Китового Фонда, что-то в таком духе. Это вполне разумно. - И что ты с ними будешь делать? - Пускай плавают, где им вздумается. Растят маленьких китят... Она рассмеялась. - Я имела в виду, что ты будешь делать со своими записями? - В конце каждого месяца я перечитываю их, стараюсь услышать то, о чемони говорят мне. Возможно, что некоторые из них выльются в рассказ иликнигу, а может быть и нет. Быть записью - значит вести совершеннонепредсказуемую жизнь. - А те, которые ты сделал сегодня вечером, они говорят тебе очем-нибудь? - Пока не знаю. Пара из них говорят, что я не очень уверен, что этапланета - мой дом. У тебя никогда не было такого ощущения, что ты на Земле -турист? Ты идешь вдоль улицы, и вдруг тебе начинает казаться, что мир вокругтебя - словно движущиеся открытки. Вот как здесь живут люди в большихдомах-коробках, чтобы укрыться от "дождя" и "снега", по бокам коробокпроделаны дырки, чтобы можно было глядеть наружу. Они перемещаются вкоробках меньшего размера, раскрашенные во всевозможные цвета, с колесам поуглам. Им нужна эта коробочная коробчатая культура, потому что каждыйчеловек мыслит себя заключенным в коробку под названием "тело"; им нужныруки и ноги, пальцы, чтобы держать, карандаши и ручки, разные инструменты,им нужны язык, потому что они забыли, как общаться, им нужны глаза, потомучто они забыли, как видеть. Странная маленькая планета. Побывайте здесь.Скоро домой. Бывало ли с тобой так когда-нибудь? - Два раза. Не совсем так, - ответила она. - Принести тебе что-нибудь с кухни?- спросил я. - Печенье иличто-нибудь еще? - Нет, спасибо. Я поднялся, отыскал коробку с шоколадным печеньем, выложил его двумяпокривившимися башнями каждому из нас на тарелку. - Молоко? - Нет, спасибо. Я принес печенье и стаканы с молоком, поставил их на стол. - Записи напоминают. Они помогают мне вспомнить, что я турист на Земле,напоминают мне о тех забавных вещах, которые здесь бытуют, о том, как мнездесь нравится. Когда я это делаю, мне почти удается припомнить на чтопохоже то место, откуда я пришел. Есть магнит, который нас тянет, тянет насперебраться через забор ограничений этого мира. Меня не покидает странноечувство, что мы пришли сюда из-за забора, с той его стороны. Лесли тоже задавалась вопросами обо всем этом, и у нее были такиеответы, которые мне и в голову не приходили. Она зналамир-как-он-должен-быть, а я готов был поспорить, что этот мир без войн, -это мир-который есть в некотором параллельном измерении. Идея очаровываланас, и в этом очаровании растаяло время. Я взял одно печенье, вообразил, что оно теплое, аккуратно впился в негозубами. Лесли откинулась назад, на ее лице светились едва заметная улыбкалюбопытства, словно ей были дороги мои заметки, те мысли, которые так меняинтересовали. - Мы когда-нибудь говорили о писательстве?- спросил я ее. - Нет. - Она наконец потянулась за печеньем, ее упорство было сломленосмиренной, но безжалостной близостью этого лакомого кусочка. - Я бы судовольствием послушала. Готова поспорить, что ты рано начал. - Ага. В нашем доме, когда я был ребенком, меня повсюду окружали книги.Когда я научился ползать, я видел книги на уровне моего носа. Когда я смогстоять - узнал, что есть книги, до которых не добраться, они были выше, чемя мог достать. Книги на разных языках: немецком, латинском, иврите,греческом, английском, испанском. Мой отец был священником, он вырос в Висконсине, с детства говорилпо-немецки, английский выучил в шесть лет. Он изучал библейские языки, досих пор на них говорит. Моя мама много лет проработала в Пуэрто-Рико. Отец читал мне рассказы по-немецки и переводил их прямо на ходу. Мамалюбила болтать со мной по-испански, несмотря на то, что я ее не понимал. Такчто я рос, со всех сторон забросанный словами. Восхитительно! Мне нравилось открывать книги и смотреть, как они начинаются. Писателипишут книги так же, как мы пишем собственные жизни. Автор может любого герояподвести к любому событию, с какой угодно целью, чтобы подчеркнутькакую-угодно мысль. Я хотел знать, открывая чистую Первую Страницу, чтозадумал этот писатель, или вот этот. Что произойдет с моим умом, с моейдушой, когда прочту то, что они написали? Любят они меня, презирают или им просто все равно? Я открыл, чтонекоторые писатели - сущий яд, зато другие - словно душистая гвоздика иимбирь. Потом я пошел в среднюю школу и научился ненавидеть АнглийскуюГрамматику. Это была такая скука, что я зевал по семьдесят раз за пятьдесятминут урока и уходя, чтобы проснуться, похлопывал себя по щекам. Настал мойпоследний год учебы в средней школе имени Вудро Вильсона в Лонг-Бич,Калифорния. Чтобы увернуться от муки изучения Английской Литературы я выбралкурс Литературного Творчества. Он был шестым уроком, в комнате 410. Она отодвинулась вместе со стулом от шахматного столика и продолжаласлушать. - Нашим учителем был Джон Гартнер, футбольный тренер. Но Джон Гартнер,Лесли, он был еще и писателем! Живой, настоящий писатель! Он писал статьи ирассказы в журналы, книги для подростков: Громила Тейлор - футбольныйтренер. Громила Тейлор - бейсбольный тренер. Он был, как медведь: ростом поддва метра, вот такие ручищи; строгий, справедливый, иногда забавный, иногдазлой, но мы знали, что он любит свою работу и что нас он тоже любит. - Вэтом месте у меня внезапно навернулась слеза, и я поспешно смахнул ее,подумав, как это странно. Никогда не вспоминал о великане Джоне Гартнере...он уже десять лет как умер, а тут у меня в горле это странное ощущение. Япоспешил продолжить, полагая, что она ничего не заметит. "О'кей, парни, - сказал он в первый день, - вижу, что вы сюда пришли,чтобы не посещать Английскую Литературу". - По классу пронесся виноватый гули выражение наших лиц несколько изменилось. - "Я должен вам сказать, -продолжил он, - что только тот получит в свою зачетную книжку "А" по моемукурсу, кто покажет мне чек на сумму, полученную за публикацию написанного имв течение этого семестра рассказа". Хор стонов, охов, и завываний и тяжелыхвздохов и... "О, мистер ГАРТНЕР, это несправедливо, мы бедные маленькиешколяры... Как мы можем надеяться... - Это НЕСПРАВЕДЛИВО, мистер Гартнер!"Все это он оборвал одним словом, которое звучало примерно так: "Гррр...". - В оценке "В" тоже нет ничего плохого. "В" означает "Выше среднего".Можно быть Выше Среднего и не продав ничего, тобой написанного, правда? Но"А" - это "Отлично", разве вы не согласны, что если у вас примут то, что вынаписали, опубликуют и заплатят за это, то это будет отлично и вам можнобудет поставить "А"? Я подобрал с тарелки предпоследнее печенье. Может, я слишком многорассказываю, а тебе не слишком интересно? - спросил я ее. - Только честно. - Я скажу тебе, когда хватит, - ответила она. - А пока я не скажу,рассказывай, ладно? - Хорошо. В те дни оценки дня меня значили много. Она улыбнулась,припомнив свои зачетные книжки. - Я много писал, посылал статьи и рассказы в газеты и журналы, и какраз перед концом семестра послал рассказ в воскресное приложение в Лонг-БичПресс-Телеграм. Это был рассказ о клубе астрономов-любителей - Они виделиЛунного Человека. - Представь себе мое потрясение! Я пришел домой из школы, занес с улицымусорное ведро, покормил собаку, и тут мама вручает мне письмо из Пресс-Телеграм! Я похолодел. Дрожа раскрыл его, галопом промчался по словам,и начал читать снова, сначала. Они взяли мой рассказ! Внутри лежал чек надвадцать пять долларов!!! Я не мог спать, не мог дождаться пока на следующее утро откроетсяшкола. Наконец она открылась, наконец шестой урок. Я демонстративно шлепнулчеком об его стол. ШЛЕП! "Вот Ваш чек, мистер Гартнер!" Его лицо... Его лицо просияло, и он пожал мне руку так, что я целый часне мог ею пошевелить. Когда он объявил на весь класс, что Дик Бах получилгонорар за написанной им рассказ, я почувствовал, что подрос на четвертьдюйма. Оценка "А" по Литературному Творчеству была у меня в кармане, большене требовалось никаких усилий. Тогда я думал, что на этом история изакончилась. Я стал перебирать в памяти этот день. Когда это было? Двадцать, летназад или вчера? Что делает наше сознание со временем? - Но это было не так, - сказала она. - Что было не так? - На этом история не закончилась. - Не-а. Джон Гартнер демонстрировал нам, что значит быть писателем. Онработал над романом об учителях, Сентябрьский плач. Интересно, успел ли онего закончить до своей смерти?... Мое горло снова странно сжалось; яподумал, что лучше подавить это ощущение, закончить рассказ и переменитьтему. - Он приносил каждую неделю по главе из своей книги, зачитывал их вслухи спрашивал, как бы мы написали это лучше. Это был его первый роман длявзрослых. В нем была любовная история, и когда он читал эти страницы, еголицо становилось пунцовым. Он смеялся, качал головой, прерываясь посредипредложения, которое, как ему качалось, было слишком откровенным и нежным,чтобы футбольный тренер зачитывал его на весь класс. Когда он бралсяописывать женщин, для него наступали страшные минуты. Это чувствовалосьвсякий раз, когда в своих произведениях он далеко отходил от спорта и улицы.И мы с ликованием критиковали его, мы говорили: "Мистер Гартнер, Ваша ледисовсем не так реально, выглядит, как Громила Тейлор. Не могли бы Вы намкак-нибудь показать, ее, а не рассказывать о ней?" - И он начинал хохотать, хлопать себя носовым платком по лбу исоглашался. Потому что всегда Большой Джон и сам вбивал в нас, стуча пальцемпо столу: "НЕ РАССКАЗЫВАЙТЕ мне, ПОКАЖИТЕ мне! СЛУЧАЙ! и ПРИМЕР!" - Ты очень любил его, правда? Я вытер еще одну слезу. - А... он был хорошим учителем, маленькая Вуки. - Если ты его любил, то что плохого в том, чтобы сказать, что ты еголюбил? - Я никогда о нем так не думал. Я любил его. Я и сейчас его люблю. И прежде, чем я осознал, что делаю, я рухнул перед ней на колени,обхватил руками ее ноги и уткнулся в них лицом, оплакивая учителя, узнав осмерти которого через десятые руки, я в свое время не моргнул и глазом. Она стала гладить меня по голове. - Все хорошо, - приговаривала онамягко. - Все в порядке. Он должен гордиться тобой и твоими книгами. Он тожедолжен тебя любить. Какое странное чувство, - подумал я. - Вот что значит плакать! Такмного времени прошло с тех пор, как я мог позволить себе что-то большее, чемпросто стиснув зубы отгородиться от печали стальной стеной. Когда я впоследний раз плакал? Не могу припомнить. Наверное, в тот день, когда умерламоя мать. Месяцем раньше я стал курсантом летного училища, покинув дом,чтобы обрести крылья в Военно-Воздушых Силах. С того дня, как я связал своюжизнь с армией, я стал интенсивно учиться управлять эмоциями: мистер Бах, сэтого момента Вы будете отдавать честь всем мотылькам и мухам. Почему Выбудете отдавать честь всем мотылькам и мухам? Вы будете отдавать честь всеммотылькам и мухам потому, что у них есть крылья, а у Вас - нет. Вон таммуха, на окне. Мистер Бах, на месте, СТОЙ! Лицом к ней! ЛИЦОМ! РАВНЯЙСЬ!СМИРНО! Отдать ЧЕСТЬ! Сотри эту улыбку со своего лица, мистер. А теперь,наступи на нее, раздави эту улыбку, УБЕЙ ЕЕ! А теперь подними, вынеси наулицу и похорони там. Вы думаете, что это шутки? Кто управляет Вашимиэмоциями, мистер Бах? На этом была построена вся моя тренировка, это было самым важным: ктоими управляет? Кто управляет? Я управляю! Рациональный я, логический я, отсеивающий,взвешивающий, выносящий приговор, решающий, как поступать, как жить. Никогдая-рациональное не принимало во внимание я-эмоциональное, это презренноеменьшинство, никогда не позволяло ему взять руль в свои руки. Вплоть до сегодняшнего вечера, когда я стал делиться фрагментами изсвоего прошлого со своим лучшим другом, - своей сестрой. - Прости меня, Лесли, - сказал я, поднимаясь, и вытирая лицо. - Я немогу объяснить, что произошло. Никогда со мной такого не было. Извини меня. - Чего никогда не было? Тебя ни разу не тронула чья-либо смерть? Тыникогда не плакал? - Не плакал. Уже очень давно не плакал. - Бедный Ричард... наверно, тебе стоит плакать почаще. - Нет уж, спасибо. Не думаю, что я бы себя за это не похвалил. - Ты считаешь, что мужчине плакать не подобает? - Я вернулся и сел насвое место. - Другие мужчины могут плакать, если хотят, а мне, я думаю, не стоит. - Эх, - только и сказала она. Я почувствовал, что она задумалась над моими словами, пытаясь менярассудить. Какой человек стал бы осуждать другого за то, что тот сдерживаетсвои эмоции? Возможно, любящая женщина знает об эмоциях и их выражении гораздобольше, чем я. Спустя минуту, так и не огласив приговор, она спросила: - Ну и что произошло потом? - Потом был мой первый и последний год в колледже, который прошелвпустую. Не совсем впустую. Я выбрал курс стрельбы из лука и встретил тамБоба Кича, моего летного инструктора. Колледж был напрасной тратой времени,летные уроки изменили мою жизнь. Но писать после школы я перестал и не писалдо тех пор, пока не уволился из Воздушных Сил, не женился и не обнаружил,что не могу выносить постоянную работу. Любую работу. Меня начинало душитьоднообразие, и я ее бросал. Лучше голодать, чем жить по шаблону, повинуясьчасам дважды в день. Тогда я, наконец, понял, чему научил нас Джон Гартнер. Вот на что похоже чувство, когда твой рассказ принят! Через годы послеего смерти я получил его послание. Если мальчишка-школьник смог написать,рассказ, который напечатали, почему этого не может сделать взрослый? Я с любопытством наблюдал за собой со стороны. Никогда и ни с кем я такне разговаривал. - И я начал коллекционировать отказы. Опубликую рассказ-другой, затемполучаю массу отказов, пока не утонет мой писательский корабль, и я не начнуголодать. Найду работу - письма разносить, быть помощником ювелира, чертить,писать техническую документацию, - и работаю до тех пор, пока уже не могуэтого выносить. Затем снова писать. Опубликую рассказ-другой, и опять, покакорабль не утонет; найду другую работу... И так раз за разом. Постепеннописательский корабль стал тонуть все медленнее, пока, наконец, я не началкак-то сводить концы с концами, и с тех пор уже больше не оглялывался назад.Вот так я стал писателем. На ее тарелке была еще целая гора печенья, на моей остались толькокрошки. Я, лизнув палец, подбирал их с тарелки одну за другой. Ни слова неговоря, продолжая слушать, она переложила печенье со своей тарелки в мою,оставив себе лишь одну штучку. - Мне всегда хотелось, чтобы в моей жизни были приключения, - сказал я.- Но прошло много времени, прежде чем я понял, что только я сам могупривнести их в свою жизнь. И я начал жить, как мне хотелось, писать об этомкниги и рассказы в журналы. Она внимательно меня изучала, словно я был человеком, которого оназнала за тысячу лет до этого. Я вдруг почувствовал себя виноватым. - Я все говорю и говорю, - сказал я. - Что ты со мной сделала? Яговорил тебе, что я слушатель, а не рассказчик, а теперь ты этому неповеришь. - Мы оба слушатели, - заметила она, - мы оба рассказчики. - Давай лучше завершим партию, - предложил я. - Твой ход. Элегантная ловушка вылетела у меня из головы, и мне потребовалось стольже немалое время, чтобы ее вспомнить, как ей - чтобы обдумать свою позицию исделать ход. Она не сделала того жизненно для нее важного хода пешкой. Мне было ирадостно, и печально. По крайней мере увидит, как сработает моя изумительнаяловушка. - В конце концов, вот что значит - учиться, - подумал я. - Важно нето, проиграем ли мы в игре, важно, как мы проиграем и как мы благодаря этомуизменимся, что нового внесем для себя, как сможем применить это в другихиграх. Странным образом поражение оборачивается победой. Несмотря на это, какой-то своей частью мне было ее жаль. Я двинулкоролеву и взял ее коня, хоть он и был под защитой. Теперь она в отместкувозьмет своей пешкой мою королеву. Ну, давай, бей королеву, маленькийчертенок, радуйся, пока еще можешь... Ее пешка не стала брать мою королеву. Вместо этого после секунднойпаузы ее слон перелетел из одного угла доски в другой, по-вечернему голубыеглаза глядели на меня, ожидая ответа. - Шах, - прошептала она. Я замер от удивления. Потом изучил доску, ее ход, достал свою записнуюкнижку и исписал полстраницы. - Что ты записывал? - Замечательную новую мысль, - ответил я. - В конце концов, вот чтозначит - учиться: важно не то, проигрываем ли мы в игре, важно, как мыпроигрываем и как мы благодаря этому изменимся, что нового вынесем для себя,как сможем применить это в других играх. Странным образом поражениеоборачивается победой. Она устроилась на диване, сбросив туфли и удобно подобрав под себяноги. Я сидел напротив нее на стуле, положив аккуратно, чтобы не оставитьцарапин, свои ноги на кофейный столик. Учить Лесли лошадиной латыни было все равно, что наблюдать, какновоиспеченный водный лыжник становится на ноги уже при первом заезде.Только я рассказал ей основные принципы языка, как она уже стала говорить. Вдетстве я потратил на его изучение не один день, пренебрегая для этогоалгеброй. - Хиворивошиво, Ливэсливи, - произнес я, - пивонивимиваивашь ливи тивытиво, чтиво ивя гивовиворивю?p - Кивониве... кивониве... чниво! - ответила она. - Ива кивакскивазивать "пушистище" нива Ливошивадивиниво - ливативинскивом? - Ивочивень привостиво: Пиву-шивис-тиви-щиве! Как быстро она училась! Какой у нее был пытливый ум! Находясь с нейрядом, обязательно нужно было изучать что-нибудь для нее новое, придумываяновые правила общения или просто полагаться на чистую интуицию. В тот вечеря рискнул на нее положиться. - Я берусь утверждать, лишь мельком взглянув, что Вы, мисс Пэрриш,долгое время занимались игрой на фортепиано. Достаточно поглядеть на все этиноты, на пожелтевшие листки сонат Бетховена с каракульными пометками на них.Я попробую угадать... со времен средней школы? Она отрицательно покачала головой. - Раньше. Когда я была маленькой девочкой, я сделала себе бумажнуюфортепианную клавиатуру и упражнялась на ней, потому что у нас не было денегна пианино. А еще раньше, по рассказам моей мамы, когда я еще и ходить неумела, я как-то подползла к первому фортепиано, которое увидела в своейжизни и попыталась на нем играть. С того времени единственным, чего мнехотелось, была музыка. Но мне еще долго не удавалось до нее добраться. Моиродители были в разводе, мама болела, и мы с братом некоторое времяслонялись из приюта в приют. Я стиснул зубы. Мрачное детство, - подумал я. - Что оно с ней сделало? - Когда мне было одиннадцать лет, мама вышла из больницы, и мыперебрались в то, что ты бы назвал развалинами дореволюционного склада, -огромные толстые каменные стены, с которых сыпалась штукатурка, крысы, дыркив полу, камин, заколоченный досками. Мы платили за это помещение двадцатьдолларов в месяц, и мама попыталась привести его в божеский вид. Однажды онауслышала, что где-то продается старое пианино, и она для меня его купила! Послучаю ей это стоило всего сорок долларов. Но мой мир с этого моментаизменился, я уже никогда больше не была прежней. Я повернул разговор в несколько ином направлении. - А ты помнишь свою предыдущую жизнь, в которой играла на фортепиано? - Нет, - ответила она. - Я не уверена, что верю в прошлые жизни. Но воткакая странность. Музыку, написанную во времена Бетховена и раньше, то естьсамое начало XIX века, я словно не учу, а повторяю. Мне это очень легкодается, я узнаю ее с первого взгляда. Бетховен, Шуберт, Моцарт - все они,словно старые друзья. Но не Шопен, не Лист... это новая для меня музыка. - А Иоганн Себастьян? Он жил давно, в начале XVIII века. - Нет. Его тоже нужно разучивать. - Но если кто-то играл на фортепиано в начале XIX века, - удивился я, -он же должен знать Баха, правда? Она покачала головой. - Нет, его произведения были утеряны, и он был забыт до середины XIXвека, когда его рукописи снова нашлись и были опубликованы. В 1810-1820годах никто ничего о Бахе не знал. У меня на затылке волосы встали дыбом. - Хочешь проверить, жила ли ты в то время? Я вычитал в одной книге, какможно вспомнить прежние жизни. Хочешь попробовать? - Как-нибудь в другой раз... Почему она этому сопротивляется? Как такой умный человек можетсомневаться в том, что наше существование - это нечто большее, чем простофотовспышка на фоне вечности? Вскоре после этого, где-то чуть позже одиннадцати вечера я посмотрел начасы: было четыре часа утра. - Лесли! Ты знаешь, который час? Она, закусив губу, посмотрела задумчиво в потолок: - Девять?