Глава восьмая 6 страница

Даосы решили вылечить несчастного. Мастер Изменчивый Ветер сидел рядом с больным, положив руки ему на спину. Целых два часа подряд мастер сохранял невероятную концентрацию на своем пациенте; потом неожиданно Мастер Изменчивый Ветер вдруг свалился на бок рядом с богачом. Он был бледен и совершенно лишен сил, а ладони почернели.

Два других врача оттащили мастера к огромному валуну. С трудом под­нявшись на ноги, Мастер Изменчивый Ветер приложил ладони к камню, чтобы отдать накопленный в них яд. Когда он наконец оторвался от валуна, на боках камня остались эти страшные черные отпечатки. Потом камень закопали глубоко в землю.

После этого Мастера Изменчивый Ветер на три месяца закрыли в особом храме, где великий врачеватель все это время медитировал, восстанавливая свою жизненную силу. Его пациент выжил; и врач, и бывший больной восста­новили свои силы с помощью обыкновенной терапии лекарственными тра­вами.

Рассказ о самопожертвовании мастера-врачевателя глубоко поразил Сайхуна. Это действительно вдохновляло и свидетельствовало о высоком уровне умения. Сайхун все еще частенько подумывал о простом призвании врача, пытаясь применить это к собственной жизни. Так или иначе, даже потом, когда он перешел на следующую ступень в изучении медитации и научился гораздо большему, он всегда вспоминал о замечательном примере учительской щедрости.

Одной из высших медитативных техник, которые изучил Сайхун, была медитация лин-цю, которая помогла ему открыть психические центры в сво­ем теле. Эти центры, расположенные по прямой линии от нижней части ту­ловища до макушки, обладают особой духовной и исцеляющей силой. Этот вид медитации был направлен на то, чтобы поднять жизненную силу через все эти центры, начиная с нижнего и заканчивая высшим. Как и в индийской технике медитации «кундалини», даосы поочередно открывали эти центры до самого верха, пока не достигали состояния, которое индусы называли «самадхи», буддисты — «нирваной», а сами даосы — «Неподвижностью». Так Сайхун начал вырабатывать в себе Бессмертный Дух.

Каждый центр, в зависимости от его анатомического расположения, управлял и лечил соответствующие структуры и внутренние органы, а также отвечал за определенный вид психической силы. Великий Мастер постоянно предупреждал Сайхуна, что способности, которые он обретет в дальнейшем, будут лишь даром богов и что этими способностями ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Многие аскеты, дойдя до этой степени совершенства, в конце концов терпели неудачу, поскольку переоценивали значение этих центров. Вместо того чтобы добиваться духовного совершенства, они продолжали восхищаться способностями своих низших центров, пока злоупотребление этими центрами не губило их.

Прежде чем с помощью медитации пробудить тот или иной центр, Сай-хун внимательно изучал господствующий цвет этого центра, его реакцию на стимуляцию, а также диаграмму его размеров. Каждый центр представляли в виде бутона лотоса, который может распуститься под воздействием особого, вызывающего звука. Внутри цветок имел строго определенную комбинацию цветов. Концентрируясь во время медитации именно на этой цветовой ком­бинации, Сайхун производил вызывание энергетического центра. Тогда точ­ка роста в бутоне начинала светиться и центр испускал волны энергии. Во время активизации центра Сайхун ощущал, как в месте его расположения возникает бурлящее ощущение и тепло. Когда медитация заканчивалась, центр вновь закрывался, впадая в «спячку».

Первый центр фактически располагался вне тела; он был источником психической энергии. Через нижние отделы позвоночника Сайхун вводил энергию внутрь своего тела. Этот центр, а также следующий, в области пупка, управляли жизнью и воспроизведением потомства. Медитация на этих цент­рах давала ощущение легкости, увеличивала физическую энергию и родовое влечение. Но Великий Мастер предупредил Сайхуна, что ощущение физичес­кой мощи и сильного полового чувства могут возрасти настолько, что всякое желание совершенствоваться дальше сойдет практически на нет. Еще он го­ворил, что много новообращенных так и не поднялись выше этих двух цент­ров, добиваясь огромной силы и повышенной сексуальности для совершенно низменных целей. Открыв в себе эти центры, Сайхун убедился, что слова Великого Мастера — чистая правда. Страстное желание плотской любви и ощущение, что он может довести собственную силу до невиданного абсолю­та, став практически непобедимым, начали постоянно искушать Сайхуна, ос­лабляя дисциплину.

Но стоило ему открыть центр солнечного сплетения, как все безумные мысли о земных радостях исчезли. Сайхун получил доступ к центрам духов­ности. Для него центр солнечного сплетения стал источником жизненной силы, он увеличил исцеляющие способности юноши. Сайхун понял, что именно этот центр имел в виду Мастер Изменчивый Ветер.

Сердце было центром сострадания, умения, способности ценить прек­расное и художественных наклонностей. Раскрытие центра сердца помогало развить в себе творческие способности. Великий Мастер подчеркивал, что именно этот центр раскрывал творческую сторону личности и что у некото­рых людей — таких, как Туман В Ущелье, который был необыкновенно одаренным музыкантом, — этот центр был открыт постоянно.

Центр гортани, естественно, улучшал голосовые способности, но вместе _с этим отвечал и за ясновидение. Использование этого центра вместе с тре­тьим глазом позволяло проникать в иные реальности, которые находились в поле зрения этого центра. Часто случалось так, что Сайхун не мог понять значение своих духовных ощущений, пока центр гортани не подсказывал ему истинное содержание пережитого.

Верхний центр даньтянь, или третий глаз, воспринимал другие изме­рения. Как неоднократно утверждал Великий Мастер, большинство людей, и Сайхун в том числе, привыкали видеть мир лишь одним, совершенно опре­деленным образом, называя это «жизненным опытом». Но в действитель­ности это нельзя было назвать реальностью. Реальность заключалась в быст­рой смене нескольких иллюзий одновременно, что объяснялось существо­ванием многих измерений одновременно. Благодаря третьему глазу Сайхун мог проницать мир иллюзии, достигая скрытого за ним истинного смысла.

Постепенный переход ко все более высшим центрам символизировал систему обучения, по которой занимался Сайхун. Вначале он занимался раз­витием своего тела; затем изучил боевые искусства; после этого укрепил здо­ровье, продлил жизнь и добился увеличения общей жизнеспособности; на следующем этапе сдружился с литературой, живописью, различными наука­ми и искусством прорицания; наконец, ему открылись экстрасенсорные на­выки и духовная мудрость.

Теперь осталось открыть последний центр; Сайхун находился на рубеже последнего достижения, которое должно было стать кульминацией его до­лгого и трудного обучения, а заодно и фундаментом для еще более высоких стадий совершенствования. Речь шла о центре макушки. Наконец Цветок Лотоса с Тысячью Лепестков расцвел. Земные чувства перестали существо­вать. Не осталось ни внутреннего, ни внешнего мира. Он ничего не чувство­вал, ни о чем не думал. Сайхун полностью соединился с великой Пустотой.

Глава пятнадцатая

Война

в

1937 году вместе с ежемесячным запасом провианта даосы Хуашань получили известие о начале войны между Китаем и Японией. Ученики, которые спустились в долину за провизией, поспешно вернувшись обратно, рассказали о том, что японцы преодолели мост Марко Поло неподалеку от Пекина, штурмом взяли богатые углем и железом горы в провинции Шаньси и приготовились ко второму этапу наступления от Тяньцзина в направлении Нанкина. Завоеватели двигались неторопливо, но неуклонно, глубоко прони­кая внутрь страны и встречая на своем пути лишь плохо организованные, почти невооруженные отряды сопротивления. Разрозненные армии военных правителей и самодеятельные группы бойцов из числа гражданского насе­ления северных провинций были сметены превосходящими силами велико­лепно вымуштрованных японских войск, действовавших при поддержке танков и авиации. Жуткие рассказы о кровопролитных боях и зверствах японцев тяжело поразили каждого монаха; чувство горечи охватило и Сайхуна. Ярость и боль за страну дали пищу националистическим побуждениям, так что вскоре все храмы Хуашань были объяты жаркими спорами о том, что делать дальше. Даосов раздирали противоречия. Каждый монах, служка или простой ученик имел свое собственное мнение. Некоторые испытывали воз­буждение и открыто проявляли свои эмоции; другие казались спокойными и погруженными в себя. Но не было ни одного, кто не обвинял бы войну. Пе­чальные новости сказались даже на распорядке жизни. Вскоре даосы Хуа­шань не нуждались больше в пересказанных сводках с места боев: до гор доносились жуткие звуки близких сражений, Можно было разобрать разры­вы бомб, вой приближающихся истребителей и даже увидеть грязно-красные вспышки разрывов — это японцы атаковали город Сянь, до которого было всего лишь шестьдесят миль.

Большинство даосских монахов высказывалось против участия в боях, мотивируя это тем, что они — «люди, оставившие свои семьи» — не обязаны возвращаться к мирской суете, нарушая ту чистоту уклада, которая выраба­тывалась долгими годами. Мир всегда был местом сражений, обмана, нечес­тности, грязных денег, убийств, политических дрязг и прочих опасностей. Сторонники этого подхода не желали разрушать свой обет аскетизма.

Патриоты среди жителей Хуашань гневно возражали им, доказывая, что, если Япония завоюет или разрушит Китай, аскеты лишатся тех мест, где до этого они могли спокойно совершенствовать свои знания. Испытывая закон­ное возмущение и чувствуя свою правоту, члены этой группы настаивали на необходимости каким-то образом помочь своему народу. Какая разница, от­шельники они или нет? — Страна нуждалась в них, в своих детях.

Раздоры продолжались до тех пор, пока Великий Мастер не созвал общее собрание. Со всех вершин Хуашань к месту собрания бесконечными ручейками потянулись монахи и ученики. Собираясь во дворике Храма Южного Пика, многие в ожидании Великого Мастера продолжали горячо спорить друг с другом.

Наконец патриарх появился под сводами портика перед главным мо­лельным залом. Его высокая фигура рельефно выделялась на фоне темного провала входа в старый деревянный храм. Великий Мастер поднял к губам видавший виды рупор и властным голосом обратился к присутствующим:

— Все мы являемся даосами-отшельниками. Все мы покинули светский мир, и поэтому нас не должны волновать мелкие треволнения неразумных, оставшихся внизу. Возвратившись в мир, мы пожертвуем той чистотой, которую нам удалось воспитать в себе на этой священной горе: оставаться в том миpe и не запятнать себя ничем невозможно.

Но вместе с тем мы китайцы. Чужая держава напала на нашу страну, и каждый должен внести свою лепту в защиту родины. Здесь речь идет не столько о духовности, сколько о самой жизни.

Помогать борьбе своего народа — еще не значит драться с врагом. Каж­дый должен сделать свой вклад по-своему: каждый должен спросить себя, как он может помочь Китаю. Кто-то отправится вниз, чтобы кормить лишившихся крова; кто-то будет оказывать медицинскую помощь; будут и те, кто сочтет своей обязанностью сохранить ради будущего нашу древнюю тра­дицию. Даже не убивая врага, вы сможете помочь делу освобождения страны.

Те же, кто достиг мастерства в боевых искусствах, должны использовать свои умения, защищая страну. Ведь вы воины, а работа воина — это битва...

Великий Мастер еще продолжал говорить, а в голове у Сайхуна быстро завертелась чехарда собственных мыслей. Он был молод, и ненависть кипела в нем ключом. Он всей душой стремился защитить свою страну, свой народ; он желал отомстить захватчикам за горе, которое они принесли беззащитным людям. Сайхун хотел драться.

В тот же вечер он и два друга-служки собрались, чтобы обсудить свое будущее.

— Мы прошли весьма необычную подготовку и наше воинское искусство удивит многих, — страстно доказывал Сайхун. — Мы должны предложить все, что умеем, нашей родине.

Оба служки, которые когда-то присматривали за этим мальчуганом, те­перь сидели и серьезно слушали. Туман В Ущелье редко выражал вслух свои внутренние ощущения, а Журчание Чистой Воды, всегда шумный и говорли­вый, становился удивительно скромным, когда от него требовалось выска­зать свое собственное мнение. Сайхун окончил свою пламенную речь, и на- ступила долгая тишина. Потом Журчание Чистой Воды как-то просто сообщил, что собирается покинуть горы.

—Мы — знатоки боевых искусств. Мы можем сражаться, — пояснил он.
— Когда я думаю о бесчеловечных поступках японцев по отношению к
нашим женщинам, детям и старикам, я не в силах сдерживать себя. И я не собираюсь стоять в стороне — я буду убивать этих головорезов.

— Я тоже, — присоединился к нему Сайхун.

Они оба обернулись к Туману В Ущелье: тот не произнес ни слова, но твердо выдержал их взгляды. Он не возражал двум товарищам, и они поняли

— Туман В Ущелье пойдет с ними.

—Сражаться с врагом и одновременно оставаться членом секты невозможно, — не унимался Сайхун. — Точно так же невозможно будет следовать нашим правилам на поле боя. Что ж, пусть мир поглотит меня. Я покидаю секту.

—Сайхун, — возразил Туман В Ущелье, — ты не должен отказываться
от своего пути.

—Я стану странствующим даосом, который не принадлежит ни одному монастырю или храму. И потом, иногда мне кажется, что нашу жизнь здесь выдержать просто невозможно. В конце концов, я никогда не ем досыта, а утомительные занятия семь дней в неделю меня просто угнетают. Подумайте только: каждый день нужно просыпаться пораньше и читать эти сутры; по­
том скудный завтрак и опять сутры; дальше обед и снова сутры; пришло время ужина — после него не забудь про сутры; и даже перед сном прочти хотя бы несколько! Нет, точно вам говорю: лучше я стану аскетом-одиночкой.

—Но ведь ты принял обет, — попытался несколько охладить его пыл
Журчание Чистой Воды.

—Да, я знаю. Я останусь даосом. Но даже если я стану читать сутры на поле битвы, это будет выглядеть издевательством. Я буду беспощаден, борясь за собственную жизнь. Да, я буду есть мясо, в голове у меня будут черные мысли, потому что я буду убивать. Как я могу уважать там наши здешние правила? Ведь мне потребуется вся моя энергия и сила, чтобы сконцентрироваться на сражении.

Служки переглянулись.

—Поступай как хочешь, — сказал наконец Туман В Ущелье, — а я попы­таюсь не нарушать наших обетов.

—И я тоже, — подал голос Журчание Чистой Воды.

—Да как вы можете говорить так? — с жаром набросился на них Сайхун.

— Вы же будете убивать. Разве монахи не говорили, что тот, кто убивает, попадет в ад и там будет наказан?

—Они говорили, — с нажимом проворчал Журчание Чистой Воды, — что убивать равного себе человека — это грех. Но разве люди те, кто творит эти зверства?

—Кроме того, Сайхун, — сказал Туман В Ущелье, — мы должны бороть­ся со злом, сохраняя себя. Мы убиваем не для наслаждения, но всем нам случалось отбиваться от бандитов и диких зверей, которые нападают на нас в горах. Даже святой должен уметь защитить себя. Мы не устраивали никаких провокаций — это они на нас напали. И защитить себя — наше право.

На следующий день Сайхун отправился поговорить с Великим Масте­ром. Теперь на нем было не монашеское одеяние, а черные одежды бойца» туго застегнутые в запястьях и у щиколоток. Подойдя к келье, он поклонился н попросил разрешения войти. Великий Мастер кивнул ему в ответ.

— Я покидаю Хуашань, — решительно сказал Сайхун.

Глаза Великого Мастера сузились, превратившись в едва заметные щел­ки. Не дожидаясь, пока старик скажет хотя бы слово, Сайхун быстро добавил:

— А еще я ухожу из нашей общины.

Тут Великий Мастер яростно хлопнул ладонью по столу, буравя Сайхуна сердитым взглядом. Впервые увидев своего учителя в таком состоянии, Сай­хун удивился и даже испугался.

—Щенок! Прикрой свой слюнявый рот! Думай лучше и никогда больше
не мели мне всякую чушь, которая едва пришла тебе в голову!

—Но я не могу соблюдать наши правила на поле боя.

—Интересно, кто сказал тебе, что ты куда-то идешь? Откуда у тебя появились эти недостойные мысли? Ты не будешь носиться, стараясь утолить свои смехотворные желания; ты должен продолжать свое обучение!

—Но ведь я должен драться, а чтобы драться, мне нужно будет есть.

—Принципы нельзя нарушать никогда!

—Учитель, ты говоришь, что тело — это храм богов, — начал возражать Сайхун. — Как я смогу сражаться, не питая свое тело? И что произойдет тогда с моим «храмом»? Тело должно получать питание, да и боги не захотят жить в каких-то развалинах.

—Да ты полон каких-то дурацких идей!

—Если разум не может быть независимым, то все мы здесь не отличаемся от обыкновенной травы.

Великий Мастер поднялся и сердито смерил Сайхуна взглядом:

—Ты еще совсем юн и ничего не знаешь. Тебе достаточно немного поучиться — и ты уже начинаешь поучать весь мир. Подумай хорошенько, прежде чем решиться на такой безответственный шаг.

—Я стану странствующим даосом, — упрямо твердил Сайхун. — Я не буду привязан ни к какому храму.

— Если ты уйдешь, назад не возвращайся! — отрезал Великий Мастер.
Эти слова как громом поразили Сайхуна; но сказать на это он ничего не смог.

— Да Си, я ухожу.

Великий Мастер тяжело опустился на стул и просто, не глядя махнул Рукой, показывая, что отпускает его.

Д

аосы Хуашань всегда славились своими боевыми искусствами, и поэтому военные правители всегда с удовольствием брали их в свою армию. Спус­тившись с гор, Сайхун и оба служки разделились. Каждый из них попал в отдельный партизанский отряд. Эти отряды могли действовать по своему Усмотрению. Регулярная армия так или иначе подчинялась законам ведения войны; но отряды Сайхуна сражались под предводительством Цай Тинцзе и Бай Сунци так, как сами считали необходимым. Они часто совершали дерз-кие рейды в тылу врага, проводили разведку боем, устраивали акты саботажа и собирали сведения о расположении сил противника. Сайхун и остальные бойцы, как правило, использовали традиционное китайское оружие; винтов­ки и пистолеты применялись только при совместных операциях с регуляр­ными войсками.

Излюбленным оружием Сайхуна были сабля и копье. Юный командир всегда был одет в традиционный наряд воина: хлопковые куртка и брюки черного цвета, завязанные в пучок волосы также обтянуты куском черной ткани, на ногах — соломенные сандалии. Сайхун сражался яростно и энер­гично. При всем своем идеализме в восприятии мира он обладал незаурядной выносливостью и темпераментом. Он предпочитал выходить на задания в одиночку, бесшумно уничтожая одного японца за другим. Когда бы он ни выходил на бой — на рассвете, ночью или в полдень, — Сайхун умело маски­ровался среди высокой травы и кустарников и вскоре стал признанным мас­тером в борьбе с одинокими солдатами противника. Один мощный удар ко­пьем в горло — и вражеский солдат погибал, не в силах даже позвать на помощь.

В ближнем бою юный мститель предпочитал саблю. Сайхун всегда ста­рался приманить японцев как можно ближе, так что они в итоге были вынуж­дены доставать ножи или пользоваться штыком. Тут и проявлял свое умение Сайхун, без промаха действуя своей верной саблей. Кстати, ножны сабли бы­ли устроены таким образом, что каждый раз, когда клинок вынимали, лезвие скользило вдоль особого точила. Это было действительно непобедимое ору­жие. Выписывая сверкающим клинком круги и восьмерки, совершая неожиданные прыжки, легко парируя встречные удары, Сайхун одним дви­жением мог обрубить противнику обе руки. Он помнил наставления масте­ров боя с оружием: как наносить рассекающий удар, как рубить, как колоть, Последствия скользящего рубящего удара были настолько мучительны для врага, что снести ему голову значило проявить милость.

В рукопашном бою Сайхун высвобождал всю накопившуюся в нем энер­гию и силу юности. Его руки несли японцам смерть, а удары кулаком, пожа­луй, не отличались от столкновения с железной кувалдой. Все меридианы тела были открыты для накопленной благодаря обету безбрачия энергии, а спар­танские тренировки в Хуашань сделали его технику совершенной. Сайхун действительно был страшен в бою. Ему ничего не стоило одним ударом вы­вести вражеского солдата из строя, а то и вовсе свернуть голову легким пово­ротом руки.

Постепенно, под влиянием суровых военных будней, идеализм Сайхуна начал понемногу выветриваться. Теперь юноша ощущал, что им движет неч­то иное: обыкновенная ненависть. Поля сражений были неподходящим мес­том для развития умственных способностей, а дикие контрасты военной ре­альности постепенно вытравили у него способность к состраданию. Там, В Хуашань, он научился многому; но только своими глазами увидев зверства захватчиков, он понял, что значит ненавидеть другого человека. Каждый раз когда китайские отряды вступали в оставленную противником деревню, он видел кровавые свидетельства человеческой жестокости. Изувеченные тела молчаливо рассказывали свою историю о изнасилованиях женщин, о проко­лотых штыками младенцах, о надругательстве над плотью невинных, о пока­леченных мальчиках с отрезанными или обожженными половыми органами. Глаза Сайхуна устали ежедневно наблюдать этот кошмар. Однако для сердца и волн жуткие картины становились топливом, которое поддерживало не­угасимое пламя ненависти, оттачивая ее до остроты лезвия бритвы. Жесто­кости войны лишили боевых товарищей Сайхуна всякой чувствительности, и теперь бойцы сражались стоически твердо. Но сам Сайхун чувствовал себя иначе. Изо дня в день он жил и боролся, балансируя на грани между предан­ностью выбранному делу и безумием.

Каждая последующая боевая операция все больше надрывала его пси­хику. Звуки, звучавшие подобно неясным вопросам, ранили его тело и душу, преследовали день и ночь. Нет, дело было не в грохоте военных действий — оглушительные разрывы бомб и снарядов, сумасшедший треск пулеметных очередей и даже страшное хлюпанье плоти, разрубаемое острым сабельным клинком, давно стали привычными. А вот простые свидетельства обыкно­венной человеческой жизни: хныканье напуганного младенца, стон умираю­щего товарища, предсмертный хрип врага — находили прямой отклик в его душе. Когда на поле битвы устанавливалась недолгая тишина, Сайхун стре­мился оживить эта редкие моменты, и на мгновение все эти немые вопросы «почему?» затухали. Потом, пересиливая себя, юноша возвращался к дей­ствительности. Краткие мгновения спокойствия среди какофонии безумия Сайхун использовал для того, чтобы разобраться в своих мыслях и ощуще­ниях, разрешить проблему катастрофической разницы между миром дао­сизма и миром войны.

Чистота помыслов жителей Хуашань была несомненной; их сосредото­ченность на аскетизме представлялась абсолютной и непоколебимой. Там не существовало искушений, хотя горные храмы и монастыри вряд ли могли предложить кому-либо обширные возможности для грехопадения. То была община убежденных индивидуалистов, каждый из которых, будь он святым или новопосвященным, полностью предавался духовному совершенствова­нию. Единственно непереносимым моментом было скучное однообразие мо­нашеской жизни.

В сравнении с жестокостью, коварством и всеобщим разрушением, ца-ривщим в местах сражений, Хуашань казался настоящим раем, далеким и недоступным. Теперь Сайхун полностью погрузился в какую-то ущербную жизнь, полную крови, смерти, ненависти и предательства. Ему даже приxo-илось воровать еду, а все способности разума годились разве что для изоб­ретения хитроумных ловушек на диких зверей. Ему пришлось принести свою духовность в жертву ради всепоглощающего стремления физически уничтожения противника. Да, почтенные даосские старцы оказались правы: жить в мире, сохранив свою чистоту, было невозможно.

С другой стороны, все это время Сайхун действительно жил в этом ми­ре. Каждый раз когда он видел, как бездомные псы пируют на грудах разлага­ющейся плоти, в его душе возникало страстное желание отмщения. Шум битвы полностью вытеснил тихий шепот древних текстов; ярость не оставила места для моральных соображений. Он должен был сражаться, чтобы спасти свой народ. С детства Сайхуну говорили, что совершающий убийство навле­кает на себя вечные проклятья богов. Что ж, он был согласен отправиться в преисподнюю без всяких угрызений совести.

Иногда он думал о Хуашань, и мысли его были горькими и циничными. Если даосы действительно такие великие, отчего бы им не остановить эту кровопролитную войну? Но каждый раз задавая себе этот вопрос, он отвечал себе все теми же неоднократно слышанными словами: даосы были отшель­никами и этот мир, не будучи реальным, не мог волновать их.

Но разве они не были мужчинами? Разве они не были сыновьями Китая? Разве они не могли использовать свои сверхъестественные способности для прекращения этой ужасной бойни? Сайхун полностью отдавал себе отчет, что, если бы даосы и могли это сделать, они никогда бы не сделали так. У каждого человека была своя судьба, каждый волен был выбирать между до­бром и злом, а человечество должно было самостоятельно пройти свой путь от кровожадности к божественной справедливости. Война была ударом судь­бы, а от судьбы не уйти даже богам. Во всяком случае, духовность не предла­гала никакого выхода из этой ситуации. Отшельники продолжали сидеть в горах, а остальные внизу проливали свою кровь, Но ведь духовность предс­тавляла собой лишь квинтэссенцию человеческих стремлений; чудеса ей бы­ли не под силу. Даосы, с горечью признался себе Сайхун, — это всего лишь обыкновенные люди. Да-да, обычные человеческие существа. Конечно, прав­да, что они повернулись спиной к саморазрушающим и самоподдерживаю­щим трагедиям, которые каждый привычно называет своей жизнью. Жи­вущий по принципам даосизма стремился к своему личному освобождению, а добившись, закреплял это в себе; он также помогал всем, чем только мог, другим, тоже желающим освободить свою душу. Но ведь все человечество состоит из отдельных личностей, и каждый человек рождается таким же сво­бодным, как и остальные; каждый поначалу имеет одинаковую возможность выбрать либо путь самопожертвования во имя высшей формы сознания, либо дорогу постепенной душевной деградации. Именно в этом заключается первое задание человека в жизни. Именно в этом проявляется индивидуали­зированный смысл жизни для каждого. Если бы зла не существовало, не было бы и последствий этого зла; следовательно, отпала бы сама необходимость выбора. У человечества всегда есть выбор. В конце концов, личной свободы можно добиться только за счет постоянных, сознательных усилий. Даосы не в состоянии спасти целый народ или весь мир -г- это под силу только богам. Но подобные вмешательства свыше не смог бы осуществить даже сам Не­фритовый Император.

Наблюдения Сайхуна дали ему необходимую широту взглядов. Он начал задумываться о перевоплощении. Человеческая жизнь — это точка, располо­женная на полпути между высшим и низшим состояниями сознания. Чело­вечество за время своей эволюции еще не разрешило эту дилемму. После этих мыслей война как вид деятельности в процессе эволюции вдруг показалась Сайхуну чем-то мелким и незначительным.

Как бы там ни было, этот взлет к вершинам философии происходил на поле боя. Сайхун был в гуще событий, а не в горной тиши. Пока смерть со всех сторон окружала его, решить ни эту, ни другие дилеммы не представля­лось возможным. Он должен был идти вперед. Сайхуну не хотелось умирать; его не устраивала мысль, что его убьют. Так что, несмотря на его глубокие копания в моральных соображениях, разум в итоге родил весьма простой вывод: он будет убивать каждого, кто попытается убить его. Только так мож­но было преуспеть в выполнении поставленного перед собой задания.

Глава шестнадцатая

Возвращение домой

Д

ва года войны, два года ужасов и невероятных приключений сильно из­мотали Сайхуна. До сих пор приобретенные навыки и появившаяся в душе жестокость помогали ему выжить в этих условиях. Но по мере того, как война все ширилась, юноша начал по-новому оценивать ситуацию и раз­мышлять о своем будущем.

К 1939 году военный конфликт перешел к затяжному противостоянию, Наступающие японские части загнали китайскую армию в самое сердце стра­ны, где ей удалось зацепиться за последнюю линию обороны. Между холмами протянулись ряды траншей. Буквально сразу за окопами начинались здания военных заводов, спешно перенесенных на уцелевшую территорию. Японцы атаковали постоянно, устраивая мелкие и частые стычки. Они стремились запугать мирное население и попутно дезорганизовать войска китайцев. Иногда захватчики глубоко прорывали фронт обороны и прежде, чем вер­нуться на свои позиции, долго мародерствовали в тылу китайских солдат, уничтожая все, что возможно. В ответ на это китайцы предпринимали от­ступление, попутно пытаясь наносить «булавочные уколы» японским соеди­нениям, возвращающимся к месту дислокации. Однако о том, чтобы захватить отлично укрепленные японские гарнизоны, не было и речи, так что вско­ре во фронтовой полосе образовалась обширная зона разрушений. Японские солдаты методично стирали с лица земли один город за другим, попутно убивая сотни и тысячи крестьян, и потрескавшаяся от жары земля пропиты­валась кровью.

Сайхун чувствовал огромную усталость. Солдаты сидели в узких окопах и щелях, в каком-то отупении ожидая следующей атаки, пытаясь залечить воспаленные раны и буквально погибая от лихорадки. С каждым часом война становилась все более бессмысленной. Сайхун понял, что помимо этой войны вокруг существует еще целый мир, о котором предстоит многое узнать. Б провинции Шаньдун — там, где Желтая река впадает в море, — он решил распустить свой партизанский отряд и пробиваться на запад, вглубь террито­рии — к Хуашань. Правда, в глубине души он не был уверен, согласятся ли его принять. Ведь он сам настоял на том, чтобы уйти, да и учитель запретил ему возвращаться. Примут ли его снова? — эта мысль неотвязно крутилась у него в голове.