2015-07-14
287
X x x
На фоне успехов афинян в сфере социальной особенно поражает картина ихрелигиозной жизни: здесь этот талантливый народ обнаруживает консерватизм ибеспомощность, как будто бы весь его творческий потенциал был израсходованна "светские" области. Почти единственными скрижалями веры для жителей полисов в то времяпо-прежнему оставались поэмы Гомера. Объясняется это не толькопривязанностью греков к национальному прошлому. В эпоху колонизации иполитических движений, приведших к созданию новых общественных систем, вновьвозродился угасший было дух мужества и героики. Поэтому главная тенденция"гомеровской" религии - очеловечивание богов- находила живейший отклик средигорожан (1). Однако вскоре этот культ человеческого начала начинает тормозитьдвижение греческой религии к более высоким ступеням; она оказывается уже не в состоянии подняться над простымантропоморфизмом. Боги застывают в том виде, как их канонизировали Гомер иГесиод. То, что некогда одухотворяло богов, теперь замкнуло их в тесныерамки несовершенной человеческой природы. Бессмертие, поддерживаемоеволшебным напитком, и необоримая сила олимпийских великанов являлись лишьчисто внешними признаками, отличающими богов от людей. Процесс сближения между двумя мирами - Олимпом и родом смертных -прослеживается и в религиозном искусстве Греции VII и V веков. Появившиеся в начале этого периода храмы сооружались по образцу жилищ иобычно отличались не слишком большими размерами. Это не случайно: строя их,греки в первую очередь хотели предоставить Зевсу и Посейдону "дом" впределах своего города. Так, согласно эсхиловской "Орестее" народ, пытаясьсмягчить гнев эриний, обещает соорудить им жилища-храмы в Афинах. Возводя "Обиталища" для богов, греки надеялись сделать бессмертныхсвоими согражданами, покровителями полиса. Здесь нетрудно заметить нечто родственное вере Израиля, который видел вИерусалимском храме знак присутствия Божия. Но в то время как близостьсвятыни усиливала в ветхозаветном человеке чувство трепета и благоговения,для грека вселение бога в храм было одним из средств очеловечения его.Разумеется, античное святилище тоже было окружено ореолом тайны, но вбольшей степени оно знаменовало "приручение" грозного олимпийца, почтинасильственное удержание его в полисе. Бывали даже случаи, когда статуиприковывали цепями, чтобы помешать богу покинуть свое жилище. Эта же тенденция к стиранию границ божественного и человеческогонаметилась и в культовых изображениях. Если от старых, примитивных идоловвеяло чем-то загадочным, сверхъестественным, то в дальнейшем мы видим образывсе более земные, доступные, человечные. Путь этот завершился в стиле"высокой классики" V и IV веков. Когда-то один французский писатель назвал классические статуи"истинными богами и богинями", но на самом деле они по существу пересталиуже быть богами, а превратились в идеализированных людей. И пожалуй, именноэтого добивались греческие мастера, следуя духу "гомеровской" религии. Божество, изваянное из камня, наделенное прекрасным земным ликом,живущее в собственном доме, мыслилось в значительной степени как друг,защитник и сосед грека. Олимп и город оказались рядом; ведь недаром мифыпостоянно говорили о любви и браках между бессмертными и людьми. Параллельно с этим умалением идеи Божественного возрастал и культовыйхаос, ибо каждый городок и каждая местность хотели иметь "своих" богов. Дажев одной семье могли быть поклонники разных культов. Нередко провозглашалисьи новые божества: удача или несчастье, памятное событие или непонятноеявление природы - все это легко пополняло и без того уже обширный пантеон.Многие почитаемые боги пришли в Грецию из Азии и с Крита, в первую очередьАртемида, Деметра, Аполлон. Любопытно, что с ними, особенно с Аполлоном, связана противоположнаятенденция, хотя и слабо выраженная. Восточные боги не так легко поддавалисьочеловечению. Некогда культ хеттского божества Апулунаса распространился поМалоазийскому побережью; в "Илиаде" это Аполлон, поборник Трои. Впоследствиицентром его почитания в Греции стало уединенное горное святилище - Дельфы. Гомер вкладывает в уста Аполлона слова, осуждающие попытки сближениябогов и людей: Гордый Тидид! Никогда меж собою не будет подобно Племя бессмертных богов и по праху влачащихся смертных! (2) Дельфийскийоракул по самой природе своей был защищен покровом тайны. Пифия прорицалатам в состоянии исступления. Жрецы Дельф хотели сделать Оракула средоточием общегреческих верований.Спартанцы, афиняне, ионийцы из Азии - все с трепетом поднимались кдельфийским храмам. Сребролукий бог почитался как существо, властноеосвободить от ритуальных осквернений и кровной мести. Но в конце концов и Аполлон не избежал общей участи Олимпийцев.Объявленный богом гармонии и искусства, он также спустился из заоблачныхвысей и стал олицетворением земной красоты. При всем своем влиянии Дельфы не смогли занять места, к которомустремились. Жрецы Аполлона не выработали цельного религиозно-нравственногоучения, которое могло бы возвысить их над другими духовными центрами; к томуже они сильно подорвали свой авторитет участием в темных политическихинтригах.X x x
Для жителей Аттики в полном смысле "своей" богиней была Афина Паллада -покровительница войны и мудрости. Это суровое гражданское божество, чем-тонапоминающее ассирийскую Иштар, являлось скорее символом государства, чемпредметом религиозного благоговения. Любовь к ней означала любовь к отчизне.Высшим делом благочестия в отношении к Палладе (как, впрочем, и к другимОлимпийцам) являлось участие в общественном культе и праздниках. Полагали,что богиня радуется им, и, поэтому народ не скупился на парадные торжества,игры и состязания в честь своей покровительницы. Ей слагали торжественныегимны: Славить Афину Палладу, оплот городов, начинаю Страшную. Любит она, как Арес, военное дело: Яростный воинов крик, городов разрушенье и войны. Ею хранится народ, на сраженье ль идет иль с сраженья. Славься, богиня! Пошли благоденствие нам и удачу! (3) Однако любая гражданская религия, лишенная интимной связи с верующейдушой, как правило, суха и лубочна. У людей с богатым внутренним миром онанередко вызывает если не отвращение, то по крайней мере равнодушие. Культгородских богов рано стал превращаться в общественную повинность, а там, гдев религии торжествует форма, она обречена на вырождение. При этом казенному благочестию сопутствовал, как это нередко бывает,государственный фанатизм. Греция стала одной из первых стран, где началигнать инакомыслящих. Преследованиям за оскорбление богов подвергались, какмы увидим, Анаксагор и Протагор, Сократ и Аристотель. Величайшим грехомсчиталось пренебрежение внешним культом или покушение на культовоеимущество. Убеждение, что жертвой можно искупить любой проступок,способствовало, по мнению Платона, порче нравов. Много говорилось и писалось о выхолощенности поздней религии римлян, нопо справедливости нужно сказать, что прообраз этого омертвения существовалуже в эллинском полисе. Никакие политические страсти, состязания певцов илиспорт не могли заполнить духовный вакуум, тем более что на смену массовойродовой психологии шло возраставшее самосознание личности. Человек ужепереставал видеть себя только звеном гражданского целого. Власть общества итрадиции начинали тяготить его. Духом протеста и негативизма проникнута поэзия Архилоха (VI в.),который любил поднимать на смех почтенных людей города и привычныеусловности. Считалось, например, позорным потерять свой щит в битве. НоАрхилоха это совсем не тревожило: "Сам я кончины зато избежал, и пускайпропадает щит мой". В дни всеобщего траура по погибшим согражданам он вовсеуслышание заявляет: "Я ничего не поправлю слезами, а хуже не будет, еслине стану бежать сладких утех и пиров". Народные верования мало привлекали людей столь независимых, и хотя насловах они чтили богов, зачастую это была пустая формальность. Слишкомземные, слишком понятные, боги оказывались существами почти того же порядка,что и смертные. Между тем люди не могут долго довольствоваться идеалом,который не возвышается над уровнем человеческого. То, перед чем человекможет склониться, не унижая своего достоинства, должно превосходить его, аэтого нельзя было сказать о гомеровских богах. Поэтому естественно, что взормыслящих греков все чаще силился проникнуть в таинственные небеса поверхОлимпа. Но что они могли найти там? Из поэм Гомера им было известно, что боги бессильны перед решениямиСудьбы, а следовательно, правит миром она. Вселенная же, таким образом,являет собой как бы систему всеобщей зависимости. Раб подчиненчеловеку-господину, человек - игрушка богов, боги подвластны Судьбе. Уделчеловека - рабство не только внешнее, но и духовное, ибо он предстоит богамне с чувством смирения, а скорее как невольник. Смирение рождается из веры вблагость высших сил, между тем никаких признаков благости Мойры у Гомеранельзя было найти. Ее предначертания - лишь прихоть, не имеющая цели исмысла: они превращают мир и человека в абсурд. Феогнид с упреком вопрошает Зевса: Как же, Кронид, допускает душа твоя,чтоб нечестивцы Участь имели одну с теми, кто правду блюдет? И со вздохом отвечает самсебе: В жизни бессмертными нам ничего не указано точно, И неизвестен нам путь, как божеству угодить (4). Напрасно люди радуютсясвоим победам над природой - от власти Рока они все равно не смогут уйти. Нестарался ли отец Эдипа, получив предсказание, избежать гибели? И он, и самЭдип, победитель Сфинкса, оказались повержены. Но если такова участь земнородных, то какой смысл просить у боговсчастья? Оно вообще пустая греза. За красочными картинами гомеровского эпоса скрывается глубокозапрятанная мысль об обреченности людей и народов. Оборона Трои бесполезна -ее жребий предопределен; Ахиллес знает о неизбежности своей ранней гибели,Одиссей - об участи своих товарищей. И что удивительного, если у певца,прославляющего могучих витязей, внезапно вырывается скорбное восклицание:Меж существами земными, которые дышат и ходят, Истинно в целой Вселенной несчастнее нет человека! В VII столетии поэтМимнерм Колофонский продолжает эту линию гомеровского пессимизма, оплакиваябыстротечную людскую долю: Мы ж точно листьев краса, что рождает весны многоцветной Время, когда над землей солнца теплее лучи. Да, точно листьев краса, наслаждаемся юности цветом Недолговечным: от нас скрыли и зла и добра знание боги (5). Столь же печально смотрит на жизнь другой греческий поэт, Семонид изСамоса: Наш быстротечен день, Как день цветка, и мы в неведенье живем: Чей час приблизил бог, как жизнь он пресечет. Но легковерная надежда всех живит, Напрасно преданных несбыточной мечте... Все беды налицо - но Керам* нет числа, И смертных горести ни выразить, ни счесть (6). --------------------------------------------------------------------- * Керы - богини судьбы, посылающие беды Феогнид воскрешает древнее сказание о Силене, который объявил человеку,в чем для него высшее благо: Было бы лучше всего тебе, смертный, совсем не родиться, Вовсе не видеть лучей ярко светящегося дня; Если ж - родился: пройти поскорее в ворота Аида И под землей глубоко в ней погребенным лежать (7). Даже поэт Анакреонт, стяжавший славу своими игривыми стихами,неожиданно как бы проговаривается: Умереть бы мне! Не вижу никакого Я другого избавленья от страданий (8). Так, подобно индийцам в эпоху расцвета аскетического движения, грекипришли к мысли о том, что земная жизнь - это долина скорби. Однако, в отличие от Индии, Греция не сразу отвернулась от преходящегодля того, чтобы искать истину в царстве Духа. Эллинское сознание поначалупыталось найти путь возврата к природе, надеясь вернуть утраченную гармониюи равновесие. Это выразилось в культе чувственности и обращении к природноймистике. Многие в это время стали искать забвения в мимолетных радостях ибездумных наслаждениях. Иным казалось, что здесь нет лучшего помощника, чемвино. Старый аристократ Алкей с Лесбоса, устав от бесплодной политическойборьбы, провозглашает: К чему раздумьем сердце омрачать, друзья? Предотвратим ли думой грядущее? Вино - из всех лекарств лекарство Против уныния. Напьемся ж пьяны! (9) Так же и Феогниду панацеей от всех печалей представляется опьянение:Скоро за чашей вина забывается горькая бедность, И не тревожат меня злые наветы врагов. Другим способом приобщения к"естественности" была эротика. "Фиалкокудрая, с улыбкой нежной" Сафо -знаменитая поэтесса Лесбоса - окружает себя семьей прекрасных подруг, скоторыми предается изощренной игре чувств. Ее кружок - своего рода убежищелюбви, где девушки, скрывшись от жестокого мира, создавали себе иллюзиюособой, исполненной красоты жизни. Сафо послушна "горько-сладостномунеоборимому змею". "От страсти я безумствую",говорит она. Ароматный чадлюбви-муки, казалось, помогал забыть опостылевшие будни. Любовь, любовь - вовсех видах и обличьях, лишь бы найти восторг и экстаз, пусть мгновенные!Нужно самозабвенно раствориться в природе и страсти. Погоня за"естественностью" оборачивалась противоестественным: Сафо воспевает своихдевушек. Анакреонт - юношей: зарождается болезненное отчуждение полов,которое оказало роковое влияние на эллинский мир. Этому способствовало и то, что в Афинах женщины составляли целый класслюдей, живших под тяжким гнетом. Они были как бы частью домашнего инвентаря,служанками, отстраненными от всех интересов мужчин. Женщину лишалиобразования, ограничивали ее участие даже в общественном культе иразвлечениях. Живя в атмосфере демократического строя города, она не моглане тяготиться уродством своего положения. Не случайно поэтому, что женщинывскоре оказались наиболее рьяными поклонницами новых культов, открывших имсвои двери и внесших оживление в их тусклое существование. Еще унизительней была доля рабов. Прошли ахейские времена, когданевольник был почти домочадцем. Теперь раба вообще не считали за человека.Даже Платон полагал, что "в душе раба нет ничего здравого". Рабов, как скот,называли кличками, причем каждый хозяин менял их. Детей рабов нередкоубивали или оскопляли. Таким образом, прогресс демократии не коснулся значительной частиобщества, а примитивный уровень религии не позволял ей утолить духовныйголод людей. Чем меньше приходилось человеку бороться за хлеб насущный, тем острееощущал он пустоту своей жизни, ее бесцельность и обреченность. Египтяне ииндийцы преодолевали подобные кризисы благодаря вере в бессмертие.Гомеровская же религия, говоря о страшной Преисподней, ожидавшей людей загробом, внушала лишь тоску и ужас. Какое-то время патриотический энтузиазмгражданского культа еще мог вдохновлять грека, питаясь чувством коллективнойсолидарности. Однако перед лицом смерти человек переставал быть членомобщества и народа: смерть настигала его самого, и он, лишенный всехсоциальных оболочек, оказывался нагим и беспомощным у края пропасти. Минутуназад Патрокл был царем, непобедимым героем, внушавшим трепет, но вот -удар, и жалкая тень, сетуя и плача, уносится в темную пасть Аида... Лишьглубоко скрытый, непобедимый инстинкт подсказывал людям, что есть какая-тоневедомая возможность иного исхода: Людям одно божество благое осталось-Надежда. Прочие все на Олимп, смертных покинув, ушли (10). Источником этойнадежды оставался для греков опять-таки природный мир.
