Эмиль Золя. Деньги 1 страница

----------------------------------------------------------------------- Spellcheck by HarryFan, 10 July 2001 ----------------------------------------------------------------------- Часы на бирже только что пробили одиннадцать, когда Саккар вошел вресторан Шампо, в белый с позолотой зал с двумя высокими окнами,выходящими на площадь. Он окинул взглядом ряды столиков, где с озабоченнымвидом, близко придвинувшись друг к другу, сидели посетители, и, казалось,удивился, не найдя того, кого искал. Один из официантов, торопливо сновавших по залу, пробегал мимо с полнымподносом. Саккар спросил его: - Что, господин Гюре не приходил? - Нет еще, сударь. Тогда, решив ждать, Саккар сел за освободившийся столик в амбразуреокна. Он боялся, что опоздал, и, пока меняли скатерть, стал смотреть наулицу, следя за прохожими. Даже когда ему подали прибор, он не сразузаказал завтрак и еще несколько мгновений не отрывал глаз от площади,залитой веселым светом одного из первых майских дней. В этот час, когдавсе завтракали, она почти совсем опустела: скамьи под каштанами с нежноймолодой зеленью были свободны; на стоянке экипажей, вдоль ограды, отодного ее конца до другого, вытянулся ряд фиакров; и омнибус, идущий отБастилии, остановился перед конторой у сада, не приняв и не высадив ниодного пассажира. Лучи солнца, падая почти отвесно, заливали светом зданиебиржи с его колоннадой, двумя статуями, широкой лестницей и обширнымпространством за колоннами, где пока стояли только пустые стулья,выстроенные в боевом порядке. Обернувшись, Саккар увидел за соседним столиком Мазо, биржевогомаклера. Он протянул ему руку: - А, это вы! Здравствуйте! - Здравствуйте, - отозвался Мазо, рассеянно отвечая на рукопожатие. Маленький подвижной красивый брюнет, Мазо недавно, в тридцать два года,получил свою должность по наследству от дяди. Казалось, он был всецелопоглощен беседой с сидевшим напротив него толстым господином с красным ибритым лицом, знаменитым Амадье, к которому вся биржа преисполниласьуважением после его прославленной аферы с Сельсисскими рудниками. Когдаакции упали до пятнадцати франков и на каждого, кто их покупал, смотреликак на безумца, он вложил в это дело все свое состояние, двести тысячфранков; на авось, без всякого расчета или чутья, с упрямством удачливоготупицы. Потом действительно были найдены богатые месторождения руды, курсакций перевалил за тысячу франков, и Амадье выиграл около пятнадцатимиллионов; его сумасбродная покупка, за которую в свое время его нужнобыло бы посадить в сумасшедший дом, теперь создала ему славу одного изсамых глубоких финансовых умов. Ему все кланялись, с ним советовались.Впрочем, с тех пор он воздерживался от дел, словно был удовлетворен,царствуя в ореоле своей единственной легендарной аферы. Мазо, должно быть,мечтал заполучить его в клиенты. Саккар, которого Амадье не удостоил дажеулыбки, раскланялся с тремя знакомыми дельцами, сидевшими за столикомнапротив, - Пильеро, Мозером и Сальмоном: - Здравствуйте! Как дела? - Да ничего... Здравствуйте! С их стороны он тоже почувствовал холодок, почти враждебность. А междутем Пильеро, высокий, очень худой, с резкими жестами, с ястребиным носомна костлявом лице странствующего рыцаря, обычно отличался фамильярностьюигрока, который взял себе за правило действовать напропалую: он говорил,что терпит полный крах всякий раз, как начинает размышлять. У него былбуйный темперамент игрока на повышение, тогда как Мозер, низенький, сжелтым цветом лица, истощенный болезнью печени, напротив, беспрестанноныл, все время опасаясь какой-нибудь катастрофы. Что касается Сальмона,это был очень красивый мужчина, который в пятьдесят лет не поддавалсяприближающейся старости, гордился своей роскошной черной как смоль бородойи, считался, необыкновенно ловким малым. Он был очень неразговорчив,отвечал только улыбками; никто не знал, играет он на повышение или напонижение, да и вообще играет ли он; его манера слушать производила наМозера такое впечатление, что часто, рассказав Сальмону о своих делах исбитый с толку его молчанием, он бежал изменить какой-нибудь ордер напокупку или на продажу ценных бумаг. В этой атмосфере всеобщего равнодушия Саккар продолжал осматривать залбеспокойным и вызывающим взглядом. Он издали обменялся поклоном еще толькос одним высоким молодым человеком, красавцем Сабатани, левантинцем свеликолепными черными глазами и продолговатым смуглым лицом, которое,однако, несколько портил неприятный, вызывающий недоверие рот. Любезностьэтого молодчика окончательно рассердила Саккара: наверно проворовавшийсяна какой-нибудь иностранной бирже, таинственная личность, любимец женщин,Сабатани появился здесь прошлой осенью; Саккар знал, что его уже успелииспользовать в качестве подставного лица при крахе одного банка;постепенно он завоевывал доверие маклеров и кулисье своей корректностью инеутомимой любезностью даже по отношению к лицам, пользующимся самойдурной репутацией. Перед Саккаром стоял официант: - Что прикажете подать, сударь? - Ах, да! Что-нибудь, ну хоть котлету и спаржи. Затем он снова окликнул официанта: - Вы уверены, что господин Гюре не был здесь и не ушел еще до моегоприхода? - О, совершенно уверен! Вот до чего он дошел после этой катастрофы, когда ему пришлось воктябре еще раз ликвидировать свои дела, продать особняк в парке Монсо инанять вместо него квартиру, - только такие, как Сабатани, здоровались сним, головы уже не поворачивались, руки не протягивались к нему, когда онвходил в ресторан, где прежде царил. Страстный игрок по натуре, он необижался на это после своей последней скандальной и злосчастной аферы сземельными участками, в результате которой ему не удалось спасти ничего,кроме собственной шкуры. Но его охватывало страстное желание отыграться, иего бесило отсутствие Гюре, который обещал ему непременно прийти сюда кодиннадцати часам, чтобы рассказать о своем разговоре с его братомРугоном, в то время всемогущим министром. Больше всего он сердился набрата. Гюре, депутат, послушный воле министра, обязанный ему своимположением, был только посредником. Но неужели всесильный Ругон оставитего на произвол судьбы? Ругон никогда не был хорошим братом. То, что онрассердился после катастрофы и открыто порвал с ним, чтобы самому не бытьскомпрометированным, было еще понятно; но за эти полгода разве не мог оноказать ему тайную поддержку? И неужели теперь у него хватит бессердечияотказать в последней помощи, о которой Саккар, не смея обратиться к немулично, чтобы не вызвать в нем приступа бешенства, просил через третьелицо? Стоит ему сказать одно только слово, и Саккар снова поднимется наноги и будет попирать этот подлый огромный Париж. - Какого вина прикажете, сударь? - спросил метрдотель. - Вашего обычного бордо. Котлета Саккара остывала, но он не чувствовал голода, поглощенныйсвоими мыслями. Заметив, что по скатерти его стола мелькнула тень, онподнял глаза. Это был Массиас, биржевой агент, толстый краснолицый малый,прежде сильно нуждавшийся. Он проскользнул между столиков с таблицейкурсов в руке. Саккар был уязвлен, когда он проскочил мимо него, неостановившись, и предложил таблицу Пильеро и Мозеру. Увлекшись своимспором, те едва бросили на нее рассеянный взгляд, - нет, у них не былоникаких поручений, может быть, в другой раз. Массиас, не смея подойти кзнаменитому Амадье, который, склонившись над салатом из омаров, вполголосаразговаривал с Мазо, вернулся к Сальмону. Тот взял таблицу, долго ееизучал, затем возвратил, не сказав ни слова. Оживление в зале возрастало.Ежеминутно, хлопая дверьми, входили другие агенты. Многие издали громкопереговаривались, биржевая лихорадка разгоралась по мере того, какприближался полдень. И Саккар, взгляд которого постоянно возвращался кокну, заметил, что площадь тоже постепенно оживает, прибывают экипажи ипешеходы, а на ступенях биржи, залитых ярким солнцем, один за другим, кактемные пятнышки, уже показываются люди. - Говорю вам, - сказал Мозер своим скорбным голосом, - чтодополнительные выборы двадцатого марта - очень тревожный симптом...Словом, оппозиция уже завоевала весь Париж. Но Пильеро пожимал плечами. Что могло измениться от того, что наскамьях левых появились Карно и Гарнье-Пажес? - Вот тоже вопрос о герцогствах, - продолжал Мозер, - ведь он чреватосложнениями. Конечно! Напрасно смеетесь! Я не хочу сказать, что мы должнывоевать с Пруссией, чтобы помешать ей жиреть за счет Дании; однако былавозможность действовать другими путями... Да, да, когда сильные начинаютпожирать слабых, нельзя предугадать, чем это может кончиться. Что жекасается Мексики... Пильеро, который в этот день был в самом благодушном настроении,перебил его, громко засмеявшись: - Ах, дорогой мой, вы нам надоели с вашими страхами насчет Мексики...Мексика будет славной страницей этого царствования... Черт возьми, откудавы взяли, что империя в опасности? Январский заем в триста миллионов былпокрыт больше чем в пятнадцать раз! Потрясающий успех!.. Слушайте, я вамназначаю свидание в шестьдесят седьмом году, да, через три года, когдаоткроется Всемирная выставка, согласно недавнему решению императора. - Говорю вам, дела плохи, - безнадежным тоном повторял Мозер. - Да бросьте вы, все в порядке! Сальмон по очереди взглядывал на них, улыбаясь со свойственным емупроницательным видом. И Саккар, слышавший их разговор, сопоставлял своиличные затруднения с кризисом, который, казалось, угрожал империи. Судьбаеще раз положила его на обе лопатки; неужели этот режим, который егосоздал, обрушится, как и он, с недосягаемых высот во тьму ничтожества? Ах,как он любил и как защищал империю, чувствуя, что в течение последнихдвенадцати лет сам он жил полной жизнью, рос, наливался соком, словнодерево, корни которого уходят в подходящую для него почву! Но если братхочет вырвать его отсюда, если его хотят исключить из числа тех, ктопроцветает на жирной почве наслаждений, пусть все идет прахом в великомразгроме, которым должны завершиться пиршественные ночи! Пока он ожидал свою спаржу, шум все возрастал, на него нахлынуливоспоминания и унесли его далеко от этого зала. Он заметил свое отражениев зеркале напротив, и оно удивило его. Возраст не запечатлелся на егомаленькой фигурке; в пятьдесят лет ему нельзя было дать больше тридцативосьми, и он все еще оставался худощавым и шустрым, как юноша. Его смуглоелицо с впалыми щеками, похожее на лицо марионетки, с острым носом иблестящими глазками теперь даже стало как-то благообразнее, приобрелокакое-то очарование, упорно сохраняя живую и подвижную моложавость, а вгустой шевелюре еще не было ни одного седого волоса. И он невольновспомнил свой приезд в Париж сразу после переворота, тот зимний вечер,когда он очутился на парижской мостовой без гроша в кармане, голодный, сбешеным желанием удовлетворить свои вожделения. Ах, эта первая прогулка попарижским улицам, когда, даже не раскрыв чемодана, он почувствовалнепреодолимую потребность, как был, в дырявых сапогах и засаленном пальто,броситься в город, чтобы завоевать его! С тех пор он много раз поднималсявысоко, через его руки прошел целый поток миллионов, но никогда он необладал фортуной как рабыней, как собственностью, которой располагаешь посвоему желанию, которую держишь под замком, ощутимую, живую. Всегда в егокассах хранились ложные, фиктивные ценности, золото утекало из них вкакие-то невидимые дыры. И вот он снова на мостовой, как в те далекиевремена, когда только начинал свою карьеру, и все такой же молодой, такойже алчный, терзаемый все той же потребностью наслаждаться и побеждать. Онпопробовал всего и не насытился, потому что, казалось ему, у него не былони случая, ни времени как следует использовать людей и обстоятельства.Сейчас он испытывал особое унижение от того, что чувствовал себя на этоймостовой ничтожнее новичка, которого еще поддерживают иллюзии и надежды. Иего охватывало страстное желание начать все сначала и снова все завоевать,подняться на такую высоту, какой он еще не достигал, увидеть, наконец, усвоих ног завоеванный город. Довольно обманчивого, показного богатства,теперь ему нужно прочное здание солидного капитала, нужна подлинная властьзолота, царящая на туго набитых мешках! Раздавшийся снова резкий и пронзительный голос Мозера на минуту оторвалСаккара от его размышлений: - Экспедиция в Мексику стоит четырнадцать миллионов в месяц, этодоказал Тьер... И надо быть поистине слепым, чтобы не видеть, чтобольшинство в палате ненадежное. Левых теперь больше тридцати человек. Самимператор хорошо понимает, что неограниченная власть становитсяневозможной, раз он первым заговорил о свободе. Пильеро не отвечал и только презрительно усмехался. - Да, я знаю, вам кажется, что рынок устойчив, что дела идут хорошо...Но посмотрим, что будет дальше. Дело в том, что в Париже слишком многоразрушили и слишком много настроили! Эти большие работы истощилинакопления. Конечно, крупные банки как будто процветают, - но пусть толькоодин из них лопнет, и вы увидите, как все они рухнут один за другим... Неговоря уже о том, что народ волнуется... Эта международная ассоциациятрудящихся, организованная недавно в целях улучшения жизни рабочих, оченьменя пугает. Во Франции всюду недовольство, революционное движениеусиливается с каждым днем... Говорю вам, в плод забрался червь. Всеполетит к черту. Но тут все стали громко возражать. У этого проклятого Мозера, должнобыть, опять разболелась печень. Между тем, произнося свои речи, он неспускал глаз с соседнего столика, где Мазо и Амадье, среди общего шума,продолжали тихо разговаривать. Мало-помалу весь зал встревожился этойконфиденциальной беседой. Что они поверяли друг другу, о чем шептались?Конечно, Амадье давал ордера, подготовлял какую-то аферу. Вот уже три дня,как распространялись недобрые слухи о работах на Суэцком перешейке. Мозерприщурился и понизил голос: - Вы знаете, англичане не хотят, чтобы там продолжались работы. Можноожидать войны. На этот раз даже Пильеро заколебался - уж очень поразительная былановость. Известие было невероятно, и оно тотчас же стало переходить от столика кстолику, приобретая силу достоверности: Англия послала ультиматум, требуянемедленного прекращения работ. Амадье, очевидно, об этом и говорил с Мазои, конечно, поручал ему продать все свои акции Суэцкого канала. В воздухе,насыщенном запахом подаваемых блюд, среди непрерывного звона посудыподнялся ропот, надвигалась паника, и волнение усилилось до предела, когдавнезапно вошел один из служащих Мазо, маленький Флори, юноша с приятнымлицом, наполовину закрытым густой каштановой бородой. С пачкой фишек вруке он быстро пробрался к своему патрону и, передавая их, сказал емучто-то на ухо. - Хорошо, - кратко ответил Мазо, раскладывая фишки по своему блокноту. Затем, взглянув на часы, он сказал: - Скоро двенадцать! Скажите Бертье, чтобы он подождал меня, и будьтесами на месте. Сходите за телеграммами. Когда Флори ушел, Мазо возобновил разговор с Амадье и, вынув из карманачистые фишки, положил их на скатерть возле своей тарелки; каждую минутукто-нибудь из его клиентов, уходя, наклонялся к нему мимоходом и говорилнесколько слов, которые он быстро записывал на одном из кусочков бумаги,продолжая есть. Ложное известие, пришедшее неизвестно откуда, возникшее изничего, разрасталось, как грозовое облако. - Вы продаете, не правда ли? - спросил Мозер у Сальмона. Но последний промолчал и улыбнулся так загадочно, что Мозер оробел, ужесомневаясь в этом ультиматуме Англии и не подозревая, что сам только чтовыдумал его. - Что до меня, так я куплю, сколько предложат, - решил Пильеро схвастливой отвагой игрока, не признающего никакого метода. Опьяненный атмосферой игры, наполнявшей этот тесный зал и все болеенакалявшейся к концу завтрака, Саккар решился, наконец, съесть своюспаржу, снова чувствуя раздражение против Гюре, который так и не явился.Вот уже несколько недель, как он, всегда быстро решавший все вопросы,колебался, одолеваемый сомнениями. Он понимал, что нужно коренным образомизменить свое положение. Сперва он мечтал о совсем новой жизни, о высшейадминистративной или политической деятельности. Почему бы Законодательномукорпусу не ввести его в Совет министров, как ввели его брата? В биржевойигре ему не нравилась эта постоянная неустойчивость - там можно было также легко потерять громадные суммы, как и нажить их: никогда ему неприходилось спать спокойно, с уверенностью, что он обладает реальныммиллионом и никому ничего не должен. И сейчас, тщательно анализируя самогосебя, он сознавал, что, быть может, был слишком горяч для этих денежныхбитв, где нужно иметь столько хладнокровия. Вероятно поэтому, повидав всвоей необычайной жизни так много роскоши и нужды, за десять летграндиозных спекуляций земельными участками нового Парижа он прогорел иразорился, в то время как другие, более тяжеловесные и медлительные,нажили колоссальные состояния. Да, может быть, он ошибся в своих настоящихспособностях, может быть, его активность, страстная вера в свои силы сразуобеспечили бы ему успех в политических схватках? Все будет теперь зависетьот ответа его брата. Если брат оттолкнет его, снова бросит его в пучинуажиотажа, - ну что ж, тем хуже для него и для других, он пойдет тогда накрупнейшую аферу, о которой мечтал уже несколько месяцев, никому ещеничего не сказав, на колоссальное дело, пугавшее его самого; оно былотакого размаха, что в случае успеха или провала должно было потрясти весьмир. Пильеро громко спросил: - А что, Мазо, исключение Шлоссера уже решено? - Да, - ответил маклер, - сегодня будет объявление... Что же делать?Это всегда бывает неприятно, но я получил самые тревожные известия ипервый опротестовал его векселя. Приходится время от времени выметать с биржи всякий сор. - Мне говорили, - сказал Мозер, - что ваши коллеги Якоби и Деларокпотеряли на этом деле кругленькие суммы. Маклер пожал плечами: - Ничего не поделаешь... За спиной этого Шлоссера действовала,наверное, целая шайка; ему что? Он теперь поедет обирать берлинскую иливенскую биржу. Саккар перевел взгляд на Сабатани, который, как он случайно узнал, былв тайном сообщничестве с Шлоссером: оба вели хорошо известную игру - одинна повышение, другой на понижение тех же самых бумаг; тот, кто проигрывал,получал половину доходов другого и исчезал. Но молодой человек спокойноплатил по счету за свой изысканный завтрак. Затем, со свойственным емумягким изяществом уроженца востока с примесью итальянской крови, онподошел пожать руку Мазо, клиентом которого состоял. Наклонившись к нему,он передал какое-то поручение, и Мазо записал его на карточке. - Он продает свои Суэцкие акции, - пробормотал Мозер. И, не выдержав, терзаемый подозрениями, громко спросил: - Ну как, что вы думаете о Суэце? Гул голосов смолк, головы всех сидевших за соседними столикамиповернулись к нему. Этот вопрос выражал все растущую тревогу. Но спина Амадье, которыйпригласил Мазо завтракать просто для того, чтобы рекомендовать ему одногоиз своих племянников, оставалась непроницаемой, так как ее обладателюнечего было сказать; а маклер, удивленный обилием ордеров на продажуакций, только кивал головой, из профессиональной скромности не высказываясвоего мнения. - Суэц - верное дело! - заявил своим певучим голосом Сабатани, который,выходя, обошел столики, чтобы любезно пожать руку Саккару. И Саккар сохранил на минуту ощущение этого рукопожатия, этой гибкой имягкой, почти женской руки. Еще не решив, какой путь избрать, какпо-новому переустроить жизнь, он считал жуликами всех, кого видел здесь.Ах, если они принудят его к этому, как он прижмет их, как оберет этихтрусливых Мозеров, хвастливых Пильеро, пустых, как тыква, Сальмонов и этихАмадье, слывущих гениями только потому, что им повезло! Звон стаканов итарелок усилился, голоса становились хриплыми, двери хлопали сильнее, всехотели быть там, на бирже, когда акции Суэца полетят вниз. И глядя в окнона площадь, которую бороздили фиакры и наводняли пешеходы, Саккар видел,что залитые солнцем ступени биржи были теперь испещрены, словнонасекомыми, непрерывно поднимавшимися мужчинами в строгих черных костюмах,постепенно заполнявшими колоннаду, а за оградой появились неясные фигурыбродивших под каштанами женщин. Но едва он принялся за свой сыр, чей-то густой бас заставил его поднятьголову: - Простите, дорогой мой, я никак не мог прийти раньше. Наконец-то! Это был Гюре, нормандец из Кальвадоса, с грубым и широкимлицом хитрого крестьянина, разыгрывающего простака. Он сейчас же велелподать себе что-нибудь, хотя бы дежурное блюдо с овощами. - Ну? - сухо, сдерживаясь, спросил Саккар. Но тот, как человек осторожный и себе на уме, не торопился. Он принялсяза еду и, наклонившись, понизив голос, сказал: - Ну, я видел великого человека. Да, у него дома, сегодня утром. О, онбыл очень мил, очень мил по отношению к вам. Он остановился, выпил полный стакан вина и положил в рот картофелину. - И что же? - Так вот, дорогой мой... Он готов сделать для вас все, все, чтосможет; он вас очень хорошо устроит, только не во Франции... Например,губернатором в какой-нибудь из самых лучших наших колоний. Там вы будетеполным хозяином, настоящим царьком. Саккар позеленел: - Да вы что же, смеетесь надо мной? Почему бы тогда не прямо в ссылку?А, он хочет от меня отделаться! Пусть побережется, как бы я и в самом делене доставил ему неприятностей. Гюре с полным ртом старался успокоить его: - Да что вы, мы хотим вам только добра, позвольте нам позаботиться овас. - Чтобы я позволил уничтожить себя, не так ли?.. Слушайте! Только чтоздесь говорили, что империя уже совершила почти все ошибки, какие толькоможно совершить. Да, война с Италией, Мексика, отношения с Пруссией.Честное слово, все это правда! Вы делаете столько глупостей и безумств,что скоро вся Франция поднимется и вышвырнет вас вон. Депутат, послушнаякреатура министра, сразу встревожился, побледнел, стал озираться вокруг: - Простите, я не могу согласиться с вами... Ругон - честный человек.Пока он у власти, бояться нечего... Нет, подождите, вы его недооцениваете,уверяю вас. Саккар грубо прервал его и сдавленным голосом проговорил: - Ладно, целуйтесь с ним, обделывайте вместе свои дела! Да или нет,будет он помогать мне здесь, в Париже? - В Париже - никогда! Не сказав больше ни слова, Саккар встал и подозвал официанта, чтобырасплатиться, тогда как Гюре, знавший его бешеный нрав, спокойно глоталбольшие куски хлеба и не противоречил ему, опасаясь скандала. Но в этуминуту в зале началось сильное волнение. Вошел Гундерман, король банкиров,хозяин биржи и всего мира, человек лет шестидесяти с огромной лысойголовой и круглыми глазами навыкате; лицо его выражало бесконечноеупрямство и крайнюю усталость. Он никогда не бывал на бирже и даже нарочноне посылал туда официальных представителей; он никогда не завтракал впубличных местах. Изредка только ему случалось, как сегодня, показаться вресторане Шампо, где он садился за столик и заказывал всего лишь стаканвиши, который ему подавали на тарелке. Уже двадцать лет он страдалболезнью желудка и питался исключительно молоком. Официанты стремглав бросились за водой, а все присутствующие принялиподобострастные позы. Мозер со смиренным видом рассматривал этогочеловека, которому известны были все тайны, который повелевал повышением ипонижением курса, как бог повелевает громом. Сам Пильеро почтительноприветствовал его, веря только в непреодолимую силу миллиарда. Было ужеполовина первого, и Мазо внезапно оставил Амадье, подошел и склонилсяперед банкиром, от которого он иногда имел честь получить ордер. Многиебиржевики, собравшиеся уходить, стоя окружили божество и, угодливо согнувхребты, почтительно смотрели, как он взял дрожащей рукой стакан воды иподнес его к своим бледным губам, в то время как официанты вокруг поспешноуносили грязные скатерти. Когда-то в связи со спекуляциями земельными участками в Монсо Саккаримел разногласия с Гундерманом и даже однажды поссорился с ним. Они былислишком разные люди: один - страстный, падкий до наслаждений, другой -умеренный, исполненный холодной логики. И теперь, когда Саккар,окончательно взбешенный этим триумфальным появлением, выходил изресторана, Гундерман окликнул его: - Скажите, друг мой, правда ли, что вы бросаете дела? Наконец-то вывзялись за ум; давно пора. Для Саккара это было ударом хлыста по лицу. Он выпрямился во весь своймаленький рост и ответил ясным, колющим, как острие шпаги, голосом: - Я основываю банк с капиталом в двадцать пять миллионов и надеюсьскоро заглянуть к вам. И он вышел, оставив за собой гул возбужденных голосов, - в зале всетеснились к дверям, чтобы не опоздать к открытию биржи. Ах, если бы,наконец, добиться успеха, снова увидеть у своих ног тех, кто теперьповорачивается к нему спиной, померяться силами с этим королем золота и,быть может, свалить его когда-нибудь! Он еще не решил начать своеграндиозное дело, он сам удивился той фразе, которую произнес, чтобытолько что-нибудь ответить. Но разве может он теперь попытать счастья накаком-нибудь другом поприще, когда брат отказывается от него, когда люди иобстоятельства непрерывными оскорблениями вызывают его на борьбу, какокровавленного быка, которого снова и снова выталкивают на арену? С минуту он стоял, весь дрожа, на краю тротуара. Это был тот шумныйчас, когда жизнь Парижа как будто приливает к этой центральной площадимежду улицами Монмартр и Ришелье, двумя узкими артериями, по которымнесется толпа. С четырех сторон площади непрерывным потоком катилисьэкипажи, бороздя мостовую среди водоворота спешащих пешеходов. На стоянке,вдоль ограды, то разрывались, то снова смыкались две цепи фиакров, а наулице Вивьен коляски биржевых агентов вытянулись сплошным рядом, надкоторым возвышались кучера с вожжами в руках, готовые хлестнуть лошадей попервому приказанию. Ступени и колоннада биржи были до того запруженытолпой, что казались черными от кишевших там сюртуков, а под часами, гдеуже собралась и действовала кулиса, поднимался шум спроса и предложения,гул ажиотажа, похожий на рокот поднимающейся волны и заглушающий обычныйгородской шум. Прохожие оборачивались, с вожделением и страхом думая отом, что происходит в этом здании, где совершается недоступное длябольшинства французов таинство финансовые операций, где среди этой давки иисступленных криков люди непостижимым образом вдруг разоряются илинаживают состояния. Саккар остановился на краю тротуара. В ушах у негостоял гул отдаленных голосов, его задевали на ходу локтями торопливыепрохожие, а он опять мечтал основать царство золота в этом охваченномлихорадочной страстью квартале, посреди которого от часу до трех бьется,как огромное сердце, биржа. Но со времени своей неудачи он не смел показаться на бирже, и сегоднято же чувство оскорбленного тщеславия, уверенность в том, что его встретяткак побежденного, мешало ему подняться по ступеням. Как любовник,изгнанный из алькова своей возлюбленной, которую он страстно желает, хотяему кажется, что он ее ненавидит, словно увлекаемый роком, он возвращалсясюда под всякими предлогами, огибал колоннаду, проходил через сад с видомчеловека, прогуливающегося в тени каштанов. Здесь, в этом пыльном скверебез газонов и цветов, где на скамьях, среди общественных уборных игазетных киосков, копошились спекулянты подозрительного вида ипростоволосые женщины из соседних кварталов кормили грудью своихмладенцев, он делал вид, что бродит без определенной цели, и, поднимаяглаза, наблюдал за биржей, и ему все казалось, что он осаждает это здание,заключает его в тесное кольцо блокады, чтобы когда-нибудь войти тудатриумфатором. Он повернул за угол направо, в тень деревьев против Банковской улицы, исейчас же очутился на "малой" бирже обесцененных акций, среди"мокроногих", как с презрительной иронией называют этих спекулянтовбиржевым хламом, торгующих на ветру, под дождем и в грязи акциямипрогоревших предприятий. Тут была целая толпа евреев с жирными,лоснящимися лицами, с острым профилем прожорливых птиц, необыкновенноесборище типичных носов; склонившись, словно стая над добычей, с неистовымгортанным криком, они, казалось, готовы были растерзать друг друга.Проходя мимо, Саккар вдруг заметил стоявшего поодаль грузного человека,который разглядывал на солнце рубин, осторожно поворачивая его в своихтолстых и грязных пальцах. - А, Буш!.. Я и забыл, что как раз собирался зайти к вам. Буш, у которого была деловая контора на улице Фейдо, много раз бывалполезен Саккару в затруднительных обстоятельствах. Он продолжал всамозабвении исследовать игру драгоценного камня, запрокинув широкоеплоское лицо с серыми глазами навыкате, как бы потухшими от яркого света;его белый галстук, которого он никогда не снимал, скрутился жгутом, асюртук, купленный по случаю, когда-то превосходный, но необыкновеннопотертый и весь в пятнах, поднялся у него на затылке до тусклых волос,падавших с голого черепа редкими и непослушными прядями. Возраст егошляпы, порыжевшей от солнца, полинявшей от дождей, невозможно былоопределить. Наконец он решился спуститься с небес на землю: - А, господин Саккар, и вы завернули сюда? - Да... У меня тут письмо на русском языке, письмо от одного русского,у него банк в Константинополе. Так вот, я подумал, что ваш брат мог бы мнеего перевести. Буш, продолжая с бессознательной нежностью вертеть свой рубин в правойруке, протянул левую, говоря, что сегодня же вечером он пришлет перевод.Но Саккар объяснил, что в письме всего только десять строк. - Я поднимусь к вам, и ваш брат мне тут же его и прочтет. Его прервало появление госпожи Мешен, женщины чудовищно тучной, хорошоизвестной завсегдатаям биржи: это была одна из тех ненасытных мелкихспекулянток, чьи жирные руки вечно копаются во всяких подозрительныхделах. Лицо ее, похожее на полную луну, одутловатое и красное, смаленькими голубыми глазками, едва заметным носом пуговкой, с крошечнымротиком, откуда исходил тонкий писк, казалось, выпирало из-под старойрозовой шляпы, криво завязанной гранатовыми лентами, а гигантскую грудь иогромный, вздутый живот стягивало платье из зеленого поплина, побуревшегоот грязи. На руке у нее висела старомодная черная сумка, с которой онаникогда не расставалась, - громадная, глубокая, как чемодан. Сегодня этасумка была набита до отказа, и под ее тяжестью Мешен сгибалась на правуюсторону, как склоненное дерево. - Вот и вы, - сказал Буш, по-видимому ожидавший ее. - Да, я получила бумаги из Вандома, они со мной. - Хорошо! Идем ко мне... Здесь сегодня нечего делать. Саккар бросил косой взгляд на вместительную кожаную сумку. Он знал, чтотуда неминуемо попадают обесцененные бумаги, акции обанкротившихсякомпаний, на которых "мокроногие" еще продолжают играть, перекупая друг удруга пятисотфранковые бумаги за двадцать су, за десять су, в смутнойнадежде на невозможное повышение курса; другие, более практичные, покупаютих как жульнический товар, который они с барышом уступят банкротам,стремящимся раздуть свой пассив. В смертельных финансовых битвах Мешенбыла вороном, который провожает армии в походе; она со своей сумкойприсутствовала при основании каждого акционерного общества, каждого банка,разнюхивала обстановку, ловила трупный запах даже в периоды процветания,во время блистательных эмиссий, зная, что крах неизбежен, что настанетдень разгрома, когда можно будет пожирать трупы, подбирая акции в грязи ив крови. И Саккар, который обдумывал свой проект грандиозного банка,слегка вздрогнул, - у него мелькнуло недоброе предчувствие при виде этойсумки, этой свалки обесцененные бумаг, куда попадала вся выметенная сбиржи макулатура. Буш уже уходил вместе со старухой, но Саккар удержал его: - Значит, мне можно зайти, ваш брат наверное дома? На лице Буша появилось тревожное удивление: - Мой брат? Ну конечно! Где же ему еще быть? - Прекрасно, значит, мы увидимся. Расставшись с ними, Саккар медленно пошел вдоль деревьев к улицеНотр-Дам де Виктуар. Эта часть площади была самой оживленной, здесьпомещались торговые фирмы, мелкие предприятия, и золотые буквы вывесокгорели на солнце. На балконах колыхались шторы, у окна меблированнойкомнаты, разинув рты, стояла целая семья провинциалов. Саккар невольноподнял голову, посмотрел на этих людей, улыбаясь их ошеломленному виду, ив голове его мелькнула утешительная мысль о том, что в провинции всегданайдутся акционеры. А позади все раздавался гул биржи, преследуя его, какшум отдаленного прилива, который вот-вот проглотит его. Но его остановила новая встреча. - Как, Жордан, вы на бирже? - воскликнул он, пожимая руку высокомусмуглому молодому человеку с маленькими усиками, с решительным и твердымвыражением лица. Жордан, после того как отец его, марсельский банкир,когда-то проигравшись на бирже, покончил с собой, уже десять лет с трудомперебивался в Париже, страстно увлекаясь литературой, и мужественноборолся с самой ужасной нищетой. Один из его родственников, живший вПлассане и знакомый с семьей Саккара, рекомендовал его последнему в товремя, когда тот еще принимал весь Париж в своем особняке в парке Монсо. - На бирже, о нет, ни за что! - ответил молодой человек, резко махнуврукой, как будто отгоняя трагическое воспоминание об отце. Затем он снова улыбнулся и сказал: - А знаете, ведь я женился... Да, на подруге детства. Нас обручили,когда я был еще богат, и она ни за что не захотела отказаться от меня дажетеперь, когда я стал бедняком. - Да, правда, я получил извещение, - сказал Саккар. - А у меня преждебыли дела с вашим тестем, господином Можандром, когда у него еще былафабрика парусины в Лавилете. Он, должно быть, заработал на ней хорошеесостояние. Они остановились возле уличной скамьи, и Жордан прервал разговор, чтобыпредставить сидевшего на ней толстого и низенького, с военной выправкой,господина, с которым он беседовал, когда подошел Саккар. - Капитан Шав, дядюшка моей жены... Госпожа Можандр, моя теща -урожденная Шав, из Марселя. Капитан встал, и Саккар раскланялся с ним. Он уже видел прежде этоапоплексическое лицо, эту шею, потерявшую способность гнуться от привычкик жесткому воротнику, - перед ним был один из тех мелких спекулянтов,играющих за наличный расчет, которых непременно встретишь здесь каждыйдень, от часу до трех. Это жалкая игра с почти верным выигрышем впятнадцать - двадцать франков, реализующимся на бирже в тот же день. Жордан прибавил с добродушным смехом, чтобы объяснить свое присутствие: - Мой дядя - отчаянный биржевик, и мне только изредка удается мимоходомпожать ему руку. - Что поделаешь! - просто сказал капитан. - Поневоле приходится играть,если правительство дает мне такую пенсию, что можно подохнуть с голоду. Затем Саккар, в котором молодой человек возбуждал участие своиммужеством в житейской борьбе, спросил, как идут его литературные дела. ИЖордан, еще больше оживившись, рассказал, что он устроился со своимскромным хозяйством в шестом этаже на авеню Клиши, так как Можандры, непитая доверия к его профессии писателя и считая, что они и так уже многосделали, согласившись на брак, ничего не дали молодым под тем предлогом,что после смерти они оставят дочери все состояние нетронутым, да ещеувеличат его своими сбережениями. Нет, литература плохо кормит того, ктопосвящает себя ей; у него задуман роман, который ему некогда писать, емуприходится поневоле работать в газетах, и он строчит обо всем, о чем можетписать журналист, начиная с хроники и кончая отчетами о судебных процессахи даже происшествиями. - Ну что же, - сказал Саккар, - если я начну свое крупное дело, можетбыть, вы мне понадобитесь. Заходите ко мне. Попрощавшись, он обогнул биржу. Здесь, наконец, отдаленные крики, воплиажиотажа стихли, теперь это был только неясный ропот, сливающийся с шумомплощади. С этой стороны ступени тоже были покрыты народом, но кабинетбиржевых маклеров, красные обои которого виднелись через высокие окна,отделял колоннаду от большого зала с его шумом и гамом, и здесь, в тени,удобно сидели спекулянты-богачи, не желавшие смешиваться с толпой,некоторые поодиночке, другие небольшими группами, как будто эта обширнаягалерея под открытым небом была для них чем-то вроде клуба. Эта стороназдания, немного напоминающая задний фасад театра с подъездом для артистов,выходила на темную и сравнительно спокойную улицу Нотр-Дам де Виктуар, всюзанятую кабачками, кафе, пивными, тавернами, кишащими особой, весьмаразношерстной клиентурой. Вывески тоже указывали на эту сорную траву,выросшую на краю огромной клоаки: страховые общества с сомнительнойрепутацией, мошеннические финансовые газеты, различные компании, банки,агентства, конторы, длинный ряд скромных с виду разбойничьих притонов,ютящихся в лавках или на крохотных антресолях. На тротуарах и посредимостовой - повсюду расхаживали люди, кого-то поджидая, словно грабители набольшой дороге. Саккар остановился за оградой и смотрел на дверь, ведущую в кабинетмаклеров, острым взглядом полководца, изучающего все подступы к крепостиперед штурмом. Вдруг из кабачка вышел высокий человек, перешел улицу и,подойдя к Саккару, очень низко поклонился ему: - Господин Саккар, нет ли у вас для меня местечка? Я окончательно ушелиз Общества движимого кредита и хотел бы где-нибудь устроиться. Жантру был прежде преподавателем в Бордо и уехал оттуда после какой-топодозрительной истории. Вынужденный уйти из университета, он опустился;однако, несмотря на рано появившуюся лысину, имел представительный вид,носил черную бороду веером и к тому же был образован, умен и любезен.Попав на биржу в возрасте около двадцати восьми лет, он в течение десятилет терся там и возился в грязи в качестве комиссионера, едва зарабатываяна удовлетворение своих порочных наклонностей. И теперь, совсем облысев,он приуныл, как проститутка, морщины которой угрожают отнять у нее кусокхлеба, и все-таки ждал случая, который доставил бы ему успех и богатство. Саккар, видя его почтительность, с горечью вспомнил о поклоне Сабатаниу Шампо: решительно, теперь ему приходилось иметь дело только с людьмисомнительной репутации и с неудачниками. Но Жантру он все же уважал заживой ум и отлично знал, что самые храбрые войска набираются из людейотчаявшихся, готовых на все, потому что им нечего терять. Он проявилдобродушие. - Устроить вас? - повторил он. - Что ж, может быть и удастся. Приходитеко мне. - Теперь на улицу Сен-Лазар, не так ли? - Да, на улицу Сен-Лазар. Как-нибудь утром. Они разговорились. Жантру яростно ругал биржу и с озлоблениемнеудачливого мошенника повторял, что нужно быть негодяем, чтобы добитьсятам успеха. С этим покончено, теперь он хочет попробовать свои силы вчем-нибудь другом; ему кажется, что его университетское образование, егознание света могли бы помочь ему получить хорошее место поадминистративной части. Саккар одобрительно кивал головой. Выйдя за оградуи пройдя по тротуару до улицы Броньяр, они оба обратили внимание настоявшую здесь темную карету с безукоризненной упряжкой. Голова лошадибыла обращена к улице Монмартр. Спина кучера, сидевшего на высоких козлах,словно окаменела, но они заметили, что в окне кареты дважды показалась иисчезла женская головка. Вдруг она опять высунулась, и женщина, забывшись,устремила долгий нетерпеливый взгляд в сторону биржи. - Баронесса Сандорф, - прошептал Саккар. Это была очень оригинальная темноволосая головка, черные горящие глаза,окруженные синевой, страстное лицо с кроваво-красными губами; лицо этонемного портил слишком длинный нос. Она казалась преждевременно созревшейдля своих двадцати пяти лет и была очень красива - словно вакханка, одетаяу лучших портных империи. - Да, баронесса, - повторил Жантру. - Я познакомился с ней, когда онабыла еще девушкой, у ее отца, графа де Ладрикур. Вот это был игрок! Игрубиян возмутительный! Каждое утро я ходил к нему за ордерами, и однаждыон чуть не избил меня. Уж о нем-то я не пожалел, когда он умер от удара,разорившись после целого ряда плачевных ликвидаций. Девчонке пришлосьтогда выйти замуж за барона Сандорфа, советника при австрийскомпосольстве, на тридцать пять лет старше ее, - она положительно свела его сума своими пламенными взглядами. - Я знаю, - заметил Саккар. Голова баронессы снова скрылась в глубине кареты. Но почти тотчас жеона появилась опять и с еще большим возбуждением, повернув шею, устремилавзгляд вдаль, на площадь. - Она играет, правда? - О да, напропалую. Каждый раз, когда ожидаются какие-нибудь события,она здесь, в своем экипаже, следит за курсами акций, лихорадочно помечаетих в записной книжке, дает ордера. А-а, вот что! Она ожидала Массиаса: вотон идет к ней. В самом деле, Массиас бежал во всю прыть своих коротких ножек стаблицей курсов в руке; облокотясь на дверцу и просунув голову в карету,он стал оживленно совещаться с баронессой. Саккар и Жантру немного отошли,чтобы их не могли уличить в подглядывании, и когда комиссионер бегомпустился назад, окликнули его. Оглянувшись и видя, что угол дома скрываетего от баронессы, он сразу остановился, запыхавшись; его прыщавое лицопобагровело, но крупные голубые глаза смотрели весело и были прозрачны,как у ребенка. - Что они все, с ума сошли, что ли? - крикнул он. - Суэц летит вниз.Говорят о какой-то войне с Англией. Переполошились из-за новостей,неизвестно откуда взявшихся. Подумать только, война! Кто бы это могвыдумать? Разве что этот слух возник сам собой... Словом, чертовскийпереполох. Жантру подмигнул: - Что, эта дамочка все играет? - Еще как! Сходит с ума! Я несу ее ордера к Натансону. Саккар, слушавший этот разговор, сказал: - Да, в самом деле, мне говорили, что Натансон теперь тоже в кулисе. - Славный малый этот Натансон, - заметил Жантру, - и вполне заслуживаетсвоего счастья. Мы были вместе в Обществе движимого кредита. Но он-товылезет, на то он и еврей. Его отец из Австрии, теперь он в Безансоне, -кажется, часовщик. Знаете, его это как-то сразу захватило, там, вОбществе, когда он насмотрелся на их махинации. Он решил, что здесь нетничего хитрого, стоит только обзавестись комнатой и открыть кассу. Так они сделал... Ну, а вы как, довольны, Массиас? - Как бы не так, доволен! Вы сами прошли через это, вы правы, говоря,что тут нужно быть евреем, иначе ничего не поймешь, не знаешь, какподойти; чертовски не везет. Паршивое ремесло! Да уж раз взялся, надопродолжать. Ну, пока еще ноги носят, я не отчаиваюсь. И он, смеясь,побежал дальше. Рассказывали, что он сын судейского чиновника из Лиона,выгнанного со службы за какие-то грязные дела; после исчезновения отца оноставил юридический факультет и попал на биржу. Саккар и Жантру не спеша вернулись на улицу Броньяр: карета баронессывсе еще стояла там, но стекла были подняты, и таинственный экипаж казалсяпустым; кучер совсем застыл в своей неподвижности; он, по-видимому, привыкк ожиданию, которое часто продолжалось до самого закрытия биржи. - Она чертовски соблазнительна, - грубо заметил Саккар. - Я понимаюстарого барона. Жантру двусмысленно улыбнулся: - Ну, барону она, кажется, давно надоела. А он, говорят, страшныйскряга. Знаете, с кем она сошлась, кто оплачивает ее счета? Ведь житьодной игрой она не может. - Нет. - С Делькамбром. - С Делькамбром, генеральным прокурором! С этим длинным, костлявымгосподином, таким желчным, чопорным!.. Ах, я хотел бы видеть их вместе! И оба в веселом и игривом настроении расстались, крепко пожав другдругу руки. Жантру напомнил Саккару, что на днях зайдет к нему. Как только Саккар остался один, в ушах его опять громко зазвучал голосбиржи, бушевавшей с упорством возвращающегося прилива. Он обогнул угол иснова пошел по улице Вивьен, по той стороне площади, которая кажется болеестрогой из-за отсутствия ресторанов. Он миновал Торговую палату, почтовуюконтору, большие рекламные агентства; по мере того как он приближался кглавному фасаду, гул в ушах у него становился все сильнее, возбуждение егоросло, и, дойдя до того места, откуда видна была вся колоннада, словно нерешаясь уйти отсюда, он опять остановился, обнимая ее взглядом, полнымстрастного вожделения. Здесь мостовая расширялась, и жизнь кипела и билаключом: потоки посетителей наводняли кафе, кондитерская была биткомнабита, у витрин собирались толпы народа, особенно возле ювелирногомагазина, где сияли изделия из массивного серебра. И с четырех угловплощади, из четырех улиц, казалось, все прибывал поток фиакров ипешеходов, создавая головоломную путаницу линий. Остановка омнибусов ещеусиливала стечение народа и экипажей, а пролетки биржевых агентов, стоя вряд, тянулись у тротуара почти вдоль всей ограды. Но взоры Саккара былиустремлены на лестницу, испещренную сюртуками и залитую ярким солнечнымсветом. Потом он перевел глаза на колонны, на кишащую черную массу людей,бледные лица которых мелькали светлыми пятнами. Никто не садился, стульевне было видно, кружок кулисы под часами только угадывался по какому-токипению, по буре движений и выкриков, от которых дрожал воздух. Налевогруппа банкиров, занятых арбитражем, вексельными операциями и операциями санглийскими чеками, держалась более спокойно; ее то и дело рассекалавереница людей, направлявшихся к телеграфу. Всюду, даже под боковымигалереями, толпились дельцы, создавая страшную давку, а некоторые, стоямежду колоннами, опирались на железную балюстраду и, чувствуя себя какдома, прислонялись животом или спиной к бархату перил. Вся биржа рокоталаи вздрагивала, как машина под парами при ярком мерцании пламени. Вдруг онувидел, как агент Массиас со всех ног бросился вниз по ступенькам, вскочилв свою пролетку, и кучер погнал лошадей галопом. Кулаки у Саккара невольно сжались. Тогда усилием воли он заставил себяоторваться от этого зрелища, повернул на улицу Вивьен и, перейдя мостовую,направился к улице Фейдо, где жил Буш. Он вспомнил о письме на русскомязыке, которое ему нужно было перевести. У дверей ему поклонился какой-томолодой человек, который стоял перед писчебумажным магазином, занимавшимнижний этаж. Саккар узнал Гюстава Седиля, сына фабриканта шелка с улицыЖенер; отец поместил его к Мазо для изучения финансового дела. Онсочувственно улыбнулся этому высокому элегантному молодому человеку, сразудогадавшись, чего он здесь дожидается. Писчебумажная лавка Конена сталаснабжать блокнотами всю биржу с тех пор, как маленькая госпожа Коненначала помогать своему мужу, толстяку Конену, который всегда сидел впомещении за магазином, занимаясь изготовлением товара, тогда как онаходила взад и вперед, работала у прилавка, бегала по делам. Она былаполненькая, розовая, настоящий завитой барашек, с шелковистыми светлымиволосами, грациозная, ласковая и всегда веселая. Как говорили, она оченьлюбила своего мужа, что не мешало ей дарить своей нежностью какого-нибудьприглянувшегося ей клиента-биржевика в одном гостеприимном доме пососедству, но не за деньги, а исключительно ради удовольствия и, какгласила легенда, один-единственный раз. Во всяком случае счастливцы,которых она удостаивала своего внимания, очевидно, проявляли скромность иблагодарность, потому что за ней по-прежнему ухаживали, обожали ее, иникто не распространял о ней дурных слухов. Проходя, Саккар заметил, какона улыбалась Гюставу через окно. Какой хорошенький барашек! Посмотрев нанее, он почувствовал блаженное ощущение ласки. Наконец он поднялся полестнице. Уже двадцать лет Буш занимал на самом верху, в шестом этаже, теснуюквартирку из двух комнат и кухни. Родители его были выходцами из Германии,а сам он родился в Нанси. Приехав в Париж, он понемногу расширил кругсвоих необыкновенно сложных дел. Не нуждаясь в более просторном кабинете,он отдал комнату, выходившую на улицу, своему брату Сигизмунду, а самдовольствовался маленькой с окном во двор каморкой, до того заваленнойбумагами, папками, разными пакетами, что, кроме письменного стола, тампомешался только один стул. Главной статьей его дохода была, конечно,торговля обесцененными бумагами; он собирал их и служил посредником между"малой" биржей "мокроногих" и банкротами, которым нужно заткнуть дыры всвоем балансе; поэтому он следил за курсом бумаг, иногда покупал их сам,но главным образом оперировал целыми кипами, которые ему приносили на дом.Кроме ростовщичества и тайной торговли ювелирными изделиями и драгоценнымикамнями, он занимался еще скупкой векселей. Они-то и заполняли его кабинетдо самого потолка, из-за них он и бегал по всему Парижу, вынюхивал иподстерегал должников, поддерживал связи во всех слоях общества. Узнав окаком-нибудь банкротстве, он уж был тут как тут, бродил вокругпредставителей несостоятельного должника и его кредиторов и в конце концовскупал все, из чего нельзя было сразу извлечь реальную выгоду. Он следилза делами нотариусов, ждал открытая спорных наследств, присутствовал припродаже с торгов безнадежных векселей. Он сам публиковал объявления,приманивал нетерпеливых кредиторов, которые предпочитают получить сразу жехоть какие-нибудь гроши, чем преследовать своих должников, рискуя потерятьвес. И из этих многочисленных источников все прибывали бумаги, как будтоих носили корзинами, все росла куча мусора этого тряпичника, собиравшегоотбросы долговых обязательств - неоплаченные векселя, оставшиеся на бумагедоговоры, просроченные расписки. Затем начиналась разборка. Он как бысортировал вилкой составные части этого протухшего винегрета, а этотребовало особого, тонкого нюха. В море исчезнувших несостоятельныхдолжников нужно было сделать выбор, чтобы не слишком рассеивать свои силы.В сущности он считал, что из всякого векселя, даже самого безнадежного,при случае можно извлечь его стоимость. Он завел множество папок, содержалих в идеальном порядке, составил соответствующий список имен, которыйперечитывал время от времени, чтобы освежить их в памяти. Но срединесостоятельных должников он, конечно, усерднее всего следил за теми, укого, как он предвидел, были возможности быстрого обогащения: он узнавалвсю подноготную, проникал в семейные тайны, записывал сведения о богатыхродственниках, о средствах к существованию и, в особенности, о новыхназначениях по службе, чтобы наложить арест на жалованье. Целыми годами онждал, пока созреет его жертва, с тем чтобы при первом успехе задушить ее.За скрывающимися должниками он охотился с еще большим азартом, упорно инепрестанно разыскивая их, следя за вывесками и именами, упоминающимися вгазетах, выслеживая адреса, как собака выслеживает дичь. И как только онипопадались в его лапы, он становился свирепым, съедал их живьем, высасывализ них кровь, извлекая по сто франков там, где затратил десять су, циничнообъясняя, что он рискует в своей игре и потому должен наверстать на тех,кого поймал, то, что терял на других, ускользавших, как дым, у него изрук. В этой охоте на должников ему помогала Мешен, и ее услугами онпользовался всего чаще; у него был еще целый отряд загонщиков,действовавших по его приказаниям, но он не доверял этому народу, голодномуи пользующемуся дурной славой, тогда как Мешен была все же домовладелицей:за Монмартрским холмом ей принадлежал целый квартал, так называемыйНеаполитанский городок - большой участок, застроенный жалкими лачугами,которые она сдавала помесячно. Это был приют ужасающей нищеты; голодныебедняки кучами ютились там среди отбросов в свиных закутах, которые ониоспаривали друг у друга. Она безжалостно выбрасывала на улицу своихжильцов вместе с их жалким скарбом, как только они переставали платить. Ноее разоряла несчастная страсть к игре, пожиравшая все доходы с этогогородка. И ее тоже тянуло к ранам, нанесенным деньгами, к развалинам, кпожарам, где можно украсть какие-нибудь расплавившиеся драгоценности.Когда Буш поручал ей навести справки, выследить должника, она часто шла наиздержки, тратила собственные деньги из любви к искусству. Она называласебя вдовой, но никто никогда не знал ее мужа. Она появилась неизвестнооткуда, и казалось, что ей всегда было пятьдесят лет и всегда она былатакой же тушей, с тонким, как у маленькой девочки, голоском. Сегодня, как только Мешен уселась на единственный стул, кабинет сразунаполнился, как будто ее огромное тело забило собою всю комнату. Бушоказался в плену перед своим письменным столом и совсем погрузился в морепапок, откуда торчала только его квадратная голова. - Вот, - сказала Мешен, вываливая из своей битком набитой старой сумкиогромный ворох бумаг, - вот что Фейе посылает мне из Вандома... Он скупилдля вас все во время этого банкротства Шарпье, о котором я написала ему повашему указанию. Всего на сто десять франков. Фейе, которого она называла своим родственником, недавно открыл тамкассу по сбору ренты. Официально он занимался получением денег по купонамдля мелких рантье своей провинции и, пользуясь тем, что ему доверяликупоны и деньги, с бешеным азартом играл на бирже. - Из провинции много не выжмешь, - пробормотал Буш, - но все же и тамбывают находки. Он просматривал бумаги и уже раскладывал их опытной рукой, сортировалначерно, оценивая приблизительно, чутьем. Его плоское лицо омрачилось, онскроил разочарованную гримасу: - Гм! Не жирно, нечем поживиться. Хорошо, что хоть не дорого стоит...Вот векселя... Еще векселя... Если это молодые люди и если они приехали вПариж, может быть мы их выловим... Но вдруг он вскрикнул от изумления: - Смотрите-ка! Это что такое? Он только что заметил на листе гербовой бумаги подпись графа деБовилье; выше было только три строчки, написанные крупным старческимпочерком: "Обязуюсь уплатить десять тысяч франков девице Леони Крон в деньее совершеннолетия". - Граф де Бовилье, - медленно повторил он, думая вслух, - да ведь унего были фермы, целое имение близ Вандома... Он погиб от несчастногослучая на охоте, оставив без средств жену и двоих детей. У меня когда-тобыли их векселя, по которым они едва смогли уплатить... Это распутник, и больше ничего. Вдруг он громко захохотал, сообразив, в чем дело: - Ах, старый плут, здорово он облапошил малютку! Наверное, она несоглашалась, и он оговорил ее с помощью этого клочка бумаги, который позакону не имеет никакой цены. Потом он умер... Смотрите-ка, бумагапомечена пятьдесят четвертым годом, прошло уж десять лет... Девчонкатеперь уже совершеннолетняя, черт возьми! Как эта расписка могла оказатьсяу Шарпье? Этот Шарпье торговал зерном и кроме того занималсяростовщичеством. Очевидно, девчонка заложила у него эту расписку занесколько экю, а может быть, он взялся получить по ней. - Но ведь это выгодное дело, - прервала Мешен, - и верное! Буш с пренебрежением пожал плечами: - Да нет же! Говорю вам, что расписка не имеет никакого юридическогозначения. Если я предъявлю ее наследникам, они могут послать меня к черту.Ведь нужно доказать, что граф действительно должен эти деньги. Однако еслимы разыщем девчонку, я, пожалуй, заставлю их быть помягче и договориться снами, чтобы избежать неприятной огласки... Понимаете? Разыщите-ка этуЛеони Крон, напишите Фейе, чтобы он откопал ее нам. А потом посмотрим. Онразложил бумаги на две стопки, чтобы рассмотреть их как следует, когдаостанется один, и сидел неподвижно, положив на них руки. Помолчав, Мешен продолжала: - Я занялась векселями Жордана... Кажется, я нашла этого молодчика. Онбыл где-то служащим, а теперь пишет в газетах. Но там так плохо принимают,в газетах, отказываются давать адреса. И к тому же он, кажется, неподписывает статьи своей настоящей фамилией. Не говоря ни слова, Бушпротянул руку туда, где в алфавитном порядке стояли папки с делами, идостал дело Жордана. Там было шесть векселей по пятидесяти франков,выданных уже пять лет тому назад, один за другим, с перерывами в месяц,всего на сумму в триста франков; молодой человек выдал их портному, когдаего совсем одолела нужда. Не оплаченный при предъявлении векселей долгвырос за счет громадных начислений, и в связи с этим накопилась кучабумаг. Теперь общая сумма долга достигала семисот тридцати франковпятнадцати сантимов. - Если у этого малого есть будущее, - пробормотал Буш, - мы еще успеемего прижать. Вдруг, должно быть в связи с этим, он вспомнил о другом деле. Онвоскликнул: - А как дело Сикардо? Мы его уже бросили? Мешен скорбным жестом подняла к небу свои пухлые руки. Вся еечудовищная фигура выразила отчаяние. - Ах, боже мой! - простонала она своим тонким, как флейта, голоском. -Он просто уморит меня! Это была романическая история, которую она всегда охотно рассказывала.Ее родственница Розали Шавайль, дочь ее тетки, родившаяся, когда та былауже немолодой, была в шестнадцать лет изнасилована вечером на лестнице вдоме на улице Лагарп, где она с матерью занимала квартирку на седьмомэтаже. Хуже всего было то, что виновник происшествия, женатый человек,только неделю тому назад снявший комнатку у дамы на третьем этаже ипоселившийся там со своей женой, проявил такой любовный пыл, что вывихнулплечо бедной Розали, слишком поспешно опрокинув ее на ступеньку лестницы.Мать, конечно, рассердилась и хотела устроить ужасный скандал, несмотря наслезы девчонки, признавшейся, что она сама позволила это, ушибласьслучайно, и ей будет очень жаль, если бедного господина посадят в тюрьму.Тогда мать решила молчать и удовольствовалась векселями на шестьсотфранков - двенадцать векселей по пятьдесят франков в месяц, сроком на год.И тут уж она не запросила, это была очень скромная плата, потому что еедочь, заканчивавшая ученье у портнихи, теперь ничего не могла зарабатыватьи лежала больная в постели. К тому же ее плохо лечили, хотя леченье стоилобольших денег, так что мышцы у нее на руке укоротились и она осталаськалекой. Еще до конца первого месяца этот господин исчез, не оставивсвоего адреса. А несчастьям не было конца, они сыпались на нее, словноград: Розали родила мальчика, мать ее умерла, она пошла по плохой дорожке,впала в ужасную нищету. Переехав в Неаполитанский городок к своейродственнице, до двадцати шести лет она таскалась по улицам, иногдапродавала лимоны на рынке, пропадала по целым неделям с разными мужчинами,которые в конце концов выгоняли ее, пьяную, в синяках. Наконец, год назадей посчастливилось: после ряда особенно рискованных приключений онаотправилась на тот свет. Тогда Мешен пришлось взять к себе ребенка,Виктора, и в результате всего этого происшествия у нее остались толькодвенадцать неоплаченных векселей, подписанных Сикардо. Так ничего и неузнали о нем, кроме того, что фамилия его была Сикардо. Снова протянувруку, Буш взял дело Сикардо в тонкой обложке из серой бумаги. Там лежалитолько двенадцать векселей, никаких попыток опротестовать их сделано небыло. - Если бы еще этот Виктор был мальчик как мальчик, - плаксиво объясняластаруха. - Но ведь это ужасный ребенок... Да, тяжело получить такоенаследство: мальчишку, который кончит на эшафоте, да эти никуда не годныебумажки. Буш упорно не спускал с векселей своих бесцветных выпуклых глаз.Сколько раз он изучал их таким образом, надеясь найти разгадку покакой-нибудь незамеченной подробности, по форме букв, по фактуре гербовойбумаги! Ему казалось, что он не в первый раз видит этот тонкий,заостренный почерк. - Любопытно, - повторил он еще раз, - я, несомненно, уже видел эти "о"и "а", такие высокие и тонкие, что они похожи на "l". В это время кто-то постучал, и он попросил Мешен протянуть руку иотворить, так как дверь вела прямо на лестницу. Чтобы попасть во вторуюкомнату, с окнами на улицу, нужно было пройти через кабинет Буша. Каморкабез окон, служившая кухней, находилась по ту сторону площадки. - Войдите, сударь. Вошел Саккар. Он улыбался, развеселившись при виде медной, привинченнойк двери, дощечки, на которой было написано большими черными буквами:"Спорные дела". - Ах да, господин Саккар, вы насчет перевода? Мой брат там, в другойкомнате. Входите, входите же. Но Мешен буквально загораживала собой проход и глядела в упор на вновьприбывшего со все усиливающимся удивлением. Пришлось произвести целыйманевр: он отступил на лестницу, она вышла на площадку и прижалась кстене, чтобы дать ему возможность войти и попасть, наконец, в соседнююкомнату, где он и скрылся. Во время этих сложных движений она не спускалас него глаз. - О, - задыхаясь, проговорила она, - я никогда не видела так близкоэтого господина Саккара... Виктор похож на него как две капли воды. Буш, не сразу сообразив, смотрел на нее в недоумении. Затем его вдругосенило, и он тихонько выругался: - Черт возьми, так оно и есть! Я ведь знал, что где-то уже видел этотпочерк. На этот раз он встал, перерыл все папки и, наконец, нашел письмо,которое в прошлом году ему написал Саккар, прося об отсрочке для однойнесостоятельной должницы. Он быстро сличил почерк на векселях с письмом:конечно, это были те же самые "а" и "о", со временем ставшие еще острее;заглавные буквы были написаны той же рукой. - Это он, он, - повторял Буш. - Только почему же Сикардо, почему неСаккар? И в его памяти возникла полузабытая история из прошлого Саккара,которую он слышал от одного агента, по имени Ларсонно, теперь ставшегомиллионером: как сразу после государственного переворота Саккар приехал вПариж, чтобы использовать положение своего только что выдвинувшегося братаРугона, как он вначале бедствовал на грязных улицах старого Латинскогоквартала и как быстро разбогател, благодаря какому-то подозрительномубраку, после того как ему посчастливилось похоронить свою первую жену. Вэти-то трудные годы он и назвался Саккаром, переменив свою настоящуюфамилию, Ругон, на слегка переделанную фамилию своей первой жены, Сикардо. - Да, да, Сикардо, я прекрасно помню, - пробормотал Буш. - У негохватило наглости подписать векселя фамилией своей жены. Конечно, этойфамилией они и назвались, когда поселились на улице Лагарп. А потом этотподлец принимал всяческие предосторожности, съезжал с квартиры прималейшей тревоге... Ах, вот как? Он не только искал, где бы нахапатьденег, он еще и опрокидывал девчонок на лестницах! Это не умно и может вконце концов сыграть с ним скверную штуку. - Тише, тише, - перебила его Мешен. - Он в наших руках! Значит, естьвсе-таки бог на небе. Наконец-то я буду вознаграждена за все, что сделаладля этого бедного маленького Виктора, которого, вот поди ж ты, я все-такилюблю, хоть он и неисправим. Она сияла, ее маленькие глазки блестели на заплывшем жиром лице. НоБуш, когда прошел первый пыл радости от этой случайной разгадки, которуюон так долго искал, поразмыслив, уже охладел и покачивал головой. Конечно,Саккар теперь разорен, а все же с него еще можно кое-что содрать. Онимогли бы напасть и на менее выгодного отца. Но только он не позволитморочить себе голову, с ним нужно держать ухо востро. А потом, что с нимсделаешь? Он, конечно, и сам не знает, что у него есть сын, он можетотрицать это, даже несмотря на необычайное сходство, так поразившее Мешен.К тому же он овдовел во второй раз, был свободным человеком, никому необязан был отдавать отчет в своем прошлом, так что даже если бы он ипризнал малыша, на него невозможно было бы воздействовать никаким страхом,никакими угрозами. А если заработать на его отцовстве только те шестьсотфранков, которые он должен по векселям, так это слишком уж ничтожнаясумма, жаль было бы так плохо использовать этот чудесный случай. Нет, нет!Надо подумать, выносить все это, найти способ собрать жатву, когда зернополностью созреет. - Не будем торопиться, - заключил Буш. - К тому же он сейчас на мели,дадим ему время оправиться. И прежде чем распрощаться с Мешен, он закончил разбор порученных еймелких дел - о молодой женщине, заложившей свои драгоценности длялюбовника, о зяте, долги которого можно было получить с тещи, еголюбовницы, если взяться за это умеючи, словом, о самых тонких иразнообразных приемах сложного и трудного искусства взыскания по векселям.Войдя в соседнюю комнату, Саккар на мгновение был ослеплен ярким солнечнымсветом, лившимся из окна без занавесок. Комната, оклеенная светлыми обоямив голубых цветочках, была почти пуста, только в углу стояла узкая железнаякровать, а посредине еловый стол и два соломенных стула. Вдоль стены,слева, грубо сколоченные полки заменяли книжный шкаф и были заваленыкнигами, брошюрами, газетами, всякими бумагами. Но комната находилась натакой высоте, что яркий дневной свет озарял эти голые стены как бывесельем молодости, улыбкой наивной свежести. Брат Буша, Сигизмунд,человек лет тридцати пяти, безбородый, с длинными и редкими каштановымиволосами, сидел за столом, опершись широким выпуклым лбом на свою худуюруку; он был до такой степени поглощен чтением какой-то рукописи, что неслышал, как открылась дверь, и не повернул головы. Сигизмунд был человекбольшого ума: получив образование в германских университетах, он, кромесвоего родного французского языка, говорил еще по-немецки, по-английски ипо-русски. В 1849 году в Кельне он познакомился с Карлом Марксом и сталодним из самых любимых сотрудников его "Новой Рейнской газеты". С тех порон нашел свою религию: страстно уверовав, он стал проповедовать социализм,отдав всего себя идее близкого общественного обновления, которое должнобыло обеспечить счастье бедняков и обездоленных. Теперь, когда егоучитель, изгнанный из Германии, вынужденный после июньских дней уехать изПарижа, жил в Лондоне, писал, отдавая много сил созданию партии, он сосвоей стороны предавался мечтам, до того беспечный в практической жизни,что, наверно, умер бы с голоду, если бы брат не приютил его на улицеФейдо, возле биржи, подав ему мысль использовать свое знание языков истать переводчиком. Этот старший брат обожал его с материнской страстью;лютый волк по отношению к должникам, готовый вытащить десять су из лужичеловеческой крови, он умилялся до слез, проявляя страстную и заботливую,как у женщины, нежность, когда речь шла об этом рассеянном большомребенке. Он отдал ему лучшую комнату с окнами на улицу, ухаживал за ним,как нянька, сам вел их своеобразное хозяйство, подметал пол, стелилпостели, заботился о пище, которую они два раза в день получали измаленького ресторана по соседству. Он, такой энергичный, с головой,забитой множеством дел, терпимо относился к праздности своего брата,переводы которого подвигались плохо, так как на них не хватало временииз-за личных занятий Сигизмунда. Буш даже запрещал ему работать,встревоженный его легким, но зловещим кашлем, и, при всей своей алчнойлюбви к деньгам и убийственной жадности, сделавшей погоню за наживойединственной целью его жизни, он снисходительно улыбался, слушаяреволюционные теории, и позволял брату мечтать о гибели капиталистиче