Сновидение и оккультизм

Уважаемые дамы и господа! Сегодня мы вступаем на узкую тропу,. но она может открыть перед нами широкую перспективу.

Заявление о том, что я буду говорить об отношении сновидения к оккультизму, вряд ли вас удивит. Ведь сновидение, часто рассматри­вавшееся как ворота в мир мистики, еще сегодня многими принимает­ся за оккультный феномен. И мы, сделав его объектом научного иссле­дования, не оспариваем, что одна или несколько нитей связывают его с этими темными вещами. Мистика, оккультизм — что подразумевается под этими названиями? Не ждите от меня попытки дать определения этим областям, пределы которых установлены неточно. Мы все, в общем, примерно знаем, что подразумевается под этим. Это — своего рода обратная сторона светлого, управляемого неумолимыми законами мира” который создала для нас наука.

Оккультизм утверждает реальное существование тех “вещей меж не­бом и землей, о которых наша школьная премудрость не смеет и по­мыслить”. Но мы не хотим школьной ограниченности; мы готовы пове­рить тому, что достойно веры. Мы намерены поступить с этими вещами так же, как с любым другим материалом науки, установить сначала, являются ли такие процессы действительно доказуемыми, а тогда и только тогда, когда их очевидность будет несомненна, попытаемся их объяснить. Но не следует отрицать, что и это решение нам трудно принять по соображениям интеллектуального, психологического и исто­рического порядка. Этот случай требует совершенно иного подхода, нежели другие исследования.

Сначала трудности интеллектуальные! Разрешите дать самые общие разъяснения. Предположим, что речь идет о составе недр земли. Как из­вестно, мы не знаем об этом ничего определенного. Мы предполагаем, что там находятся тяжелые металлы в раскаленном состоянии. Допус­тим, что кто-то выдвигает утверждение, что недра земли заполнены во­дой, насыщенной углекислотой, типа содовой. Мы, конечно, скажем, что это весьма маловероятно, противоречит всем нашим ожиданиям, не учитывает отправных точек нашего познания, которые привели нас к выдвижению гипотезы металлов. Однако оно все-таки не является не­мыслимым: если кто-то укажет нам путь к проверке гипотезы содовой воды, мы последуем ему без возражений. Но вот появляется другой и всерьез утверждает, что ядро земли состоит из мармелада! К этому мы отнесемся совсем иначе. Мы скажем себе, что мармелад в природе не встречается, он является продуктом человеческой кухни, существо­вание этого предмета предполагает, кроме того, наличие фруктовых деревьев и их плодов, а мы не знаем, можно ли флору и поварское искусство человека перенести в недра земли; в результате этих интел­лектуальных возражений наш интерес будет направлен в другую сторону, и вместо того, чтобы приступить к исследованию, действительно ли ядро земли состоит из мармелада, мы спросим себя, а что это за чело­век, который мог прийти к такой идее, или, по крайней мере, спросим его, откуда он это знает. Несчастный автор мармеладной теории будет глубоко оскорблен и обвинит нас в том, что мы отказываем ему в объективном признании его утверждения вследствие якобы научного предубеждения. Но это ему ничего не даст. Мы чувствуем, что предубеж­дения не всегда предосудительны, что иногда они оправданны и целе­сообразны, так как избавляют нас от бесполезной траты сил. Ведь они всего лишь заключения, аналогичные другим, хорошо обоснованным суждениям.

Целый ряд оккультных утверждений действует на нас подобно мармеладной гипотезе, так что мы считаем себя вправе отвергнуть их сразу же, не подвергая проверке. Но все не так просто. Сравнение, подоб­ное тому, которое я выбрал, ничего не доказывает или доказывает слиш­ком мало, как и вообще все сравнения. Ведь остается спорным, подхо­дит ли оно, и понимаешь, что установка на пренебрежительное отвержение уже определила его выбор. Предубеждения иногда целесообразны и оправданны, иногда же ошибочны и вредны, и никогда не знаешь, когда они являются первыми, а когда вторыми. Сама история наук с избыт­ком полна случаев, которые могут предостеречь от поспешного осужде­ния. Так, долгое время считалось бессмысленным предположение, что камни, которые мы сегодня называем метеоритами, попали на землю с неба или что горная порода, включающая остатки ракушек, когда-то была дном моря. Между прочим, и нашему психоанализу пришлось не­намного лучше, когда он выступил с разработкой проблем бессознатель­ного. Так что у нас, аналитиков, есть особая причина быть осторожны­ми при использовании интеллектуального мотива для утверждения но­вых предположений, что, признаться, не помогает нам избежать отрицания, сомнений и недоверия.

Вторым моментом я назвал психологический. При этом я имею в виду общую склонность людей к легковерию и вере в чудеса. С самого начала, когда жизнь берет нас под свой строгий надзор, в нас подни­мается протест против непреложности и монотонности законов мышле­ния и против требований проверки реальностью. Рассудок становится врагом, отнимающим у нас так много возможностей для наслаждений. Открываешь, какое удовольствие — хотя бы ненадолго — избавиться от него и предаться соблазнам бессмыслицы. Школьник развлекается иска­жением слов, профессиональный ученый подшучивает над своей деятель­ностью после научного конгресса, даже серьезный человек наслаждает­ся игрой остроумия. Более серьезная враждебность к “рассудку и науке, самой лучшей силе человека” ждет своего случая, она спешит отдать предпочтение чудо-доктору или искусному знахарю перед “обу­ченным” врачом, она идет навстречу утверждениям оккультизма, пока его мнимые факты воспринимаются как нарушение закона и правил, она усыпляет критику, извращает восприятия, добивается признаний и одобрений, которые не могут быть оправданы. Кто примет во внимание эту склонность людей, имеет все основания для обесценивания многих сообщений оккультной литературы.

Третьим соображением я назвал историческое, желая обратить внимание на то, что в мире оккультизма не происходит, собственно говоря, ничего нового, но в нем вновь возникают все те знамения, чудеса, про­рочества и явления духов, о которых мы знаем с древних времен и из древних книг и которые мы давно сочли порождением необузданной фантазии или тенденциозным надувательством, продуктом того времени, когда невежественность человечества была очень велика, а научный разум находился еще в пеленках. Если мы примем за истину то, что происходит еще и сегодня, по сообщениям оккультистов, то мы должны будем признать достоверными и те сведения из средневековья. А теперь вспомним, что традиции и священные книги народов переполнены таки­ми историями о чудесах и что религии в своих притязаниях на досто­верность опираются как раз на такие чрезвычайные и чудесные собы­тия, черпая в них доказательства действия сверхчеловеческих сил. И тогда трудно избежать подозрения, что оккультный интерес является, собственно, религиозным, что к тайным мотивам оккультного движения относится стремление помочь религии, которой угрожает прогресс науч­ного мышления. А с признанием такого мотива должно возрасти наше недоверие и наше нежелание пускаться в исследование так называемых оккультных феноменов.

Но в конце концов эту антипатию придется все-таки преодолеть. Речь идет о вопросе действительности, т. е. истинно или нет то, о чем сообщают оккультисты. Это ведь можно решить путем наблюдения. В принципе мы должны быть благодарны оккультистам. Сообщения о чудесах древних времен мы не можем подвергнуть проверке. Полагая, что их нельзя доказать, мы должны все же признать, что их нельзя со всей строгостью и опровергнуть^в5. Но о том, что происходит в настоя­щее время, чему мы можем быть свидетелями — об этом мы должны иметь твердое суждение. Если мы убедимся, что таких чудес сегодня не бывает, то мы не испугаемся и возражения, что в древности они все-таки могли случаться. Другие объяснения окажутся тогда еще по­нятнее. Итак, мы оставляет наши сомнения и готовы приступить к наб­людению оккультных феноменов.

К несчастью, тут мы встречаемся с обстоятельствами, чрезвычайно неблагоприятными для нашего благого намерения. Наблюдения, от кото­рых должно зависеть наше суждение, происходят в условиях, делающих наши чувственные восприятия ненадежными, притупляющих наше вни­мание, в темноте или при скудном красном свете, после длительного напрасного ожидания. Нам говорят, что сама по себе наша скептическая, т. е. критическая, установка может помешать появлению ожидаемых феноменов. Создавшаяся таким образом ситуация является просто кари­катурой на условия, в которых мы привыкли обычно проводить научные исследования. Наблюдения проводятся над так называемыми медиума­ми, лицами, которым приписываются особые “сензитивные” способности, но которые ни в коей мере не отличаются выдающимися качествами ума или характера, не являются носителями какой-то большой идеи или серьезного замысла, как древние чудотворцы. Напротив, даже у тех, кто верит в их тайные силы, они слывут особенно ненадежными; большин­ство из них уже были разоблачены как обманщики, следует ожидать, что и остальным предстоит то же самое. То, чего они достигают, производит впечатление детского озорства или фокусов. Еще ни разу на сеансах с этими медиумами не произошло ничего, достойного внимания, вроде приобщения к новому источнику силы. Правда, и от трюка фокус­ника, чудесным образом выпускающего из пустого цилиндра голубей, не приходится ждать развития голубеводства. Легко могу поставить себя в положение человека, который, желая соблюсти требование объек­тивности, принимает участие в сеансах оккультистов, но через некото­рое время устает и с отвращением отказывается от поставленных требо­ваний и, так ничему и не научившись, возвращается к своим прежним предубеждениям. Такого человека можно упрекнуть в неправильном по­ведении, поскольку феноменам, которые он хочет изучить, нельзя предписывать заранее, какими они должны быть и при каких условиях они должны появляться, более того, следует проявить выдержку и соблюдать меры предосторожности и контроля, которыми еще недавно пытались защититься от ненадежности медиумов. К сожалению, эта со­временная техника безопасности кладет конец легкой доступности оккультных наблюдений. Изучение оккультизма становится особо труд­ной профессией, деятельностью, которой нельзя предаваться наряду с прочими своими интересами. И пока занимающиеся этим исследова­тели придут к каким-то выводам, вам остается лишь сомневаться и быть предоставленными своим собственным предположениям.

Среди этих предположений наиболее вероятным является, пожалуй, то, что в оккультизме речь идет о каком-то реальном ядре fine не поз­нанных фактов, которое обман и фантазия окутали трудно преодолимой оболочкой. Но как мы можем хотя бы приблизиться к этому ядру, с какой стороны подойти к проблеме? Здесь, я полагаю, нам на помощь придет сновидение, подав нам совет выделить из всего этого хаоса тему телепатии.

Вы знаете, что телепатией мы называем предполагаемый факт, когда событие, происходящее в определенное время, примерно в то же время осознается отдаленным в пространстве лицом, при этом извест­ные нам способы сообщения нельзя принимать в расчет. Молчаливой предпосылкой этого является то, что данное событие касается лица, к которому другое лицо, принимающее известие, имеет сильный эмоцио­нальный интерес. Так, например, с лицом А происходит несчастье или оно умирает, а лицо Б, близко связанное с ним,— мать, дочь или воз­любленная — узнает об этом примерно в то же время благодаря зритель­ному или слуховому восприятию; последний случай, при котором ей об этом будто бы сообщили по телефону, чего на самом деле не было, представляет собой в известной мере психическое подобие беспроволоч­ного телеграфа. Нет необходимости говорить о том, насколько невероят­ны такие явления, и большинство этих сообщений можно с полным основанием отвергнуть; те же, которые отклонить не так-то просто, остаются. Разрешите мне для того, чтобы сообщить вам то, что я наме­тил, в дальнейшем опускать осторожное словечко “якобы” и продолжать так, словно я верю в объективную реальность телепатического феноме­на. Однако будьте уверены, что это не так, что я основываюсь не на убеждении.

Я могу сообщить вам, собственно, немного, всего лишь незначительный факт. Я хочу также сразу же еще больше умерить ваши ожида­ния, сказав, что сновидение, по существу, имеет мало общего с телепа­тией. Как телепатия не проливает новый свет на сущность сновидения, так и сновидение не является прямым свидетельством реальности теле­патии. Телепатический феномен также совсем не связан со сновиде­нием, он может возникнуть и в состоянии бодрствования. Единственной причиной для обсуждения связи между сновидением и телепатией явля­ется то, что состояние сна кажется особенно подходящим для приема телепатического послания. И вот кто-то видит так называемый телепа­тический сон, а при его анализе убеждается, что телепатическое извес­тие сыграло ту же роль, что и любой другой остаток дневных впечат­лений, и, как таковой, оно оказалось измененным в результате работы сновидения, подчинившись ее тенденции.

При анализе такого телепатического сновидения происходит нечто, показавшееся мне достаточно интересным, чтобы, несмотря на всю его незначительность, принять его за исходный пункт этой лекции. Когда в 1922 г. я делал первое сообщение об этом предмете, в моем распоря­жении было только одно наблюдение. С тех пор я получил и другие, аналогичные, но я остановлюсь на первом примере, поскольку его лег­че всего изложить, и сразу же введу вас in medias res *.

Один явно интеллигентный человек, по его утверждению, “без малейших оккультистских наклонностей”, пишет мне об одном сновидении, которое показалось ему странным. Для начала он рассказывает, что его замужняя дочь, проживающая далеко от него, ожидает в середине де­кабря рождения своего первенца. Эта дочь ему очень близка, он также знает, что и она очень искренне к нему привязана. В ночь с 16-го на 17-е ноября ему снится сон, что его жена родила близнецов. Затем следовали некоторые подробности, которые я могу здесь опустить, да и не все их удалось объяснить. Женщина, которая в сновидении стала ма­терью близнецов,— его вторая жена, мачеха его дочери. Он не хочет иметь детей от этой женщины, отказывая ей в способности разумно воспитывать детей. Ко времени сновидения он давно прекратил с ней половые сношения. Написать мне побудило его не сомнение в теории сновидения, к чему, казалось бы, давало основание явное содержание сновидения, ибо почему сновидение заставило эту женщину рожать де­тей вопреки его желанию? По его свидетельству, не был также ника­ких причин для опасения, что это нежелательное событие может произойти. Обстоятельством, побудившим его сообщить мне о сновиде-

-------------------------------------------

* В суть дела (лат.).— Примеч. пер.

--------------------------------------------

нии, было то, что 18-го ноября рано утром он получил телеграмму о том, что у его дочери родились близнецы. Телеграмма была отправ­лена за день до этого, роды последовали в ночь с 16-го на 17-е, при­мерно в тот же час, когда ему снился сон о том, что жена родила ему близнецов. Видевший сон спрашивает меня, считаю ли я случайностью совпадение сновидения и события. Он не решается назвать сновидение телепатическим, так как различие между содержанием сновидения и событием касается как раз того, что кажется ему существенным, а имен­но персоны роженицы. Но одно из его замечаний позволяет заключить, что он не удивился бы и настоящему телепатическому сновидению. Дочь, как он полагает, в свой трудный час наверняка “думала особен­но о нем”.

Дамы и господа! Я уверен, что вы сами уже можете объяснить это сновидение и понимаете, почему я его вам рассказал. Этот человек не­доволен своей второй женой, он хотел бы, чтобы его жена была такой же, как его дочь от первого брака. Для бессознательного это “как”, конеч­но, несущественно. И вот ночью ему приходит телепатическое послание, что дочь родила близнецов. Работа сновидения завладевает этим извес­тием, позволяет бессознательному желанию, стремящемуся поставить на место жены дочь, подействовать на него, и возникает странное явное сновидение, которое маскирует желание и искажает послание. Признать­ся, лишь толкование сновидения показало нам, что это сновидение теле­патическое, психоанализ вскрыл телепатические факты, которые мы иначе не смогли бы узнать.

Но не позволяйте все-таки ввести себя в заблуждение! Несмотря на это толкование сновидения, ничто не сообщило об объективной истине телепатического факта. Может быть, это видимость, допускающая и другое объяснение. Возможно, что скрытые мысли сновидения человека были таковы: “Сегодня день, когда должны были бы произойти роды, если дочь, как я, собственно, считаю, ошибалась на месяц. И выгляде­ла она, когда я видел ее в последний раз, так, словно у нее будет двойня. А моя покойная жена так любила детей, как она обрадова­лась бы близнецам!” (Последний момент я вывожу из еще не упомяну­тых ассоциаций видевшего сон.) В этом случае побудителем сновидения были бы хорошо обоснованные предположения видевшего сон, а не теле­патическое послание, но результат остался бы тем же. Вы видите, что и это толкование сновидения ничего не дает для ответа на вопрос, следует ли телепатию признать объективной реальностью. Это можно было бы решить только путем подробного исследования всех обстоя­тельств данного случая, что, к сожалению, в этом примере было так же мало возможно, как и в других примерах из моего опыта. Допустим, что гипотеза телепатии дает самое простое объяснение, но этим выигрывает­ся немногое. Самое простое объяснение не всегда правильно, истина очень часто не проста, и прежде чем решиться на такое важное пред­положение, хочется соблюсти все меры предосторожности.

Тему сновидения и телепатии мы можем теперь оставить, мне нече­го вам больше сказать об этом. Но заметьте себе, что ведь не сновидение дало нам какое-то знание о телепатии, а толкование сновидения, психоаналитическая обработка. Так что в дальнейшем мы можем совсем оставить сновидения, предположив, что применение психоанализа прольет некоторый свет на другие факты, называемые оккультными. Так, например, феномен индукции, или передачи мыслей, весьма близ­кий к телепатии, собственно говоря, без особой натяжки может быть с вей объединен. Он означает, что душевные процессы одного лица, его представления, состояния возбуждения, волевые побуждения могут передаваться сквозь свободное пространство другому лицу без использо­вания известных способов сообщения словами и знаками. Вы понимае­те, как было бы замечательно, а может быть, даже практически важно, если бы подобное действительно случалось. Скажу попутно, что, как ни странно, в древних описаниях чудес именно об этом феномене гово­рится меньше всего.

При лечении пациентов психоаналитическим методом у меня сложи­лось впечатление, что занятия профессиональных предсказателей таят в себе благоприятную возможность особенно безупречного наблюдения за передачей мыслей. Это незначительные или даже неполноценные люди, посвятившие себя какому-нибудь занятию — гаданию на картах, изучению почерков и линий рук, астрологическим вычислениям — и предсказывающие при этом своим посетителям будущее, после того как они покажут себя посвященными в их прошлое или настоящее. Их клиенты по большей части вполне довольствуются этим и не сетуют, если впоследствии пророчества не сбываются. Я знаю множество таких случаев, имел возможность изучить их аналитически и сейчас расскажу вам самый замечательный из этих примеров. К сожалению, доказатель­ность этих сообщений умаляется тем, что я вынужден о многом умал­чивать, так как к этому меня обязывает врачебная этика. Но я со всей строгостью избегал искажений. Итак, послушайте историю одной из моих пациенток, у которой был такой случай с одним предсказателем.

Она была старшей среди братьев и сестер, выросла в условиях чрез­вычайно сильной привязанности к отцу, рано вышла замуж, в супруже­стве нашла полное удовлетворение. Для полного счастья ей не хватало лишь одного — она оставалась бездетной, так что ее любимый муж не мог полностью занять место отца. Когда же после долгих лет разоча­рования она решилась на гинекологическую операцию, муж признался ей, что вина лежит на нем: из-за болезни до женитьбы он стал неспо­собен к зачатию. Это разочарование она перенесла с трудом, стала не-вротичной, явно страдая страхами соблазна. Чтобы развлечь, муж взял ее с собой в деловую поездку в Париж. Однажды они сидели там в хол­ле отеля, когда ей бросилось в глаза какое-то оживление среди прислу­ги. Она спросила, в чем дело, и узнала, что прибыл Monsieur le profes-seur, который дает консультации в таком-то кабинете. Она захотела тоже проконсультироваться. Муж ей не советовал, но она улучила момент, проскользнула в кабинет для консультаций и предстала перед предсказателем. Ей было 27 лет. но выглядела она намного моложе, об­ручальное кольцо она сняла. Monsieur le professeur попросил ее опустить руку в чашу, наполненную золой, тщательно изучив отпечаток, он рассказал ей затем о тяжелой борьбе, которая ей предстоит, и закончил утешительным заверением, что она все-таки выйдет еще замуж и к 32 годам будет иметь двоих детей. Когда она рассказывала мне эту исто­рию, ей было 43 года, тяжело больная, она не имела никакой надежды родить когда-нибудь ребенка. Таким образом, пророчество не исполни­лось, но говорила она о нем без всякой горечи, а с явным удовлетворе­нием, словно вспоминала радостное переживание. Нетрудно было устано­вить, что она не имела ни малейшего представления, что могли озна­чать оба числа пророчества (2 и 32) и значили ли они вообще что-нибудь.

Вы скажете, какая глупая и непонятная история, и спросите, для чего я ее вам рассказал. Да, я был бы с вами совершенно согласен, если бы — и тут решающий момент — не анализ, позволивший нам ис­толковать то пророчество, которое как раз благодаря объяснению дета­лей производит убедительное впечатление. Дело в том, что оба числа играли роль в жизни матери моей пациентки. Та поздно вышла замуж, после тридцати, и в семье часто говорили о том, как удачно она поспе­шила наверстать упущенное. Оба первых ребенка, сначала наша паци­ентка, родились с самым возможно коротким промежутком времени в одном календарном году, и действительно в 32 года у нее уже было двое детей. Таким образом, то, что Monsieur le professeur сказал моей пациентке, означало: утешьтесь, вы еще так молоды. У вас будет такая же судьба, как у вашей матери, которой тоже пришлось долго ждать де­тей, у вас тоже будет двое детей к 32 годам. Но иметь такую же судь­бу, как и мать, поставить себя на ее место, занять ее место при отце— ведь это и было самое сильное желание ее юности, желание, из-за не­выполнения которого началась теперь ее болезнь. Пророчество обещало ей, что его исполнение все еще возможно; что же, кроме признательно­сти, она могла чувствовать к предсказателю? Но считаете ли вы воз­можным, чтобы Monsieur le professeur знал факты интимной жизни семьи своей случайной клиентки? Это невозможно. Откуда же пришло к нему знание, которое помогло ему включить в пророчество оба числа и выразить самое сильное и самое тайное желание пациентки? Я вижу только два возможных объяснения. Или эта история в том виде, в каком она оыла мне рассказана, неправдоподобна и происходила по-другому, или следует признать, чтп передача мыслей является реальным феноме­ном. Правда, можно предположить и то, что по прошествии 16 лет па­циентка сама вставила в воспоминание оба числа, о которых идет речь. взяв их из своего бессознательного. У меня нет никакого основания для этого предположения, но исключить его я не могу и считаю, что вы скорее поверите в такое объяснение, нежели в реальность передачи мыс­лей. Если же вы решитесь на последнее, то не забывайте о том, что лишь анализ выявил оккультные факты, вскрыв их там, где они были искажены до неузнаваемости. |

Если бы речь шла только об одном таком случае, как с моей паци­енткой, то мимо него можно было бы пройти, пожав плечами. Никому не пришло бы в голову основывать веру, означающую столь решитель­ный поворот, на одном-единственном наблюдении. Но поверьте, это не единственный случай в моем опыте. Я собрал целый ряд таких проро­честв и из всех них вынес впечатление, что предсказатель выразил только мысли обратившихся к нему лиц и особенно их тайные желания, так что справедливо было бы проанализировать такие пророчества, как если бы они являлись субъективными продуктами, фантазиями или сно­видениями этих лиц. Конечно, не все случаи одинаково доказательны и не для всех сразу можно найти более рациональное объяснение, но все-таки в целом очень велика вероятность действительной передачи мыс­лей. Из-за важности предмета можно было бы привести вам все мои случаи, но это невозможно вследствие пространности их описания и неизбежного нарушения при этом врачебной этики. Попытаюсь успоко­ить свою совесть, приведя вам еще несколько примеров.

Однажды меня посетил весьма интеллигентный молодой человек, сту­дент перед своим последним экзаменом на степень доктора, который он не в состоянии был сдать, потому что, как он жаловался, он утратил все интересы, способность концентрации, даже возможность упорядочен­ного воспоминания. Предыстория этого подобного параличу состояния скоро раскрылась, он заболел в результате огромного самопреодоления. У него есть сестра, к которой он относился с интенсивной, но постоян­но сдерживаемой любовью, как и она к нему. Как жаль, что мы не мо­жем пожениться, нередко говорили они между собой. Один достойный человек влюбился в эту сестру, она ответила ему благосклонностью, но родители согласия на брак не дали. В этом бедственном положении мо­лодая пара обратилась к брату, и он не отказал им в помощи. Он был посредником в их переписке, под его влиянием удалось наконец добить­ся согласия родителей на брак. Правда, за время помолвки произошел один случай, значение которого легко разгадать. Он предпринял трудное путешествие в горы с будущим зятем без проводника, они сбились с пути, и им грозила опасность не вернуться назад целыми и невредимы­ми. Вскоре после замужества сестры он впал в это состояние психиче­ского истощения.

Став под влиянием психоанализа вновь работоспособным, он покинуть меня, собираясь сдавать свои экзамены, но после удачной их сдачи осенью того же года на короткое время снова вернулся ко мне. Он рас­сказал о странном переживании, которое он испытал в канун лета. В их университетском городке была одна предсказательница, которая пользо­валась большим успехом. Даже принцы династии имели обыкновение перед важными делами регулярно консультироваться с ней. Способ, при помощи которого она работала, был очень прост. Она просила сообщить ей дату рождения определенного лица, не требуя никаких других сведе­ний, даже имени, затем справлялась в астрологических книгах, произво­дила долгие вычисления и наконец выдавала пророчество о соответст­вующем лице. Мой пациент решил воспользоваться ее таинственным искусством в отношении своего зятя. Он посетил ее, назвав требуемую дату рождения зятя. После того как она произвела свои вычисления, она сообщила пророчество: это лицо умрет от отравления раками или устрицами в июле или августе этого года. Мой пациент закончил свой рассказ словами: “Это было просто великолепно!”

Я с самого начала слушал неохотно. После этого восклицания я по­зволил себе вопрос: “Что же великолепного вы находите в этом проро­честве? Сейчас поздняя осень, ваш зять не умер, это бы вы сообщили мне сразу. Итак, пророчество не сбылось”. “Что верно, то верно,— за­явил он,— но замечательно следующее. Мой зять, страстный любитель ра­ков и устриц, прошлым летом, т. е. до посещения предсказательницы, перенес отравление устрицами, от которого чуть не умер”. Что я мог сказать на это? Я мог только подосадовать, что высокообразованный че­ловек, который, кроме того, успешно прошел курс анализа, не смог луч­ше разглядеть взаимосвязи. Я, со своей стороны, прежде чем поверить тому, что по астрологическим книгам можно вычислить отравление ра­ками или устрицами, охотнее предположил бы, что мой пациент все еще не преодолел ненависти к своему сопернику, от вытеснения кото­рой он в свое время заболел, и что предсказательница просто высказала его собственную надежду: от таких пристрастий не отказываются, и ког­да-нибудь он все-таки от этого погибнет. Я утверждаю, что для этого случая я не знаю никакого другого объяснения, кроме, может быть, того, что мой пациент позволил себе со мной пошутить. Но он не пода­вал ни тогда, ни позже основания для такого подозрения и, казалось, что все, о чем он говорил, было серьезно.

Другой случай. Один молодой человек, занимающий видное положе­ние, состоит в связи с некоей светской дамой, проявляя при этом странное насилие. Время от времени он должен причинять своей воз­любленной боль насмешками и издевками, пока та не впадет в полное отчаяние. Доведя ее до такого состояния, он чувствует облегчение, ми­рится с ней и одаривает подарками. Но теперь он хотел бы освободиться от нее, насилие ему неприятно, он замечает, что его собственная репу­тация страдает от этой связи, он хочет иметь жену, завести семью. По­скольку он не может собственными силами освободиться от этой дамы, он прибегает к помощи анализа. После одной такой оскорбительной сце­ны, уже во время анализа, он просит ее написать ему открыточку, ко­торую предлагает графологу. Заключение, полученное им, гласит: это почерк человека, находящегося в высшей степени отчаяния, который непременно в ближайшие дни покончит с собой. Правда, этого не про­исходит, дама остается в живых, но путем анализа удается ослабить его оковы; он оставляет даму и дарит свое внимание одной молодой девуш­ке, от которой ждет, что она будет для него хорошей женой. Вскоре после этого ему снится сон, который можно истолковать только как начинающееся сомнение в достоинствах этой девушки. Он и у нее бе­рет образец почерка, предложив его затем тому же авторитету, и* узнает суждение о ее почерке, подтверждающее его сомнения. Тогда он отка­зывается от намерения сделать ее своей женой.

Чтобы оценить толкования графолога, особенно первое, нужно кое-что знать из тайной истории нашего молодого человека. В раннем юношеском возрасте он был до безумия влюблен в соответствии со своей страстной натурой в одну молодую женщину, которая была, однако, старше его. Получив от нее отказ, он совершил попытку самоубийства, серьезность его намерения не вызывает сомнения. Только благодаря случайности он избежал смерти, и лишь после длительного ухода силы его восстановились. Но его дикий поступок произвел на любимую жен­щину глубокое впечатление, она подарила ему благосклонность, он стал ее возлюбленным, с тех пор был с ней в тайной связи и служил ей, как настоящий рыцарь. Спустя более двух десятилетий, когда оба по­старели, женщина, естественно, больше, чем он, в нем проснулась по­требность отделаться от нее, стать свободным, вести самостоятельную жизнь, завести свой дом и семью. И одновременно с этой пресыщенно­стью у него появилась долго подавляемая потребность мести своей воз­любленной. Если когда-то он хотел покончить с собой, потому что она пренебрегла им, то теперь ему захотелось найти удовлетворение в том, что она будет искать смерти, потому что он оставит ее. Но его любовь была еще слишком сильной для того, чтобы это желание могло стать осознанным; он был также не в состоянии причинить ей достаточно зла, чтобы довести ее до смерти. В таком состоянии духа он сделал светскую даму в известной степени мальчиком для битья, чтобы in corpore vili * удовлетворить свою жажду мести, причиняя ей всякие мучения, ожидая от них того исхода, которого он желал по отношению к люби­мой женщине. То, что месть относилась, собственно, к этой последней, выдает лишь то обстоятельство, что он посвятил ее в свою любовную связь, сделав ее своей советчицей, вместо того чтобы скрыть от нее свое падение. Несчастная давно, видимо, страдала от его фамильярности боль­ше, чем светская дама от его жестокости. Насилие, на которое он жало­вался по отношению к подставному лицу и которое привело его к ана­лизу, было, конечно, перенесено со старой возлюбленной на нее; эта последняя была той, от которой он хотел освободиться и не мог. Я не графолог и не высокого мнения об искусстве угадывать характер по по­черку, еще меньше я верю в возможность предсказывать таким образом будущее писавшего. Но вы видите, как ни раздумывай о ценности гра­фологии, несомненно, что эксперт, обещая, что написавший предложен­ную ему пробу в ближайшее время покончит с собой, выявляет опять-таки только сильное тайное желание обратившегося к нему лица. Нечто подобное произошло и при втором толковании, разве что здесь речь шла не о бессознательном желании, а о том, что зарождавшиеся сомнения и озабоченность спрашивающего нашли свое ясное выражение в устах графолога. Впрочем, моему пациенту удалось с помощью анализа сде­лать выбор возлюбленной за пределами заколдованного круга, в кото­рый он попал.

Дамы и господа! Вот вы выслушали, что толкование сновидений и психоанализ вообще сделали для оккультизма. На примерах вы видели, что благодаря их использованию оккультные факты, которые остались

------------------------------------

* На малоценном объекте (лат) — Примеч ред. перевода

-----------------------------------

бы непроницаемыми, прояснились. На вопрос, который, несомненно, ин­тересует вас больше всего,— можно ли верить в объективную реаль­ность этих фактов? — психоанализ не может ответить прямо, однако выявленный с его помощью материал производит по меньшей мере бла­гоприятное впечатление для утвердительного ответа. На этом ваш ин­терес не исчерпывается. Вы захотите узнать, право на какие выводы дает тот несравненно более богатый материал, к которому психоанализ непричастен. Но в этом я не могу вам помочь, это уже не моя область. Единственное, что я могу еще сделать, это рассказать о наблюдениях, которые имеют к анализу хоть какое-то отношение, они были сделаны во время аналитического лечения, может быть, даже стали возможны бла­годаря его влиянию. Я приведу вам один такой пример, тот, который произвел на меня самое сильное впечатление, сделаю это очень подроб­но, задержу ваше внимание на обилии частностей, и все-таки при этом придется опустить многое, что очень повысило бы убедительность наб­людения. Это пример, в котором факты ясно проступают и их не нужно распутывать при помощи анализа. Однако, обсуждая их, мы не сможем обойтись без нее. Но я заранее предупреждаю вас, что даже этот пример кажущейся передачи мыслей на расстоянии в аналитической ситуации не застрахован от всяческих сомнений и не позволяет безусловно при­нять за реальность оккультный феномен.

Итак, послушайте. Однажды осенью 1919 г. примерно без четверти 11 утра только что прибывший из Лондона д-р Дэвид Форсайт подал мне визитную карточку в то время, как я занимался одним пациентом. (Мой уважаемый коллега из Лондонского университета, конечно, не-сочтет за бестактность, если я открою, что в течение нескольких меся­цев вводил его в искусство психоаналитической техники.) У меня было время только поприветствовать его и пригласить на более поздний час. У меня д-р Форсайт вызывал особый интерес: он был первым иностран­цем, который прибыл ко мне после изоляции военных лет, знаменуя сво­им появлением наступление лучших времен. Вскоре после этого, в 11 ча­сов, пришел один из моих пациентов, господин П., остроумный и лю­безный человек в возрасте между 40 и 50, который в свое время обратился ко мне из-за трудностей с женщинами. Его случай не пред­вещал терапевтического успеха; я давно предлагал ему прекратить лече­ние, но он хотел его продолжения, очевидно, потому что приятно ощу­щал себя в [состоянии] перенесения чувства на меня как на отца. Деньги в те времена не играли никакой роли, так как их было слишком мало; часы, которые я проводил с ним, были и для меня приятным воз­буждением и отдыхом, и таким образом, вопреки строгим правилам вра­чебной практики, аналитические занятия продолжались до намеченного срока.

В этот день П. вернулся к своим попыткам установить с женщина­ми любовные отношения и опять упомянул о красивой пикантной бедной девушке, у которой он мог бы иметь успех, если бы от любого серьез­ного шага его не отпугнул факт ее девственности. Он и раньше часто говорил о ней, сегодня же в первый раз рассказал, что она, конечно не имея ни малейшего представления о действительных причинах его за­труднения, обычно называет его “господин Vorsicht” [форзихт — осто­рожность]. Это сообщение поразило меня, карточка д-ра Форсайта была у меня под рукой, я показал ее ему.

Таковы факты. Предполагаю, что они показались вам скудными, но вы только послушайте дальше, за этим кроется большее.

Несколько лет своей юности П. прожил в Англии и с тех пор со­хранил постоянный интерес к английской литературе. У него была бо­гатая английская библиотека, он имел обыкновение приносить мне,из нее книги, и ему я обязан знакомству с такими авторами, как Б^ннет и Голсуорси, которых я до этого мало читал. Однажды он дал мне почи­тать роман Голсуорси под названием Человек-собственник, который разыгрывается в придуманной писателем семье Форсайт (Forsyte). Очевидно, Голсуорси сам пленился этой выдумкой, потому что и в более поздних рассказах он неоднократно возвращается к персонажам этой семьи и наконец собирает все касающиеся их сочинения под названием Сага о Форсайтах. Всего лишь за несколько дней до описываемого слу­чая П. принес мне новый том из этой серии. Фамилия Форсайт и все типичное, что хотел воплотить в ней писатель, играла роль также и в моих беседах с П., став частью тайного языка, так часто возникающего между двумя лицами при постоянном общении. Правда, фамилия Фор­сайт (Forsyte) в тех романах немного отличается от фамилии моего посетителя Форсайта (Forsyth), для немецкого произношения это едва различимо, а смысловое английское слово, произносимое нами также foresight l форсайт], переводится: предвидение или осторожность. Итак, П. действительно из своих личных взаимосвязей извлек ту же самую фамилию, которая в это же время вследствие неизвестного ему события занимала меня.

Не правда ли, это выглядит уже лучше. Но я полагаю, что мы получим более сильное впечатление от этого странного феномена и даже как бы проникнем в условия его возникновения, если аналитически осве­тим две другие ассоциации, которые привел П. именно в тот час.

Во-первых, в один из дней на прошлой неделе я напрасно прождал господина П. в 11 часов и затем ушел навестить д-ра Антона фон Фрейнда в его пансионе. Я был поражен, узнав, что господин П. жил на другом этаже дома, где помещался пансион. В связи с этим я позд­нее рассказал П., что я его, можно сказать, посетил в ею доме, но я наверняка знаю, что я не назвал фамилии лица, которого я посетил в пансионе. И вот вскоре после упоминания господина фон Форзихт (Vorsicht) он спрашивает меня: “Не является ли Фрейд-Отторего, кото­рая читает в народном университете курс английского языка, Вашей дочерью?” И впервые за долгое время общения он допускает искажение моей фамилии, к которому меня, правда, приучили власти, чиновники l наборщики: он сказал вместо Фрейд — Фрейнд.

Во-вторых, в конце того же часа он рассказал сон, от которого в страхе проснулся, настоящий, по его словам, кошмар. Он добавил, что недавно забыл, как это будет по-английски и сказал спрашивающему, что по-английски кошмарный сон называется “д mare's nest”. Это, ко­нечно, бессмыслица, a mare's nest означает невероятную историю, небы­лицу, кошмарный сон же переводится как “night-mare”. Этот случай, кажется, не имеет с предыдущим ничего общего, кроме одного элемен­та — английского языка, но мне он напомнил один маленький эпизод, происшедший примерно на месяц раньше. П. сидел у меня в комнате, когда неожиданно после долгой разлуки ко мне вошел другой приятный мне гость из Лондона, д-р Эрнест Джонс. Я подал ему знак пройти в другую комнату, пока я договорюсь с П. Но тот сразу узнал его по висящей в приемной фотографии и даже выразил желание быть ему представленным. А Джонс является автором монографии о кошмарном сне — night-mare (1912); я не знал, известна ли она была П. Тот избегал читать аналитические книги.

Сначала я хотел бы показать вам, как можно аналитически понять связь фантазий П. и их мотивировки. В отношении фамилии Forsyte или Forsyth П. имел ту же установку, что и я, она означала для него то же самое, я вообще обязан ему знакомством с этой фамилией. При­мечательным был факт, что он внес эту фамилию неожиданно в анализ вскоре после того, как в результате нового события, прибытия лондон­ского врача, она приобрела для меня значение в другом смысле. Но мо­жет быть, не менее интересным, чем сам факт, является способ появле­ния фамилии в нашей аналитической беседе. Он даже не сказал: сейчас мне пришла в голову фамилия Forsyte из известных вам романов, но сумел вплести ее в свои переживания безо всякого осознанного отноше­ния к этому источнику и извлек ее оттуда на свет божий, что могло бы произойти давно, но до сих пор не происходило. А затем он сказал:

я тоже Форсайт, ведь девушка меня так называет. Трудно не распознать смешения ревнивого притязания и горького самоуничижения, которые находят свое выражение в этом высказывании. Мы не ошибемся, если дополним его примерно так: меня обижает, что Ваши мысли целиком заняты прибывшим. Вернитесь все-таки ко мне, я ведь тоже Форсайт (Forsyth) —правда, всего лишь господин фон Форзихт [осторожность], как говорит девушка. И вот ход его мыслей возвращается по ассоциа­тивной нити элемента “английский” к двум прежним обстоятельствам, которые могли вызвать ту же ревность. “Несколько дней тому назад Вы нанесли визит в мой дом, но, к сожалению, не мне, а какому-то господину фон Фрейнду”. Эта мысль заставляет его изменить фамилию Фрейд на Фрейнд. Фамилия Фрейд-Отторего в лекционной программе должна была быть привлечена потому, что она, как принадлежащая преподавательнице английского языка, способствовала явной ассоциа­ции. А затем присоединяется воспоминание о другом посетителе, прибыв­шем за несколько недель до того, по отношению к которому он, конеч­но, тоже испытывал чувство ревности, но в то же время понимал, что не может с ним соперничать, так как д-р Джонс сумел написать работу о кошмарном сне, а он эти сны в лучшем случае видел сам. И упоми­нание о своей ошибке в значении “a mare's nest” относится к этой же связи, этим ему хотелось сказать лишь следующее: я ведь все-таки не настоящий англичанин, так же как и не настоящий Форсайт (Forsyth).

Его ревнивые побуждения я не могу назвать ни неуместными, ни не­понятными. Он был подготовлен к тому, что его занятия анализом, а с ними и наше общение закончатся, как только в Вену прибудут иностран­ные ученики и пациенты, и так оно действительно вскоре и произошло. Но то, чего мы до сих пор достигли, было частью аналитической работы, объяснившей три фантазии, происшедшие в один и тот же час, продик­тованные одним и тем же мотивом, а это имеет немного общего с дру­гим вопросом: могут ли эти фантазии возникнуть без передачи мыслей или нет? Последнее имеет отношение к каждой из трех фантазий и, та­ким образом, распадается на три отдельных вопроса: мог ли П. знать, что д-р Форсайт только что нанес мне свой первый визит? Мог ли он знать фамилию лица, которое я посетил в его доме? Знал ли он, что д-р Джонс написал работу о кошмарном сне? Или это было только мое знание об этих вещах, которое проявилось в его фантазиях? От ответа на эти три вопроса будет зависеть, позволит ли мое наблюдение сделать вывод в пользу перенесения мыслей. Оставим на некоторое время пер­вый вопрос, в двух других легче разобраться. Случай с визитом в пан­сион производит на первый взгляд особенно обнадеживающее впечатле­ние. Я уверен^ что в своем коротком шутливом упоминании о визите в его доме я не назвал никакой фамилии, и считаю весьма маловероят­ным, что П. справлялся в пансионе о фамилии лица, о котором идет речь, скорее я предположу, что о его существовании тому было совер­шенно неизвестно. Но доказательность этого случая подвергается осно­вательному сомнению из-за одной случайности. Человек, которого я на­вестил в пансионе, не только носил фамилию Фрейнд (Freund), но он был для нас всех настоящим другом *. Это был д-р Антон Фрейнд, благодаря пожертвованию которого было основано наше издательство. Его безвременная кончина, как и смерть нашего Карла Абрахама не­сколько лет спустя, были самыми тяжелыми утратами, постигшими пси­хоанализ. Итак, я мог бы тогда сказать господину П.: “Я посетил в ва­шем доме одного друга”, и с этой возможностью оккультный интерес к его второй ассоциации исчезает.

Впечатление от третьей фантазии тоже быстро рассеивается. Мог ли П. знать, что Джонс опубликовал работу о кошмарном сне, если он ни­когда не читал аналитической литературы? Да, он мог это знать. У него были книги нашего издательства, и он мог видеть аннотации новых пуб­ликаций на обложках. Это нельзя доказать, но нельзя и опровергнуть. Итак, этим путем мы не придем ни к какому решению. К сожалению, мое наблюдение страдает тем же недостатком, как и многие ему подоб­ные. Оно было слишком поздно записано и обсуждалось в то время, когда я больше не виделся с господином П. и не мог расспросить его о подробностях.

Но вернемся к первому случаю, который, даже взятый в отдельности” как будто бы сохраняет видимость факта передачи мыслей. Мог П.

----------------------------------------

* По-немецки Freund — друг.— Примеч. пер.

----------------------------------------

знать, что доктор Форсайт был у меня за четверть часа до него? Мог ли он вообще знать о его существовании или о его приезде в Вену? Нельзя поддаваться искушению всецело отрицать оба предположения. Мне ви­дится все же путь, который ведет к частичному утверждению. Я ведь мог бы сообщить господину П., что жду врача из Англии для обучения анализу, как первого голубя после всемирного потопа. Это могло быть летом 1919 г.; за несколько месяцев до своего прибытия д-р Форсайт договаривался со мной об этом в письмах. Я даже мог назвать его фа­милию, хотя это кажется мне весьма мало вероятным. Для выяснения другого значения этой фамилии для нас обоих следовало бы вспомнить беседу с упоминанием этой фамилии, от которой у меня должно было бы кое-что остаться в памяти. Все же это могло быть, а я потом об этом мог основательно забыть, так что “господин фон Форзихт” мог произве­сти на меня впечатление чуда во время аналитической беседы. Если считать себя скептиком, то весьма последовательно сомневаться время от времени и в своем скепсисе. Может быть, и у меня есть тайная склонность к чудесному, которая так способствует созданию оккультных фактов.

Если и этот чудесный случай убрать с пути, то нас ждет еще дру­гой, самый трудный из всех. Предположим, что господин П. знал о су­ществовании некоего д-ра Форсайта, которого ожидают в Вене осенью, когда как объяснить, что он так восприимчив к нему как раз в день его прибытия и непосредственно после его первого визита? Можно сказать, что это случайность, т. е. оставить необъясненным, но я подробно обсу­дил те две фантазии П. именно для того, чтобы исключить случайность, чтобы показать вам, что он действительно был занят ревнивыми мысля­ми о людях, которые посещают меня и которых я посещаю; или можно попытаться предположить, чтобы не упустить самую крайнюю возмож­ность, что П. заметил мое особое волнение, о котором я, правда, ничего не знал, сделав из него свое заключение. Или господин П., который при­шел ведь всего лишь четверть часа спустя после англичанина, встретил его где-то на общем пути, узнал по типично английской внешности и, имея постоянно установку на свое ревнивое ожидание, подумал: “Вот это — д-р Форсайт, с прибытием которого моим занятиям анализом на­ступит конец. И вероятно, он сейчас как раз идет от профессора”. Пой­ти дальше этих рационалистических предположений я не могу. Опять поп liquet *, но я должен признать, что, по-моему, чаша весов и здесь склоняется в пользу передачи мыслей. Впрочем, безусловно я не единст­венный, кому доводилось переживать такие “оккультные” случаи в ана­литической ситуации. Елена Дейч в 1926 г. опубликовала подобные на­блюдения и изучала их обусловленность отношениями перенесения меж^ ду пациентом и аналитиком.

Я убежден, что вы не особенно довольны моей установкой на эту проблему: убежден не до конца и все же к убеждению готов. Возможно,

----------------------------------------------------------------------

* “Не ясно” — слова, с которыми древнеримский судья воздерживался от сужде­ния.— Примеч. ред. перевода.

----------------------------------------------------------------------

вы скажете себе: это опять тот случай, когда человек, всю свою жизнь честно проработавший в качестве естествоиспытателя, с возрастом ста­новится слабоумным, набожным и легковерным. Я знаю несколько вели­ких имен, принадлежащих к их числу, но меня не следует причислять к ним. Набожным я, по крайней мере, не стал, надеюсь, что и легковер­ным тоже. Только если человек всю свою жизнь сгибался для того, что­бы избегать болезненного столкновения с фактами, то и в старости его спина останется согнутой, сгибаясь под новыми фактами. Вам было бы, конечно, приятнее, если бы я придерживался умеренного теизма и пока­зал себя непримиримым, отклоняя все оккультное. Но я не способен до­биваться благосклонности, я предлагаю вам отнестись более дружелюбно к объективной возможности передачи мыслей, а вместе с тем и телепатии.

Не забывайте, что я обсуждал эти проблемы здесь лишь постольку, поскольку к ним можно приблизиться со стороны психоанализа. Когда более десяти лет тому назад они впервые вошли в поле моего зрения, я тоже испытал страх перед угрозой нашему научному мировоззрению которое в случае подтверждения элементов оккультизма должно было бы уступить место спиритизму и мистике. Сегодня я думаю по-другому; я полагаю, что о большом доверии к науке отнюдь не свидетельствует неверие в то, что она может воспринять и переработать то, что окажется действительным в оккультных утверждениях. Что же касается, в част­ности, передачи мыслей, то она-то, кажется, как раз и благоприятствует распространению научного — противники скажут: механистического — образа мышления на столь трудно постижимую духовную область. Ведь телепатический процесс, должно быть, в том и заключается, что какой-то психический акт одного лица возбуждает тождественный психический акт у другого лица. То, что лежит между обоими психическими актами, лег­ко может быть физическим процессом, в который с одного конца перехо­дит психическое и который на другом конце опять переводится в такое же психическое. Аналогия с другими переходами, как, например, при разговоре и слушании по телефону, была бы тогда несомненной. А пред­ставьте, если бы можно было овладеть этим физическим эквивалентом психического акта! Хочу сказать, что, включив бессознательное между физическим и тем, что до сих пор называлось “психическим”, психоана­лиз подготовил почву для предположения таких процессов, как телепа­тия. Привыкни мы к представлению о телепатии, с ее помощью мы сможем сделать много, по крайней мере в воображении. Ведь, как известно, нет сведений о том, как осуществляется общая воля в больших колониях насекомых. Возможно, это происходит путем подобной прямой психиче­ской передачи. Возникает предположение, что это первоначальный, ар­хаический путь коммуникации между отдельными существами, который в процессе филогенетического развития вытесняется лучшим средством сообщения при помощи знаков, воспринимаемых органами чувств. Но бо­лее древнее средство может сохраниться, оставаясь на заднем плане, вы­ступая на первый план при определенных условиях, например в страстно возбужденных массах. Все это еще неопределенно и полно нерешенных загадок, но пугаться этого нет причин.

Если телепатия существует как реальный процесс, то, несмотря на ее трудную доказуемость, можно предположить, что она является довольно распространенным феноменом. Нашим ожиданиям соответствовало бы, если бы мы обнаружили ее непосредственно в душевной жизни ребенка. Тут-то и вспомнишь о часто встречающихся страхах детей, что родители знают все их мысли, хотя они их им и не сообщали,— полная аналогия и, быть может, источник веры взрослых во всеведение бога. Недавно одна внушающая доверие дама, Дороти Берлингем, сообщила в своей работе “Анализ ребенка и мать” (1932) о наблюдениях, которые, если они под­твердятся, должны положить конец остаткам сомнений в реальности пе­редачи мыслей. Использовав нередкую теперь ситуацию, когда мать и ребенок одновременно проходят аналитические занятия, она рассказала об одном из странных случаев, происшедших с ней: однажды на анали­тическом занятии мать рассказала о золотой вещице, игравшей опреде­ленную роль в одной из ее детских сцен. Сразу после этого, когда она вернулась домой, ее маленький (около 10 лет) мальчик пришел к ней в комнату и принес ее золотую вещицу, которую она хранила для него. Она спросила его удивленно, откуда он ее взял. Он получил ее в пода­рок ко дню рождения, но день рождения был несколько месяцев тому назад, и не было никаких причин того, чтобы именно сейчас ребенок вспомнил об этой золотой вещице. Мать рассказала о случившемся жен­щине-аналитику и попросила ее узнать о причине его действия. Но ана­лиз, проведенный с ребенком, не дал никакого разъяснения, в тот день действие ворвалось в жизнь ребенка как инородное тело. Несколько не­дель спустя мать сидела за письменным столом, записывая рассказанное переживание, о чем ее попросили. Тут появился мальчик и попросил зо­лотую вещицу обратно, чтобы взять ее с собой на аналитическую беседу и показать.там. Анализ опять не дал никакого объяснения этому же­ланию.

Вот мы и вернулись снова к психоанализу, с которого начали.