2015-10-22
1697
История патологической преступности, равно как и вся история уголовного права, сохранила нам, начиная с древнейших времен и кончая современностью, множество примеров кровавых злодеяний, поражающих своей чрезвычайной жестокостью, нечеловеческими мучениями и страданиями их жертв, грандиозных разграблений и уничтожений восхитительных храмов и уникальных сокровищниц культуры и искусства, наконец, тех преступлений, совершивших с использованием, казалось бы, самых фантастических средств и способов, могущих вызвать удивление не только в сознании доверчивого обывателя, но и у самого взыскательного юриста-криминалиста. И вряд ли число подобных показателей варварства и хитроумного преступного намерения поддается рациональному счету.
Историю следует писать от истоков ее, от наиболее ранних свидетельств, дабы иметь прочную почву под ногами для необходимых выводов.
Разные исторические эпохи голосом и пером своих мыслителей, приказами и действиями своих предводителей и тиранов, призывами и заклятиями псевдопророков и инквизиторов по-разному отвечали на вопросы: кто является преступником и что является преступлением? Какое за это должно быть наказание? В силу чего даже в сравнительно недавние времена преступниками объявлялись не только убийцы, насильники, воры, мошенники и прочие, но как известно, в Европе до ХVII века проходили процессы над животными, нередко присуждавшимися к смертной казни, над трупами, над неодушевленными предметами. Так, последняя казнь животного в Европе имела место в 1572 году.[45]
В той же Европе эпоха Возрождения и Реформации совпала с распространением судебных процессов о колдовстве и религиозными гонениями на еретиков. Булла папы Иннокентия VIII направленная против еретиков, колдунов и ведьм, реализовывалась в судебном преследовании душевнобольных.
Совершенно очевидно, что подобные взгляды на преступное поведение и преступность в целом основывались на стремлении властей и общества наказать, а порой и уничтожить, как им казалось, проводника злой воли, которая, в свою очередь, могла олицетворяться с кем и чем угодно. Наверно поэтому слишком скудны исторические сведения о попытках в те времена выявить не только зловещий и неоднозначный облик преступника, но и проникнуть в его тайный внутренний мир страстей и влечений. Это и понятно, в те деспотические эпохи никто не смел думать облегчить участь преступника, входить в его психологию. Более того, случалось, что отсутствовала даже всякая здравая оценка преступных намерений и их появления во сне. Так, Миланский тиран Барнабо Висконти (1385) приказал отсечь руку и вырвать глаз у одного мальчика, который во сне видел, что убил дикого кабана Висконти.1
Прежние уголовные уложения, сменившие деспотизм и произвол, также весьма мало интересовались психологией преступника; раз имелось преступление, находился подозреваемый, его пытали, пока он не сознавался, затем наступало кровавое возмездие, иногда в ужасных формах. Изложенное позволяет сделать вывод, что общество защищало себя одинаково жестоко и быстро не только от реальных преступлений и проступков, произвольно считавшихся преступлениями, но и от воображаемых правонарушений. Что же касается вопроса о том, болен ли преступник и каково его психическое состояние, то он вообще не рассматривался.
До середины ХVIII века в Западной Европе и в России душевнобольные осуждались так же, как и здоровые лица поскольку перед судом не вставала задача выяснять, находился ли подсудимый при совершении преступления в состоянии душевного здоровья или нет. Вообще, психически больных не только считали опасными для окружающих, вовсе не интересуясь их заболеванием, но и ограждая их от общества и помещая в сумасшедшие дома, заковывали в цепи и приковывали к стенам. Причем иногда не имело значения ни общественное положение, ни богатство больного: английского короля Георга III избивал палкой его лейб-медик.
Так, в 1794 году французский врач-психиатр Пинель (1745-1826) благодаря своей научной практической деятельности, существенно повлиявший на общественное мнение, добился от Национального Конвента Французской Республики разрешения о снятии цепей с душевнобольных.1
В России законодательные положения, касающиеся душевнобольных в уголовном законодательстве, впервые появляются в 1669 году в “Новоуказаных статьях о татебных, разбойных и убийственных делах”, где содержалось указание на то, что “аще бесный убьет, неповинен есть смерти” и говорилось о недопущении душевнобольных в свидетели наравне с глухонемыми и детьми” (“на глухих, немых и бесных и которые в малых летах в обыск не писать и их не допрашивать”). Однако, следует признать, что эти положения не давали еще обобщающего определения, и потому не могут расцениваться в качестве законодательной формулы невменяемости. Дело в том, что взгляды на психические заболевания, правовое положение психически больных и, применяемые к ним государством меры в допетровской Руси в XVI-XVII веках, а отчасти и позднее, характеризовались определенной противоречивостью и непоследовательностью, сочетанием представителей о душевнобольных расстройствах как болезнях с религиозным толкованием бесоодержимости, с верой в колдунов и порчу. [46]
Вопросы установления душевного заболевания и ответственности душевнобольных встали обычно при очевидном нелепом поведении больных и лишь при наиболее тяжких по тому времени преступлениях, к которым относились действия, направленные против царствующего дома, в связи с чем проводились широкие расследования, массовые допросы свидетелей и подозреваемых в соучастии с обязательным применением пыток, о чем неизменно доносилось самому царю.
Типичным примером, ярко рисующим условия расследования и установления болезни, было дело Ивана Клеопина, который в царствование Алексея Михайловича называл себя великим царевичем Алексеем Алексеевичем. Лица, проводившие расследование, в очередном донесении царю писали, что “вор Ивашка с пытки и с огня говорил и что с кого сговорил и то писано в его расспросных и пыточных речах”. И непосредственно вслед за этим приводятся показания отца обвиняемого, который утверждал, что сын его, Иван, “умовреден и говорил всякие непристойные слова и называл себя великим человеком”. В подтверждение этого приводятся показания свидетелей, которые показали, что “Ивашка умовреден, и тому ныне шестой год”. Далее приводятся описания, в чем именно заключается его “умовредство” – “то божественные иконы и книги бесчестил, то отца и мать хотел саблею ссечь и брата родного посек саблей же, и за людьми гонялся, и в лес от отца из дому бегивал, и в огонь бросался”. Несмотря на такие сведения, Иван Клеопин по царскому указу был повешен, а его семья сослана в Сибирь.1
Приведенное дело, как и многие другие, показывают, что суждения о душевном заболевании и оценка психического состояния проводилась на основании общежитейского представления о помешательстве, основанного не опыте наблюдений за поведением душевнобольных.
XIX век в истории отечественной судебной психиатрии можно охарактеризовать как начало процесса ее становления и выделения в самостоятельную отрасль психиатрии и юридической прикладной дисциплины, и поэтому совершенно очевидно, что появление законодательной формулировки о невменяемости с необходимостью повлекло организационно-административные изменения в судебном процессе, экспертной оценке и призрении душевнобольных преступников. В свою очередь, это послужило импульсом для практических исследований со стороны врачей, специализировавшихся в судебной медицине и психиатрии.
Параллельно с развитием психиатрической науки в среде ученых-юристов и практиков, являвшихся представителями разных школ уголовного права – вопрос об уголовной ответственности лиц с психическими расстройствами становится остро дискуссионным.
Дело в том, что после появления в законодательствах многих государств Запада нормы о невменяемости, исключающей уголовную ответственность, правоприменение при решении вопроса об уголовной ответственности патологического преступника, признанного вменяемым, неизбежно столкнулось на практике с трудно решаемой дилеммой: какова мера ответственности психоаномального преступника, признанного вменяемым? Справедливо ли и целесообразно ли наказывать его наравне с психически здоровыми преступниками?
Возникновение такого вопроса в подобной его постановке является совершенно естественным и закономерным. Поскольку, как известно, психологические патологии, взятые в той или иной классификации, представляют собой непрерывную, мозаичную и относительную шкалу изменения уровней психической деятельности, где взятая в отдельности психическая аномалия еще не всегда является предопределяющей и обуславливающей поведение лица. Это, однако, не предполагает, что клинически исключена всякая возможность отграничения нормы от патологии, что составляет компетенцию психиатров. Но при соотношении понятий патологии и невменяемости, нормы и невменяемости обнаруживается их несоответствие. Если невменяемость всегда предполагает психическую патологию, то вменяемость не всегда означает психическую норму. Подобное несоответствие было впоследствии решено введением
законодательной нормы об уменьшенной (ограниченной) вменяемости.
Впервые об уменьшенной вменяемости упоминают уголовные кодексы германских государств: Брауншвейский 1840 г., Гамбургский 1869 г., Ганноверский 1840 г., Баденский 1845 г., Вюртенбергский 1839 г., Баварский 1848 г. Во всех этих законах в числе фактов, обусловливающих уменьшенную вменяемость, указывают на слабоумие, недостаточное развитие, старческую дряхлость, опьянение, полное отсутствие воспитания, крайне неблагоприятную и развращенную обстановку в детстве; при данных обстоятельствах наказание уменьшается.
Русскому уголовному законодательству термин “уменьшенная вменяемость” известен не был, но в п. 4 ст. 146 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных в числе обстоятельств, “уменьшающих вину”, было сказано: “если преступление учинено им (виновным) по легкомыслию или слабоумию, глупости и крайнему невежеству, которым воспользовались другие для вовлечения его в преступление”. Однако это не значило фактического признания концепции уменьшенной вменяемости. Скорее всего, это было, выражаясь языком современного законодательства, обстоятельством, смягчающим ответственность преступника, и не более.
Но проблема уменьшенной вменяемости не заставила себя долго ждать, и в научных кругах России породила ряд дискуссий. Так, в 1883 году специальной Сенатской комиссией под председательством сенатора Фриша был подготовлен проект нового Российского уголовного законодательства, который обсуждался в юридических научных обществах при Императорских университетах. Редакционный комитет юридического общества при Петербургском университете обратился к Петербургскому обществу психиатров, указав в своем обращении, что он “желал бы иметь мнение экспертов, господ ученых-психиатров по вопросам вменяемости”. На одном из заседаний общества психиатров выступил В. Х. Кандинский, зачитав свое “особое мнение” по вопросу о юридическом критерии невменяемости, которое легло в основу теоретических положений отечественной судебной психиатрии.1
В своем “особом мнении” В. Х. Кандинский подверг критике концепцию уменьшенной вменяемости. Поскольку его высказывания по этому поводу сохранили свое значение до настоящего времени, а современные исследователи данной проблемы, отрицательно настроенные к введению законодательного института данного вида вменяемости, постоянно ссылаются на авторитет этого знаменитого ученого.
Возражая по некоторым вопросам доклада В. Х. Кандинского, один из выдающихся русских психиатров И. П. Мержеевский как наблюдательный клиницист, констатировал различные мотивы общественно опасных действий психических больных и притом не только явно патологические, но реально бытовые, связанные с обстоятельствами реальной жизни. Поэтому им было высказано опасение, что душевнобольные, совершившие общественно опасные деяния вне прямой непосредственной связи с психологическими симптомами, могут быть признаны вменяемыми и предстать перед судом. Кроме того, различная тяжесть психических расстройств должна была, по его мнению, вести к признанию уменьшенной вменяемости, так как нельзя провести в отношении ряда больных резкой границы между вменяемостью и невменяемостью. Таким образом, в своем выступлении Мержеевский одним из первых поднял в России вопрос об уменьшенной (ограниченной) вменяемости.
К сожалению, эта позиция ввиду своей незрелой теоретической разработки, а также традиционной консервативности взглядов на указанную проблему, на этом же заседании общества, как и впоследствии на страницах научных докладов многих русских психиатров и юристов, и в выступлениях ученых с кафедр медицинских и юридических факультетов российских университетов получила скептическую оценку.
Другой выдающийся русский психиатр В. П. Сербский также счел
неприемлемым понятие уменьшенной вменяемости. Он говорил, что понятие уменьшенной вменяемости расплывчато и неопределенно и поэтому невозможно дать какую-либо правильную мерку для применения ее на практике. Применение этого понятия, по словам В. П. Сербского, означало бы, что эксперты не давали бы себе труда вникнуть как следует в психическое состояние больного.
Из числа юристов аналогичную позицию занимал Н. С. Таганцев. Он не отрицал, что вменяемость допускает весьма различные оттенки, изменяющиеся как качественно, так и количественно, но считал, что внесение в закон уменьшенной вменяемости, обязательно влияющей на уменьшение ответственности, представляется не только излишним, ввиду общего права суда признать подсудимого заслуживающим снисхождения, но нежелательным по своей неопределенности и односторонности.
Другой представитель классической школы, А. Ф. Кистяковский, утверждал, “что нет среднего состояния вменяемости, так как уменьшенная вменяемость есть все же вменяемость”1, и на этом основании высказывался против признания в уголовном праве уменьшенной вменяемости.
Таким образом, можно сделать вывод о том, что классическая школа уголовного права в лице своих представителей отрицала возможность законодательного признания института уменьшенной вменяемости.
К счастью, единодушная отрицательная критика вопроса уменьшенной вменяемости в то время была не везде. Совершенно иными были позиции социологической школы уголовного права. Представители этой школы в Западной Европе (Лист, Тард, Принс, Ван-Гамель и др.) создали в 1889 г. Международный союз криминалистов, который существовал до начала первой мировой войны и провел двенадцать съездов, на которых обсуждался и вопрос об уменьшенной вменяемости. Наказание, по мнению представителей социологической школы, должно служить защите общества от преступности, бороться с которой можно, только воздействуя на факторы, порождающие преступность. Факторы же эти коренятся в среде, окружающей преступника, и в его индивидуальной психологии. Поэтому объектом наказания является не преступление, а сам преступник, его антисоциальные инстинкты и наклонности. Для решения своих целей социологическая школа использовала понятие уменьшенной вменяемости.
Что касается дальнейшего освещения истории вопроса об ограниченной вменяемости применительно к нашей стране, то это представляется весьма проблематичным.
Несмотря на то, что уголовное законодательство дореволюционной России было отменено, при разработке нового советского уголовного закона в некотором смысле сказалась традиционность. Как уже отмечалось, в царской России уменьшенная вменяемость не была законодательно зафиксирована, а ведущие юристы и психиатры (например, Н. С. Таганцев, В. П. Сербский, В. Х. Кандинский), которые в течение многих лет принимали активное участие в подготовке уголовных законов, относились отрицательно к законодательному закреплению категории уменьшенной вменяемости. Поэтому неудивительно, что ни в самом первом уголовном законе советской России (“Руководящие начала по уголовному праву РСФСР” 1919), ни в последующих законодательных актах (УК РСФСР 1922; УК РСФСР 1926; УК РСФСР 1960) эта проблема не была решена.
Хотя закон и не уделил внимания институту уменьшенной вменяемости,
тем не менее, теоретики уголовно-правовой науки усматривали в тех или иных замечаниях, оговорках в тексте уголовного законодательства прямое указание на состояние уменьшенной вменяемости. В частности, указание законодателя на то, что следует особо подходить к тем лицам, которые совершили преступление “по невежеству”, “несознательности”, “малой политической сознательности” расценивалось как прямое указание на состояние уменьшенной вменяемости, поскольку таковое могло быть и следствием патологического состояния нервно-психической сферы.1
В связи с чем, дискуссия по этому вопросу сводилась к положению о возможности и невозможности введения в уголовное законодательство самого термина “уменьшенная вменяемость”, охватывается или не охватывается это понятие понятием вменяемость, то есть о терминологической стороне вопроса, но существование уменьшено вменяемых и необходимость особого подхода к ним при назначении и исполнении наказания у большинства ученых и практиков не вызывали сомнений.
При назначении наказания наличие психической аномалии учитывалось как смягчающее обстоятельство, при этом к лицам, совершившим преступление в состоянии уменьшенной вменяемости, наряду с наказанием применялись меры медицинского характера. Однако уже тогда ученые и практики видели, что эти меры являются недостаточно эффективными для предупреждения преступности психически неполноценных лиц и предлагали организовать для них специальные пенитенциарные учреждения, где осуществлялось бы действительно комплексное медико-воспитательное воздействие на таких лиц.2
На наш взгляд, вопрос о применении принудительных мер медицинского характера в тот период еще не имел той теоретической определенности, которая позволила бы правильно решить эту задачу на практике. В предисловии к сборнику “Душевнобольные правонарушители и принудительное лечение” (1929), в котором был обобщен первый опыт принудительного лечения, П. Б. Ганнушкин отмечал: “Необходима большая ясность и точность прежде всего в определении этого условного термина, необходимо определение его объема и границ; но, кроме вопроса формально-терминологического, необходимо влить в этот термин еще определенное жизненное, мы бы позволили себе сказать, клиническое содержание”.1
Признавая необходимость создания специальных условий для осужденных с психическими аномалиями, а значит, в целом и актуальность проблемы, в то же время ученые высказывали однозначное мнение о неприемлемости понятия “уменьшенной вменяемости”. Так, в ряде работ (Г. В. Морозов, 1971; Д. Р. Лунц, 1966; Б. В. Шостакович, 1971 и др.), вышедших из института им. В. П. Сербского, указывалось, что понятие уменьшенной вменяемости, никогда не содержавшееся в советском законодательстве и отличающееся крайней расплывчатостью, неизбежно ведет к переоценке значения патологических черт личности в формировании преступного поведения. Одновременно с этим понятие уменьшенной вменяемости влечет за собой отказ от стремления к максимально точной оценке тяжести психических изменений, возможной при данном уровне психических знаний, который заменяется отнесением трудных в экспертном отношении случаев в группу уменьшено вменяемых.
Р. И. Михеев, отрицательно оценивающий вопрос об уменьшенной вменяемости, в своей работе “Уголовная ответственность лиц с психофизиологическими особенностями и психогенетическими аномалиями” (1989), сопоставив несколько точек зрения авторов, высказывающихся
за признание уменьшенной вменяемости категории уголовного права, пришел к выводу, что, ввиду разных, а иногда противоречащих друг другу методологических принципов исследования, единого понимания этой проблемы даже в среде современных приверженцев уменьшенной вменяемости не существует.
Следует отметить, что Р. И. Михеев, а также другие противники уменьшенной вменяемости, правильно обратили внимание на ошибочность
некоторых точек зрения по этому поводу. В частности, прав Р. И. Михеев, критикуя утверждение Л. И. Глухаревой, определяющей психическую аномалию как “всякое отклонение от нормы психических процессов, как связанных с болезнью, так и не связанных с ней”.1
Р. И Михеев избегает критических оценок других положений в пользу уменьшенной вменяемости, которые были высказаны в частности Ю. М. Антоняном и С. В. Бородиным в их совместной работе “Преступность и психические аномалии” (1987).2 Думается, что это было сделано не только исключительно по своей забывчивости, поскольку убедительность аргументов, приведенных этими авторами, вряд ли могут вызывать сомнение.
В 1991 году Верховный Совет СССР, принял Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик, где впервые норма об уголовной ответственности лиц с психическими расстройствами, не исключающими вменяемости была включена в отечественный закон (ст. 15. Ограниченная вменяемость). Распад Советского Союза воспрепятствовал принятию новых УК республик и соответственно, включению этой нормы в республиканские, в том числе российский, уголовные кодексы. С этого времени разработка теоретических подходов к этой проблеме стала весьма актуальной.
В настоящий период УК РФ содержит норму (ст. 22. Уголовная ответственность лиц с психическим расстройством, не исключающим вменяемости), определяющую основание уголовной ответственности, а также основание для применения принудительных мер медицинского характера для лиц, признанных ограниченно вменяемыми.
Таким образом, рассмотрев исторический аспект вопроса об уменьшенной вменяемости, можно сделать вывод о том, что этот вопрос, в свое время порожденный несовершенством законодательной формулы “вменяем – невменяем”, разные исследователи-психиатры и юристы, по-разному оценивая эту проблему, приходили к неоднозначным выводам, вкладывая различные понятия определение уменьшенной вменяемости, нередко смешивая юридические и психиатрические стороны проблемы.
