Образование в России XVII в

 

При первом Романове были сделаны первые шаги в развитии образования. Патриарх Филарет на свои средства открыл в Чудовом монастыре школу для мальчиков, где их обучали грамоте и богословским наукам. В столичной Немецкой слободе в 1621 г. была открыта школа при лютеранской церкви, где обучались дети иноземцев. Большая часть образованных русских людей из элитарных, приказных и посадских кругов получала домашнее образование, которое при гигантской религиозной составляющей все же давало и отрывки рациональных знаний. Свидетельством тому, к примеру, может быть составление в Разрядном приказе в 1627 г. «Книги Большому чертежу». Она отражает высокий уровень географических познаний служилых приказных людей.

Инициатива европейских заимствований в России всегда происходила от верховной власти, неудивительно поэтому, что многие европейские «новшества», в том числе в сфере образования и интереса к европейским наукам, шли в первую очередь от царской семьи и двора.

По старорусским понятиям царевича Алексея Михайловича прекрасно учили, а к тому же вносили в процесс обучения новшества, навеянные Западом. Когда Алексею было 11–12 лет, в его личной библиотечке насчитывалось 13 книг, среди которых было три, изданные в Литве. Это — славянская грамматика, космография и лексикон (русско-польский?). Применял в процессе обучения царевича Борис Иванович Морозов и пришедший с Запада метод наглядного обучения посредством немецких гравированных картинок. Детские впечатления очень ярки. Привыкнув с младенчества к сочетанию родной старины и западных новшеств, Алексей Михайлович, став государем, как писал В.О. Ключевский, «не разрывал с первой и не отворачивался от» второго[936]. При жизни первой жены Алексея Михайловича Марии Ильиничны (Милославской) члены царской семьи (за исключением старшего царевича Алексея с 1667 г.) вели внешне закрытый образ жизни. Никто из них открыто не присутствовал на людных процессиях. Но скрытно они смотрели на все, что хотели. Для царицы и ее младших детей всегда оборудовали закрытое от посторонних глаз место, откуда удобно было смотреть на пиры, приемы послов, всякие шествия и увеселения, церковное богослужение. Со вступлением Алексея Михайловича во второй брак все переменилось. Царица Наталия Кирилловна любила появляться на людях с открытым лицом и младенцем Петром, и царь не препятствовал этому.

В основу воспитания и обучение старшего царского сына Алексея (1654–1670) и младших детей (царевича Федора и его сестер Софьи, Екатерины, Марии, Феодосии) положили уже не старорусские традиции, а принципы выдающегося европейского педагога Яна Амоса Коменского. Учение по книжкам с картинками, доступными детям определенного возраста, являлось величайшим открытием педагогики Коменского. И.Е. Забелин сообщает[937], что для царских детей приказано было создать пособия, аналогичные «Миру чувственных вещей в картинках» Коменского. «Лицевые потешные книги» имели такой успех у маленьких царевен и Федора, что и для наследника престола Алексея заказали аналогичную «Большую потешную книгу», но с более серьезными текстами и иллюстрациями. Получилась энциклопедия, освещающая: 1) современное военное дело; 2) городскую жизнь; 3) сцены из сельского русского быта; 4) «мир детей», как они учатся грамоте, ремеслу, путешествуют на разных видах транспорта, едят, гуляют в саду; 5) фауну различных районов России; 6) мир вне границ России. Последний раздел подробно рассказывал и показывал европейские корабли (!), морские промыслы и баталии на море, а также рисовал картины из жизни различных народов (от арапов до немцев) и изображал типичный облик представителей разных этносов. В хоромах царевича Алексея Алексеевича, обучением которого руководил Симеон Полоцкий, висело 50 европейских гравированных картин, 14 географических карт, стояло 2 глобуса. Среди книг находились славянская грамматика, лексиконы греческого и латинского языков. Церковные книги, история монархий, пособия по математике были на русском языке, но большая часть книг в библиотеке царевича была иностранная.

Дебют Алексея Алексеевича в качестве официального государственного лица состоялся вскоре после официального объявления его наследником престола (7 сентября 1667). Царевич вместе с отцом принимал польских послов, прибывших в Москву для ратификации Андрусовского мира. 13-летний русский принц так поразил одного польского дипломата, что он в своей переписке со знаменитым флорентийским герцогом Козьмой Медичи утверждал, что Алексей владеет латинской риторикой так же хорошо, как и сын герцога. В начале приема царевич приветствовал гостей по-польски, а потом произнес речь на латыни, развивая идею славянского родства России и Польши, сокрушаясь, что так долго эти страны враждовали друг с другом, когда можно было достигнуть великих побед над общим врагом «варварами-татарами». В тот момент в Речи Посполитой и в России оживились планы возможной личной унии двух государств, поэтому латинская речь русского наследника заканчивалась прозрачным намеком: «Собственно же о себе скажу, что если желания и старания мои будут с Божиею помощью приняты благосклонно народом вашим — никогда не дам вам повода раскаиваться в доброжелательстве вашем ко мне»[938].

Подающий большие надежды царевич Алексей неожиданно скончался в январе 1670 г. Горе Алексея Михайловича было поистине безгранично, но он с еще большей энергией взялся за обучение своего другого сына Федора. Этот царевич был «объявлен» народу, т.е. фактически провозглашен наследником, 1 сентября 1674 г. Царевича обучал славянской грамоте, Псалтыри и церковной музыке Афанасий Федосеев. «Свободную мудрость», польский, греческий и латинский языки ему начал преподавать Симеон Полоцкий. Чтобы упражняться в иностранных языках, а попутно изучать иные дисциплины, для царевича Федора (а позже и для царевича Ивана) у архиепископа Лазаря Барановича и ученых литераторов Киевских коллегий заказывали сочинения, где текст был написан то на одном, то на другом языке. Царевич Федор увлекался математикой, шахматами и стихосложением. Учителям Федора Алексей Михайлович положил больший оклад по сравнению с периодом учения царевича Алексея. В личной библиотеке царевича Федора были отечественные и зарубежные книги по русской и мировой истории, политическим обычаям, церковной и светской юриспруденции, географии, военному делу, полемическая церковная литература, в том числе связанная с расколом. Отдельный раздел составляли ноты и книги по архитектуре (описания внешнего вида и интерьеров храмов). Книги Федор продолжил собирать и став царем. После его смерти в его личной библиотеки значилось 275 русских и иностранных книг[939].

Совершенным новшеством в обучении царских детей был допуск к «мужскому образованию» царских дочерей с учетом их склонностей. Более всего науками заинтересовалась царевна Софья. Она была на 5 лет старше Федора и составила ему компанию в обучении.

Интересно, что ни один русский официальный источник не сообщает об обучении царевны под руководством Симеона Полоцкого. Это еще раз убеждает, насколько необычным, даже неприличным, с точки зрения средневекового русского летописца, выглядел данный факт. Однако свидетельства зарубежных современников и косвенные источники не оставляют у историков сомнений, что царская дочь действительно обучалась у Симеона. (Кстати, официальные русские документы очень мало освещают и роль Симеона Полоцкого в обучении царевича Федора.) Интеллектуальные способности и успехи Софьи были столь очевидны для Симеона Полоцкого, что он давал ей читать наброски своих сочинений и просил высказать свое мнение о них. Об этом свидетельствует, в частности, стихотворное посвящение Софье, которое открывало рукопись Симеона Полоцкого «Венец веры кафолической» 1670 г.:

 

«О благороднейшая царевна Софиа,

Ищеши премудрости выну небесныя.

По имени твоему жизнь твою ведеши:

Мудрая глаголеши, мудрая дееши…

Ты церковные книги обыкла читати

И в отеческих свитцех мудрости искати.

Увидевши же, яко и книга новая

Писася, яже Венец веры реченная

Возжелала ту еси сама созерцати

И еще в черни бывшу прилежно читати

И познавши полезну в духовности быти,

Велела еси чисто ону устроити…».

 

«”Венец веры” представляет собой полемический религиозный трактат, толкующий апостольское предание с позиций Западной церкви и Вульгаты. Даже для своего времени он едва ли был пригоден для легкого чтения»[940]. Впоследствии эта книга была запрещена русской православной церковью, а посвящение сохранилось, т.к. как попало в сборник виршей «Рифмологион», составленный в 1678–1680 гг. при царе Федоре Алексеевиче. То, что 13-летняя девушка смогла осилить «Венец веры», свидетельствует о больших интеллектуальных способностях, серьезности и духовной близости Софьи и ее учителя. Интерес Софьи к полемичной богословской литературе сохранялся, когда она стала регентом. В личной библиотеке Софьи-регента находились труды славянских религиозных мыслителей - Лазаря Барановича «Благодать истины» (1683), «Дар духа Святого» Богдановского (1688), «Боги поганские» Варлаама Ясинского (1688). Две первые книги после падения Софьи перекочевали в личную библиотеку Петра I[941]. Анонимный польский автор, являвшийся свидетелем событий 1682 г. («Дневника зверского избиения московских бояр в 1682 г. и избрания двух царей Петра и Ивана»), утверждал, что царевна Софья владела польским языком и читала польские книги, в частности Барановича[942].

Царевича Федора, склонного к стихосложению, Симеон Полоцкий привлекал к переводу на русский язык псалмов. «Псалтырь рифмованная» Симеона Полоцкого с 132-м и 145-м псалмами, переведенными Федором Алексеевичем, была издана в 1680 г. царской Верхней типографией. В 1687 г. царевна Софья, уже правительница государства, получила от дьяка В.И. Титова специально изготовленный список «Псалтыри рифмованной».

Парадоксально, но при всех этих новшествах в вопросе образования царских детей не исчезло сакральное убеждение, что писать «не царское дело». Первые Романовы почти не оставили автографов. Зато от их детей остались редкие записочки, удивительные по безграмотности и корявости почерка. Записки царевича Федора настолько контрастируют с содержанием его библиотеки, переведенными им псалмами, его математическими познаниями, отмеченными критичными в отношении русских иностранными наблюдателями, что в 1960-х гг. Р. Пересветов[943] предположил, что записки царских детей написаны как специальные шифрованные письмена, чтобы посторонний человек не мог и догадаться, чья рука их создавала. Эту догадку поддерживает и современный историк А.П. Богданов[944].

От образования царских детей перейдем к попыткам создать в России регулярную школу. Поскольку в России XVII в. не было иного мировоззрения, кроме религиозного, то и попытки создать регулярную, патронируемую государством школу предполагали её как школу духовную, наподобие Киевской духовной академии и прочих православных «коллегиумов» и бурс Украины, Литвы и Белоруссии.

В 1632 г. патриарх Филарет уговорил остаться в Москве ученого восточного монаха Иосифа, посланца александрийского патриарха. Иосиф должен был учить малых детей греческому языку. Скорая смерть Иосифа прервала эту затею. В 1649 г. опыт повторили. В Кремле при Чудовом монастыре была открыта греко-латинская школа. В ней учительствовал греческий монах Арсений. Но он вскоре был заподозрен в ереси, сослан, а его школа закрыта. При покровительстве Ивана Неронова для московских посадских детей была открыта школа, в которой осваивали основы грамоты. Обучение здесь было бесплатным.

Для школьного и домашнего обучения стали печатать в Московской типографии первые учебники — Славянскую грамматику западнорусского монаха Мелетия Смотрицкого (1648), краткий катехизис ректора Киевской духовной академии Петра Могилы (1649), к концу столетия появились книги русского ученого монаха Кориона Истомина.

Первыми удачными попытками создать в Москве «современные» духовные школы стоит признать опыт школы Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева, школу при Типографских палатах, созданный Ф.М. Ртищевым на собственные средства под Москвой Андреевский монастырь и, наконец, прямую предшественницу Славяно-греко-латинской академии (1687) — школу греческих монахов братьев Лихудов, открытую в 1685 г.

Особенно примечательно начинание Ртищева. В его монастыре 30 ученых монахов, приглашенных из Киева, учили дворянскую и приказную молодежь грамматике греческой, латинской, славянской, риторике, философии и другим «словесным наукам». Сам Ртищев был выпускником школы при Андреевском монастыре. Порой он принуждением заставлял ходить туда служащую при царском дворе и в приказах молодежь. Значительная часть слушателей посещала ученых монахов добровольно, кто из карьерных соображений, а кто из тяги к новому знанию.

В 1665 г. открылось училище в Заиконоспасском монастыре, где учительствовал Симеон Полоцкий (по другим сведениям, училище, где преподавал Симеон Полоцкий, было открыто только в 1680 г.). Позже после смерти Симеона Полоцкого (1680) данной школой заведовал его лучший ученик Сильвестр Медведев. В 1677 г. он был возвращен из негласной ссылки и стал главным лицом в открывшейся в ноябре 1677 г. в Кремле Верхней типографии. Эта новая типография не подчинялась цензуре со стороны Московского патриархата благодаря личному патронажу царя Федора. Она выпускала весьма вольнодумную, по представлению отечественного духовенства, литературу. Л. Хьюз полагает, что школа Медведева была открыта в 1681 г. или в 1682 г. К 1685 г., когда воспитанники Медведева демонстрировали перед патриархом свое ораторское искусство, их насчитывалось всего 23 человека[945].

В 1681 г. при Типографских палатах была открыта еще одна школа, ею руководил восточный православный монах Тимофей из окружения Иерусалимского патриарха Досифея. Сначала здесь было 30 учеников. В августе 1683 г. немецкий путешественник Э. Кэмпфер насчитал здесь уже 50 учеников, которых, по его мнению, учитель в «изодранном кафтане» не мог ничему научить[946]. В 1686 г. учащихся насчитывалось уже 233[947].

Если школа Полоцкого-Медведева была отражением польско-латинского влияния на православную духовную мысль, то Тимофей нес «грекофильское» влияние, где средневековая восточно-православная мысль склонялась к консервативной оппозиции «западным новшествам». Спор этих двух подходов станет характерной чертой процесса создания в России в конце XVII в. своей системы средней и высшей духовной школы.

Вместе с киевскими и западнорусскими монахами попали в столицу известия о братских школах. Явно под их влиянием прихожане столичной церкви Иоанна Богослова в Китай-городе решили открыть школу, где учили бы детей славянской грамматике, греческому и латыни, а также «свободным наукам». Ходатайство прихожан получило разрешение царя и патриарха. К сожалению, дальнейшая история этого начинания неизвестна. Зато известны опыты создания школ в провинции. В 1685 г. в Боровске около торговой площади и богадельни местный священник открыл «школу для учения детей»[948]. Есть сведения о создании школы в Нижнем Новгороде[949].

Подвижки в области духовного образования не укрылись от глаз иностранных наблюдателей. «В Кремле, — пишет применительно к 1675–1676 гг. голландец Балтазар Койэт, — …находятся два прекрасных монастыря, один — мужской, другой — женский. Первый, впрочем, скорее можно назвать дворянским учебным заведением, чем монастырем; там редко увидишь кого другого, как детей бояр и важных вельмож; их помещают туда, чтобы удалить от дурного общества и научить благонравному поведению. По исполнении 16 лет от роду они снова могут уйти»[950].

Православные ученые монахи, прибывшие в Россию из Украины, занесли опасные для средневекового православного взгляда сведения о европейской светской науке. Триумфальное утверждение такой науки как высшей интеллектуальной ценности человечества начнётся в Петровскую эпоху. Однако интерес к светскому образованию западного типа явно присутствовал в русской ученой среде к концу XVII в.

Об этом свидетельствуют начинания Сильвестра Медведева. Сильвестр Медведев при царе Федоре Алексеевиче размышлял над проектом создания в России высшего учебного заведения - Академии. До него проект Статута Академии написал Симеон Полоцкий, ориентируясь не только на опыт Киевской духовной академии, но и на опыт западноевропейских университетов. «Привилегии» (статут Академии) Медведева, поданные царю Федору (не путать с «Привилегией на Академию» царевне Софье[951]), предполагал изучение в российской Академии следующих дисциплин: грамматики, поэтики, риторики, диалектики, философии, логики, этики, богословия. «Классическим для европейского университета был и набор языков обучения — латынь, греческий и родной, в данном случае славянский. Прямо из университетских уставов были заимствованы положения: о совете Академии из преподавателей духовного и мирского звания во главе с блюстителем; о судебной и полицейской автономии Академии (даже по обвинению в убийстве студента нельзя было арестовать без разрешения блюстителя); об автономных источниках финансирования»[952]. В Академию предполагалось принимать «всех чинов» людей. Выпускникам, избравшим после Академии светскую государственную службу, гарантировались «приличные их разуму чины».

По предположениям А.П. Богданова, с которыми согласна британская исследовательница Л. Хьюз[953], первоначальный текст «Статута» Сильвестра Медведева до нас не дошел, а дошел сильно подкорректированный самим патриархом Иоакимом вариант, в котором, по образному выражению С.М. Соловьева, чувствовался дух «инквизиционного трибунала»[954]. Историк А.И. Рогов же предположил, что имеющийся текст «Привилегии» вовсе не плод редакции Иоакимом первоосновы С. Медведева, а оригинал, написанный Карионом Истоминым, который пытался хоть как-то примирить «латинистов» и «грекофилов»[955].

В целом если и существовал первоначальный медведевский проект, версию которого мы изложили по реконструкции А.П. Богданова, выполнить его не удалось. После смерти Фёдора III положение Сильвестра стало непрочным, несмотря на симпатию к нему царевны Софьи. В январе 1685 г. он подал стихотворное «Вручение Привилегии на Академию», надеясь, что с государственной помощью именно его школа станет основой создания в Москве духовной академии, призванной прогнать из России «невежество и тёмность». Но Софье по политическим соображениям нельзя было портить отношения с патриархом «грекофилом», и без того напуганным западными новшествами в общественно-политической жизни. Кроме того, патриарх был нужен, чтобы вернуть Киевскую митрополию в Московскую патриархию из Константинопольской, дабы сильнее закрепить связь православной Украины и России. Академию поручили открывать не Сильвестру, а двум греческим монахам, взяв за основу не столько «дух», сколько «букву» откорректированного Иоакимом или созданного Карионом Истоминым варианта «Привилегии».

Нереализованным остался и другой проект, к которому Сильвестр Медведев тоже мог иметь отношение. Речь идет о подготовке незадолго до смерти царя Фёдора указа о создании воспитательного дома. (Аналогичная идея осуществилась в России только при Екатерине II.) Если Екатерина II и ее главный «педагог» Бецкой вдохновлялись идеями просветителя Руссо, то царь Фёдор III, очевидно, находился под воздействием книги Юрия Крижанича (взгляды Крижанича представлены в разделе «Источники»). Рукопись сочинения хорватского почитателя России и борца против её невежества находилась в личной библиотеке Фёдора. Став государем, Фёдор смягчил ссылку автора, а потом отпустил его на родину. Указ Фёдора от 1682 г. предполагал собирать сирот, детей нищих и отпрысков родителей, плохо пекущихся о потомстве. Отправлять их всех на специальные дворы, где учить ремеслам (суконному, шелковому делу, ювелирному искусству, часовому, токарному, кузнечному, оружейному и костяному мастерству), наукам (математике, фортификации и инженерным наукам, артиллерии), искусству (архитектуре, живописи). Особо подчеркивалась цель данного начинания: со временем получить отечественных специалистов по тем специальностям, по которым сейчас Россия нанимает иностранцев, «которые на малое время выезжают, да и то многие в тех науках не совершенны, можно бы и своих завести… А без тех наук… невозможно никакими мерами добрую, благополучную и прибыточную войну вести, даже и великим многолюдством»[956].

Как мы видим, многие преобразования XVIII в. уходят своими корнями в век предшествующий. Предпосылкой становление в России XVIII в. сразу двух высших учебных заведений — Московского университета и Духовной академии - являлась их предшественница, открытая в регентство Софьи Славяно-греко-латинская академия.

Ее предыстория такова. В 1685 г. в Богоявленском монастыре Иоанникий (Иоким) и Софроний Лихуды открывают новую школу, куда перевели 40 учеников Типографской школы. Братья Лихуды были известными в Европе православными проповедниками, докторами Коттонианской Академии в Падуе. В Россию они прибыли с рекомендательными письмами восточных патриархов, но на православном Востоке у них было немало недоброжелателей. Вначале Лихуды обучали своих подопечных только греческому языку, позже стали знакомить с риторикой, искусством красноречия.

Тем временем по приказу патриарха Иоакима при Заиконоспасском монастыре, где находилось училище Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева, начинают строить новое здание, где в 1687 г. и откроется первая русская Духовная академия. Она возникнет из слияния школы Лихудов и Типографской школы. Возможно, здесь оказалась и часть учеников Заиконоспасской школы, но точно это неизвестно. Собственно Славяно-греко-латинской академией это учебное заведение называлось с 1775 г. по 1814 г., а в момент своего рождения ее именовали Эллино-греческой, с 1701 г. по 1775 г. — Славяно-латинской академией.

Начиналось обучение с изучения старославянского языка и катехизиса, потом приступали к изучению основ греческого языка и латыни. К окончанию «низшей школы», первой половины курса Академии, состоящей из четырех «классов», ученики должны были уметь писать и бегло читать на заявленных трех языках. «Средняя» и «высшая» ступени образования, по два «класса» каждая, посвящались изучению риторики, диалектики, богословия, физики. Переход из «класса» в «класс» производился по мере успехов каждого учащегося в индивидуальном порядке. В среднем те, кто заканчивал полный курс, учились от 10 до 15 лет. В учебные пособия, которые Лихуды составляли для своих студентов, входило знакомство с трудами древнегреческих и римских философов, отрывки из богословских текстов и сочинений западноевропейских авторов, к примеру Кампанеллы.

В Славяно-греко-латинскую академию в Москве принимали представителей разных сословий и национальностей (среди студентов значился даже один македонец). При этом денежное жалованье, которое полагалось студентам, было различным. Знатные ученики получали золотой в месяц, а простые — по полтине. К концу XVII в. в Академии училось более 100 человек. Значительная их часть не собиралась связывать свою дальнейшую карьеру с духовной деятельностью. Академия выучила немало специалистов светских специальностей, главным образом переводчиков (Федор Поликарпов, Николай Семенов, Иван Ильинский и др.), «справщиков» типографий, учителей, приказных людей.

Подобная ориентация, сочетавшаяся с элементами обще-гуманитарного образования, а не «зацикленная» на богословии, вызывала у многих иерархов русской церкви подозрение. Господство в руководстве русской церкви конца XVII в. консерваторов, называвших себя «грекофилами», не было исключением для тогдашней Вселенской православной церкви (суммы всех автокефальных патриаршеств). Иерусалимский патриарх Досифей, чей сподвижник возглавил открытую в Москве в 1681 г. Типографскую школу, был весьма недоволен линией братьев Лихудов в новой Славяно-греко-латинской академии. «…Забавляются около физики и философии, — констатировал он, — вместо того, чтобы учити иные учения…» Все это привело к отстранению Лихудов от руководства Академией. В 1688 г. Иоаниккий был отправлен на 4 года послом в Венецию, а в 1694 г. уже оба брата были отстранены от руководства Академией. Предлогом оказалось судебное дело сына И. Лихуда Николая по финансовому вопросу. Академию передали в руки ее выпускников — Федора Поликарпова и Николая Семенова, с 1689 г. преподававших грамматику, риторику и пиитику.

Просвещение и науки

 

Западноевропейские подходы к науке и образованию, утвердившиеся в эпоху Возрождения и в начале Нового времени, стали проникать в Россию еще в начале Смуты. Примером тому служит написанное тогда в России «Сказание о семи свободных мудростях». Интерес к европейской светской науке поддерживал влиятельный придворный кружок «западников», который возник еще в конце царствования Михаила Романова и процветал в начале царствования Алексея Михайловича. Этот кружок был антиподом другому, тоже придворному, но состоящему из «ревнителей старомосковского благочестия». В последний входили духовник Алексея Михайловича Стефан Вонифатьев, будущий патриарх Никон (тогда получивший при протекции царя пост игумена придворного Новоспасского монастыря), некоторые будущие «грекофилы», будущие расколоучители — юрьевский протопоп Аввакум, настоятель Казанского собора на Красной площади Москвы Иван Неронов и некоторые другие представители консервативного и враждебного европеизации круга. Однако полного разрыва между «ревнителями старомосковского благочестия» и «почитателями западных новшеств» не было, о чем ярко свидетельствует вхождение в Вонифатьевский кружок постельничего и окольничего Фёдора Михайловича Ртищева и другого поборника просвещения с учетом западноевропейских достижений Симеона Потемкина. Сближали их всех поиски «правды», высокая личная нравственность, стремление преодолеть в русском обществе пьянство, двуличие, коррупцию и другие пороки. В Вонифатьеве Ртищева и Потемкина могли привлекать широкая в средневековом понимании эрудиция и та независимость, с которой царский духовник держал себя даже с высшими иерархами церкви. В 1649 г. Стефан не побоялся открыто выступить против таких неприглядных сторон русского иосифлянства, как материальное стяжательство, «некнижность» и попустительство безнравственности и властолюбию. При этом высшие церковные иерархи заработали у Стефана эпитеты «волков» и «губителей», а не «пастырей»[957]. Патриарх Иосиф и ряд митрополитов ответили челобитной на царское имя, требуя сжечь Вонифатьего как «еретика». Царь тогда оставил челобитную без внимания.

Не противоречили поклонникам «западных новшеств» и такие начинания Вонифатьевского кружка, как перевод с греческого и издание на Печатном дворе «Кормчей» (сборника законов по церковному и гражданскому праву на основе решений семи Вселенских соборов и традиций византийской правовой науки). Другим начинанием «ревнителей» было 3 массовых издания (с 1645 по 1652) «Азбуки», 8 изданий «Часослова», 9 изданий «Псалтыри», издание в 1648 г. «Грамматики» Мелетия Смотрицкого. Это были главные «учебники» для второй половины XVII в., а для народного образования они оставались основными пособиями в течение всего XVIII в.

Однако под воздействием «прений о вере» в ходе «дела Вальдемара» основной продукцией Московского печатного двора в конце 1640-х — начале 1650-х гг. стали книги в защиту «чистой» православной веры от латинства, в издании которых ревнители приняли самое активное участие.

Ещё более одиозным сейчас выглядит участие ревнителей старомосковского благочестия в травле по царским указам скоморохов, запрет на некоторые народные увеселения, включая качели, насильственное изъятие из частных столичных домов народных музыкальных инструментов. Эти инструменты на нескольких подводах свезли на Болотную площадь и сожгли как «бесовские сосуды».

Столь противоречивые устремления ревнителей благочестия отражали противоречивый состав Вонифатьевского кружка. Усиление симпатий царя Никону, который с помощью Алексея Михайловича стал патриархом в 1652 г., привело к тому, что влияние Стефана Вонифатьего уменьшилось. В 1653 г. кружок ревнителей благочестия распался, дав как вождей грекофилов (сторонников церковной реформы и идей вселенской церкви Никона), так и лидеров староверов. Деятельность тех и других не вывела русскую церковь из кризисного состояния. Процесс постепенного подчинения ее государству нарастал, как и сужение ее влияния на культурную жизнь страны ввиду отсутствия модернизации религиозно-церковной сферы по мере развития новых явлений в остальных областях русской жизни.

Что же касается неформального круга сторонников западного влияния, то он расширялся и набирал влияние в течение всей второй половины XVII в. Помимо Ф. Ртищева и С. Потемкина в кружок «западников» входили: дядя Алексея Михайловича — Никита Иванович Романов, царский воспитатель Борис Иванович Морозов, глава Посольского приказа Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и его в дальнейшем преемник на посту главы русской дипломатии Артамон Сергеевич Матвеев, позже появились Голицыны и др.

При покровительстве «западников» в 1672 г. служивший в Посольском приказе Николай Спафарий создал краткую энциклопедию «Книга избранная вкратце о девяти музах и семи свободных художествах».

При царе Фёдоре III желание подражать Европе коснулось и исторической науки. Царь, с детства знакомый с содержанием многих русских летописей, пришел к выводу, что исстари русский народ был более склонен «к воинским делам и оружию, нежели к свободным учениям, и для того лишен был учения исторического», а его «повести и летописцы» были «несовершенным описанием и не по обычаю историческому; притом и не согласуются между собою вовсе те летописцы»[958]. Юный царь решил создать «настоящую» историю своей страны по «обычаю европейских историографов». В качестве образцов древней исторической мысли в царских распоряжениях упоминались Геродот, Фукидид, Аристотель, Платон, Дионисий Галикарнасский, Полибий, Цицерон, Тацит и др. Достоверная, объективная, последовательная, объясняющая причины и ход событий история России, согласная с концепцией четырех мировых монархий, признавалась царём необходимым элементом человеческого знания. В сохранившемся «Предисловии», написанном, видимо, окольничим Алексеем Тимофеевичем Лихачевым незадолго до кончины государя, объяснялись причины необходимости написания «правильной истории». «Любомудрый» государь желал править народом «правдою, разсуждением и милосердием», «ко всенародной пользе». В связи с этим Фёдор Алексеевич стремился свой народ «приукрасить всеми добродетелями, и учениями, и искусствами…»[959].

Отдали россияне XVII в. дань уважения и такой востребованной на Западе Европы науке, как география и сопровождающей ее картографии. Упомянутая выше «Книга Большому чертежу» (1627 г.) представляла собой первое систематическое описание территории России, снабженное множеством составленных русскими специалистами карт и комментариев к ним. При Михаиле Романове в Ямском приказе составили справочник дорог и поверстные книги с описанием не только русских, но и иностранных городов. При Алексее Михайловиче и его преемниках были созданы «Таблицы расстояний различных столиц от Москвы»[960], рабата над которыми русских и западноевропейских специалистов велась под руководством Андрея Андреевича Виниуса (1641–1717), голландца второго поколения московских иноземцев, главного почтмейстера России.

Забота в России о картографии была частью общеевропейского увлечения данной наукой. Неслучайно XVII столетие называют «веком атласов». История некоторых «западных» карт свидетельствует, что процесс европеизации России был не односторонним явлением. Отечественные картографы XVII в. и любители русской древности с XVIII в. знакомились с картографическим начертанием России конца XVI - начала XVII вв. из карт Московии, напечатанных впервые в XVI–XVII вв. в Западной Европе. Прежде всего, это:

1) карта Сигизмунда Герберштейна (во втором издании его «Записок» 1556 г. был помещен «План Москвы»).

2) «Сигизмундов план 1610 г.».

3) карта Московии, изданная в 1613 г. картографом Ост-Индской компании Гесселем Герритсом, в которой особое внимание историков привлекал отдельный план Москвы, отмеченный пометой «Москва с оригинала Федора Борисовича», отчего впоследствии этот план получил условное название «Годунов чертеж».

4) изданный Г. Герритсом в царствование Михаила и переизданный в 1663 г. план Москвы 1662 г., известный ныне больше как «Петров чертеж» (так Н. Снегирев первым окрестил гравюру с этого плана, которую обнаружил в XIX в. Н. Устрялов в бумагах Петра I).

5) два плана Москвы 1606–1608 гг. Исаака Массы.

6) Несвижский план Москвы, составленный в 1611 г. польскими мастерами (найден в 1976 г. польским ученым С. Александровичем, хранится в единственном экземпляре в музее Познани).

Карта Герберштейна была признана крайне неточной уже к концу XVI в. Мы не будем говорить о ней. А вот все остальные планы весьма точно отражали облик Москвы, что подтверждено археологическими исследованиями. Историков давно заботил вопрос, откуда иностранцы могли добыть картографические сведения, ведь известно, насколько серьезен был контроль за иноземцами в России, которым запрещалось что-либо зарисовывать, не говоря уже о замерах расстояний и снятии чертежей.

Исследование вопроса об источниках названных выше карт привело ученых к выводам, что в основу их положены изготовленные в самой России чертежи конца XVI в. — начала XVII в.[961] Документально известно, что измерения в Москве производились по приказу Бориса Годунова, когда в 1585 г. под руководством Федора Коня возводили каменный Белый город в Москве; после набегов Казы-Гирея в 1591–1592 гг., когда строили деревянно-земляной Скородом, и, наконец, при сооружении фундаментальных кирпичных строений в Китай-городе после страшного пожара 1595 г. Вообще же первые сведения о снятии чертежей в России иноземцами на русской службе и отечественными специалистами относятся ещё ко времени Ивана Грозного. Картографической деятельностью при Борисе Годунове занимался его сын и наследник царевич Фёдор. Его работа над составлением карты России была прервана трагическими событиями апреля-июня 1605 г.

Все результаты картографических работ конца XVI — начала XVII вв. хранились в кремлевских архивах. Можно предположить, что при Лжедмитрии I доступ к ним стал более открытым. Потом эти чертежи стали трофеем поляков, когда после свержения Василия Шуйского в Москве расположился польский гарнизон и великие послы В.В. Голицын и Филарет Романов поехали к осаждающему Смоленск Сигизмунду III утверждать условия приглашения на московский престол его сына королевича Владислава. Очевидно тогда же граверы Абелин и Килиан на основе русских чертежей и в кратчайшие сроки (в том же 1610) сумели изготовить подробную карту Москвы, украсив ее гербом и портретом Сигизмунда, отчего карту и прозвали «Сигизмундов чертеж».

К тем же источникам, но, возможно, другим путем и ранее 1610 г. получил доступ И. Масса. Сам голландец утверждал, что получил план-рисунок в подарок от некого московского дворянина, который составил его сам и который просил сохранить в тайне его имя, боясь обвинения в шпионаже. Возможно, это и так, за исключением того, что составление столь совершенного плана не могло быть делом одиночки. Пользуясь смутными временами, И. Масса мог купить данный план у какого-нибудь приказного, имеющего доступ к архиву чертежей. Русское происхождение источника карты Массы видно из ориентации плана Москвы в его «Кратких известиях о Московии» с юга на север. Так было принято в русской картографии. На Западе Европы действовала уже современная направленность с севера на юг. На указанный план Москвы был нанесен путь въезжающего в русскую столицу кортежа Марии Мнишек. Второй план из сочинения Массы ориентирован уже по-европейски. На нем изображены стоящие под Москвой войска. П.Н. Миллер считал, что это маневры Лжедмитрия I перед предполагавшимся походом на Крым. И.И. Смирнов видел в этом сцену битвы войск Василия Шуйского с Иваном Болотниковым 2 декабря 1606 г.

На раздобытые неизвестно каким путем из московских архивов источники опирались также «Годунов чертеж» Г. Герритса 1613 г. и его же «Петров чертеж» переиздания 1663 г.

Ставшие широко известными на Западе «Сигизмундова карта», «Годунов чертеж», «Петров чертеж», карты Массы послужили отправной точкой для составления новых, еще более подробных планов Москвы голштинского дипломата А. Олеария (издание 1647, 1656), имперского дипломата А. Мейерберга (венское издание 1663) и военного инженера и разведчика капитана Э. Пальмквиста. Эти авторы уже имели возможность добавлять к русской основе свои личные наблюдения, рисунки и замеры.

Кроме плана Москвы, благодаря амстердамскому изданию Г. Герритса 1614 г., сохранилась и карта России, выполненная, как утверждал Герритс, «с оригинала, который составить озаботился Федор, сын царя Бориса»[962]. Эта же карта была переиздана в Европе в 1651 г. со значительными добавлениями, особенно по географии Русского Севера. К изображению Архангельска 1614 г. прибавили виды Нарвы, Московского Кремля со стороны Красной площади, изображения русской водяной мельницы и черной (топившейся без трубы) избы, а также комментарии. С этой карты России 1651 г. на Западе регулярно выпускались гравюры. Некоторые из них попадали и в Россию. Одну из них нашел известный любитель русских древностей А.И. Мусин-Пушкин в московских архивах и подарил Екатерине II в 1782 г. Опираясь именно на неё как на исторический источник, «Колумб русской истории» Н.М. Карамзин написал: «Любопытным географическим сведением сего царевича осталась ландкарта России, изданная под его именем в 1614 году немцем Герардом»[963]. Вслед за Карамзиным никто из историков (за исключением военного картографа П. Дейриарда) не сомневался в причастности царевича Фёдора к составлению этой карты.

Искусство

 

Интерес к личности человека, свойственный эпохе Ренессанса, определил широкое распространение на Западе Европы жанра светского портрета. Россия XVII столетия не осталась в стороне от этих веяний. В Московии были знакомы с западноевропейским изобразительным искусством. Европейские гравюры и офорты привозились в Россию зарубежными купцами и открыто продавались на Красной площади, только почему-то в Овощном ряду.

Своеобразным светским портретом, выполненным художественным языком, присущим иконописи, стали русские парсуны. Сам термин «парсуна» происходит от европейского слова «персона» (личность). Первые русские парсуны относятся еще к XVI в. (знаменитое изображение Ивана IV из Копенгагенского музея, парсуны царей Фёдора Иоанновича, Бориса Годунова). Парсуны стремились передать личные черты. Иногда это удавалось довольно точно, о чем свидетельствует сравнение парсун с портретами-реконструкциями, выполненными современными специалистами. К примеру, можно привести сравнение парсуны царя Фёдора Иоанновича с его скульптурным портретом-реконструкцией, выполненным по черепу царя в 1965 г. М.М. Герасимовым.

От эпохи царей Михаила, Алексея и Фёдора Романовых осталось большое число парсун с изображением членов царской фамилии. Также в XVII в. парсуны стали заказывать бояре, дворяне, зажиточные купцы.

Прямое влияние западноевропейской живописи не обошло и иконопись. Судя по архивным материалам, хранящимся в фонде Оружейной палаты, во второй половине XVII в. на русскую службу в иконописцы (!) стали принимать неправославных «иноверцев-христиан». А западные живописцы «парсунного и перспективного дела» появились при царском дворце еще во времена Михаила Романова. Архивные дела[964] называют имена Д. Вухтерса, И. Детерса. При Алексее Михайловиче приехал С. Лопуцкий. Иоганн Детерс (по-русски то Анс Детерс, то Иван Дитерс) в течение 1637–1656 гг. постоянно имел при себе русских учеников[965]. За свои труды Детерс помимо жалования получал ценные подарки. Так, 20 сентября 1645 г. он был пожалован серебряным ковшом, парчой, камкой и сукном[966]. До нас дошел конный портрет царя Михаила кисти Детерса, а также «европейский портрет» царицы Евдокии Лукьяновны, супруги царя Михаила. Детерс, как видно из его пожалований, успешно продолжил работу при дворе царя Алексея, где трудилось ещё несколько западноевропейских живописцев. Они писали картины на религиозные темы, но с прямой перспективой и прочими техническими приемами западноевропейской живописи Нового времени.

Все эти живописные заимствования из «богомерзкого, еретического» западного искусства очень огорчали патриарха Никона, который обнаружил их не только в картинах, украшавших царские покои, но и творчестве своих русских иконописцев. Никон пытался искоренить эти новшества. Он принялся проверять иконы в частных домах, не исключая боярские хоромы. Приказывал разбивать «доски» с ликами «нового письма». Но его удар по новой русской иконописи оказался недолгим. «Самочинный» уход Никона в Новый Иерусалим (1658), а потом и его падение (1666) фактически сняло его запреты для русских иконписцев, а на творчество иностранных художников на русской службе они практически никак не влияли.

Самым знаменитым в России XVII в. живописцем-немцем был художник из Гамбурга Питер Энглес (Энгельс). Он прибыл в Россию в 1670 г. Первым его значительным делом оказалось изготовление декораций к театральным спектаклям первого в России театра, открытого в 1672 г. Также он расписал вместе с русскими иконописцами Золотаревым, Салтановым и Безминым комнаты детей Алексея Михайловича. При Фёдоре Алексеевиче Питер Энглес украсил хоромы самого царя и его первой супруги Агафьи Симеоновны (Грушевской) картинами на сюжеты библейских притч («Царь Давид на престоле», «Притча пророка Иезекиа», «Брак царя Соломона» и др.). Во время регентства Софьи Энглес расписал «перспективным письмом» на тему библейских притч личные апартаменты правительницы[967]. С 1686 г. гамбургский мастер числился в штате Оружейной палаты.

Соотечественником Энглеса, работавшим в России одновременно с ним, являлся Вальтер Иоганн из Гамбурга. Ему приписывают один из прижизненных портретов князя В.В. Голицына. Между декабрем 1681 — февралем 1682 г. по царскому заказу Вальтер Иоганн выполнил портрет царицы Марфы Матвеевны (Апраксиной), второй жены Фёдора Алексеевича. Этот портрет является первым известным у нас по-настоящему реалистичным изображением, выполненным по желанию русского заказчика[968]. Реалистические портреты стали заказывать и некоторые вельможи. Примером может служить портрет князя В.В. Голицына (гравюра на бумаге), выполненная, вероятно, художником Леонтием Тарасевичем (1687)[969]. Еще одного художника, немца Артемия (Отто) Генина, привез из Нидерландов в Россию в 1688 г. для службы в Оружейной палате русский посол Яков Долгоруков, но о деятельности этого художника мало что известно[970].

При содействии западноевропейских, польских, украинских, белорусских живописцев Оружейная палата в 80-е гг. XVII в. стала играть роль не только главного художественного центра России, но и основного распространителя европейского влияния в русском искусстве. Знаменателен один эпизод из жизни Оружейной палаты. Царь Фёдор Алексеевич остался недоволен деятельностью нескольких западных мастеров, числившихся в штате Оружейной палаты. Он их уволил за то, что они мало преуспели в обучении своему искусству русских учеников (!).

С 1630-1650-х гг. в России имели хождения сборники голландских гравюр, которые использовались в качестве образцов русскими иконописцами при создании икон и стенописях XVII в. Широко известными образцами являлись иллюстрации к Библии Пискатора. И.Л. Бусева-Давыдова выявила также западноевропейские оригиналы гравюр Библии П. ван дер Борхта, Евангелия Наталиса, двух вариантов Библии Мериана и «Лицевые Страсти» Леонтия Бунина, которые сами представляли копию с издания братьев Вириксов. Как показало исследование И.Л. Бусева-Давыдова, «наибольшее воздействие на русскую иконопись второй половины XVII в. оказала Библия Борхта. Экземпляр этой Библии, хранящийся в ОР РГБ (ф. 178, № 3274) и обнаруженный нами, был издан в 1639 г. Класом Янсом (Янцем) Висхером (Николаем Пискатором) под названием: Biblia, hoc est vetus et novum Testamentum iconibus expressum opera et studio Petri vander Burght, et nunc recens in lucem editum per Nicolaum Ioannis Piscatorem. Anno 1639. О.А. Белоброва привлекла это же издание для исследования русских подписей и, кроме того, обнаружила экземпляр, изданный в 1673 г. и происходящий из Антониева-Сийского монастыря. Однако нет сомнений, что на Руси бытовало уже издание 1639 г., так как по гравюрам этой Библии исполнены стенописи церкви Троицы в Никитниках. Из других повторений можно назвать циклы или отдельные сцены в церквах Воскресения, Иоанна Богослова и Спаса на Сенях в Ростове, Ильи Пророка, Богоявления, Рождества Христова, Иоанна Предтечи в Толчкове и Иоанна Златоуста в Коровниках в Ярославле, Софийского собора в Вологде, Троицкого собора Ипатьевского монастыря в Костроме, Знаменского собора в Новгороде, а также многие иконы – в том числе рама с 10 клеймами «Страстей» и «Рождество Христово» (композиция «Избиение младенцев») из Ярославского художественного музея, «Воскресение – Сошествие в ад, с клеймами Страстей Христовых» 1692 г. из Вологодского областного краеведческого музея и большая часть клейм известной иконы Семена Спиридонова Холмогорца «Спас Вседержитель на престоле с деяниями и сценами Страстей» (ГРМ). На втором месте по распространенности среди образцов стоит хорошо известная в науке библия Пискатора. Меньшей популярностью пользовался также обнаруженный нами труд иезуитского богослова Иеронима Наталиса»[971].

Глава государевых иконописцев Оружейной палаты Симон Фёдорович Ушаков (1626-1686) в трактате об иконописании уже отрицал средневековую символику, подчеркивающую «неземную природу» ликов, требовал, чтобы лик был таким же «живым», как отражение человека в зеркале. (Кстати, западноевропейские (венецианские) зеркала приобрели в XVII в. необычайную популярность в России. Каждый вельможа и многие богатые купцы имели их в доме, вешая, как в Европе, в простенках между окон, чтобы создать иллюзию большего пространства.) Новые принципы иконописи разделяли знаменитые «богомазы» XVII в. Карп Золотарев, Никифор Бовыкин, Иван (Богдан) Салтанов, Петр Афанасьев, Филипп Павлов и др.[972]

Как иллюстратор Симон Ушаков сотрудничал с весьма «вольнодумной» Верхней типографией. Она была устроена лично царём Фёдором Алексеевичем. В соответствии с новыми принципами Ушаков оформил миниатюрами на «божественные сюжеты» «Рифмованную псалтырь» Симеона Полоцкого, изданную в 1680 г.

Если в начале XVII в. архивные дела именуют словом «живописцы» только заезжих европейских мастеров, то с середины века это название было распространено и на русских мастеров. В документах Оружейной палаты, к примеру, значится, что 3 июня 1652 г. в Архангельском соборе «у стенного письма» работали «живописцы» Иван Ржевский, Безобразов, Полонский, Хвостов и Рагозин[973]. В 1683 г. в Оружейной палате была сформирована отдельная «Живописная палата», занимавшаяся главным образом светским изобразительным искусством. Архив Оружейной палаты за 7196 г. (с сентября 1687 г. по конец августа 1688 г.) числит в её составе 40 русских, украинских, польских, белорусских художников и учеников. В «Иконописной палате» трудилось 27 мастеров[974]. Возглавляли «Живописную палату» армянин по происхождению Иван Салтанов и русский Иван Безмин[975].

Безмин в 1660-е гг. состоял в Оружейной палате учеником при польском художнике Стефане Лупицком и голландском мастере Даниэле Вухтерсе. Постигал он у них секреты «перспективной» и портретной живописи, иконописи, а также изготовления резных иконостасов и кабинетов. В царствование Фёдора Безмин вместе с Салтановым сделали традиционные вещи царского обихода (столешницы и пр.) настоящими произведениями искусства. Они украсили их картинами на излюбленные русскими сюжеты притчей царя Соломона. Манера письма была на европейский лад — с прямой перспективой. Самыми значительными работами зрелого Безмина считаются парсуна патриарха Иоакима (1678), посмертные парсуны царя Фёдора (1686) и патриарха Никона с клиром (1685–1686). Софья заказывала И.А. Безмину роспись стен нового дворца на тему библейских притч, но в одной из своих личных комнат царевна приказала Безмину обить холстами потолок и написать «Беги небесные» (знаки Зодиака), как было и во дворце Голицына. В комнатах же царевны Екатерины Безмин написал на стенах парсуны членов царской семьи: посмертные портреты отца, матери, братьев царевича Алексея и царя Фёдора III, изображения правящих царей Ивана V и Петра I, царевны Софьи и самой Екатерины.

Цари Михаил Романов, Алексей Михайлович, Фёдор Алексеевич, отдельные вельможи - Н.И. Романов, А.С. Матвеев, В.В. Голицын, другие сторонники европейского влияния - постоянно привносили в интерьер своих жилищ новые детали. В аудиенц-зале загородного Коломенского дворца голландское посольство в 1676 г. обнаружило «…несколько развешанных ковров и, между прочим, две французские картины, изображавшие девять муз, или богинь искусства»[976]. Свод в одной из палат московского царского дворца Фёдора III был расписан под звёздное небо с «течением планет», стены увешаны французскими шпалерами с изображениями римских сражений. В доме А.С. Матвеева висели два портрета его сыновей Ивана и Андрея и два портрета самого Артамона Сергеевича. Любопытным памятником живописи XVII в. является портрет Н.К. Нарышкиной, выполненный маслом в 1680-е гг. Целая коллекция портретов имелась в доме В.В. Голицына. Много фамильных портретов имелось у осевших в России Виниусов, как, впрочем, и у всех обитателей столичной Немецкой слободы.

Совершенно новым явлением в русском живописном искусстве, возникшим под влиянием Запада, стали гравированные портреты-аллегории с политическим подтекстом и «прямые политические» портреты[977].

Примером первого может служить гравюра украинского художника Ивана Ширского, которая была помещена в книге промосковски настроенного украинского религиозного мыслителя Лазаря Барановича «Благодать и истина» (Чернигов, 1683). На гравюре Иисус Христос коронует царей Ивана V и Петра I. Их изображение обвивает лента с текстом панегирика, а над всем этим парит образ Софии Премудрости Божией. Аллегория предельно ясна: в реальной жизни царевна Софья играет роль правительницы при братьях, что соответствует воле Божьей. Из русских художников в таком жанре работал только Симон Ушаков. После его смерти портреты-аллегории заказывали иностранным художникам.

Примером «прямого политического портрета» является гравюра украинского мастера Леонтия Тарасевича, известная как портрет царевны Софьи в Орле (1685). Гравюра представляет собой изображение герба России — двуглавого орла, на груди которого в овале помещен портрет Софьи в короне со скипетром и державой в руках. По краю овала идет надпись: «Благочестивейшая и вседержавнейшая Божиею милостью великая государыня благоверная царевна и великая княжна Софья Алексеевна всея Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержица». Изображение царевны с регалиями царской власти и сама надпись предельно четко передают государственные планы Софьи. Лицо царевны изображено реалистично. Художник не польстил внешности Софьи, подтвердив версию Невилля о некрасивости Софьи.

К «Портрету в Орле» так или иначе восходят все прижизненные изображения Софьи. Создание и распространение таких портретов являлось не столько художественным, сколько новым «политическим действом». В 1689 г. дьяк Посольского приказа А.А. Виниус преподнес бургомистру Амстердама специально заказанный у гравера Блотелинга портрет Софьи с типично западным барочным антуражем: трубящей аллегорической фигурой Победы, лавровыми и пальмовыми ветвями, — словом, всем тем, что будет так характерно для «политических портретов» петровской эпохи. Какие-то «портреты Софьи с коронами» фигурировали в судебном деле Фёдора Шакловитого после падения Софьи и немало способствовали его казни[978].

Помимо художников «высокого стиля» в Оружейной палате были мастера прикладного искусства, художники-декораторы, оформляющие, в частности, знамена. Среди «знаменщиков» встречаются как русские, так и европейские специалисты. Выходцы из Западной Европы, Литвы и Белоруссии наряду с русскими ювелирами служили в Золотой и Серебряной палатах. К сожалению, архив Золотой палаты, где служило множество западноевропейских ювелиров, сохранился плохо. Иностранцы могли занимать административные должности, руководя работами и проверяя качество работы. В 1650-х гг. среди «дозорщиков» Оружейной палаты значился Вилим Геймс[979].

Инженерное дело

 

Ни для кого не секрет, что готическая, романская архитектура Западной Европы, традиции ренессансного северо-итальянского зодчества оказали влияние на становление архитектуры Московского государства еще в XV–XVI вв. Первый представитель династии Романовых – царь Михаил, как и Иван III в своё время, предпочел иметь при дворе своего «немца» — архитектора. В 1620-е гг. на этой должности состоял Космо де Мушерон. При Михаиле Романове также на государевой службе состояли англичанин Вилим Граф (с 1615 г.), шотландец Христофор Галовей (с 1620 или 1621), англичанин Джон Талер, имперский зодчий из Страсбурга Анц Кристлер (с 1643).

Все иностранные свидетельства XV–XVII вв. отмечают: западные города — каменные, русские — деревянные, крайне подверженные опасности пожара. При русском климате и печном отоплении каменные дома были менее здоровыми для проживания людей, но они подвергались меньшей опасности сгореть, поэтому со времён Бориса Годунова мысль о каменном строительстве в Москве завоёвывала все большую популярность, несмотря на дороговизну и большую техническую сложность кирпичного строительства.

В мае 1626 г. произошел очередной опустошительный пожар в Москве. Выгорели Кремль и Китай-город. Огонь был столь силен, что опустошил внутри даже каменные церкви и «приказы каменные», в которых, как замечает летописец, погорела «государева казна и дела всякие». Царь Михаил принимает решение о большом новом каменном строительстве в Кремле. Для нужд этого строительства в столичной Даниловской слободе был построен новый кирпичный завод. В 1631 г. из его кирпича сложили новую кремлевскую поварню, которая имела водопровод. Его напорные конструкции располагались в Свибловой башне и снабжали водой также Сытный и Кормовой дворцы. На фундаменте каменного дворца XVI в. в 1636–1637 гг. строится кирпичный Теремной дворец, который благополучно стоит до сих пор. Резные каменные наличники Теремного дворца изготовил русский мастер Бажен Огурцов. Попутно отреставрировали пострадавшие церкви и приказные палаты.

Западноевропейская идея «регулярного города», построенного по рациональному плану, уже чувствуется в градостроительстве при Михаиле Романове. Китай-город после пожара 1626 г. восстанавливали по четкому плану, составлением которого ведали окольничий Г. Волконский и дьяк Волков. По этому плану были существенно раздвинуты торговые ряды, построены новые кирпичные лавки. Даже критически настроенный к Московии А. Олеарий нашел новый рынок просторным и удобным, в котором он насчитал несколько десятков тысяч (!) торговых мест.

Вообще 1620–1630-е гг. стали временем бурного церковного, городского, крепостного и оборонного строительства, которое, в отличие от времен Ивана III и Василия III, было выполнено русскими мастерами, которые успешно сохранили и развили ранее пришедшие в Россию европейские «новшества». В переписной книге 1638 г. в Москве значатся несколько государевых кирпичных и плотницких слобод, аналогичные слободы существовали и в других городах. Из всех них по царскому указу мастера разъезжались на строившиеся в разных местах царства объекты. В 1630-е началось восстановление каменных крепостей Коломны, Тулы, Серпухова, Пскова, Гдова, Новгорода. Новые оборонительные сооружения получили Орел, Астрахань, Ярославль и некоторые другие города. Известно, что Орел в 1636 г. «ставил» Б. Котловский, Тамбов — С. Боборыкин, Козлов — Ф. Сухотин[980]. При Михаиле началось укрепление старых и строительство новых засечных черт на юге и юго-востоке страны. Следы явного знакомства и использования фортификационных европейских «новшеств» прослеживаются при реконструкции русскими мастерами 22 главных «ворот» старой Заокской оборонительной черты, реконструированной в 1620-е гг., и при начале строительства 800-верстовой новой Белгородской черты, сооружение которой пришлось на 1635–1653 гг.

При царях Михаиле, Алексее и Фёдоре III надстроили утерявшие фортификационное значение кремлёвские башни. Они получили богатый декоративный убор и высокие шатры. Надстройкой в 1624-1625 гг. главной кремлёвской башни – Спасской (Фроловской) руководили англичанин Вилим Граф и шотландец Христофор Галовей. Надстройка была выполнена в позднеготическом английском стиле. На пятом ярусе расположились аркбутаны с элементами маньеризма в лице обнаженных статуй. Последние, названные в русских источниках «болванами», были тут же одеты в специально для них сшитые кафтаны. После очередного московского пожара 1628 г. обгоревших «болванов» вообще сняли со Спасской башни. В целом надстройка Спасской башни, по мнению искусствоведов, перекликалась с архитектурным решением башни Брюссельской Ратуши, строительство которой было завершено в 1455 г.[981]

Сам Кремль побелили. В итоге типично миланская крепость, коей был Кремль в момент своего рождения, приобрёл современный неповторимый и самобытный облик.

Англичанину Джону Талеру поручили ремонт Успенского собора и строительство дворцовой церкви св. Екатерины. Искусствовед В.В. Кавельмахер считал, что Талер также возвёл Филаретову пристройку к колокольне Ивана Великого. И.Л. Бусева-Давыдова обнаружила в РГАДА документ, который полностью подтвердил догадку Кавельмахера (РГАДА, ф. 141, ед. хр. 15, год 1625, л. 7.)[982]. При Михаиле в 1643 г. на русской службе находился «полатной мастер Цесаревой области города Страсбурха Анц Яков сын Кристлер»[983]. Ему принадлежал проект Большого Каменного моста через Москва-реку и предложения по реконструкции укреплений Троице-Сергиева монастыря.

Искусствовед И.Л. Бусева-Давыдова отмечает: «Число иноземных архитекторов, работавших в России в XVII в., невелико, даже если учитывать довольно многочисленных фортификаторов. Однако именно они создали несколько важнейших памятников, ставших отправными точками для новых декоративных и конструктивных решений и даже для новой типологии. Возможно, благодаря Джону Талеру распространились храмы с сомкнутым лотковым сводом, а завершения Фроловской башни и Филаретовой звонницы способствовали появлению шатровых колоколен»[984].

Другим достижением инженерного искусства XVII в. с применением западноевропейских технических изобретений было сооружение зимних, комнатных и висячих садов. Они появились в царском дворце при Алексее Михайловиче. Ради этого на службу в Россию зазвали западных специалистов. 22 декабря 1648 г. был зачислен прибывший из Стокгольма француз Паскаль Потевин (Poitevin). Он был мастер водовзводного и садового дела и должен был разбить сад с виноградником[985]. Особенно примечательны были общий сад у Золотой палаты и висячий Набережный сад площадью примерно в 1,2 кв. км со 109 окнами по фасаду. Новый толчок сооружению и реконструкции подобных «чудес» задало царствование Фёдора Алексеевича. В 1681 г. в Набережном висячем саду построили проточный пруд размером 10 на 8 м, а также новый висячий сад площадью 350 кв. м, с прудом, водовзводной башней и беседкой[986].

Для своего крестника, младшего сводного брата Петра царь Фёдор III распорядился создать целый игровой комплекс. На Потешной площадке с шатром у хором царевича располагались игрушечные шансы (пехотные ограждения — рогатки), находились действующие модели пушек и прочее военное снаряжение, а также потешная изба. Зная нелюбовь между мачехой и своими единоутробными сёстрами, Фёдор приказал соорудить для обеих «партий» отдельные крытые сады для прогулок. И.Е. Забелин в книге «Домашний быт русских царей»[987] сообщает, что при новом кремлёвском деревянном царском дворце Фёдор Алексеевич велел построить и себе крытый сад с 137 столпами и особыми дверями, при помощи которых изменялись внутренние объемы сооружения. Питер Энглес расписал «перспективным письмом» этот новый сад, а также и Нижний Набережный сад.

При Фёдоре Алексеевиче реконструировали систему очистки территории Кремля от нечистот. Канализация в Кремле имела разветвленную сеть, а диаметр основной трубы сделали более 6 метров[988].

После очередного московского пожара 1680 г. Фёдор III решил постепенно превращать свою столицу в её центральной части в каменный город. На казенных мануфактурах резко повысили выпуск кирпича, а москвичам разрешили брать его в кредит с расплатой в течение 10 лет. В итоге в Москве было построено несколько тысяч частных каменных домов. В тогдашней западноевропейской прессе отметили это событие, констатировав, что царь принял Москву деревянной, а передаст потомкам каменной[989]. Был введён даже стандарт каменных строительных материалов, установивший 3 стандарта каменных блоков и 1 стандарт кирпичей. Во избежание брака кирпичникам приказали клеймить каждый 10-й кирпич.

Улицы Москвы, включая мелкие переулки, было указано мостить деревянными плахами. А В.Н. Татищев писал, что при Фёдоре было приказано также собирать камни для мощения улиц. Архивные документы сохранили известия и о более ранних начинаниях подобного толка. В архивной коллекции Оружейной палаты значится указ дьяку Е. Стапанову времён Алексея Михайловича о сборе денег на настил в Москве деревянных мостовых (с приложением списка дворов)[990].

На взгляд тогдашнего русского перемены в благоустройстве Москвы были значительны. На взгляд европейца, недавно прибывшего в Россию и привыкшего к облику западных городов, Москва по-прежнему выглядела, мягко говоря, «экзотически». «…Улицы не мощены камнем, а лишь покрыты деревом, — писал про времена Фёдора III Георг Адам Шлейссинг. — …Когда идет даже небольшой дождь, то из-за постоянного хождения и езды на лошадях дерево лопается и возникает подчас такой поток грязи, что едва проедешь даже на лошади, особенно осенью»[991]. Тот же Шлейссинг чуть позже отмечает «правильные» меры правительства Софьи, предписывающие жителям центра Москвы строить свои жилища из камня, а крыши крыть не соломой, а тесом и дерном[992].

Новым катализатором московского благоустройства послужил пожар 1683 г., начавшийся в Кремле в апартаментах «младшего царя» Петра. Царевна Софья всячески поощряла возведение каменных зданий. По данным Невеля, в её регентство в Москве возвели столько кирпичных построек, «сколько не строили за предшествующие 200 лет» — 3 тысячи каменных зданий[993]. Среди новых каменных государственных объектов значились Посольский приказ и Большой каменный мост через Москву-реку. Если при Фёдоре боролись с антисанитарией на территории Кремля, то при Софьи это начинание было вынесено за кремлевские стены. Указ от декабря 1683 г. запретил (ввиду вони, грязи и нечистот) торговлю рыбой в главных торговых рядах на Красной площади[994]. Указ марта 1686 г. (по западноевропейскому примеру) возлагал на домовладельцев по всей столице уборку территории и части улиц перед домовладением. Жители должны были соскребать и вывозить за город навоз, помет, мертвых животных[995]. Надзор по указу от марта 1688 г. возлагался на специальных объезжих из дворян[996]. С января 1683 г. ворота Белого города открывались и запирались строго по часам, расписанным в правительственном указе[997].