Номиналистская критика как практический навык

Тем не менее антиметодологический аргумент Гаттинга может тоже найти поддержку с нашей стороны просто потому, что он близок антитотализующим высказываниям Фуко. Например, ес­ли мы следуем методологическим принципам археологии — даже в ее униформной версии, предложенной Дрейфусом и Рабиноу, — мы обязаны отказаться от поиска некого единого принципа, кото­рый позволил бы единообразно интерпретировать все труды Фу­ко. Во-первых, его труды не имеют единого объекта, как это оче­видно демонстрируют названия его книг. Во-вторых, кроме как через отсылку к одному и тому же физическому телу Мишеля Фуко, мы не можем никак установить тождественную идентич­ность автора текстов, на которых стоит это имя. Фуко менялся с каждой новой книгой, причем настолько, что казалось, что его книги написаны разными авторами. «Не спрашивайте меня, кто я есть, и не просите остаться все тем же»⁴⁸, — написал он ответ во­ображаемым критикам, которые попытались бы установить связь между авторами «Истории безумия» и «Слов и вещей»; этот при­зыв применим и к его более поздним работам. В-третьих, у Фуко нет общего для всех работ концептуального аппарата или общей теории. Например, «теория» первого тома «Истории сексуально-

ста» с ее вниманием к исповедям на тему секса отбрасывается во втором томе ради нового подхода — исследования герменевтики желаний; этим, в частности, объясняется семилетний перерыв ме­жду томами.

Если мы не можем найти единства на всех этих уровнях, зачем мы должны искать его на уровне методологии? Этот поиск, как кажется, противоречит почти всему, что Фуко делал в своей жиз­ни. Например, следуя принципам «Археологии знания», совре­менный археолог трудов Фуко должен искать не единый метод, а попытаться выявить набор разнообразных, но связанных дис­курсивных практик, который послужил условием возможности самих текстов Фуко. Современный генеалог трудов Фуко мог бы попытаться выявить, как эти дискурсивные практики были соб­раны вместе. Но так как ни археология дискурса, собранного под обложками книг с одним и тем же именем автора — «Мишель Фуко», ни генеалогия практик этого дискурса не являются целями данной статьи, я оставляю эти вопросы другим исследователям и возвращаюсь к вопросу о том, как можно провести исследование, подобное тем, что проделаны в книгах Фуко, но на материале другой культуры.

Гаттинг, например, рассматривает Фуко не как методолога, а как «интеллектуального ремесленника», который в течение дол­гих лет создавал разнообразнейшие изделия, «интеллектуальные эквиваленты вещей, которые производят ювелиры и краснодерев­щики»⁴⁹. Мы можем использовать их по назначению, но можем применять их и каким-то иным образом, который не мог бы даже представить себе их создатель. Формулировка Гаттинга позволя­ет нам переинтерпретировать метод Фуко и увидеть в нем некий специфический «навык», который Фуко со временем постепенно все более совершенствовал, — как делает каждый хороший ремес­ленник. Другими словами, практикуя археологию, генеалогию, проблематизацию (в зависимости от того, как это искусство назы­вают другие), Фуко в действительности занят одним делом, кото­рое сопровождается появлением время от времени новых текстов.

Два параграфа из Фуко могут проиллюстрировать эту ги­потезу. Фуко не скрывает своих «кочевнических» склонностей в методологии и привычки менять области применения своих исследовательских навыков: «Я люблю новые пространства ис­следования, люблю опробовать их возможности и — если здесь что-то не работает — пробовать уже в другом месте» ⁵⁰. Как след-

ствие — ему самому до конца неясны отношения между различ­ными категориями его собственного анализа, но он может игно­рировать эту непроясненность (обычно, однако, недолго, так как интервьюеры своими вопросами всегда пытались заставить Фуко выстроить общую логику всей системы), если его изделия нахо­дят спрос: «Над многими вопросами — и в первую очередь я здесь имею в виду отношения между диалектикой, генеалогией и стра­тегией — я все еще работаю и не знаю, найду ли я приемлемые от­веты. То, что я говорю, стоит рассматривать как „предложения о начале игры", когда тем, кому интересно, предлагается присоеди­ниться к этой игре; мои слова не стоит рассматривать как догмати­ческие утверждения, которые нужно принимать или отбрасывать целиком»⁵¹.

Подобно странствующему из города в город точильщику но­жей из старых добрых времен, «интеллектуальный ремесленник» по имени Фуко переходит из одной области в другую, от одной проблемы к другой и смотрит, сработают ли здесь его навыки и инструменты. Он может даже бросить полузавершенное изделие, если оно ему надоело. Так, например, в ответ на удивленный вопрос своего ассистента, почему он так радикально изменил объект ис­следования в промежутке между первым и вторым томами «Исто­рии сексуальности», Фуко ответил: «Когда текущая работа не яв­ляется также попыткой изменить то, что думаешь, и даже то, что ты есть, то это не очень интересно. Я начал писать два тома в соот­ветствии с моим первоначальным планом, но очень скоро мне ста­ло скучно. Начать такой проект и затем продолжать его, входя в противоречие с моей обычной практикой... просто из-за лени — было бы просто неумно»⁵². «Обычная практика» означает здесь смену мыслей и перемену самого себя в процессе написания но­вой книги, и эта практика, похоже, была единственным стержнем, связывающим постоянно меняющиеся «я», которые можно при­писать разным книгам Фуко. Наша задача теперь — обрисовать контуры этого стержня.

Решать эту задачу можно разными способами. Например, на­учное исследование практических навыков, предлагаемое такими социологами, как Пьер Бурдьё, нацелилось бы на поиск хабитуса «интеллектуального ремесленника» Фуко, и оно могло бы при­вести в качестве результата к репрезентации типичных для него приемов работы в виде диаграммы его обычной практики⁵³. Навер­ное, я тоже мог бы пойти по этому пути, если бы хотел выразить в

словах или схемах некую сущность того, что делал Фуко. Но, на­деюсь, теперь уже ясно, что цель данной статьи иная. После того как мы распрощались с иллюзией единственно правильного ме­тода, мы можем, наконец, сформулировать нашу задачу: проде­монстрировать на примерах практические навыки Фуко так, чтобы другие смогли их повторить, но по-своему и на другом материале.

Теория практики Бурдьё может здесь нам все же пригодиться и послужить подспорьем в этом начинании. Дело в том, что его критика структуралистских попыток описать практическое чув­ство уместного действия как некоторый набор регистрируемых дискурсивных правил, а не как набор открытых неартикулиро­ванных стратегий, поможет нам использовать уже существую­щие труды по методологии работ Фуко. «Правила» практических навыков, по Бурдьё, производятся исследователем, который либо опрашивает информантов в поле, либо наблюдает за ними; в то время как стратегии реального практического поведения являют­ся продуктом следования не записанному правилу, а «чувству иг­ры», которое позволяет игрокам сделать наилучший ход, исходя из их ресурсов и навыка игры. Правила успеха в этой игре есть поэтому всего лишь продукт рационализации интуитивных дей­ствий, который производится исследователем-структуралистом постфактум. Но если эти правила уже произведены, экспли­цитно заявлены и известны самим игрокам, знание этих правил может использоваться игроками в последующих играх. Если придерживаться этой метафоры игры, то можно сказать, что знание «эксплицитного правила игры» определяет «ценность карт» ⁵⁴.

В этих терминах можно сказать, что интерпретация Дрейфуса и Рабиноу — наблюдавших за исследовательской деятельностью Фуко, подобно тому как антрополог-структуралист наблюдает за аборигенами интересующего его племени, — эксплицировала пра­вила метода Фуко, т. е. правила этой особой игры, придав разную ценность разным картам (приемам его исследования). Так, на­пример, выделены археология, генеалогия, техники остранения фона как отступания на шаг от господствующих практик эпохи — и все они встроены в определенную иерархию отношений: архео­логия служит целям генеалогии, остранение является средством археологической процедуры и т. п. Подобные описания очень по­лезны, так как они определяют возможные ходы в «игре исследо-

вания по Фуко» и средства, доступные игрокам. С помощью опи­сания этих правил метода Фуко мы теперь можем подражать его навыкам, первоначально на ощупь ища наиболее удачные практи­ческие ходы, и — постепенно привыкая следовать «стратегиям Фуко» (термин используется в смысле Бурдьё) — мы можем перенять его навыки.

Однако хотя ситуация с ресурсами игры в метод Фуко после книги Дрейфуса и Рабиноу нам уже более или менее ясна, этого все же недостаточно; не хватает примеров, которые дали бы нам почувствовать, пережить эту игру изнутри. Последующее изло­жение попытается провести читателя через несколько таких при­меров следования стратегии Фуко, которое — в соответствии с многими комментариями — мы условно обозначим как «номи­налистская критика». Методологический номинализм Фуко — многократно отмеченное свойство его трудов. Например, Дэвид Хой говорит о «прагматическом номинализме», Жиль Делёз — об «отречении от универсалий», Томас Флинн — об «историческом номинализме» Фуко⁵⁵. Впрочем, Фуко и сам несколько раз ис­пользовал этот термин для характеристики своей работы. Ком­ментируя свой метод в конце 70-х гг., Фуко определяет его как «номиналистская критика, к которой приходят посредством исто­рического анализа»⁵⁶. «История сексуальности» содержит самый знаменитый номиналистский тезис: «Следует, конечно, быть но­миналистом: власть — это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был наделен, — это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в опреде­ленном обществе»⁵⁷.

Номинализм вошел в историю философии как одна из пози­ций в дискуссии между схоластами о природе общих понятий — универсалий; номиналисты утверждали, что общие понятия есть лишь имена (nomine), которые не существуют сами по себе. Этой позиции противостояла школа реалистов, которые утверждали, что абстрактные понятия имеют реальное, объективное и абсо­лютное существование. Номиналисты полагали, что универсалии существуют только как universalia in re, что абстрактные понятия не существуют отдельно от единичных вещей, которые они обоб­щают. В приведенных выше словах Фуко власть представлена именно так: это общее имя, которое присваивается всему мно­жеству взаимодействующих сил в данном обществе. В это множе­ство могут входить взаимодействия между офицером дорожной

полиции и водителем, между доктором и пациентом, между учи­телем и учеником, между отцом и сыном и т. п. Номинализм тре­бует, однако, расчленить даже такие типичные взаимодействия на еще более базовые и единичные, например сделать единицей анализа взаимодействие между водителем А и полицейским Б в городе В в единицу времени Т. «Власть», таким образом, рассмат­ривается как общее обозначение миллионов подобных взаимо­действий⁵⁸.

Сходным образом, «сексуальность не следует понимать ни как нечто данное от природы, что власть будто бы пытается обуздать, ни как некую темную область, с которой знание мало-помалу пы­тается снять покров. Сексуальность — это ИМЯ, которое можно дать некоторому историческому диспозитиву: это не подпольная реальность, над которой будто бы разыгрываются трудные схват­ки, но обширная поверхностная сеть, где стимуляция тел, интен­сификация удовольствий, побуждение к дискурсу, образование знаний, усиление контролей и сопротивлений сцепливаются друг с другом в соответствии с несколькими важнейшими стратегиями знания и власти» ⁵⁹.

Сравнение с Вальтером Беньямином, другим великим номи­налистом XX в., поможет лучше высветить особые грани номи­налистской практики Фуко. Беньяминовский номинализм, кото­рый лег в основу негативной диалектики Франкфуртской школы, рассматривает общие понятия как существующие в виде самих конфигураций единичных элементов, как их созвездия, или, по-ла­тински, констелляции, — термин, который использует как Бенья­мин, так и Адорно⁶⁰. Понятые таким образом универсалии не мо­гут претендовать на существование отдельно от единичных пред­метов — они существуют подобно мозаике, которая складывается из отдельных компонентов, но не имеет отдельного существования вне этих компонентов. Забота о частном и единичном была одной из господствующих тем теоретиков Франкфуртской школы, кото­рые пытались избежать «тоталитарности общего», подчиняющей индивидуальную волю всеобщей. Поэтому мозаичные констелля­ции, которые не могут разрушить уникальность своих компонен­тов, не разрушая себя, были для них более предпочтительны — они сохраняли уникальную единичность каждого элемента в эстетиче­ском единстве констелляции.

Беньяминовский метод требует сначала разбить существую­щие феномены на их составные элементы, а потом регруппиро-

вать эти элементы, но не в конвенциональные классы элементов с общими характеристиками, а в новые констелляции эстетической природы. Модель для сооружения подобной констелляции эле­ментов, которую использовали и Беньямин и Адорно в своих работах, возможно, была взята из музыки: новая интерпретация пьесы для фортепиано оставляет все компоненты неизменными, но общее впечатление меняется. Эта реконфигурация тем не ме­нее не похожа на игру с детским калейдоскопом в ожидании кра­сивой комбинации — «крути, пока не станет красиво». Примеры с мозаикой и музыкальной пьесой не совсем точны, так как в концепции Беньямина выявление констелляции зависит не столько от визуальных или аудиоэффектов, сколько от поимено­вания констелляции. Исследователь реконфигурирует элемен­ты исследуемого феномена и затем именует получившуюся но­вую комбинацию, так как только называние выводит констел­ляцию из несуществования и придает ее элементам смысл как частям целого⁶¹.

Даже если Фуко и не разделял побудительные мотивы франк-фуртцев, которые заставляли их искать констелляции, практика его исследований тем не менее была похожа на беньяминовскую. Например, «Археология знания» начинается с отрицания вели­ких обобщений — таких как традиция, влияние, эволюция, дух времени, которые обычно рассматриваются как что-то общее для данного дискурса: «Все эти синтетические категории, которые принимаются без вопросов, должны быть оставлены в стороне» ⁶². Фуко хочет найти новые, другие общности, лежащие в основании дискурса, и потому анализирует дискурсы как конфигурации практик. В результате он находит универсалии, которые сводят воедино все разнообразие дискурса, не являясь в то же время по­пыткой выделить один абстрактно-общий компонент, присущий всем элементам этого дискурса⁶³. Эти универсалии обнаружить несложно, так как они даны в названиях существующих дискур­сов. Фуко раскрывает эти дискурсы как констелляции практик. Он сначала описывает индивидуальный набор практик, который служит фоном для данного дискурса, а потом показывает, что название этого дискурса — всего лишь имя, присвоенное этой констелляции практик. Так, наименование «врач» в XIX в. подра­зумевало производство набора высказываний, куда входили «количественные описания, биографические повествования, установление, интерпретация и перекрестная проверка знаков,

рассуждение по аналогии, дедукция, статистические калькуля­ции, экспериментальная проверка»⁶⁴ и множество других типов. Но сцепление всех этих типов стало возможным в результате констелляции дискурсивных практик, которые служили фо­ном для производства медицинского знания врачами. Название «врач» индивидуализирует данную констелляцию практик; дру­гие названия дискурсов поименовывают другие конфигурации.

В работах европейских комментаторов можно увидеть намек на это сходство исследовательских принципов Беньямина и Фу­ко. Райнер Рошлиц пишет, что стандартной процедурой Фуко было «сделать шаг назад и воссоздать генеалогию современных констелляций», а Франсуа Валь подчеркивает, что Фуко описы­вает «историю проблем и переконфигурацию практик, которые определяют их» ⁶⁵. Все же между творчеством Беньямина и Фуко можно выделить два важных расхождения. Во-первых, это — ори­ентация анализа: если Беньямин ищет новые констелляции путем реконфигурации и нового поименования, то Фуко раскрывает уже существующие понятия как констелляции, показывает, какие констелляции практик таятся за названиями дискурсов, лишь кажущихся абстрактно-общими понятиями. Другими словами, он реинтерпретирует имена, которые представляются непробле­матичными простыми обобщениями, — показывает множествен­ность покрываемых этими именами элементов и несводимость этих элементов к одной общей характеристике⁶⁶. Показателен ха­рактер его работы в так называемый генеалогический период: не только названия дискурсов, но и такие общие понятия, как власть или сексуальность, раскрываются им как констелляции разно­родных практик.

Второе различие в подходах двух авторов связано с ответом на вопрос о том, что соединило эти разнородные практики вместе. Фуко подозревает «низменные первоистоки» любого такого слияния, в то время как Беньямин всегда приписывал констелля­циям только благую природу. Процитируем еще раз методологи­ческую статью Фуко, где он описывает свои исследовательские принципы: «Первое методологическое правило... заключается в том, чтобы... обойтись без антропологических универсалий, на­сколько это возможно, так, чтобы поставить под вопрос их ис­торическое происхождение»⁶⁷. Мы должны увидеть условия фор­мирования феноменов «безумия», «преступности», «сексуаль­ности» как наборы практик, содержание которых менялось во

времени. Необходимо поставить вопрос о том, какие условия в данный момент времени делают возможным признание того или иного человека «душевнобольным», или о том, что дает возмож­ность людям искать наиболее глубокие секреты своей личности в странной сборке разнородных элементов, которую мы именуем «сексуальность», и т. д. Первоначальные мотивы укоренения этих феноменов (душевной болезни и сексуальности) в нашей жизни были, как показал Фуко, далеки от идеальных. Так почему мы те­перь принимаем их воспроизводство и функционирование как непроблематичное?