Фуко и Советский Союз. Доминик Кола

В ЭТОМ сообщении я не буду касаться вопросов, которые мо­гут возникнуть при попытке применить к Мишелю Фуко поня­тие «автор» и понятие «произведение», которые, как известно, обсуждаются, среди прочего, в его книге «L'Archéologie du Sa­voir». Я буду опираться главным образом на тексты из четырех­томного собрания «Dits et écrits»¹ и на семинар 1976 г. «Il faut défendre la société» («Нужно защищать общество»)², т.е. на «книги», имеющие спорный «книжный статус», — статус, кото­рый можно критиковать, ссылаясь на аргументы самого Фуко. Но я мог бы оправдать законность такого шага, обозначив его как «réécriture», если воспользоваться формулой из книги Фу­ко «L'Archéologie du savoir».

Речь идет о «réécriture» текстов, рассеянных в массиве напи­санного и опубликованного Фуко, где Советский Союз, если и упоминается, то всегда мельком и как бы случайно, причем эти упоминания не встречаются ни в одной из его книг (разве что по недоразумению), но только в статьях и интервью. Такая процеду­ра позволяет выявить настойчивое присутствие в творчестве Фу­ко темы Советского Союза и очень цельную и последовательную позицию Фуко по отношению к этому тоталитарному государ­ству³, которая обнаруживается на протяжении всего периода его интеллектуальной и политической эволюции. Разумеется, все биографические элементы, которые я использую в своем сообще­нии, были удостоверены самим Фуко.

Название моего доклада «Мишель Фуко и Советский Союз» предполагает (в соответствии с принятым во французских уни­верситетах типом риторики), что его содержание не сводится к описанию точки зрения Фуко на Советский Союз и его позиции по отношению к этой стране, которую можно было бы вывести из его произведений; речь идет также о том, чтобы попытаться опре­делить влияние проблемы Советского Союза на творчество Фуко и его интеллектуальную эволюцию, увидеть, в какой мере фено-

мен сталинского тоталитаризма смог повлиять на характер выра­ботанных им концептов и на позицию, которую Фуко занимал в тех или иных дебатах. Ибо Советский Союз занимал в творчестве Фуко более значительное место, чем может показаться, если иметь в виду только объем посвященных этой стране текстов. Фуко даже как-то позволил себе заявить, что все его исследова­тельское предприятие родилось из культуры русского формализ­ма — связанной с именами Николая Трубецкого и Владимира Проппа, которой удалось спастись, ускользнув от «прокатного ва­ла сталинизма». «Структурализм, — говорит он, — стал великой культурной жертвой сталинизма», но он дал возможность интел­лектуалам как Западной, так и Восточной Европы добиваться «восстановления своей автономии по отношению к марксизму» (Dits et écrits... T. 4. P. 63). Поэтому, в итоге, нападки Жана-Поля Сартра (которого Фуко прямо здесь не называет, но явно имеет в виду, когда говорит об «одном знаменитом интеллектуале») в Праге на структурализм имели политическое измерение в качест­ве критики интеллектуальной оппозиции сталинизму, для кото­рой структурализм служил своего рода прибежищем (Ibid. P. 64). В размышлениях Фуко о Советском Союзе уточняется его от­ношение к коммунизму и марксизму — в качестве специфиче­ского измерения его теоретизации социального заключения (en­fermement), а также и его теория власти — в той мере, в которой изучение механизмов осуществления власти является направ­ляющим вектором его творчества. Следует, таким образом, сразу подчеркнуть, что Фуко дистанцируется от определенного рода позиций, представители которых, основываясь на его анализе де­мократии и теоретическом описании процедур заключения, пыта­лись рассматривать Советский Союз как общество точно такого же типа, что и западные политические системы, одновременно индивидуализирующие и тотализирующие, согласно его анализу пасторской власти. Важно также отметить, что в ходе семинара «II faut défendre la société» Фуко на уровне теории сближал на­цизм и сталинизм, исходя из принципа «войны двух рас». Этот принцип косвенным образом способствовал рождению теории классовой борьбы. В свое время историки Французской револю­ции (в частности, Огюстэн Тьери) переинтерпретировали родив­шуюся в аристократических кругах версию истории Франции (история как осуществление во времени войны двух рас — фран­ков-завоевателей, предков французского дворянства, и галло-ро-

манского населения, порабощенной крестьянской массы), ис­пользуя для этого понятие борьбы между общественными класса­ми. Маркс открыто признавал свой долг перед этими историками в отношении теории классовой борьбы. В качестве наследника концепции войны рас, по крайней мере в некоторых своих аспек­тах, марксизм связан с этим типом понимания истории, который иногда явственно в нем проявляется.

В этом сообщении я попытаюсь коротко показать, каким обра­зом модель «надзора» и «войны классов/рас», соединяя в себе теории классовой борьбы и социальной гигиены, была применена в России начиная с самых первых лет существования советского режима, родившегося в результате государственного переворота, который был организован большевиками в октябре 1917 г. здесь, в Петербурге. В правомерности этого последнего анализа меня подкрепляют рекомендации и советы продолжать работу в том же направлении, полученные мной от Мишеля Фуко, после того как он прочитал одну из моих статей, которую я ему прислал вскоре после нашего знакомства. В статье я, в частности, указывал на то, что Ленин в ряде своих работ использует в полемике со своими противниками термин «истерия», и подчеркивал, что тенденция к использованию психиатрического словаря и психиатрических институций как инструментов политических репрессий прояви­лась уже с самого начала существования коммунистического строя; первый случай заключения по психиатрическим основани­ям, относительно которого я располагал доказательствами, имел место в феврале 1919 г. (история с активным членом партии со­циалистов-революционеров Марией Спиридоновой). Подчеркну, что сама по себе эта история не представляла собой никакой тай­ны, но ее следует рассматривать как эпизод в ряду прочих, вписы­вающихся в рамки жесткой модели чистоты и здоровья как идеа­лов социализма, которую мы находим у Ленина и других больше­виков. Я послал Мишелю Фуко эту статью⁴ вскоре после встречи, которая произошла на кафедре психоанализа университета Винсенн, где я в тот период преподавал, — Мишель Фуко провел тогда круглый стол с преподавателями кафедры, и в беседе мы, среди прочего, коснулись советской и царской пенитенциарной системы⁵. Фуко тогда напомнил, что в 1890 г. на одном из Кон­грессов в Петербурге французский криминалист Левейе призы­вал своих русских коллег организовать в Сибири рабочие лагеря (Ibid. Т. 3. Р. 325). Но в этом факте есть нечто вроде ложного

следа, который мог бы натолкнуть на мысль о существовании единой линии развития, связывающей теоретическую кримина­листику XIX в. и советскую концентрационную систему. Между тем Фуко никогда не рассматривал Советский Союз и комму­низм как частные случаи внутри более общего правила. В частно­сти, истоки своего собственного интереса к общему вопросу о власти он связывает с вторжением советских войск в Венгрию — ибо власть, с его точки зрения, не есть некая вневременная сущ­ность, существующая всегда и везде под различными масками и легитимациями. Напомним, однако, что самая первая встреча — которую можно было бы назвать «личной встречей» — Фуко со сталинизмом (в одном из самых отвратительных его аспектов, в форме государственного антисемитизма) произошла еще до со­ветского вторжения в Венгрию; Фуко был тогда членом Комму­нистической партии Франции. В то же время очень важную роль должен был сыграть — ретроспективно — еще один эпизод жизни Фуко, а именно год, который он провел в Польше; Фуко вспом­нит этот свой опыт, когда много лет спустя польские рабочие ор­ганизуют Солидарность, вслед за чем в 1981 г. в Польше будет объявлено военное положение. Отметим также роль, которую сыграла публикация книги «Архипелаг ГУЛАГ» в 1974 г. (даже если она на первый взгляд менее очевидна).

Можно набросать нечто вроде краткой хронологии (которая, впрочем, не является линейной).

1952—1953 гг. Фуко — член Коммунистической партии Фран­ции. Он выходит из нее в связи с делом о заговоре врачей, эпизо­дом, представляющим собой пароксизм конца правления Стали­на. Этот эпизод мог стать чем-то вроде исходного пункта для реф­лексии Фуко по поводу связи между коммунизмом и расизмом. Эта рефлексия была развита в 1976 г. в рамках семинара «Il faut défendre la société».

1956 г. Вторжение Советской армии в Венгрию и подавление венгерского восстания. Для Фуко власть проявляет себя в своей непосредственной форме: раздавив восстание, советские танки разрушили одновременно теоретические модели, предлагаемые экономикой и «историческим материализмом» (который оказыва­ется не более убедительным, чем «диалектический материализм»).

Октябрь 1958 г.—октябрь 1959 г. Фуко — в Польше, в качестве советника по культуре. Он пишет одному из друзей: «Я нахожусь в тюрьме — т. е., по другую сторону стены, но это еще хуже. Я —

снаружи: никакой возможности проникнуть внутрь. Прижавшись к решетке, с трудом протиснув голову между прутьев — ровно на­столько, чтобы можно было видеть там, внутри, людей, которые ходят по кругу»⁶. (В 1980—1982 гг. Фуко активно борется в под­держку Солидарности, пишет статьи и дает большое количество интервью. В 1982 г. он с протестной миссией едет в Польшу.)

1974 г. Публикация книги «Архипелаг ГУЛАГ».

1977 г. Фуко предостерегает от универсалистского понимания «заключения» («enfermement») и полагает, что книга Андре Глюксмана «Кухарка и людоед. О связи между государством, мар­ксизмом и концентрационными лагерями» (Gluksmann A. La Cui­siniure et le mangeur d'hommes. Essai sur les rapports entre l'état, le marxisme et les camps de concentration. Seuil, 1975) смогла избе­жать этой опасности и поставить проблему гулага в ее собствен­ной специфике.