Юродивые и Умалишенные: генеалогия инкарцерации в России. Лия Янгулова

В НАСТОЯЩЕЙ статье фокус внимания сосредоточен на свое­образном конфликте двух систем производства знания: между системой нового научного психиатрического знания XIX в. и старой системой традиционного религиозного мировоззрения. Мы исходим из того, что значение того или иного феномена при развитии общества и переходе от одной формы существования к другой может значительно трансформироваться. Это измене­ние зависит не только от развития идей, но и в значительной степени от изменения реальных практик, которые составляют фон существования данного феномена в обществе. Цель ста­тьи — показать, как изменяющиеся практики обращения с юро­дивыми со стороны только нарождающейся психиатрии и адми­нистративных институтов царской России меняли первона­чальный смысл юродства как способа производства истины внутри христианской системы ценностей. Ведущей темой ста­тьи является попытка проанализировать, как русские психиат­ры восприняли юродство и какими способами конструирова­лось новое знание.

Юродство — хорошо известный в России феномен. Юроди­вый сейчас сопровождается привычными для всех стереотипами либо просто сумасшедшего, либо дурачка-простачка, на чьи вы­зывающие и непонятные выходки просто не стоит обращать вни­мания. Что такое юродство, что заставляет людей юродствовать, и, самое главное, как к такому поведению относиться — это во­просы, которые так и остаются открытыми и по сей день. Они порождают множество интерпретаций, ни одна из которых, по на­шему мнению, не может претендовать на фундаментальность уже только по той причине, что современные интерпретации опери­руют современными понятиями и смыслами, которые находятся внутри современной системы научного производства знания, со­вершенно исключившей такой вненаучный способ производства знания, как юродство. Хорошо осознавая, что и в этой статье есть

опасность дать еще одну научную интерпретацию, сразу огово­римся, что нами не ставится задача дать еще одно исчерпывающее объяснение феномена юродства. Основная задача статьи задана рамками метода исследования, заимствованного в работах Мише­ля Фуко, — генеалогией¹. Это метод, ориентированный, скорее, на исследование и выстраивание последовательности практик, кото­рые вкупе с возникающими параллельно идеями (дискурсивной сферой) и отношениями власти как раз и создают возможность подобных научных и вненаучных интерпретаций². Юродство вы­брано нами в качестве предмета исследования как яркий пример того, насколько далеко практики нововременного мира и порож­денные ими способы объяснения ушли от того практического контекста, в котором родились феномены религиозного мира и в котором они и приобрели свое первоначальное значение и смысл. Поэтому данная статья есть схематичная попытка описать то, как практическая система (власти, знания и этики) нового времени сместила значение юродства от высшего христианского подвига к образу шутовского поведения и психической болезни.

По отношению к пониманию юродства в христианской тра­диции почти все современные интерпретации, рассматриваю­щие как типологические, так и генетические связи русского юродства, можно объединить в отдельную группу³. Сравнение русского юродства с шаманскими практиками (Thompson, 1987), религиозными практиками суфийских дервишей (Иванов, 1994. С. 157—166), поиск его корней в византийской православной традиции (Там же. 1994) конечно же приближает нас к постиже­нию феномена русского юродства. Выстраивание подобных свя­зей чаще всего приводит к пониманию универсальности фено­мена, но это довольно коварный путь — в итоге всё имеет отно­шение ко всему и похоже на всё. Такие исследования несомненно полезны для общего понимания феномена. Мы же, опираясь на эти уже проведенные исследования, исходим из того, что практи­ческое бытование феномена в конкретном историческом контек­сте обусловливает его смысловую уникальность. В наиболее об­щей форме определение юродства зависит от его привязки к не­нормальному поведению, которое в современном контексте чаще всего отсылает к некой форме психического расстройства. Кажет­ся, что определение С. А. Иванова выглядит наиболее нейтраль­ным: «Юродивым называли человека, из благочестивых сообра­жений симулирующего безумие или эпатирующего окружающих

другими способами» (Там же. С. 4). Но похоже, что в юродство, вне зависимости от намерений автора, все же вчитывается биоло­гическая составляющая, свойственная современному научному медицинскому определению безумия. Обращение же напрямую к этимологии слова юродивый показывает, насколько сложно восстановить первоначальный смысл этого феномена. Согласно исследованию того же Иванова, можно выделить несколько обо­значений такого поведения. Самое раннее, и, скорее всего, еще дохристианское, — «буй». Смысловые значения этого слова ва­рьируют от значения «глупый», «несмысленный» (staltus) до «дикий», «дерзкий», «сильный», «смелый» (Словарь древнерус­ского языка.., 1989). Наиболее часто употреблялись «оуродъ» и «похаб», употребление этих слов было взаимозаменяемым, хотя, конечно, чаще всего в русской традиции употреблялось слово ОУРОДЪ.

Византийское слово «салос» (salos) — первоначальное обозна­чение юродства — употреблялось на Руси довольно редко. В древ­нерусских переводах житий византийских юродивых (например, житие Андрея) встречаются такие обозначения, как «несмысленъ» и «боголишь». Отдельно стоит упомянуть слово «блаженный», которое обычно просто означало «святой». Сейчас мы можем только предполагать, какие реальные практики лежали в основе всех этих обозначений, но поскольку юродство родилось в мире православного христианства, то можно предположить, что именно агиографические описания наиболее приближены к первоначаль­ному смыслу этого феномена и именно через них еще возможно реконструировать практики, сформировавшие фон для первона­чального значения юродства.

Феномен юродства на Руси был замечен в довольно ранний период, практически сразу вскоре после принятия христианства. В XIV в. было несколько известных юродивых, однако расцвет русского юродства пришелся на XVI в.; это же время называют официальным периодом русского юродства. В течение XVI в. прославилось около десяти юродивых, причем на Соборе в 1547 г. церковь признала трех юродивых местно-чтимыми святыми (Там же. С. 146). В последующие времена юродство переживает гонения со стороны церковных и светских властей и становится, скорее, народным феноменом. Популярность юродства в России вплоть до начала XX в. — факт, не вызывающий сомнений (Федо­тов, 1999. С. 257).

Одно из объяснений большой популярности юродивых в XVI в. принадлежит русскому философу Г. Федотову, который считает, что юродивые заполнили пустоту, образовавшуюся в церкви после эпохи святых князей. Москва, по его мнению, слишком бюрократизировалась, а церковь сделалась слишком раболепной; тем самым отвержение зла стало возможным лишь в форме отвержения мира вообще. Расцвет юродства пришелся на время Стоглава и Домостроя, когда, по мнению Федотова, свобода человеческой личности в наибольшей степени подавля­лась (Там же. С. 251, 255). В то же время юродивый оказался единственной фигурой, имевшей моральное право критиковать церковь, ибо он делал это, не нарушая принципа соборности.

Чтобы приблизиться к пониманию юродства с церковной точки зрения, можно привести определение Ефима Поселянина, принадлежавшее уже XIX в., язык которого приближен и к совре­менному русскому языку, и к церковно-славянскому: «Юродство есть один из самых тяжелых путей спасения, есть всецелое распи­нание себя во имя Христа. Юродивый подвергает себя постоян­ным поруганиям, презрению и ударам, голоду, жажде, зною, всем лишениям бесприютной жизни. Принимая на себя личину слабо­умного, странного человека, юродивый полон высокой мудрости, в поступках с виду низких сохраняется дух возвышенный; непре­станно осмеиваемый миром, полон величайшей любви к челове­честву, а в бесстрашных обличениях своих имеет в виду назидание и спасение ближних» (Поселянин, 1901. С. 303). В этом определе­нии нет и намека на понятие нормы или медикализированного безумия.

Несомненно, что юродивые представляли собой довольно многочисленную и разношерстную массу, однако жития их, по свидетельству многих исследователей, однотипны и трудно раз­личимы (Лихачёв и др., 1984; Иванов, 1994; Федотов, 1999). По­этому мы просто перечислим характерные черты русского юрод­ства, уже выделенные исследователями на основе анализа житий­ной литературы (см.: Иванов, 1994. С. 142, 144; Федотов, 1999. С. 256). Чаще всего ее герои днем бегают по городу в рубище или совсем голые; они просят милостыню, а потом раздают ее; их ото­всюду гонят, мальчишки кидают в них камнями; иногда богатые люди заботятся о них, но юродивые не признают сытости и ухо­женности; они рвут на себе одежду, садятся в грязь, не разбор­чивы в еде и т. д.; некоторые похабы никогда не разговаривают,

другие беспрерывно повторяют какое-нибудь одно слово или во­обще несут невнятицу, которая, разумеется, исполнена глубокого тайного смысла, раскрывающегося лишь впоследствии. Если по­хаб разбивает на базаре крынку с молоком, то потом оказывается, что либо в молоке дохлая крыса, либо сам молочник — нехо­роший человек. Если юродивый поливает дом водой — значит, будет пожар и лишь обрызганные им постройки устоят и т. д. Хо­тя пророчества сбываются, и подчас немедленно, часто мудрость святого похаба обнаруживается лишь после его смерти. При жиз­ни юродивый только по ночам позволяет себе сбрасывать личину того, что мы сейчас называем безумием. Тогда он молится, творит чудеса (лежит на углях, ходит по водам, переносится на большие расстояния и т. п.), а когда кто-нибудь случайно застанет его за этими занятиями, грозит свидетелю страшной загробной карой, если тот не поклянется молчать до кончины святого. После же его смерти на могиле начинают твориться чудеса и устанавливается местное почитание⁴.

В русской агиографической литературе часто поведение юродивого выражается словами «похабства творя» — это непо­требное, провокационное агрессивное поведение, неуместное для христианина. Однако несмотря на явное антисоциальное пове­дение, крайнюю нечистоплотность и подчас открытое глумле­ние над религиозными ценностями, юродивых в России почи­тали — именно их часто считали блаженными и пророками. Почему? Можно предположить, что юродство было наиболее доступной пониманию народа формой святости. Это предполо­жение основывается на том, что доступ к истине⁵ (это может быть идея спасения, святости, понимание греха — истина пра­вославной России носит сакральный характер) обеспечивается юродивыми прежде всего посредством конкретных социальных и телесных практик — иными словами, посредством прямой демонстрации правды Божьей, а не проговариванием или интер­претацией текста Библии. Такого рода тип производства истины был возможен в рамках религиозной парадигмы православного христианства и, видимо, специфического русского культурного контекста⁶.

Несмотря на то что юродство было популярным явлением в русской жизни вплоть до начала XX в., уже с XVII в. со стороны Церкви и Власти на юродство начались гонения. Постепенно юродивые стали исчезать с официальной сцены. Юродивых боль-

ше не канонизируют. С. А. Иванов приводит имена только четы­рех известных юродивых XVIII в. (Иванов, 1994. С. 150).

О причинах последующих гонений можно выдвинуть несколь­ко гипотез. Во-первых, можно предположить, что церковь пыталась упорядочить доступ к святости, настаивая на главенстве доступа к истине через строгую обрядность, и поэтому боролась с альтер­нативными способами доступа к истине. Юродивые уже не впи­сывались в поддерживаемый официальной церковью тип устав­ного благочестия, «обрядового исповедничества» (Федотов, 1999. С. 251), поэтому вытеснение юродства из официальной сферы также выглядит логичным. Во-вторых, гонения можно связать с институциональными изменениями внутри церкви. Мы имеем в виду раскол конца XVII в. и появление в XVIII в. бюрократизиро­ванного Синода. В-третьих, обличение власти русскими юроди­выми после раскола становилось для власти, ориентировавшейся больше на светские ценности, неудобным и неприемлемым, поэ­тому поведение юродивых воспринималось менее терпимо.

В России XVIII в. официальное отношение к юродству изменя­лось под влиянием государственных реформ, касающихся различ­ных маргинальных групп населения. Первоначально внимание властей было направлено скорее на водворение общественного по­рядка — т. е. все, что в принципе не приносило реальной пользы, либо, еще хуже, нарушало общественный порядок и приносило какой-либо вред, становилось специальным объектом внимания власти. Реформы Петра I как бы походя и буквальным образом создали новое измерение юродства — административное. В общест­ве с четко артикулированной властью, основным принципом жиз­ни которого провозглашалась рациональность, основанная на про­изводстве и собственности, безумие было непростительным грехом не столько потому, что это было плохо, сколько потому, что это было непродуктивно, не приносило никакой пользы. Если ранее юродство наделялось сакральными чертами, то теперь оно приоб­ретало форму праздности.

Однако несмотря на все гонения на юродство, XIX в. счита­ется ренессансом русского юродства. Для нас ренессанс русского юродства — это прежде всего дискурсивный взрыв — большое ко­личество как светской, так и церковной литературы, написанной по поводу юродивых. О юродивых писали публицисты, историки, психиатры, этнографы. Не обходили вниманием юродивых и ад­министративные органы, полиция, губернские управления. Мы

не можем сказать, стало юродивых больше или меньше, насколь­ко изменились их состав и отношение к ним, но ясно одно — в это время о них стали много писать. Григорий Распутин — фаворит последней царской семьи — только один из примеров присталь­ного внимания к юродству.

Почему юродство вызвало столь сильный интерес? Возможно, этот дискурсивный взрыв был связан с появлением народничест­ва и интересом к народной религиозности. Но более интересным представляется объяснение, предполагающее, что ренессанс рус­ского юродства связан с тем, что именно в XIX в., с появлением широкого образования и развитием наук, юродство стало воз­можно описать. Вместо агиографических повторений одной и той же, списанной с византийских житий истории в описании разных юродивых, как это было, например, в XVI в., появляются дейст­вительно разные истории. Они разнятся уже даже в агиографи­ческих описаниях (можно обратиться к тому же Поселянину), не говоря уже о том, что с развитием науки и государственно-по­лицейских практик (например, практика изоляции и сбор стати­стических данных) стали возможными регистрация, наблюдение, сравнение и анализ, и, таким образом, стало возможно появление совершенно иных историй и, как следствие, других объяснений юродства, альтернативных христианскому. Научно-позитивное знание XIX в. стремилось описывать индивидуальные судьбы (individual cases) для последующего создания общей, объектив­ной картины, уже не принимая на веру поучительные христиан­ские истории о безумии ради Бога (a generic case).

Однако несмотря на появившуюся новую систему научного объяснения, описания практического поведения юродивых XIX в. сильно напоминают нам поведение юродивых XVI в. Вот, напри­мер, описание действий одной юродивой у Поселянина: «Она бе­гала по монастырю, бросала камни, била стекла в кельях, коло­тилась головой и руками о стены. Большую часть дня она прово­дила в монастырском дворе, сидя или в яме, ею выкопанной и на­полненной навозом, или в сторожке в углу... Она была, если од­на, в постоянной возне, возьмет платок, салфетку, тарелку, на­ложит большими камнями и перетаскивает с места на место... Ко­нечно, в этих действиях ея заключался какой-нибудь смысл, ка­кая-нибудь цель...» (Поселянин, 1909. С. 320). Или описание дей­ствий другой юродивой, Домны Карловны: «...при народе она и в церкви держала себя странно; переходила с места на место, разго-

варивала, пела, гасила свечи, переставляла их, некоторые снимала и клала в свои узлы за пазухой, в карманах и прорехах рубища у Домны Карповны были насованы битые стекла, камни, щепки, опилки, кусочки сахара, и все это она раздавала с иносказатель­ным смыслом» (Там же. С. 520). Эти описания отличаются от по­учительного перечисления кажущихся бессмысленными дейст­вий юродивых XVI в. тем, что они более подробны и детальны. Новые описания также могут содержать в себе оценку, отличную от христианского взгляда, как например работы И. Г. Прыжова (1996), Н. Н. Баженова (1909) или С. В. Максимова (1907), поя­вившиееся в самом начале XX в. Однако вне зависимости от ин­терпретации речь идет об одной и той же системе практик, обре­тающих свой смысл в культурном поле православной России.

Психиатрия, второй предмет настоящего исследования, сыг­рала далеко не последнюю роль в судьбах юродства. Основы соб­ственно медицинского (позитивного) восприятия безумия в Рос­сии были заложены задолго до появления психиатрии, а процесс институционализации психиатрии был долгим, противоречивым и растянулся более чем на сто лет. Специальная психиатрическая литература стала появляться в России только начиная с 1820-х гг.

Термин психиатрия пришел в Россию с западной медицин­ской мыслью и получил распространение параллельно с откры­тием домов умалишенных и развитием новой области медицин­ского знания — о душе. Именно к концу XVIII—началу XIX в. в России начали распространяться понятия норма, нормальный, причем наряду со значением обычный, повседневный, привыч­ный, не отклоняющийся от нормы вошло в повсеместное упот­ребление и второе их значение — нормальный человек, т. е. пси­хически здоровый человек⁷, значение, которое уже для современ­ного человека совершенно естественно.

Историю восприятия и отношения к тому, что мы называем безумием, в дореволюционной России обычно делили на три пе­риода (см.: Шульц, 1865; Юдин, 1951, и др.). Первый период — период монастырского ухода, хронологические рамки которого отсчитывают с XI в. и до 1775 г. — времени открытия первых доллгаузов. Вплоть до XIX в., пока не вошел в силу процесс секу­ляризации, православие определяло мировоззренческую картину мира русского человека. Отношение к проявлениям безумия оп­ределялось в зависимости от случая, причем чаще всего арбитра­ми выступали священники (см.: Гальковский, 2000).

Второй период, 1775—1864 гг., — от основания Приказов Об­щественного Призрения до формирования Земств. Дома для ума­лишенных были организованы по модели немецких домов ума­лишенных. Система создаваемых домов для умалишенных в это время столкнулась с тремя ключевыми проблемами: отсутствием законодательной базы, отсутствием профессионалов — психиат­ров, а также традиционным восприятием безумия со стороны об­щества. В это время были заложены как основы реформирования домов умалишенных (1844-1847 гг.), так и основы профессио­нального психиатрического образования.

Тексты о душевных болезнях начали появляться в России только в конце 20-х гг. XIX в. Первой книгой, посвященной соб­ственно душевным болезням, была работа Филиппа Пинеля «Врачебно-философское начертание душевных болезней, пере­вод Краснопольского с добавлением учения о душевных болезнях Маттея» (см.: Юдин, 1957). Книга эта вышла в Петербурге в 1829 г. Вскоре появилась работа Громова «Краткое изложение судебной медицины» с разделом «Душевные болезни в судеб­но-медицинском отношении» (1832). В конце 40-х гг. XIX в. ста­ли появляться уже специальные руководства, или введения в науку о душевных болезнях (Юдин, 1957. С. 444—461). Таким образом, о собственно психиатрическом периоде в развитии до­мов умалишенных можно говорить только относительно второй половины XIX в.

Однако именно до появления в России профессиональных психиатрических кадров были заложены основы систематиче­ского психиатрического знания и психиатрической помощи. По­литику по отношению к безумию определяли в основном админи­стративные органы (см.: Brown, 1983). Иными словами, когда в середине XIX в. появились вооруженные передовыми научными идеями и классификациями психиатры, они столкнулись с тем, что дома умалишенных уже существуют, а механизм отбора паци­ентов для этих лечебниц уже более или менее налажен. Хорошей иллюстрацией этого служит проект реформирования домов умалишенных, представленный в 1832 г. императрице Марии Федоровне Рюдем (Рюль, 1831).

Третий период (1864—1917 гг.) считается периодом земской медицины, который характеризуется профессионализацией пси­хиатрии и децентрализацией практик сбора больных. К этому времени как процесс сбора больных, так и концепция лечения

душевных болезней были уже в достаточной мере упорядочены, и именно по отношению к этому периоду можно говорить об ин­ституционализации психиатрии в России. Строительство хорошо финансируемых и передовых в научном отношении Окружных психиатрических лечебниц (первая, и долгое время единствен­ная, была построена в 1869 г. в Казани) и реконструкция и рефор­мирование старых, центральных лечебниц Москвы и Санкт-Пе­тербурга относятся именно к этому периоду.

В целом ситуацию в домах умалишенных царской России наи­более точно передал советский историк психиатрии Т. И. Юдин: «История психиатрии началась с изоляции в монастырях и тюрь­мах нарушавших спокойствие жизни... В приказные дома умали­шенных также направляли главным образом больных, или нару­шивших на улице губернского города порядок, или состоящих под судом... Никто этот „дом"... не считал лечебным учреждением, а лишь местом заключения „без ума буйствующих"... В резуль­тате... психиатрические заведения переполнялись алкоголиками, дебильными бродягами, направленными главным образом по­лицией...» (Юдин, 1951. С. 95; см. об этом также: Шульц, 1865; Баженов, 1909).

Обращаясь к собственно практикам сбора и содержания в домах умалишенных, необходимо отметить, что первое время в таких домах содержалось не много пациентов. Дома умалишен­ных Приказов Общественного Призрения начали открываться с 1775 г., рассчитаны были примерно на 8—40 мест и часто не бы­ли целиком заполнены. Во главе обычно ставили так называе­мых смотрителей — большей частью из числа отставных солдат, так как считалось, что они пунктуальны и хорошо воспитаны. Врач должен был посещать дом всего лишь раз в неделю. В 1810 г. были построены дома умалишенных в Вологде, Воро­неже, Казани, Костроме, Риге, Могилеве, Пензе, Пскове, Сарато­ве, Смоленске и Тобольске (всего И). Через 9 лет дома умали­шенных были построены еще в 8 городах. Через 25 лет — их было уже 34, а к 1845 г. - уже свыше 50 (Юдин, 1951. С. 54).

Дома умалишенных в это время никак не ассоциировались с уже довольно распространенной сетью медицинских учрежде­ний — разного рода госпиталями и больницами. По своему за­мыслу они должны были стоять ближе всего к богадельням и вы­полнять призренческую функцию. Однако дома умалишенных имели одно существенное отличие от богаделен: помещение в них

было принудительным. Поэтому более уместно соотнесение до­мов умалишенных с рядом изоляционных институтов — смири­тельными домами и тюрьмами⁸. В это время в дома умалишенных обычно попадали через различные административные ведомства, главным образом через полицейские управления и жандармерию. Можно сказать, что дома умалишенных до 60-х гг. XIX в. совмес­тили в себе две общественные практики — практику призрения и практику изоляции. Практика лечения, несмотря на то что она присутствовала в научной литературе на протяжении всего XIX в., начала внедряться в жизнь только с появлением профес­сиональных и практикующих психиатров. Например, политика Казанской Окружной Лечебницы определялась в соответствии с пониманием процесса лечения, главным принципом отбора паци­ентов лечебницы служило деление на излечимых и неизлечимых. Излечимых пациентов оставляли в клинике, неизлечимые оказы­вались в доме умалишенных. В общем же, положение в домах умалишенных не удовлетворяло никого — ни психиатров, боров­шихся за свои права и авторитет, ни власти, стремившиеся по сво­ему желанию использовать возможности новой науки (Brown, 1983).

Основной причиной плохого состояния домов умалишенных психиатры XIX в. считали «жалкое состояние науки о душевных болезнях вообще». Главную же задачу только что появившиеся психиатры видели не столько в лечении безумия, сколько в просвещении широких слоев населения⁹. Иными словами, сейчас можно говорить о том, что в XIX в. начался этап дискурсивного порождения феномена под названием душевная болезнь, или помешательство, новыми агентами — психиатрами. К тому же постоянно пополняющееся население домов умалишенных необходимо было классифицировать на научной основе.

На протяжении XIX в. существовало множество классифика­ций душевных болезней, освещение которых не является непо­средственной задачей этой статьи. Чаще всего расстройства дели­лись на расстройства чувств, ума и воли и сопровождающие их видимые телесные признаки — симптомы. Общее, что можно вы­делить из существующих в то время классификаций, — это стрем­ление к детализации и универсальности (доходившей иногда до абсурда), стремление связать видимые отклонения от нормально­го поведения с соматическими изменениями, а также стремление ограничить свой предмет от других сфер медицины и повседнев-

ного знания. Несмотря на наличие психиатрического языка и на­учных представлений о душевной болезни, непосредственная и ближайшая цель просвещения требовала, чтобы знание стало дос­тупно и широкому кругу неспециалистов. Для постоянного по­ступления в больницы страдающих душевными недугами паци­ентов — душевнобольных, а не преступников и алкоголиков — было необходимо, чтобы знание о том, что такое помешательство, как болезнь, разделяло как можно большее количество людей. Поэтому вторая половина XIX в. — это время, когда начала появ­ляться в большом количестве популярная литература, предназна­ченная как для профессионального общения, так и для просвеще­ния самых разных слоев населения.

Здесь хотелось бы подробнее остановиться на труде русского психиатра П. П. Малиновского «Помешательство», который вы­шел в 1855 г. и был посвящен императору Александру II. Книга была написана для того, чтобы ввести читающего в предмет под названием психиатрия, и поэтому была изложена простым языком и проиллюстрирована на всем доступных примерах (в основном это был личный опыт Малиновского как практикующего врача Обуховской больницы в Санкт-Петербурге). Несмотря на то что работа была написана популярным языком, в ней был явно вы­ражен набирающий силу новый тип производства знания, или новый способ производства истины о разуме и соответственно о безумии, которая устанавливается через фиксированные меха­низмы, доступные каждому читателю. Здесь истина имеет прин­ципиально отличный от христианской истины характер. В ее ос­нове лежит уже не вера в святость, а научный эмпирический факт и практическая польза. Например, интересны приводимые Мали­новским 8 признаков, по которым можно отличить помешанного от нормального человека. Возможно, что в ряде случаев эти при­знаки имеют не строго научное описание, но для нашего дальней­шего изложения они принципиально важны, поэтому мы приво­дим их перечисление у Малиновского почти дословно (Малинов­ский, 1855. С. 58-61).

Несоответственность, т. е. «разладица между словами, выра­жением лица, взглядами и жестами».

Странность телодвижений: «Одни из больных, в глубокой за­думчивости, то ходят медленными шагами, то вдруг остановятся, как будто еще более углубляются в самих себя и после опять на­чинают ходить. Другие не скоро меняют свое положение или по

целым дням сидят... Есть и такие помешанные, которые целую жизнь лежат, свернувшись в клубок, другие ползают часто, на ко­ленях, или на четвереньках, как животные...».

Одежда: «Б о льшая часть помешанных в одежде небрежны, не­чистоплотны. Для многих все равно, одеты они или нет. Волосы у многих в беспорядке, вся одежда накинута кое-как; некоторые больные одеваются по-своему, со странными вычурами — и если бы не старались уменьшить странность их одежды, то в доме помешанных был бы вечный маскарад».

Выражение лица: «...всегда у всех помешанных довольно странное, особенное. Между ними можно увидеть физиономии: печальные, важные, горделивые, радостные, свирепые, глупые... все они несут печать помешательства».

Разговор: «Есть больные, у которых в ответ нельзя получить ни слова, потому что они не хотят отвечать, или же, начавши разговор и не кончив мысли, они вдруг погружаются в глубокую задумчивость, другие всегда говорят едва слышным шепотом и отвечают в сторону, третьи... либо очень говорливы, но в словах нет связи, все перепутано, разговор прерывается — то плачем, то смехом, то странными телодвижениями, либо же разговор огра­ничивается самыми обычными предметами».

Желание разрушать: «Во всех видах помешательства у них появляется желание разрушать все, что попадет под руку, и все окружающее. Часто они делают это без порывистых движений, хладнокровно и однообразно».

Самоощущение и беззаботность во время болезни — Мали­новский обозначает эти признаки как состояние, «когда больные забывают о своих болезных и печалях» и не заботятся о своем здоровье во время болезни.

Таким образом, каждый, кто прочитал труд Малиновского, сможет отличить нормальное поведение от ненормального, а по­думав еще немного, понять, что классический юродивый вовсе не божий человек, демонстрирующий некую Божью истину своими необычными действиями, а просто опасный безумец, которого надо изолировать и который требует специального ухода.

Поэтому неудивительно, что юродивые XIX в. в сильно изме­нившейся культурной обстановке воспринимались уже не столь однозначно. Несмотря на свое неофициальное положение, юро­дивые, кликуши, одержимые бесом, бродяги и т. д. имели в тради­ционном российском социуме свое определенное, традиционное

место, которое было обусловлено особенностями русского миро­воззрения и специфичным отношением православной Церкви. С появлением наукообразного понятия норма и новых стратегий государственной власти стали появляться и ненормальные. На­чался процесс переопределения властными структурами и ав­торитетными агентами традиционных групп и включение их в теперь официальное маргинальное поле. Интервенция власти происходила не только на уровне производства истины (напри­мер, один из слоев — смещение политической роли юродивых уже в XVII в. исключительно в сферу мистическо-религиозную); культурно-религиозные практики обращения с тем, что называ­лось безумием, практически замещались административной про­цедурой инкарцерации (изоляции в специальном заведении для наблюдения): монастыри были превращены из места призрения в места содержания и заключения не угодных власти преступни­ков. Таким образом, переопределялся статус многих социальных групп, что привело к тому, что начиная с конца XVIII в., и осо­бенно после Николаевских времен, наблюдался взрыв так назы­ваемой новой маргинальности. Массовые народные беспорядки на фоне бюрократизации страны привели к появлению большо­го количества непризнанных официальной церковью блажен­ных и юродивых, а также бесноватых, кликуш, бродяг, разного рода государственных и политических преступников. И неуди­вительно, что психиатры увидели в этой маргинальной массе своих непосредственных пациентов.

Как уже было нами отмечено, изначальный смысл юродства заключается в том, что это специфическая форма святости, внут­ри которой производится истина самим народом и которая, следовательно, наиболее доступна народу (Юродство и столпни­чество.., 2000). Это производство, при котором не требуется гра­мотность в современном смысле слова. Механизм производства истины несколько иной — это прямая демонстрация божьей прав­ды своим якобы неразумным поведением, а также следующие за этой демонстрацией устные рассказы и предания, циркулирую­щие внутри христианской системы ценностей. XIX век утвердил себя как новый способ производства истины, тем самым принци­пиально меняя ее содержание. Этот новый способ производства истины основан на идее просвещения, всеобщей грамотности и новом статусе науки как главного звена в процессе накопления практичного и полезного и уже в силу этого истинного знания.

Эмпирическое знание легло в основу любого суждения, претен­дующего на научность или истинность. Уже упоминалось, что для получения нового знания и, следовательно, чтобы стало возмож­ным появление психиатрической классификации, была необхо­дима инкарцерация.

Иван Яковлевич Корейша, известный московский юродивый, практически в течение полувека содержавшийся в московской Преображенской лечебнице, — наиболее яркий случай столкнове­ния двух миров — нового психиатрического знания и старой сис­темы религиозного мировоззрения. Народ считал его— как и большинство юродивых своего времени — святым, поэтому его посещало большое количество людей, пожертвованиями которых существенно пополнялся больничный бюджет. О содержании юродивых в домах умалишенных упоминают также Баженов, По­селянин, Прыжов. Случай с Корейшей и с некоторыми другими анонимными юродивыми Преображенской больницы в Москве,— это тот случай, где юродству еще дают возможность существовать как альтернативной форме производства истины. «И до Корей­ши, и после него пророки и пророчицы не переводились в Преоб­раженской больнице. Киреев рассказывает, что у Корейши был предшественник: в Преображенской больнице, говорит он, жил с давних времен один блаженный, звали его Александр Павлович, из крестьян Костромской губернии. К этому блаженному многие обращались с вопросами, их интересующими...» (Баженов, 1909. С. 76).

Однако отношение психиатров к юродству, по словам того же Баженова, было чисто научным и поэтому «...странным на первый взгляд и необъяснимым представляется, что явно слабоумный, сверх того внушающий своей нечистоплотностью отвращение, был окружен таким ореолом популярности, и что к нему, как к пророку, стекались толпы, и не только темного люда, но и более культурных классов. Чтобы понять это, нужно учесть то потенци­альное напряжение веры в сверхъестественное и потустороннее, то искание откровений будущего, которое так разлито в человече­стве и которое составляет основной фонд всяческих суеверий» (Баженов, 1909. С. 75). Поселянин, повествующий о Корейше в психиатрической клинике, естественно, находится преимущест­венно в. рамках научного дискурса истины и поэтому вынужден почти что защищать Корейшу: «...в общем-то его действия часто бывали так странны, что нужна была вдумчивость и привычка,

чтоб открыть истинный смысл его поступков» (Поселянин, 1901). То есть учебник Малиновского и другая подобная, только что появившаяся литература уже подсказывают Поселянину, что Ко­рейша безумен, но вера в святость заставляет его искать притвор­ство и глубокий смысл в теперь уже очевидном неразумии Корей­ши.

Случай из Казанской Окружной Лечебницы Божьей Матери Всех Скорбящих «О больном крестьянине города Благовещенска Михаиле Ивановиче Андросове»¹⁰ уже является свидетельством закрепления в обществе новой системы производства истины. Поведение, которое принципиально соответствует юродской практической парадигме, было однозначно расценено как душев­ное расстройство в форме сумасшествия. Андросов был помещен в Казанскую Окружную Лечебницу с диагнозом mania universalis.

Запертый «в главный корпус больницы для лучшего за ним смотрения и не выпускания его ни под каким предлогом» юроди­вый Серафим (Баженов, 1909. С. 76) и казанский маньяк Миха­ил Андросов уже не несут в народ Божью Истину, а являются непосредственным объектом психиатрического внимания. Про­цесс медикализации безумия, таким образом, стал процессом от­нятия у юродивых статуса производителей истины. Юродивым Преображенской больницы в основном ставился диагноз слабо­умие (разные формы dementia), которое характеризуется тем, что «при большей или меньшей устойчивости со стороны чувствен­ной или страстной области, при равности и устойчивости со сто­роны движения, у больного появляется ослабление умственной деятельности, ставящее его на более низкую ступень мыслитель­ного развития» (Ковалевский, 1882. С. 134). Заканчивая свой рас­сказ о содержании юродивых в Преображенской больнице, Баже­нов заключает: «...и в настоящее время (примерно 1909 г., — Л. Я.) в числе призреваемых имеется одна больная (dementia catatoni­са), которая могла бы в истории суеверия занять место Корейши, стоило бы только сделать некоторую поблажку и допускать к ней желающих без стеснения» (Баженов, 1909. С. 76).

Подытожим. Для того чтобы стали возможными психиатри­ческое знание и научная классификация душевных болезней, была необходима достаточно продолжительная инкарцерация. Изоляция, таким образом, превратилась не только в средство ог­раждения общества от беспокойных элементов, она стала также необходимой основой приращения научного знания и главным

условием лечения. Посадить и запереть, чтобы иметь возмож­ность пронаблюдать и сравнить, — вот основа этого знания. Борь­ба двух типов производства знания закончилась поражением ста­рой системы. Если к Корейше еще пускали, а других юродивых даже возили на дом, то в конце XIX в. юродивые с необходимо­стью должны были быть заперты в лечебницах. Чтобы новая ис­тина восторжествовала, старая должна замолчать, исчезнуть.

В наиболее резкой форме новую истину выразил Иван Пры­жов (русский этнограф и историк XIX в.). С его точки зрения, юродство — это феномен, существование которого обусловлено смесью человеческой глупости, с одной стороны, и хитроумного шарлатанства — с другой, и который может процветать только на благодатной почве русского боголепия и необразованности. Поэ­тому Корейша, юродивый Московской психиатрической лечеб­ницы, для него либо хитрый прохиндей, либо психически больной человек (см.: Прыжов, 1996. С. 31—77). И можно с уверенностью сказать, что эту точку зрения разделяли и психиатры. Если к Ко­рейше народ еще пускали, то другим юродивым уже не повезло. В основе современной гуманизации лечения психических боль­ных также лежит принцип инкарцерации и исключение альтерна­тивных массовых способов производства истины. Как уже было замечено ранее, юродивые — наиболее яркий пример этого.

Слово ОУРОДЪ, имеет индоевропейские сложение с прива-

тивным («лишительным») префиксом «n*-/ne-:* n-Hord-u— — «не имеющий рода, потомства», откуда вероятное праславянское «не имеющий родства, дающий право на землю и другие владе­ния; необычный по своему роду». В славянском* u-rodъ относи­лось и к нищему духом, и к человеку, наделенному гротескным телом (в бахтинском смысле). Близкую семантическую парал­лель представляет сходное сложение с тем же привативным пре­фиксом ОУБОГЪ, «не имеющий Божьей доли», откуда русское убогий (Иванов, 1994. С. 223). То есть, образно говоря, юродивый таким родился. Но Корейша получил хорошее образование, был грамотным, знал латынь и, более того, отвечал своим обличите­лям, тому же Прыжову (Киреев, 1898). Позитивная наука не дает ответа, был ли он умалишенным от рождения. Может быть, он со­шел с ума уже в зрелом возрасте и по собственному желанию?

Проблема, появление которой характерно для века рациона­лизма, — может ли безумие являться сознательным выбором? Наверное, многих наших современников тревожит один вопрос:

чем жить в обществе, имплицитно основанном на практиках ра­циональной инкарцерации, не лучше ли стать открыто сума­сшедшим, но свободным? В каком-то смысле вся современная система общественных норм и ценностей пытается оградить нас от этого опасного вопроса. Возможно, последним подвигом юро­дивых стало не столько обличение царя и мирян, погрязших в грехе, сколько обличение делами (своим сознательным выбором безумия) науки как господствующей системы практик произ­водства истины, — якобы более гуманной, но основанной на отсечении, заключении и рассечении на части всего, что ей про­тивостоит или становится объектом ее специального внимания.

Примечания

¹ О проблемах использования методологии Фуко подробнее см.: Dreyfus, Rabinow, 1983; Dean, 1994; Castel, 1994; Kharkhordin, 1999.

² Для Фуко несводимые друг к другу власть, знание и этика представляют собой практическую систему существования об­щества, где каждый из элементов не может мыслиться отдель­но от другого (например, знание и этика непосредственно за­висят от отношений власти).

³ Сюда мы относим исследования Д. С. Лихачёва и А. М. Пан­ченко, Г. Федотова, С. А. Иванова, Н. Н. Баженова, Е. М. Томп­сон (Thompson), И. Прыжова и др. Исследование Иванова, как наиболее исчерпывающее и нейтральное в силу своей культу­рологической направленности, послужило основным источни­ком при анализе феномена юродства.

⁴ Согласно свидетельству С. А. Иванова, жития русских юродивых мало чем отличались друг от друга, часто представляя собой спи­санную с византийских кальку. «Пересказывать их жития — дело весьма неблагодарное: за немногими исключениями, они весьма однотипны и трудноразличимы» (Иванов, 1994. С. 144).

⁵ См.: Gordon. 1980. Р. 131. Категория истина используется здесь в том смысле, в котором оно использовалась у Мишеля Фуко. «Есть социальные механизмы, благодаря которым мы можем отличать истинные утверждения от ложных, а также есть санк­ции, чтобы мы старались не делать ошибок. <...> Общество принимает определенные типы истины и заставляет их функ­ционировать как истинные». Иными словами, в генеалогиче­ском анализе мы не пытаемся сказать, что истинно, а что

ложно, а лишь указываем на те способы, какими определенное общество производило то знание, которое стало истинным, а также те санкции, которые применялись к тем, кто ставил под сомнение истинное знание.

⁶ «Мы уже говорили о том, что настоящий юродивый — это вер­ный сын Церкви, пусть даже в церкви он никогда не показыва­ется. Его экстравагантность не воспринималась социумом как протест против существующих норм» (Иванов, 1994. С. 140).

⁷ Первое словарное упоминание: Яновский. Новый словотолко­ватель, 1804. Словарь Акад., 1847. Словарь современного рус­ского литературного языка (1958. Т. 7. С. 1399—1401) приво­дит примеры из «Войны и Мира» Льва Толстого, Гончарова «Обломов» и Макаренко.

⁸ Эта аналогия основана на исследовании Ф. Германа (1884). По его свидетельству, Дом умалишенных и Смирительный дом входили в состав больницы. Дом умалишенных представ­лял собой двухэтажную пристройку. Смирительный дом был отдельным зданием и вначале (1780 г.) был предназначен толь­ко для женщин, затем (1781 г.) туда стали помещать и мужчин. «В 1805 году буйные помешанные были совершенно отделены и помещены в особое отделение смирительного дома» (С. 6).

⁹ Это хорошо просматривается даже в более позднем периоде — периоде окружных клиник: «...приведенные обстоятельства не могут не быть признаваемы по причине совершенного незна­ния в крестьянском сословии таких способов действий, по ко­торым можно приобщить виденный случай к помешатель­ству... Я считаю своим долгом покорно просить Казанскую духовную Консисторию, не найдет ли она возможность рас­пространить сообщенные мною сведения между сельским ду­ховенством, пригласить священников убеждать всех прихо­жан к немедленному помещению вновь заболевших душевно­больных в Казанский Окружной Дом Умалишенных...» (см.: Национальный архив Республики Татарстан (НАРТ). Ф. 326, оп. 1, д. 39 (1872—1872). Переписка больных и молодых людей для ухода за больными. № 60 от января 1872 года «В Казанскую духовную консисторию от Директора Дома Умалишенных». ¹⁰ «В бытность Андросова в Благовещенске жена свезла его в больницу... Свезла его жена потому, что он начал заниматься духовными делами и оставил ее, беспутную женщину... года назад он собрался на богомолье... но жена снова посадила его в больницу, откуда он ушел пешком и, проживаясь христовым подаянием, добрался до Белгорода Курской губернии. Там он

был взят в острог и возвращен в... Благовещенск... В декабре 1886 года, Андросов отпросился на богомолье, имея в [в] иду посетить Киев, Иерусалим и... причем предполагая найти ме­сто в каком-либо монастыре, или жить попроситься... Он при­шел в село Малые Лызы Казанской Губернии переночевать... Зайдя в деревню... он заявил, что выше царя... Далее он поднял колокольный звон, плясал, порицал также священника, дьяч­ка, а затем и архиерея...» (НАРТ. Ф. 326, оп. 1, д. 1. 6 нояб. 1887-5 сент. 1888).

Литература

Баженов Н. Н. История московского доллгауза. М., 1909.

Гальковский H. M. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. М.: Индрик, 2000. Т. 1—2. Репринт издания 1913 и 1916 гг.

Герман Ф. Исторический очерк Обуховской больницы за 100 лет (1784—1884). Статистика и этиология главных болез­ней. СПб., 1884.

Громов С. Краткое изложение судебной медицины. СПб., 1832. Иванов С. А. Византийское юродство. М.: Межд. отнош., 1994. Киреев А. Ф. Юродивый Иван Яковлевич Корейша. М., 1898.

Ковалевский П. Н. Курс частной психиатрии, читанный в 1881 г. в Харьковском Университете. Харьков, 1882.

Лихачёв Д. С, Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в древней Ру­си. Л.: Наука, 1984.

Максимов С. В. Бродячая Русь. СПб., 1907. Т. 2. Малиновский П. П. Помешательство. СПб., 1855. Поселянин Е. Подвижники русской церкви. М., 1901.

Прыжов И. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. И другие труды по русской истории и этнографии. М.: Интрада, 1996.

Рюль И. Ф. Проект устава для Санкт-Петербургского дома ума­лишенных, ныне больницы «Всех Скорбящих». СПб., 1831.

Словарь древнерусского языка XI—XVII веков / Под ред. Срез­невского. М.: Книга, 1989.

Словарь современного русского литературного языка. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. Т. 7.

Фёдоров Г. Святые Древней Руси. СПб., 1999.

Шульц А. Призрение помешанных в России // Арх. судеб. меди­цины. СПб., 1865, март. С. 1-47.

Юдин Т. И. Очерки истории отечественной психиатрии. М., 1951.

Юродство и столпничество. Религиозно-психологическое, мо­ральное и социальное исследование. М.: Изд-во Моск. подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2000. Репринт. воспроизв. издания: Иермонах Алексей (Кузнецов). Юродство и столпни­чество. Религиозно-психологическое, моральное и социальное исследование. СПб., 1913.

Brown J. V. Psychiatrists and The State in Tsarist Russia // Social Control and The State / Ed. by S. Cohen, A. Scull. New York: Robertson, 1983. P. 267-287.

Castel R. Problematization as a Mode of Reading History // Fou­cault and The Writing of History / Ed. by J. Goldstein. Cambridge: Basil Blackwell, 1994.

Dean M. Critical and Effective Histories. Foucault's Methods and Historical Sociology. London; New York: Routledge, 1994.

Dreyfus H. L, Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Univ. of Chicago Press, 1983.

Gordon С. Power / Knowledge: Selected Interview and Other Wri­tings. London: Harvester Wheatshaef, 1980.

Kharkhordin O. The Collective and the Individual in Russia. A study of Practices. Univ. California Press, 1999.

Thompson E. M. Understanding Russia. The Holy Fool in Russian Culture. Univ. Press of America, 1987.